"Из первых рук" - читать интересную книгу автора (Кэри Джойс, Cary Joyce)

Глава 15

У Планта две комнаты в полуподвале на Эллам-стрит. В первой — мастерская, во второй он живет. Мы прошли через мастерскую. Запах, словно в клетке со львами, — вакса. В задней комнате — старая кухонная плита, хороший стол красного дерева, мягкие кресла. Кровать в углу, застланная под диван. Книжный шкаф со стеклянными дверцами, набитый умными книгами. Энциклопедия Чемберса. Комментарий к Библии. Шестипенсовые философы.

Я забрался в темный угол у заднего окна, выходящего на помойку. Там стоял старый мягкий диван, где я мог вздремнуть. Или пофлиртовать, если появится настроение и подходящий объект. Грязная обивка, но хорошие пружины. Не успел я устроиться, как ко мне подбежал Планти.

—Вам удобно здесь, мистер Джимсон?

—Вполне.

—Вы знаете, как пройти в...

—Да, я знаю, как пройти в...

И он тут же испарился, чтобы поздороваться с преподобным, как бишь его, и мистером Таким-то. Он залучил четырех Божьих служителей, включая Нос Кочерыжкой. Великий день. Его так распирало, что он не мог удержаться. Я дважды видел, как он направлялся в... А затем, прыг-скок, он опять тут как тут.

—Вам удобно, мистер Джимсон?

—Вполне, мистер Плант.

—Прекрасно, мистер Джимсон. Вы знаете, как...

—Знаю, мистер Плант. В глубине двора.

—Смотрите, сколько народу набралось, мистер Джимсон.

—Целая куча.

—Да, двадцать два человека, не считая Уолтера и меня.

—А зачем сюда явилась эта старуха?

—Почему бы и нет?

—Женщины обычно находят занятие получше.

Но Планти снова исчез. В таких случаях он совершенно теряет рассудок, мечется как угорелый, словно сержант в день сражения, так что воротничок сзади совершенно вылезает наружу.

А люди все плыли и плыли в комнату. Как рыбы в аквариум с мутной, коричневой водой; рыбьи головы в трех измерениях, одна голова над другой. Тихо колышутся вверх-вниз, взад-вперед. Выпученные глаза, рты, как у трески. Висят посреди коричневой мути. Ждут червяка или просто так. В углу размахивает щупальцами старый осьминог с зеленым кумполом и черным клювом. Пытается, не поднимаясь со стула, снять пальто. Вдоль стены, боком, словно лангуста, пробирается красноносая старуха в черном платье, тряся перьями на шляпке и тыча в кресла ветхим коричневым зонтиком. У стены застыл молодой скат с пухлыми белыми веками и крошечным белым ртом. Как вкопанный. Можно подумать, его приклеили к стенке аквариума. Люди то и дело падали или садились на меня. Я занес стул в кладовку, чтобы не попадаться им под ноги, и закрыл дверь, чтобы мне не мешали. Я знал, что здесь под столом Планти держит бутылки с пивом.

Но скоро стулья загрохотали у самой двери, и в ту минуту, когда я раскупоривал первую бутылку, дверь распахнулась настежь. Люди устраивались поудобнее, вытягивали нош и откидывались назад, чтобы урвать еще немного жизненного пространства. Как это бывает на всех сборищах, кроме церковных, — у церкви есть добрая христианская традиция прикреплять скамьи к полу. В результате один стул втолкнули прямо ко мне в дверь, а когда я попытался вытолкнуть его обратно, встал Планти и, потрясая усами, представил присутствующим профессора Понтинга, который оказался тем самым молодым джентльменом лунного цвета, который стоял у стены, скатом.

— Леди и джентльмены, — сказал Планти. — Нам выпала честь...

Я толкнул стул вперед, а добрые христиане толкнули его обратно; десять против одного. Но мне удалось бы закрыть дверь, если бы не лангуста; вздыхая, извиняясь и тыча зонтиком всем в глаза, она стала пробираться боком вдоль последнего ряда, пока не заклинила задом дверь. На нее зашикали, зонтик ее застрял между стулом и чьим-то жилетом, и какой-то добрый христианин, старательно глядя в другую сторону, пихнул ее изо всех сил плечом, и она влетела ко мне в кладовую. Плюхнулась на пустой стул и, пыхтя как паровоз, принялась одергивать платье, и поправлять шляпку, и елозить ногами, — было сразу видно, что старушка в ажитации. Вдруг она почувствовала, что сзади нее кто-то есть, подскочила и обернулась. И я сказал:

—Сара?!

—Ой, Галли, — сказала она, — ты меня так напугал. — И она снова принялась отдуваться, и вздыхать, и оглаживать себя. — Ах, Боже мой, совсем одышка замучила!

—Ты что тут делаешь, Сэл? Да еще в шляпке.

—Разве ты не получил моей открытки? А письмо?

Я вспомнил, что в «Орле» мне передали от нее открытку, где она писала, что в субботу пойдет на могилу подруги и будет в наших краях, но просила не ждать ее. Может, она и не успеет зайти. Типичное для Сары послание, где каждое слово следует понимать наоборот. А затем пришло письмо. Но я забыл его распечатать.

—Да, я получил открытку, — сказал я. — Но ты писала, чтобы я тебя не ждал. Вот я и не велел повару приготовить обед.

—В «Орле» сказали, что ты здесь. Но я не знала, что здесь собрание. И никак не могла найти тебя. Ах, Галли, неужели ты не рад меня видеть? А я забралась из-за тебя в такую даль!

Я снова взглянул на Сару и увидел, что «ажитация» — это не то слово. В глазах ее стояли слезы, и нос был красней, чем обычно. И пыхтела она не только потому, что устала, пробираясь по рядам.

—Выпей со мной еще одну, — сказал я, доставая бутылку.

—Ой, нет, Галли! Я и так выпила больше, чем надо. Ну, ты и сам видишь... но я так переволновалась, и ветер такой холодный. А как ты себя чувствуешь, Галли? — сказала она, глядя на меня так, словно рассматривала далекий пейзаж. — Как ты себя чувствуешь? Один-одинешенек в этой ужасной лачуге, и некому присмотреть за тобой.

—У меня все в порядке, Сара, — сказал я. — За меня не тревожься. А вот как ты?

—Ах, я и сама не знаю, зачем я сюда пришла. Да еще так поздно. Но раз уж я была на кладбище в какой-нибудь миле отсюда... и все думала, как ты тут управляешься...

Я налил пиво в два стакана и протянул один Саре. Пальцы ее сомкнулись на нем сами собой. Мимоза стыдливая.

—И Фред сегодня дежурит. Ах, Боже, который сейчас час?

—Восемь, начало девятого. Когда Фред приходит домой?

—В десять, но я должна вернуться к половине. Ни минутой позже. Бедняжка и так расстроен.

—А что с ним?

—Ах, всего понемножку, но главное — живот замучил. И его замужняя сестра, которая живет в доме напротив. Ей всегда не по душе было, что я веду для него хозяйство. Хотя как бы он сам управлялся, я и ума не приложу. Нервный, как старая дева. А все из-за паровозов в депо. Идут задним ходом, когда ты не смотришь. Ах, Боже мой, не надо мне было приходить, правда? — Но глядела она на меня, как девчонка, которая впервые заметила, что у нее растет грудь, и сама не знает, чего ей хочется.

—Он немного ревнив, да, твой Фред? Что ж, нечего удивляться. Я бы на его месте держал ухо востро.

—Я его не обманывала, Галли, честно. Но тебе не следовало приходить... так вот, прямо в дом.

—Откуда он узнал?

—На нашей улице немало охотников почесать языки, не говоря уж про его сестрицу. И, понятное дело, он хочет знать, кто у нас бывает. Хозяин он в своем доме или нет? И где бываю я.

—А он?

—Ах, Боже, — сказала Сара и, словно невзначай, глотнула пива. И вытерла рот тыльной стороной руки. Условный рефлекс. — Не надо было мне сюда приходить, право, не надо. Такой себя старой чувствуешь, когда глупости делаешь. Только очень уж был удобный случай. Тебе не противно чувствовать себя старым?

—Нет, мне противно, когда я чувствую себя молодым, а руки и ноги подводят меня.

—Ах, у мужчин все иначе. А я так прямо плакать готова. Словно все вокруг говорит мне: «Ты старуха, Сара Манди. Тебе уже нечего ждать в этой жизни. Лучше иди и ложись в могилу». — На глазах у нее выступили слезы.

—Не так уж мы стары, Сара.

Она потрясла щеками:

—У старой бабки да старой ивы все вкось да криво.

—Что с тобой, Сара? Ты еще крепкая, как старое седло.

—Сама не знаю, — сказала Сара. — Но у меня такая одышка, и Фред все время долбит, чтобы я легла в больницу.

—Зачем?

—Ну... у меня бывают боли... внутри.

—Сильные боли? Где? В животе?

—Да нет... Трудно сказать; то тут заболит, то там.

—Это мне знакомо. Забудь про них, Сэл.

—Я бы рада, да Фред не дает. Помяни мое слово, он меня загонит в больницу, а там что-нибудь у меня да найдут. Уж эти мне доктора! Им только доверься... Дали маленькому Моррису Хегбергу не то обезболивающее средство... в уголь сожгли горло... Это уже вторые похороны за месяц. — И она так грустно взглянула на меня, что я прямо опешил.

—Брось, Сара, — сказал я, — ты никогда раньше не заводила таких разговоров.

—А Рози? Я никогда не забуду, как Рози лежала в больнице без ноги.

Рози была старая Сарина приятельница... и моя; она умерла в больнице для бедных после того, как попала под автобус.

—Ну, — сказал я, — не лезь под колеса по пути в пивнуху, как Рози.

—А как она плакала, бедняжка, когда ей не разрешили надеть корсет и хоть чуточку припудрить лицо! Ах, Галли, если бы я знала, что ты никогда не отправишь меня в больницу, я бы, может, вернулась к тебе.

Вот оно что, подумал я. Ей захотелось перемены. Последнее трепыхание старой свечки. Ну нет, я слишком занят.

—Я думал, он тебя любит, твой Фред, — сказал я.

—Да, но он так верит в больницы. Как же, наука! И на что они ему дались, эти больницы? Откуда ему знать, каково женщине, когда ее тащат на операционный стол, словно мясную тушу на прилавок, и оставляют умирать в чужих стенах, на чужих простынях, которые не принадлежат ни одной живой душе, не то что ей самой. Лучше уж утопиться или яду выпить.

Я обнял старое ископаемое.

—Брось, Сэл. Ты еще не умерла!

—Не умереть страшно, Галли, страшно умирать. Чувствовать себя беспомощной. Вспомни бедняжку Рози... Какая она была большая и веселая! Больше меня, и никогда ни о чем не тужила, пока не осталась без ноги и без денег.

—Рози не была такой крепкой, как ты, Сэл. Может быть, шумнее и толще, но слабее.

—А все равно, Галли, она тебе больше была по вкусу. Только заполучить ты ее не мог.

—Не мог, — сказал я. Хотя, по правде говоря, я был с Рози в весьма близких отношениях и порой предпочитал ее Саре. У нее были лучше бедра и ноги и куда спокойнее характер. Вы всегда находили Рози там, где оставляли ее. И она не лезла в душу, как Сара. Не пыталась перевоспитывать меня.

—Ты ей однажды делал предложение? — сказала Сара.

—Ну что ты! — сказал я, и это была правда. Я не делал Рози предложения, в этом не было нужды.

—Ты ходишь к ней на могилу? — сказала Сара, и я понял, что она что-то разнюхала.

—Да, — сказал я. Последние два года у меня была некая договоренность с моим сыном Томом, который был также единственным сыном Рози, содержать ее могилу в приличном виде. — То есть, — сказал я, — я прохожу иногда через кладбище. Это самый короткий путь к «Красному льву».

—Не ты ли положил там столько цветов в прошлую годовщину? Церковный сторож сказал, что это джентльмен в синем пальто.

—Джентльмен?.. Брось, Сэл. Я не джентльмен уже лет сорок.

Сара покачала головой. Но чуть приободрилась.

—Бедняжка Рози, у нее была такая ужасная кожа! Настоящий крест для нее.

—Да, ужасная.

—И лицо перекошено.

—Помню.

—Рот на сторону.

—Бедняжка Рози!

—Она была душечка, — сказала Сара. — Простить себе не могу, что редко навещала ее в больнице.

—Не казни себя, Сэл: все это было так давно.

—От этого не легче. Ах, Боже, как бы я хотела, чтобы бедняжка Рози была жива! Я стала бы ей хорошей подругой. Не то, что раньше.

—Нет, не стала бы. Ты бы не знала, что она попадет под автобус и умрет в больнице для бедных.

—Верно, — сказала Сара и тяжело вздохнула. — Ах, Боже мой, если бы знать все наперед!

—И еще одно, — сказал я. — Рози никогда не сохранилась бы так хорошо, как ты. Слишком мягкая и ленивая. Она была бы сейчас старухой.

—А я не старуха?

—Ну-ну, Сэл, — сказал я, прижимая ее покрепче. — Допивай свое пиво, легче станет.

—Пиво не изменит моих мыслей. Они слишком глубоко сидят во мне.

—Верно, но оно поможет твоим чувствам, а уж чувства помогут твоим мыслям.

—Ах, Галли, — сказала Сара и опрокинула в рот остатки пива, плача и улыбаясь одновременно. — Ты снова будешь моей погибелью. Хороша старая: отправилась сюда, в такую даль, и про Фреда забыла и про все. Меня бы четвертовать следовало.

—Надеюсь, ты была осмотрительна, Сара, — сказал я.

—Очень это тебя волнует! — сказала она. — Вот был бы ты женщиной, знал бы, каково это — чувствовать, что ты стареешь с каждым днем и ничего больше в твоей жизни не случится. Ничего приятного, я хочу сказать.

—Брось, Сэл, — сказал я. — Не так уж ты стара, не то не пришла бы сюда сегодня.

—Ах, нет, Галли, потому я так глупо и веду себя, что постарела; да, да, и не в том дело, что я пришла сюда, это бы еще полбеды. Ты не получил моего письма, да оно и к лучшему. Я все вспоминала тут, как весело нам жилось. Что греха таить, Галли, мужем ты был никудышным, но ты умел радоваться жизни, а я люблю таких людей, будь то хоть стар, хоть млад. И... ах, Боже, взгляни только на свои ботинки и на носки! Я хотела принести тебе носки, да побоялась — вдруг ты подумаешь, я лезу куда не просят и хочу отдарить тебя за тот раз.

—Можешь принести мне хоть целую кучу носков, Сэл. Я не мелочен. Я всегда возьму подарок от друга. Я взял бы и от врага, если бы он предложил. Спасибо тебе, милочка, и давай выпьем. — И я наполнил ее стакан.

—Нет, нет, Галли, это мне вредно. Хотя не все ли равно? Чего мне заботиться о себе? Ах, Боже, помнишь Борнемаут? Какой был закат в первый день! А розы! А фиалки! А море!.. Волны чуть-чуть набегали на берег. Ах, Боже, и полицейский едва не захватил нас.

Она снова нырнула носом в стакан и вздохнула, как дельфин-косатка, когда он выскакивает из воды. Я еще раз нежно стиснул ее корсет. Не знаю, почувствовала ли она что-нибудь через свои доспехи. До нас донесся голос ската:

—...Безгранична способность человека быть счастливым, если его ведут вперед врожденное чувство любви и родительская привязанность, посеянные в нашей душе свыше...

—Что толку вздыхать? — сказала Сара. — Когда-нибудь я, верно, привыкну. Время все лечит.

—...Любовь — в природе человека. Взгляните на маленькое, беспомощное дитя. На что оно может положиться? Только на любовь.

—Красиво говорит этот молодой человек, — сказала Сара. — Он, верно, не женат. Я рада, что он говорит о божественном. Давненько я не была в церкви. Все некогда.

—...Вот почему Природа доверила любви, и только любви, самую главную задачу. Любовь — источник и залог всех наших надежд...

—Это верно, — сказала Сара. — Хотя, видит Бог, с детьми не оберешься хлопот. Но в церкви было бы лучше. Уютнее. По-домашнему. Что ж, ведь церковь и есть дом Божий. Я всегда любила ходить в церковь, даже в будние дни, без проповеди, — управишься быстрее. Ах, Боже, какая ужасная служба была у Рози на похоронах... в больничной церкви. Не хочу, чтобы меня хоронили как нищую. Лучше уж утопиться.

—Полно, Сара, тебе грех жаловаться... ты выжала лимон до конца. Три мужа и пятеро детей, не считая дублеров вроде Фреда и Дикки, — неужто этого мало одной женщине? Ты прожила счастливую жизнь.

—Не говори о счастье, Галли, так, словно оно уже все позади. Я была счастлива только с тобой... когда тебе этого хотелось. Никто так не умел веселиться, как ты. Ах, Боже, когда я увидела тебя в тот вторник, мне сразу припомнилось старое время; а какое это было времечко! — И она поглядела на меня так, словно была готова съесть без подливки, старая крокодилица. Я зажег фитиль в старой бочке, это последняя вспышка пламени, подумал я. Но в ней может еще быть куча пороха... По затычке судить нельзя. Я опалю себе лицо, если не буду поосторожнее.

—Ну, лучшего места для постоя, чем у Фреда, тебе не сыскать.

—Это верно, мне у него неплохо. Только больно он нервничает из-за счетов. Ну что тут такого, если я купила одну-две вещицы для дома; за четыре-то года! И я всегда даю ему самый лакомый кусочек. А если пришлось отказать жильцу, я тут ни при чем. Да и что такого? Ревность, говорят, что горчица к мясу. Ах, Галли, встретить бы мне тебя в мои девичьи годы!

—Ну, ты сделала хорошую партию, старый Манди тебя обожал... и куча денег в придачу.

—Я ему век буду благодарна. Как Бог свят, Галли, я тогда рада была радешенька. Я думала, лучше и быть не может. Но теперь-то мне видней. Ты не знаешь, каково это с таким мужчиной... слабонервным да неуверенным. Надо и в нем дух поддерживать и за собой следить, чтобы не сдать раньше времени. А потом дети, один за одним, ломай спину с утра до ночи. Пока они не переженились да не вышли замуж, и Эдит уехала в Китай... До свиданья, мамочка! Так уж, видно, мне на роду было написано. А что я не получила своего в молодости и должна была учиться всяким уловкам да фокусам в свой медовый месяц, когда даже самая последняя дурнушка может сбросить с себя все заботы вместе с подвязками, я думала, так оно и положено. Как второй горничной чистить дверные ручки в спальнях. И спасибо Господу Богу и моей дорогой матушке, что я была глупая, и послушно исполняла свой долг, и даже ухватывала веселые минутки, как осел лудильщика траву — между «но» и «тпру».

—...В этом царстве любви, которым является семейный очаг, разве отец нуждается в законах, чтобы они поддержали его авторитет? Разве мать посылает за полицией?

—Славный мальчик, ему бы проповедником быть, — сказала Сара, останавливаясь. — Да, — сказала она, еще раз легонько вздохнув, и ее корсет заскрипел, как старые ставни,— надо почаще ходить в церковь... Мне всегда это шло на пользу. Только люди на тебя глаза пялят, если ты ведешь хозяйство у вдовца; а может, мне это кажется.

—Значит, Фреду не понравился ваш жилец?

—Фу, Галли, грех думать что-нибудь плохое про беднягу... Он мне почти в отцы годился... и на шее у него зоб. А если он работает ассенизатором, так я всегда говорила, что это просто стыд и срам — такая это грязная и тяжелая работа; но ведь кто-то должен ее делать. Фред первый поднял бы шум, если бы вовремя не опорожнили мусорный бачок. Ну, да я не против, что Фред чистюля. По мне лучше привереда в чистой рубашке, чем покладистый замарашка.

—Ты имеешь в виду меня, — сказал я, вспомнив, как Сара заставляла меня на ночь менять теплые кальсоны на пижаму.

—Ну, Галли, ты и сам знаешь, когда я с тобой сошлась, у тебя за душой цельной пары штанов не было. Да я не жалею; если бы я не ушла к тебе, я бы никогда не узнала сладких радостей жизни. Вот, теперь ты смеешься. Я знаю, я веду себя глупо. А все старость проклятая, да еще про Рози вспомнила, и больница не выходит у меня из головы; ну и глотнула лишнего. Я и сама знаю, Галли, что нюни распустила. Что говорить, хороша — натуральное бланманже. Растеклась, как заливное на горячем блюде. Да, мне всегда нужен был мужчина, чтобы он держал меня в руках, настоящий мужчина. А нашла я такого за всю жизнь один раз. Ну, слезами горю не поможешь, не так ли? А теперь все позади, я гожусь только на пугало для огорода.

—Брось, Сара, — сказал я, стиснув ее еще разок. На полном серьезе. Попробуйте устоять против старой форели. Уж одно то, как она говорила, — от всего сердца, как бежит пиво из кружки, когда вы подносите ее к губам. У меня по всему телу прямо дрожь пошла; засмеялись лодыжки, запели икры, засвербели пальцы на руках и ногах — насквозь пробрало. Эх, пуститься бы во все тяжкие со старой пройдохой! Какая женщина! Подлинник! Шедевр! Прозрачная, как линза, крепкая, как ее собственный фасад. А как она держала стакан своей большой кухарочьей рукой, похожей на омара, как склоняла голову набок, и возводила глаза горе, и вздыхала во всю грудь, так, что корсет трещал, — видно было, что она получает от этого полнейшее удовольствие. Мне хотелось стиснуть ее, пока она не закричит. — Чепуха! — сказал я. — Ты и сейчас обскачешь любую девчонку, хоть какую растонюсенькую, при легком ветерке. У тебя есть особый дар, Сэл, что там ни говори.

—Ах, Боже мой, нам есть что вспомнить. Славное было времечко.

—И сейчас не так уж худо... Фред уходит в ночное дежурство по средам и субботам?

—Ой, что ты, Галли, не вздумай прийти. Сестрица его глаз с меня не спускает, а Фред уж больно расстраивается, когда кто-нибудь приходит; грех его огорчать, у него сразу все на живот кидается.

—Верно; и ты не хочешь лишиться крова над головой? Я тебя не корю. Чего лучше — все утра свободные и субботний вечер.

—Ах, Галли, когда ты со мной, мне словно снова двадцать пять — первый цвет. За всю жизнь не знала никого, кто бы так умел обнять женщину. Я от тебя сама не своя бывала. — И она быстро допила пиво, чтобы не расплескать, и попыталась положить голову мне на плечо. Но где там! При ее-то шее. Ей удалось лишь зацепиться бровью за лацкан пальто.

—...Природа, этот верховный творец, создала человека для счастья и покоя, для наслаждения ее красотами... — говорил скат.

—Все так, — сказала Сара, — а только нужно, чтобы оба были добры друг к другу, и может статься, когда уходит природа, приходит доброта. Мы оба с тобой стали добрее, Галли. Очень уж наша природа была тогда неугомонной. Может, мы и вправду созданы для покоя в наши старые годы...

—Черт бы побрал старость, — сказал я. — Я не стар, и если я не был бы так занят и у меня были деньги, я завтра же повез бы тебя в Брайтон.

—Слишком занят, — сказала Сара. — Что ж, это неплохо. Но, Боже, как я раньше ненавидела это слово! Даже во время нашего медового месяца в Борнемауте я только одно и слышала: «Постой так минутку, Сара, я поймаю наклон левого плеча».

—Ну и что, я и теперь не прочь написать твое плечо... Когда ты придешь ко мне на следующей неделе... Я не удивлюсь, если спина и бедра у тебя ничуть не хуже, чем раньше.

—Ах, Боже мой, я никогда не могла понять, что тебе нужно — я или мое тело... Отсюда и все наши беды.

—Отсюда? А кто меня пилил с утра до ночи: з-з-з-з...

—Пилил? Вот уж никогда я не пилила тебя, Галли. Стала бы я пилить мужчину. У меня хватит ума добиться своего и без этого. А кто ударил меня по носу? Полюбуйся на него.

—Это был единственный способ научить тебя не совать его в мои дела.

—Ну, может, я подняла тогда слишком большой шум, Галли, но ты ведь знаешь, у женщины есть свои чувства, особенно у молодой женщины, когда она еще не научилась уму-разуму.

—Тебе было под сорок, когда ты меня подцепила.

—Ах, так это же самая молодая пора... Сердце тогда всего моложе... И мы ведем себя неразумно. Конечно, я была глупая девчонка, но мне было очень обидно, что ты разбил мне нос... И не в боли дело, а что он стал таким красным и некрасивым... Мне и самой известно, что нос — моя слабая точка.

—Точка? Скорее бочка.

—Да ну тебя, — сказала Сара и принялась смеяться и плакать одновременно. — Как это на тебя похоже. Ну зачем так зло? Будто я не знаю, что у меня не нос, а носище, настоящая картошка, а ты изуродовал его еще больше. Я уверена, что ты сломал хрящ, и если я хожу теперь с этой ужасной губкой, это твоя вина.

—И нескольких дюжин пивных бочонков. Полно, Сара, наполни свой стакан и не давай пиву киснуть. Мы были два дурака пара... Но к чему нам дурить и сейчас?.. Приходи в субботу, принеси с собой пива, и я сделаю с тебя несколько славных набросков и тебе один дам. Ты никогда не отказывалась от такого подарка. Верно, у тебя и сейчас припрятано кое-что.

—Тебе просто нужна даровая натурщица, Галли, я знаю.

—Лучшая натурщица, какая у меня была. Да что там! За те наброски, помнишь, где ты в желтой ванне, дают тысячи. А в тебе и сейчас это есть. — И правда, я был готов хоть сию минуту писать старую блудницу, если бы можно было ее раздеть. В ней всегда было что-то такое, от чего мне хотелось стукнуть ее, или положить на кровать, или переложить на холст. Она сама на это напрашивалась.

А скат трубил все громче:

—...С одной стороны, семейный очаг, эта модель, эта картина того рая, который Природа уготовила для всего мира...

—Да, — сказала Сара, вздохнув, и не то слеза, не то капля пота от выпитого пива скатилась в ее стакан. — Я всегда чувствовала, что это так... если бы только люди были разумнее, не такие завистливые и злые... а Бог уготовил нам столько счастья.

—...А что мы видим вокруг? — вскричал скат, еще больше распаляясь, и тут же, как исполнители пародий на негритянские песни, ответил на свой вопрос: — Только преступления, ненависть и войны...

—А когда жизнь тебя чему-нибудь научит, — сказала Сара, — и ты понимаешь, что тебе не поднесут счастье на нагретой тарелке, наступает старость — и все позади.

—...А почему? Из-за собственности, этого установления дьявола, — надрывался скат. — Из-за любви к вещам, врага любви к Богу...

И старый Планти закричал:

—Правильно! Правильно! — и захлопал своими большими ластами.

—Ты, верно, отложила кое-что про черный день, Сара,— сказал я.— И даже если Фред окажется свиньей...

—Ах, Боже мой, который час? — Она страшно переполошилась.

—Не волнуйся, Сэл, допивай свой стакан, и я посажу тебя на автобус... Только сперва зайдем ко мне, чтобы ты знала, где лежит ключ.

—Ты, правда, хочешь, чтобы я зашла? — сказала Сара, вконец расклеившись.

—Ну, если ты боишься за свою невинность...

—Ах, Боже, — и она захихикала, как девчонка, работница с молочной фермы, когда ее затащишь на сеновал. — Как не стыдно. В наши годы. Стара уж я.

—Это мы еще посмотрим, кто стар, кто нет... А потом мы поужинаем где-нибудь.

—Ну конечно же, Галли, мне так хочется угостить тебя ужином, я бы и сегодня чего-нибудь принесла, только торопилась выбраться, пока его сестрица ушла за покупками. И у меня есть несколько рубашек, которые тесны Фреду в горле. Тебе ведь пригодились бы теплые рубашки?

—...Собственность, это измышление дьявола, которое порождает зло, зависть, ненависть, воровство, полицию, жестокость законов, армию, флот, войны...

Хлопки усилились, и Сара допила свой стакан, чтобы и самой похлопать. Старое бланманже таяло, исходило сантиментами и пивом, нос ее пылал огнем, серые глазки наполнились слезами, и, когда она принялась хлопать своими толстыми ручищами, все ее подбородки, и шея, и грудь заколыхались вверх и вниз, и даже зад, обтянутый черной бумазеей — или как это там называется? — запрыгал на стуле.

Но тут она заметила, что я гляжу на нее, и, как в прежние времена, мгновенно прочла мои мысли.

—Смешно на меня смотреть, да? Что поделаешь, старость не радость. А только если тебе на все наплевать, лучше ложись да помирай.

И я снова ее стиснул. До того она мне голову закружила и так меня разобрало, что я готов был умыкнуть ее в ту же минуту. Хотя мне следовало бы помнить, что я слишком занят и у меня нет времени на женщин, кроме как по делу.

—Не вешай носа, Сара. Оставайся сама собой. Дай себе волю. Поступай, как чувствуешь, а если кто посмеется, пусть его. Думаешь, надо мной не смеются? А я смеюсь в ответ. Есть своя выгода в том, что стал старым огородным пугалом. Выпей, старушка, и мы посмеемся над ними вместе.

Тут за дверьми послышалось шарканье, словно начиналась собачья драка, а затем все, кто был в комнате, поднялись и запели «Иерусалим»{18}. И Сара тоже соскочила со стула и принялась петь во весь голос, вытягивая шею и закрывая глаза, как тенор-гастролер:

Пока не встанет Божий Град

В зеленой Английской земле.

—Ах, — сказала она, — я всегда любила эту песню. Очень мотив красивый, и что там ни говори об евреях, они хорошие семьянины.

—Живей, Сара, осталась всего одна бутылка. — И я разлил пиво.

—Ой, Галли, я не могу... у меня голова кружится. Но нам, верно, не выйти отсюда, покуда остальные не двинутся с места.

—А нам и здесь неплохо, — сказал я, прижимая ее покрепче. Потому что, сказать по правде, воспоминания и пиво, да и сама Сара кинулись мне в голову; казалось, мы снова молоды, не старше сорока. И мы принялись целоваться и так далее. А Сара и смеялась и плакала — все в одно время. И наши стулья опрокинулись к стене.

Но через некоторое время я обнаружил, что голова моя втиснута под полочку для посуды, а сам я чуть не задохнулся под Сарой, которая окутала меня своей бумазеей буквально с ног до головы, а в бедре — острая боль; я подумал — видно, ишиас разыгрался, но потом догадался, что меня колет Сарин зонтик, зажатый между ножками стульев. Я начал выбираться на волю, а Сара сказала:

—Ох, ох, осторожнее, не помни мне шляпку... Ах, Боже милостивый, меня всю разломило! — Но когда она взглянула на меня, а я посмотрел на нее, в голосе ее был не смех, а слезы. — Ах, Боже, мне стыдно за себя, Галли; ты можешь смеяться, но мы слишком стары. И я в своем траурном платье ради бедняжки Рози. Нехорошо... некрасиво. Мы стары, Галли, и никуда тут не денешься. Вот если бы я сходила в косметический кабинет, и был бы у меня пеньюар, как у старой актрисы, и сидела бы я в будуаре с шелковыми кушетками и цветами, разве что тогда... Да нет, все глупости. Слишком я стара. И посмотри только на мои чулки. Верно, половина пуговиц от пояса вырвана с мясом. На мне местечка живого нет и... Ой, который час? Неужто половина одиннадцатого? — Старая леди так раскудахталась, что я испугался, как бы с ней не случилась истерика.

Она схватила зонтик и кинулась к черному ходу. Я побежал за ней, пытаясь успокоить ее:

—Стой, Сара, не беги... ты взорвешься.

—Не беги! Да мне повезет, если я поймаю последний автобус. Фред вот-вот вернется, а может, и его сестрица явится с ним. Ах, Галли, ты же ничего не знаешь, иначе разве ты пришел бы ко мне в дом! Они все раскопали... А тут еще эта Коукер и Хиксон; даже про картины разнюхали.

—Ну, Сэл, если Фред выставит тебя за дверь, приходи... возвращайся ко мне.

—Он этого не сделает. Только не Фред. Дурак он, что ли? Что тогда будет с Дикки, да и с ним самим? При этой тощей карге. Мой автобус, да? Ну, все равно, ничего не поделаешь, я больше не могу бежать. Ах, у меня так болит в середке... Зачем только я пила это пиво?

Наконец я доволок ее до остановки, и когда подошел автобус, она на минуту пришла в себя, как это умела только Сара в любых самых критических обстоятельствах, взяла меня за лацкан, подняла глаза и сказала:

—Мне не надо было приходить, Галли, да? Только расстроила нас обоих. Но мы были счастливы, правда? И я принесу тебе носки и рубашки, и у меня еще есть старое пальто, а если я побоюсь уйти так далеко от дома, я пошлю их по почте. Только не приходи ко мне и не пиши. Это опасно, право же, опасно. И следи за своей грудью. Тебе бы надо купить шерстяное белье на зиму, сам знаешь. Я положу кое-что в посылку, сорок шестой размер, так, кажется. А если оно будет тебе велико, сядет после стирки. Может, я больше никогда не приду, но все равно мы были счастливы, да, Галли? Я хочу сказать — раньше, в хорошие времена... мы были самой счастливой парой. Ах, Боже, вот и автобус... Но ведь правда, мы были самой счастливой парой на свете? У тебя язык не повернется сказать «нет». Хоть ты и покалечил мне нос, я благодарю Бога за те дни, и ты был мне чудесным мужем, когда хотел.

—Быстрей, Сэл, — сказал я. — Залезай, старушка. — Я испугался, что она растечется по панели.

—Да, я благодарю Бога за эти дни. У нас осталось кое-что получше, чем красивые носы, да? У нас остались воспоминания, а они покрепче, чем наша бренная плоть.

Я почувствовал, что взволновался почти так же, как Сэл. И когда автобус тронулся, я чуть не прыгнул следом за ней на подножку. Но удержался. Автобус ушел, а я зашагал по Гринбэнк в самом приподнятом настроении. Вот это вечер! Я не мог изгнать Сару из сердца. Как живая стояла перед глазами. Ее рука, наклоняющая стакан, и поворот ее торса, не очень гибкого, это верно, но я видел в ней женщину, ту, прежнюю Сару, которая сводила меня с ума, особенно когда я держал в руках кисть.

Вот, вот, подумал я, этого мне и недостает в Еве — женского естества, того, что есть у Кранаха, того, что есть в Саре. И не в бедрах дело и не в высокой талии, а в самих ее движениях. И как только я вернулся к Планту, я раскрыл один из томов его старой энциклопедии и принялся делать наброски на последнем чистом листе; бессмертная Ева, угомона на нее нет. Она сильно смахивала на Сару — Сару, какой та была двадцать лет назад.