"Четыре истории из жизни государственных преступников" - читать интересную книгу автора (Перах Марк)

2. КУСОК РЖАВОЙ ТРУБЫ

Озерлаговский лагпункт 22, расположенный в поселке Вихоревка на трассе Тайшет—Лена, содержал около полутора тысяч государственных преступников. Сорок восемь надзирателей, около ста пятидесяти солдат охраны и около тридцати офицеров заботились о том, чтобы зеки, распределенные между восемью бараками, вели себя в соответствии с правилами, работали в каменном карьере и раз в десять дней пользовались баней и прожаркой. Оперуполномоченный КГБ в лагере, по лагерному кум, капитан Житкин, не интересовался каменным карьером. Его заботы были намного более высокого ранга. Главной заботой оперуполномоченного Житкина были его стукачи, и поэтому капитан Житкин интересовался баней и прожаркой. Баня и прожарка располагались в утепленной землянке, в северном углу зоны, в нескольких метрах от запретки и проволочного ограждения. Баней и прожаркой заведовал заключенный Курляев. В секретных списках опера Курляев числился как ОДО, Особо Доверенный Осведомитель. Главным источником сведений о планируемых побегах или о вредных настроениях среди зеков, которые Курляев передавал куму, были разговоры зеков, моющихся в бане.

Среди примет Курляева, перечисленных в его личном деле, указывалось, что его рост — 163 сантиметра, цвет волос рыжий, цвет правого глаза голубой, левый глаз отсутствует, хромает на левую ногу. Отбывал ранее сроки за изнасилование несовершеннолетней, за мужеложство и за кражу, а в настоящее время осужден за убийство. Содержится в лагере для государственных преступников вместо лагеря для уголовников по специальному определению — как ОДО.

Содержание личного дела Курляева не было известно государственным преступникам лагпункта 22, осужденным по статье 58 УК РСФСР за гораздо более тяжкие преступления — например, за высказывание преступного мнения, что государственный строй в стране не на 100 процентов социалистический, или за почти столь же преступное утверждение, что токарный станок ДИП-200 завода Красный Пролетарий скопирован с немецкого станка фирмы VDF. Капитан Житкин позаботился о распространении через его стукачей слуха, что Курляев был осужден за анекдоты о Ленине и Троцком.

Хромающий Курляев, чей единственный глаз был постоянно направлен к земле, а рот постоянно приоткрыт, показывая редкие, выщербленные зубы, выглядел не то дебильным, не то просто дураком и, вот уже в течение нескольких лет прилежно выполняя функции особо доверенного стукача, ни разу не был заподозрен другими зеками.

В этот вечер капитан Житкин был более пьян, чем обычно. Утром опер получил долгожданное извещение, что, наконец, после нескольких неудачных попыток он добился перевода из заброшенной, тоскливой Вихоревки в Чуну, гораздо больший, оживленный поселок, где имелась школа, а следовательно — молодые учительницы, ежегодно прибывающие по распределению после окончания педучилища и тоскующие вдали от дома. На радостях Житкин клюкнул вдвое больше обычного. Солдат охраны, лязгнув засовами, открыл бревенчатую дверь, ведущую из вахты в зону, и капитан Житкин, запахивая полы шинели, ступил на обледеневшую дорожку.

Оглядывая хозяйским глазом зону, где в течение последних трех лет он был истинным, хоть и не объявленным господином, всегда зная, что его распоряжениям беспрекословно и без рассуждений будет следовать формальный хозяин, начальник лагеря подполковник Мирохин, Житкин не спеша пошел вдоль запретки. В этот мартовский вечер на ногах Житкина были изрядно стоптанные валенки: никто в этом лагере не осмелился бы сделать замечание капитану Житкину за нарушение формы одежды. В отличие от сапог, которые могли бы скрипеть при ходьбе, в валенках Житкин шагал бесшумно. Шагая — не спеша — по протоптанной в слежавшемся снегу дорожке, Житкин мысленно видел себя со стороны. В этом видении его шинель без единой складки сидела на худощавой фигуре, ловко скрывая накачанный пивом барабан живота, на плечах сверкали погоны с большими звездами, на ногах поблескивали шевровые сапоги и клацали воображаемые серебряные шпоры, а левая рука в элегантной замшевой перчатке держала стек с узорной ручкой, которым этот воображаемый Житкин похлопывал по сапогу.

Он подошел к бараку столовой, вечером превращаемому в клуб. Из клуба слышались звуки аккордеона. Там, на клубной сцене, хор государственных преступников разучивал песню Партия Наш Рулевой. Житкин постоял возле клуба, мысленно подпевая хору и поглядывая в сторону жилых бараков, где, он знал, надзиратели сейчас выискивали зеков, пытающихся увильнуть от предстоящего вскоре политчаса.

Убедившись, что на всей видимой территории зоны нет ни одного праздношатающегося зека, который мог бы увидеть его, опер рысцой протрусил к бане.

Стоя босиком на теплом цементном полу бани и держа в руке березовый веник, Курляев другой рукой почесывал седые волосы на своем обнаженном торсе. Веревка с разлохмаченными концами, завязанная мокрым узлом, поддерживала под его голым волосатым животом стандартные зековские ватные брюки.

— Кать, попаримся, гражданин начальник? — сказал Курляев, вдыхая с наслаждением сивушний дух, исходивший от кума.

— Не, не будием. Однако, вот те, — сказал Житкин, протягивая Курляеву наполовину опустошенный пятидесятиграммовый пакет краснодарского чая, награду за прошлые услуги. — И еще вот, позырь. — Житкин вытащил из грудного карман пачку из нескольких явно очень старых открыток с заломанными уголками, ловким движением опытного картежника развернул пачку веером и поднес к лицу Курляева.

— А-а! — сказал Курляев, схватив фотографии, и прищурил свой единственный глаз, вглядываясь в тусклом свете одинокой лампочки в пожелтевшие фотографии пышногрудых женщин в одном нижнем белье.

— Смотри, да не лапай, — сказал Житкин. — Ну, хватиет? Насмотриелся?

Курляев промычал страдальчески, вздохнул и выпустил открытки из рук.

— Докладывай, ну? — сказал Житкин. — Кать, хтось-то подкоп думает, — сказал Курляев.

— Это мы без тебя знаием, — сказал Житкин. — Время к весне, тут они все за подкопы мечтаивают. Ну, а кто они, хтось-то?

— Кать, не знаю пока. От меня не укроются, ктой-то выболтает, тут мы их и… — и с улыбкой, перекосившей черную повязку на месте его выбитого глаза, Курляев щелкнул пальцами, как бы раздавливая воображаемое насекомое.

— Да ведь для подкопа твоя прожарка самое милое дело, Курляиев, — сказал Житкин, смеясь. — Ближче всего к запретке и самое потайное место в зоне. Уж не ты ли задумываиешь?

— Да вы что, гражданин начальник. Мне это даже оченно обидно слышать. Кать, как я вам ни услужаю, от всей души, а вы…

— Ладно, шутим, не видаешь? А что, у тиебя душа есть? Только вот что, Курляиев. Ты уж нам не скажешь, если и дознаиешься. С завтрева нас здесь не будиет.

— Кать… Как не будет? — сказал Курляев, бледнея и роняя веник. — Переводият.

— В Чуну едете? А чо со мной, гражданин начальник? Они ж меня палкой убьют, змеи пятьдесятвосьмые. Мне и чаю не надо, кать, только возьмите меня с собой, а?

— И откедова ты, козел, о Чуне знаиешь? — сказал с усмешкой Житкин. — Тебя если ухайдакают, никто не всплакниет. Это раз. Два, ты знаиешь, сколько здесь у нас таких, как ты, осведомителей, из пятьдесиятвосьмых? Заключиенный Курляиев, вы очень даже и наверняка останетесь здесь. Здесь будиешь. Вместо нас другой офицер будиет, ему будиешь докладывать, вся разница. Вы соблюдайте конспирацию! Ну вот, пакет-чай ты свой получай, мы в расчете, не скучай! Ну, мы поеихали, а вы останетесь, заключиенный Курляиев. И прошу вас сейчас же как штык быть на политчасе.

Бревенчатая дверь бани хлопнула, морозная струя пахнула, на мгновение разгоняя влажный пар, висевший над цементным полом бани. Курляев тупо смотрел на закрывшуюся дверь, покрытую каплями сконденсированной влаги. Сивушный дух, оставленный за собой Житкиным, медленно таял.

Кашель за стенкой заставил его вздрогнуть. Кто-то был там, с задней стороны постройки, там, где были сложены поленницы дров. Кто-то, кто мог услышать через стенку разговор с кумом. Набросив ватник на голые плечи, Курляев дернул дверь и босиком, как был, выбежал наружу. Через темную, пустынную зону он смутно различил фигуру Житкина возле освещенной вахты. Курляев замахал руками, пытаясь привлечь внимание капитана, но тот, не глядя в сторону бани, уже входил в вахту. На порог вахты вышел солдат, на ходу зажигая самокрутку, и Курляев сейчас же опустил руки: никакой зек не стал бы махать руками лагерному куму, если он не имел с кумом особых отношений. Оглашение таких отношений означало бы первый, и верный, шаг к скорой, но нелегкой смерти.

Теперь, когда захлопнувшаяся с грохотом бревенчатая дверь вахты безвозвратно отрезала Курляева от всесильного опера, Курляев, который никогда не любил никого иного, но всегда, постоянно, нежно и преданно любил Курляева, знал, что во всем лагере, да и во всем ГУЛАГе, да и во всем мире, нет никого, кто бы вступился за него.

Одновременно прихрамывая и подскакивая на обмороженной тропе, обжигавшей подошвы его босых ног, Курляев обежал вокруг бани.

Участники хора сходили с клубной сцены в зал, который быстро заполнялся зеками, сгоняемыми на проповедь, зековский термин для политзанятия. Еженедельные проповеди проводил зам. начальника политико-просветительной части лагеря, младший лейтенант Марлен Исаакович Ботинник, обычно именуемый как зеками, так и охраной Ботвинником. В отличие от настоящего Ботвинника, в шашечном турнире, проведенном среди офицеров, их жен и детей от семи лет и выше, Ботинник уверенно занял последнее место, проиграв все партии. Пока зеки, кутаясь в ватники, заполняли дощатые скамьи и пар из их ртов таял под низко нависшими почерневшими стропилами, Ботинник, сидя за дощатым столом на сцене, листал конспекты предстоящего занятия. Эти конспекты, которые Ботинник был обязан иметь перед собой на каждом политчасе, утверждались в Иркутске.

Подув на свои покрасневшие руки, Ботинник обвел глазами зал. В дальнем левом конце зала плечом к плечу сидели литовцы, все двадцатипятилетники, окружая отца Лодавичуса, бывшего настоятеля собора в Литве. Правый дальний угол был занят украинцами, бандеровцами, тоже двадцатипятилетниками. Немного ближе к сцене сидели религиозники: свидетели Иеговы, пятидесятники, баптисты. Еще ближе к сцене собрались болтуны, сроки которых, не превышавшие десяти лет, по лагерному выражению, можно было пересидеть на параше. Во втором ряду, на краю скамьи, сгорбившись, сидел дневальный клубного барака Вилен Моисеевич Магазанник, которого охрана называла Магазинником, а зеки-бандеровцы, беззлобно, жидом из клуба. Прозвище Магазинник не имело ничего общего с профессией Магазанника, который в его дозековской жизни не имел отношения ни к каким магазинам, а был зав. кафедрой философии в пединституте. На красном носу Магазанника сидели очки с одним треснувшим стеклом и веревочкой вместо одной из дужек. Официально определенный на завидную должность лагерного придурка по причине хромоты на правую ногу и крайне плохого зрения, на самом деле Магазанник отрабатывал свое назначение, выполняя для четырех офицеров, которые учились в вечерней школе, их домашние задания по всем предметам — от арифметики до немецкого языка.

— Холодно, — сказал младший лейтенант Ботинник, дуя на руки. — Я холод не могу навидеть. — Он грустно посмотрел на заключенного Магазанника. Сквозь стекла очков Магазанник так же грустно смотрел на Ботинника.

— Мой папа не мог холод навидеть, — сказал младший лейтенант Марлен Ботинник. — А я ведь весь в папу.

— Ваш папа, видно, был умным человеком, — грустно сказал заключенный Вилен Магазанник.

— Еще бы, а что же? — сказал Ботинник, кивая. — Магазинник, ты здесь дневальный. Давай-ка, подтопи, нет?

— Так дрова, гражданин начальник, — сказал, вставая со скамьи, Магазанник. — Последние утром ушли. Больше для клуба не заготовлено.

— По причине погоды, — сказал Ботинник. — Ну, что, Магазинник, не знаешь дров достать? Чтоб у меня были такие заботы! Вы, заключенный Магазанник, не знаете, что такое политчас! Тем более, что сегодня у нас на теме религиозные предрассудки, а? Идите и найдите дрова.

Выйдя из клубного барака, Магазанник постоял, давая глазам немного привыкнуть к темноте. Щуря глаза, он обвел ими зону. Чертов Ботвинник! Дрова ему подавай! Магазанник вздохнул и, обреченно бормоча длинную фразу, в которой Ботинник, мать Ботинника и мать матери Ботинника фигурировали в нелестном для них контексте, побрел по направлению к бане. Доктор философских наук Магазанник решил совершить кражу. В этот текущий момент гнев заведующего баней зека Курляева, если он застукает его на похищении дров, был лишь потенциальной опасностью, в то время как невыполнение распоряжения младшего лейтенанта Ботинника грозило немедленным возмездием в виде лишения посылки.

От клуба до бани было пять минут хода, но Магазанник брел медленно. Ему никак не хотелось спешить, да и глаза его плохо различали тропу, и, прежде чем сделать очередной шаг, он осторожно ощупывал утоптанный снег носками валенок.

Осмотревшись возле бани и не видя нигде не только Курляева, но и ни одной другой живой души, Магазанник обошел вокруг бани. Став на колени возле поленницы, он правой рукой стал спешно накладывать полешки на согнутую в локте левую руку. С трудом разогнувшись и держа поленья в охапке, Магазанник повернулся от поленницы и набрал полную грудь холодного сибирского воздуха, наслаждаясь запахом сосновой древесины. Вместе с воздухом он, видимо, вдохнул невидимую щепочку. В горле у него засвербило. Магазанник прокашлялся, пытаясь выдохнуть щекочущий обломочек древесины. На глазах его выступили слезы. Прижимая полешки к груди, Магазанник побрел вокруг бани к тропе.

— Ты что это? — тихо сказал кто-то.

Темная фигура появилась прямо перед Магазаником. Не столько увидев, сколько угадав, что перед ним был зав. баней Курляев, Магазанник уронил дрова и закрыл ладонями лицо, надеясь, что если он не будет видеть Курляева, тот и вправду исчезнет, и в то же время прикрывая лицо от ударов, которые, он не сомневался, последуют без предупреждения.

Прошла секунда… Еще секунда… Ударов не было. Магазанник медленно отвел руки от лица. Курляев всё так же стоял перед ним.

— Ты давно здесь? — спросил Курляев. Удивленный вопросом, Магазанник помычал неопределенно. Какого лешего было Курляеву знать, как давно он был возле бани? Давно или недавно, так или иначе он был застукан Курляевым в момент похищения драгоценных дров, приготовленных для бани.

— Понятие времени… Да… Это сложно, — задумчиво сказал Магазанник. — Но я попробую объяснить популярным языком. При этом я не буду делать экскурсий в физику, где одна из теорий, в сущности в целях избежания истинной проблемы, упрощенно утверждает, что время это просто иной термин для неотвратимого возрастания энтропии. Гносеологически, время — это атрибут…

— Молешь, молешь, — сказал Курляев тоном, который, к полному недоумению Магазанника, ожидавшего от Курляева в лучшем случае мата, в устах Курляева мог сойти за почти добродушный.

— Приказали взять, — сказал Магазанник, показывая на упавшие поленья.

— Вижу, — сказал Курляев. Он наклонился, подобрал уроненные дрова и, к еще большему изумлению Магазанника, подал их уличенному похитителю.

— Для клуба, однако, маловато, — сказал Курляев. — Приходи потом, еще дам. Да, я всё равно в клуб на проповедь иду, поднесу тебе. Погоди только, обуюсь.

Только теперь Магазанник разобрал, что Курляев стоит на снегу босиком и что под его полураспахнугым ватником виднеется голая грудь.

В полной растерянности, не понимая причин непостижимой щедрости зав. баней, репутация которого отнюдь не позволяла ожидать снисходительности, не говоря уже о помощи, Магазанник побрел к клубу, и через несколько минут Курляев, уже в валенках, с шапкой на голове и с еще одной охапкой дров в руках, последовал за ним.

Барак, в котором размещалась лагерная школа, стоял неподалеку от бани, его северная стена была параллельна запретке, бегущей между двух сторожевых вышек всего в десяти метрах от школьного окна. В небольшой дощатой пристройке к школе размещалось несложное хозяйство школьного дневального Ромаса Гальдикаса: метла, швабра и бидон с соляркой, которую выдавали Ромасу для натирания некрашеных деревянных полов школы. На двери пристройки висел старый замок, ключ от которого в течение дня был у Ромаса, а на ночь сдавался на вахту.

Ромас Гальдикас, одноногий литовец, в конце сороковых однажды приютил на полтора часа и накормил троих литовских лесовиков, преследуемых группой чекистов. Лесовики, отстреливаясь, сумели уйти в тот раз, но через две недели были убиты в перестрелке, а крестьянин Ромас Гальдикас получил четвертак, хоть и пытался тщетно доказать на суде, что кормил лесовиков только потому, что их автоматы были направлены на его жену и троих детей.

В этот день Ромас купил в лагерном ларьке несколько картофелин. Открыв дверцу печки, расположенной в школьном классе, Гальдикас уложил две картофелины между темно-багровыми формами полусгоревших поленьев, еще пышащих медленно убывающим жаром. Хотя у Гальдикаса не было часов, он умел определять время по различным признакам. В этот раз он рассчитал, что картошки будут готовы к моменту, когда Ботинник объявит перекур в проповеди. За время перекура он сумеет сбегать к школе и вынуть картошку из печи.

Из школьного класса, где Гальдикас окончил колдовать с картошкой, дощатая дверь, закрытая сейчас, вела в каморку, где стояла деревянная лежанка, накрытая коричневым солдатским одеялом; к одной бревенчатой стене был приколочен дощатый стол, к другой — четыре полки, на которых стопками лежали школьные учебники, а в третьей стене было окно, выходящее на запретку. В этой каморке вот уже несколько лет жил и работал учитель, двадцатипятилетник Иван Гордеевич Кортиков. Каждый зек в лагере знал, что Кортиков в свое время был полковником артиллерии в армии изменника Родины генерала Власова.

Бывший изменник Родины, а ныне образцовый советский заключенный, опора лагерной администрации во всех политико-воспитательных мероприятиях, Кортиков складывал проверенные диктанты своих учеников, собираясь отправиться на проповедь.

Дверь, ведущая из классного помещения в каморку Кортикова, завизжала на заржавевших шарнирах, и Кортиков подумал, что надо потребовать от дневального Ромаса смазать шарниры соляркой. Он повернулся к двери. Один за другим в каморку втиснулись четыре зека, принеся с собой холод мартовского вечера. Кортиков знал всех четверых. Первым вступил в каморку бывший соратник Кортикова по армии Власова разведчик Сергей Стругаев, маленький, но широкоплечий, с расплюснутым носом боксера. Слишком длинный ватник, туго натянутый на его плечах, свисал ниже колен. Он стал у стенки, пропуская в каморку Григория Стецько. При росте Стецько более двух метров в лагерной каптерке не находилось бушлата по его размеру, и его бугристые ладони, покрытые сеткой белесых шрамов, торчали из рукавов ватника. За Стецько в каморку втиснулись Петро Задуйвитер и Иван Коростив, оба только чуток поменьше Стецько, на их бурых крестьянских лицах лежал отпечаток многих лет в лагерях, на лесоповалах и каменных карьерах в виде сетки загрубевших морщин, запавших бесцветных глаз и косых шрамов.

— Ну, ось, Кортиков, — сказал Стецько. — Мы маем з собою Стругаева, шоб ты бачив, як мы з тобою будем розмовляты по-чесному. Во вин з твоих, ты йому довираеш. Так?

Кортиков кивнул, водя глазами по лицам неожиданных визитеров. Опустив глаза, он задержал их на отрезке ржавой водопроводной трубы в руке Стецько. При его долгом зековском опыте у него не было сомнений, что означала эта труба. Кровь отлила от его лица, и он водил глазами по лицам четверки.

— Ребята, — хрипло сказал Кортиков. — У меня через месяц суд на освобождение. Я не могу с вами. Но я ни в жисть никому не скажу. — Кортиков перекрестился. — Баня еще ближе к запретке, копайте оттуда.

— Не можна, — веско сказал Задуйвитер. — Одно, там кожен день бригада моется. Пидлога там цемент на грунте, куда землю складыват? А у тебя пид пидлогою е простору скильки завгодно. Мы вже все обговорылы, тильки зо школы можна копаты. Всё буде чистенько, знимемо дошки, покопаем, знову дошки прыбьем. Нас трое, та ты, та Стругаев. Нихто не узнае. Ну, що скажеш?

— Ребята, — сказал Кортиков, пытаясь смотреть в глаза Стецько. — Ну ведь поймают. Сейчас смотрите, раз в два месяца выездной суд приезжает, вон уже сколько освободили по зачетам.

— Тебя, може, освободят, а нас нет, — сказал Стецько. — Да что вы, ребята, оуновцев тоже освобождают, кто отрекся…

— Так то оуновцы-бандеровцы. А я не бандеровец, — сказал Стецько. — Я в немецкой полиции був. Тех бандеровцев я стрелял. Крим того, у мене и у ных, — он показал на Задуйвитра и Коростива — жидив дуже много.

— Жидов? Много? — повторил Кортиков.

— Не помню, — сказал Задуйвитер, — у мене чи тры чи чотыри сотни. Кого вишалы, кого стрилялы. Це все у нашому дили запысано.

— Ну, а ты, Серега? — сказал Кортиков, пытаясь поймать взгляд Стругаева.

— Не обижайся, Иван Гордеевич, — сказал Стругаев. — Я разведчик. Риск благородное дело. Потом у меня лагерная судимость, за заваруху на Колыме. Я не жду, что меня освободят, с зачетами или без зачетов. Надо уходить. Давай, решайся. Как выйдем, они, — Стругаев показал на троих украинцев, — в одну сторону, мы с тобой в другую. А пока вместе поработаем.

Кортиков молчал, глядя на пол. Четверо тоже молчали, выжидая.

Стругаев вздохнул, махнув рукой. — Я знал, что не выйдет, — сказал он.

— Ну, Кортиков, нам зараз знаты треба, — сказал до сих пор молчавший Коростив. — Або з нами идеш, або не выйдеш з кимнаты.

Кортиков продолжал молчать. Стецько вопросительно посмотрел на Коростива и Задуйвитра. Оба наклонили головы.

— Вот вам крест, ребята, хоть резать меня будут, никому ни слова о вас, — тихо сказал Кортиков.

— То нихто не знае, — сказал Коростив. — Як тоби чекисты яйця защемлять, так всё скажеш. Бачу, з тобою дила не буде. Давай, Григорий Денисович, ничого ждаты.

Стецько отступил к стене, отводя в сторону руку с железной трубой.

Хотя инструкция о проведении политико-воспитательных мероприятий предписывала неуклонное следование утвержденному конспекту, младший лейтенант Ботинник в порывах творческого вдохновения нередко увлекался и отходил от утвержденного текста. Сидя за столом на сцене, он пытался поймать взгляды его слушателей, но глаза зеков в зале были все, как по команде, опущены вниз. Из всех его слушателей только заключённый Магазанник с явным интересом смотрел на Ботинника. Поглядывая на Магазанника, Ботинник бодро начал лекцию. — Я вот что вам скажу, — говорил Ботинник. — Когда вы освободитесь, по сроку или по амнистии, с вас будут смеяться даже дети в яслях. Вы спросите, почему. Я вам отвечу. Дети в яслях будут с вас смеяться, потому что из вас некоторые немногие представители пойдут и скажут, что всё еще верят в бога! — При этом Ботинник указал пальцем на середину зала. Заключенный Магазанник одобрительно кивнул головой. Ободренный, Ботинник продолжал: — Администрация лагеря проявляет полную заботу о вас. Что, вас бьют три раза в день? Ну да! Вас кормят три раза в день. Вас поят три раза в день, и раз в десять дней каждый получает баню! Верно я говорю? Трудящиеся в странах капитала не имеют такой заботы! И чем вы платите? Тем, я вам говорю, что некоторые распоса… — Ботинник запнулся на трудном слове.

— Распоясавшиеся, — подсказал заключенный Магазанник. — Да, — сказал Ботинник. — Некоторые такие верят в бога! Ну, скажите, наши летчики подымаются на какую высоту? Знаете? Никто не знает? Я вам скажу. На тридцать километров! И что они там видели? Бога? Или ангелов? Сколько ангелов они там видят? Мне бы столько болячек! А почему? Я вам скажу. Потому что советские ученые доказали, что бога нет.

Заключенный Магазанник снова одобрительно кивнул.

— Так вот, — продолжал Ботинник, — в то время как весь советский народ, включая временно лишенных свободы за различные преступления, единогласно строит коммунизм, отдельные из вас не становятся на путь исправления и даже продолжают верить в бога. И это в то время, когда, как указал Никита Сергеевич Хрущев, в нашей стране нет больше политзаключенных.

На последние слова Ботинника зал ответил шевелением.

— В чем дело? — сказал Ботинник недовольно. — Есть вопросы?

— Разрешите вопрос, гражданин начальник, — сказал заключенный Магазанник.

— Ну, — сказал Ботинник, подозрительно косясь на Магазанника.

— А кто же мы?

Ботинник облегченно улыбнулся. Вопрос был легкий.

— Разъясняю. Вы не политзаключенные, а временно лишенные свободы за государственные преступления. Понятно?

— Понятно, — сказал Магазанник. Зал явно оживился. На нескольких лицах появились улыбки.

— Вот я смотрю на этих иеговистов, — сказал Ботинник. — Когда же вы осознаете? Я вас, иеговистов, особенно не могу навидеть, потому что весь советский народ ждет-не дождется, когда же наконец будет коммунизм? А вы ждете, когда будет Армагеддон. А кому нужен ваш Армагеддон? Что, при Армагеддоне бесплатный хлеб будет? А при коммунизме будет, это я вам говорю!

Заключенный Магазанник одобрительно кивнул головой.

— Если б хоть все вы, религиозники, в одно верили. Вот мы, советские люди, все верим в одно и то же. А у вас, религиозников, кто во что верит. Есть даже такие, что верят в корову, а другие в свинью, а третьи в черт знает что. А евреи верят в Юду. — Он приостановился, увидев, что заключенный Магазанник, который до этого момента казалось, полностью одобрял аргументы оратора, вдруг прикрыл лицо руками, явно давясь от смеха. Из зала кто-то выкрикнул: — Ну, не в Юду.

Ботинник спешно залистал конспект. — А верно, не в Юду. У них бог Саваоф.

В той части зала, где сидели болтуны, теперь на многих лицах были улыбки. Проповедь неожиданно оборачивалась развлечением.

— В общем, вы видите, что религия это миф и опиум для народа. Кроме того, разные веры враждуют между собой.

— Гражданин начальник, можете привести пример? — сказал заключенный Магазанник.

— Да. Например, есть католики, а с другой стороны, есть христиане.

— Спасибо, гражданин начальник, — сказал Магазанник. Среди болтунов в зале послышались смешки.

— Ну, что еще? — сказал Ботинник раздраженно. Тон Магазанника теперь казался насмешливым. — За что спасибо, Магазинник?

— Ну как же, мы узнали сегодня, что католики не христиане.

Ботинник с подозрением смотрел на Магазаника.

— Заключенный Магазинник, вы кичитесь своим высшим образованием. Вы что, хотите учить меня? Да вы знаете, что я имею удостоверение об окончании в Иркутске вечерних курсов по атеизму?

— Не знал, но теперь буду знать, — сказал Магазанник.

Помолчав и, видимо, собираясь с мыслями, Ботинник сказал несколько упавшим голосом:

— Чем богу молиться, лучше бы делом занялись. Изучайте марксизм. Или, для кого пока трудно марксизм, изучайте языки стран народной демократии, это не запрещается.

— Гражданин начальник, а какие языки вы знаете? — сказал заключенный Магазанник. Ботинник молча смотрел на Магазанника. Лицо дневального, казалось, выражало лишь искренный интерес.

— Я знаю много, — сказал Ботинник. Магазанник кивнул одобрительно.

— Чехословацкий язык? — спросил Магазанник. — Знаю. — А югославский? — Знаю. А зачем вам? — Перевести надо.

Ботинник нахмурился. — Вот и изучайте, и переводите. У вас времени навалом, а я занят.

— А австровенгерский? — не унимался Магазанник. В зале, где сидели болтуны, опять послышались смешки. Ботинник заколебался, лицо его выразило напряженную работу мысли. Смешки в зале не прекращались.

— Смотри, Магазинник, кондей у меня заработаешь, — вдруг сказал Ботинник. При упоминании о кондее, холодном карцере, в зале наступила тишина.

— Перекур на пятнадцать минут, — сказал Ботинник.

Зеки шумно вываливались из зала, скручивая самокрутки с махоркой.

Зал опустел, только Ботинник остался на сцене, листая конспект. Кто-то кашлянул. Ботинник поднял голову. Возле сцены стоял зав. баней Курляев. Ботинник нахмурился. Младший лейтенант из политико-просветительской части был одним из четырех доверенных, секретно кооптированных офицеров лагерной администрации, используемых кумом дня связи с его стукачами. Быть замеченным в прямом, хотя бы кратковременном и на ходу, контакте с опером было бы то же самое, как открыто приложить к лицу Каинову печать. Поэтому стукачи обычно передавали куму доносы через одного из четырех кооптированных офицеров. Таким связным между Курляевым и опером был Ботинник.

— Давай, — сказал Ботинник, оглядев зал и убедившись, что, кроме него и стукача, там не было никого. Он протянул руку, ожидая, что Курляев передаст клочок бумаги с доносом.

— Кать, надо кума видеть, — тихо сказал Курляев. — Что? Давай, я передам.

— Не, видеть надо. Вот так, — и Курляев провел ладонью по своей шее.

Ботинник посмотрел на доносчика. Курляев смотрел на пол.

— Кать, надо. Ей-богу, надо, — сказал он.

— До завтра подождет, — сказал Ботинник. — Если что срочно, пиши, передам.

— До завтрева нельзя, — сказал Курляев. — Завтрева капитан в Чуну едут, насовсем.

— Что? Ты откуда знаешь? — Они мне сами сказали. Кать, зовите, а то плохо будет.

— В Чуну-у! — сказал Ботинник — Везет же людям. Ну, если правда, значит, завтра замена будет. Завтра и доложишь.

— Не поймете, мне сичас надо. Вот так, — и Курляев снова провел ладонью по шее.

— Да отвяжись ты, ради бога, — сказал Ботинник. — Не видишь, у меня занятие. Звать не пойду, а если важное, давай, передам. Иди, скажи, чтоб заходили, будем заканчивать политчас.

— Ну, смотрите, я вам просил, — угрюмо сказал Курляев. — Иди, иди, бог с тобой. — Кать, так ведь бога нет? — А? Умничаешь? Смотри у меня.

Курляев медленно пошел к выходу. Теперь, когда попытка добраться до кума и сообщить о том, что Магазанник мог подслушать разговор в бане, провалилась, Курляеву не было другого пути, кроме как самому позаботиться о себе. Рисковать в надежде, что Магазанник ничего не слышал или что слышал, но будет молчать, — это даже не приходило в голову Курляеву. Не случайно он выжил, стукачествуя год за годом среди ненавидимых им политических.

Зеки снова заполняли зал.

За время перекура Ромас Гальдикас успел доковылять до школы. Картошка, как он и рассчитывал, как раз испеклась. Дверь из классной комнаты в кабинку учителя Кортикова была приоткрыта, бросая треугольник света на радужную пленку солярки, поблескивающую на полу классной комнаты. Видимо, Кортиков не пошел на политчас. Обычно Кортиков держал дверь в свою кабинку закрытой. Однако, хотя Гальдикасу показалось несколько странным, что учитель оставил дверь открытой, поведение учителя не очень интересовало школьного дневального. Его дело было топить школьный барак, подметать полы в классной комнате и натирать их соляркой. Быстро обернув картошку тряпками, Ромас разгреб золу и прикрыл дверцу печки. Вынимая из кармана ключ от пристройки, Ромас вышел из школьного барака, держа в руке теплую картошку, надежно завернутую в тряпки. К его удивлению, на двери пристройки не было замка. Ввернутые в дверь железные петли, в которые вставлялась дужка замка, были вырваны — видимо, с помощью чего-то вроде лома. Гальдикас стал на колени и пошарил рукой по снегу. Замок лежал в полушаге от двери. Гальдикас чиркнул спичкой. Дрова в пристройке лежали горкой, нетронутые, как он их оставил этим утром. Бидон с соляркой стоял там же, где стоял и ранее. Гальдикас приподнял бидон, он казался так же наполненным, как и утром. Метла и швабра были тоже на месте. Гальдикас чиркнул второй спичкой. Теперь он заметил на земле возле дров отрезок ржавой водопроводной трубы. Этой трубы не было здесь ранее. Видимо, она послужила вместо лома, чтобы сорвать замок. Но зачем? Кому-то делать было нечего или ожидали найти что-нибудь более ценное, чем дрова и швабру, но не нашли? Гальдикас стал на колени и спрятал картошку за дровами.

Времени на починку запора не было. Чтобы ветер не хлопал дверцей, Гальдикас припер ее снаружи найденной трубой и, поскальзываясь на деревянной ноге, заковылял к клубу.

Зеки быстро расходились по баракам: наконец, оставшееся после политчаса до сна время принадлежало им. В бараке столовой-клуба оставался только дневальный Магазанник, который начал растаскивать скамьи и сдвигать от стен дощатые столы, вновь превращая клуб в столовую.

— Эй, слышь, Магазинщиков, — сказал Курляев. Теперь их было только двое в темном зале. — Кать, йдем до бани, возмешь дровишек на завтрева.

— Так ведь заготовят, — нерешительно сказал Магазанник.

— Кать, а ежели нет? Идем, у меня их прорва, не жалко.

Пожав плечами и снова удивляясь странной доброте зав. баней, Магазанник взял из угла шапку и вышел вслед за Курляевым. Смутная тревога сжимала его сердце.

Прирожденная доверчивость не раз вовлекала Магазанника в неприятности. Самой крупная из них доныне произошла около трех лет назад, когда Магазанник, всерьез поверивший в оттепель, в дружеской беседе с глазу на глаз с коллегой высказал мнение, что в философских концепциях Мартина Бубера есть разумное зерно. Через несколько дней Магазанник узнал, что дорогой коллега, поддакивавший во время беседы, немедленно после дружеского обмена мнениями рванул в партком доложить о странных высказываниях зав. кафедрой философии. В награду коллега стал зав. кафедрой, а Магазанник поехал на восемь лет на трассу Тайшет—Лена.

Сначала внутренняя тюрьма КГБ, а затем лагерь сумели за три года научить Магазанника недоверчивости намного успешнее, чем вся предыдущие тридцать восемь лет его жизни. Он понимал, что странная услужливость зав. баней наверняка объяснялась тем, что Курляеву было что-то нужно от него. Магазанник был в полном недоумении, что бы это могло быть. Эта неизвестность сейчас отдавалась холодом где-то внизу живота, пока он неохотно ковылял вслед за Курляевым.

— Заходь, — сказал Курляев, распахивая дверь бани. Через открытую дверь тусклая лампочка на мокром потолке бани осветила лицо Курляева, и Магазанник увидел, что зав. баней обнажил в карикатурном подобии улыбки выщербленные редкие зубы.

— Так дрова снаружи, — сказал Магазанник. — Зачем заходить?

— Тутишние суше, — сказал Курляев. — Заходи, заходи, Магазинщиков. Ты чего, боисси мене, что ли?

— Чего мне бояться? — сказал Магазанник. Теперь его руки дрожали.

— Неча. Я тебе не съем. — Сказал Курляев, смеясь. — Кать, вон дрова, сухие.

Магазанник ступил через порог бани, и Курляев, пропустив его внутрь, закрыл дверь. Магазанник шагнул к поленьям, сложенным у дверцы прожарочной печи. Курляев подобрал толстую ветку и вложил ее в дверную ручку, так что теперь никто не смог бы открыть дверь снаружи.

Магазанник отшатнулся к печи.

— Говори, казал кому, чиво через стенку слышал? — сказал Курляев, подбирая массивное полено.

Магазанник прижался к горячей стенке печи, глаза его были прикованы к выходной двери.

— Не скажешь? Ну, ну, Магазинщиков.

Последнее, что доктор философских наук Магазанник увидел, было сосновое полено, медленно приближавшееся к его голове. В сечении оно было почти идеально круглым, но с одной стороны золотистая кора отстала, завитушками свисая с торца. Цвет его, желтовато-серый на торце, менялся постепенно, через светло-коричневый к палево-терракотовому на другом конце. Узор коры что-то говорил Магазаннику, что-то очень важное, намного важнее, чем вся философия, которой он посвятил годы учения, и он пытался понять этот язык узора, но у него было так мало времени на это, так страшно мало времени… Время исчезло… Время понеслось вспять, вопреки закону возрастания энтропии… Время раскручивалось назад, и образы прошлого проносились стремительно мимо. Мелькнуло лицо женщины, которую он любил и которая отреклась от него, как только его арестовали… Мелькнуло ощущение теплых рук матери… Время остановилось, и то, что было Виленом Магазанником, стало облачком энтропии, которое тут же растворилось в безбрежном энтропийном океане вселенной, потому что, в конечном итоге, энтропия всегда берет верх…

Ветер покачивал лампы над запреткой, и колючая проволока заграждений бросала колыхающийся узор теней на очищенную от снега полосу разрыхленной земли. Вся остальная зона лежала во тьме. Запахивая полы бушлата, Курляев шел, минуя протоптанную дорожку, напрямик через заснеженный пустырь, отделявший баню от школы. Курляев спешил. Ему предстояло потрудиться, уничтожая улики — и чем скорее, тем надежнее.

Холодный ветер посвистывал, и при каждом шаге Курляева снег скрипел. Этот скрип конечно же был слышен на километры вокруг. Курляев ускорил шаг, но кто-то, кто сзади нагонял его, шагал еще быстрее. Этот кто-то взмахнул чем-то тяжелым над головой Курляева. Курляев резко повернулся, вкладывая всю свою силу в удар кулака. Кулак ударил в пустоту. Сзади его не было никого. Куда он девался? — в страхе думал Курляев. Он снова побежал, поскальзываясь на снегу, и снова услышал сзади тяжелые шаги. Его враги догоняли его. Ноги его разъехались по снегу, и он упал, вытягивая руки вперед.

Он ждал удара, но удара не было. Он повернул голову. Над ним не было никого. Лагерь так же лежал во тьме, и так же колебались огни над ограждениями.

— Оружие. Оружие надо, — пробормотал Курляев. — Я вам еще покажу, гады. — Враги молчали, прячась где-то во мгле, невидимые, упорные…

— Я всё сделал как надо — сказал себе Курляев. — Никто никогда не узнает.

Он поднялся, отряхнул снег и побежал снова по направлению к школе. Враги шли сзади, выжидая удобного момента напасть, но школа уже была рядом.

В темноте Курляев пошарил по дверце пристройки, ища замок. Замка не было. Курляев чиркнул спичкой. Дверцу придерживал прислоненный к ней отрезок ржавой водопроводной трубы. Это было оружие не чета полену! Курляев схватил трубу и взмахнул ей, пробуя ее вес. С этим оружием враги становились не страшны.

В мерцающем свете спички он увидел бидон с соляркой, за которым пришел.

Вернувшись в баню, Курляев вложил трубу в ручку двери. Теперь никто не помешает ему. Он работал быстро. Огонь забушевал в печке прожарки. Вытерев с пола пролитую солярку, Курляев сел на поленья напротив печи. Завораживая, языки синего пламени плясали на пропитанной соляркой одежде Магазинщика. Рука Магазинщика разогну-лась, уже обгоревшие пальцы расправляясь как бы указывали на Курляева.

— Врешь, змей, не вылезешь, — сказал Курляев. Орудуя поленом, он затолкнул руку обратно вглубь печи.

Потом он трижды прибивал поленом жаркую груду внутри печи. Потом долго сидел, глядя в огонь, пока всё, что он еще мог видеть в печи, стало холмиком бурой золы, из которой местами выплескивались язычки рыжего пламени.

Утром, как всегда, он выгребет золу из печи. Золу, как всегда, он ссыпет в большую бочку за баней. Когда бочка вся заполнится, бесконвойники вывезут бочку из зоны. В воротах зоны солдат охраны, по инструкции, проткнет золу раскаленным прутом. Но кости не отзовутся. Бочку опорожнят в яму, вырытую где-то в тайге, где тонны золы навсегда похоронят обгоревшие кости Магазинщика.

Утром, на поверке, охрана обнаружит отсутствие Магазинщика. Но никаких следов пропавшего дневального не найдется. Чекисты будут допрашивать не раз и не два каждого зека в зоне. Чекисты будут вытряхивать душу из стукачей. Чекисты перероют вдоль, поперек и наискосок каждый вершок в зоне. После долгих поисков, шмонов и допросов чекисты неохотно решат, что заключенный Магазанник ухитрился совершить побег, не оставив следов. Кого-то из охраны снимут с должности, кого-то понизят. Пройдет кампания по усилению мер охраны мест заключения. Потом всё затихнет, хотя поиск пропавшего зека будет объявлен по всей стране.

Курляев засмеялся. Хриплый смех глухо отдавался внутри остывающей печи. Он сумел позаботиться о себе и без помощи кума. Никто теперь не узнает об его встречах с кумом. Никто никогда не узнает, что произошло прошедшей ночью в бане.

Пока новый кум возьмет его под крыло, он будет настороже. Он не выйдет теперь из бани без этой счастливо найденной трубы, так ладно, так приемисто пришедшейся к его руке. Курляев еще раз взмахнул трубой, пробуя ее вес и представляя, как конец трубы крушит череп врага.

Жены офицеров все работали в зоне, одни в бухгалтерии, другие в медчасти, третьи заведуя ларьком, или складом. Поэтому все они по долгу службы общались с зеками и поэтому все они входили в надзорную категорию лагерного кума. Семеро из жен — по числу дней недели — были кооптированы капитаном Житкиным на роль осведомительниц. В качестве кооптированных сотрудниц эти семеро жен должны были поочередно уединяться с капитаном Житкиным для оперативных совещаний.

Оперативные совещания всегда проводились по одному и тому же сценарию. Сначала кооптированная жена несколько раз медленно раздевалась — почти, но не совсем догола, принимая различные позы, варьируемые в зависимости от воображения очередной участницы действа. Иногда кооптированной офицерской жене приходилось раздеваться, снова одеваться и опять раздеваться по три-четыре раза, пока Житкин наблюдал за ней, посасывая мутный самогон, регулярно поставляемый некоторыми вольными жителями поселка, ранее отбывшими срок заключения, в знак их признательности за заботу со стороны капитана.

В тех случаях, когда действия кооптированной жены наконец достигали цели, капитан Житкин тоже частично раздевался, стаскивал кальсоны до колен и, сопя сивушным духом, толкал кооптированную сотрудницу на лежанку. Если же капитан был сильно не в настроении и действо оставалось безрезультатным, он мог с матом вытолкать неудачную актрису в сени и выбросить вслед за ней ее одежки.

Если мужья — офицеры лагерной администрации и догадывались о том, что происходило на оперативных совещаниях, глубокое уважение к организации, представляемой капитаном Житкиным, надежно оберегало его и жен от нежелательной потери контроля над собой со стороны мужей. Зато мужьям давалась полная возможность проявлять их принципиальность и мужество, всласть долбая зеков.

В этот вечер капитан Житкин был в состоянии эйфории, предвкушая переезд в Чуну и организацию там новой когорты кооптированных осведомителльниц.

— Ты же знаиешь, Машуня, — говорил Житкин, — что я только тебя люблю.

— Угу, — отвечала Маша, отстегивая чулок на толстой ноге.

— А если они болтаиют, что я с ними кручу шашни, так ты сама знаиешь, это враки.

— Угу, — отвечала Маша, отстегивая второй чулок и скатывая его вниз по выпуклой икре.

— Ей-богу, вот попрошу перевод, и уедаем мы с тобой вместе. Поедаешь?

— Угу, — отвечала Маша уныло, раскатывая чулок снова вверх по ноге.

Кто-то постучал в дверь. Машины руки приостановились. Капитан Житкин выругался.

— Кому надо? Минуты не дают… Сиди, не рыпайся, я гляну.

Маша, схватив с пола юбку, стала спешно натягивать ее через голову. Накинув китель на голый торс, Житкин вышел в сени, прикрыв за собой дверь.

Маша прислушалась. Кто-то бубнил что-то на пороге.

Наружная дверь хлопнула. Житкин появился на пороге сеней.

— Надо было ему подыхать как раз сегодня! — с сердцем сказал Житкин.

— Кто отдал концы? — спросила Маша.

— Кортиков. Разбили ему голову. Валяиется в учительской кабинке. Дневальный школы увидиел, сейчас только прибежал на вахту доложить. Они сразу за мной, гады.

— Ну, одним меньше, велика беда! — сказала кооптированная Маша, снова снимая юбку.

— Тебе что, а мне теперь расследовать. До завтрева я еще отвечаию за Вихоревку. Погорела моя Чуна.

— Чуна? — сказала Маша, останавливая процесс снимания юбки. — А чо те в Чуне?

Осознав, что он, в порыве досады проговорился, Житкин махнул рукой и, надевая рубашку, сказал:

— В командировку. Ненадолго.

— Брешешь? — сказала Маша радостно. — Насовсем?

— А-а, — сказал Житкин. — Не до тебя. Пойду смотриеть, или можно литовцу, дневальному, пришить Кортикова. Вот было бы ладно, раз! и раскрыли преступление.

— Ну, я тогда пошла, — сказала Маша, застегивая бюстгальтер и всовывая ноги в валенки.

— На этом оперативное совещание закончиено, — сказал Житкин. — Можиете быть свободны.

— Слава богу, — пробормотала Маша.

Возле школьного барака уже стояли солдаты, не подпуская зеков. Луч прожектора вырывал из тьмы круг света возле дверей школы. Группа офицеров окружала начальника лагеря подполковника Мирохина, перед которым стоял, полусогнув спину, дневальный Гальдикас. Увидев Житкина, подполковник приложил руку к ушанке, а затем рукой в рукавице пожал руку капитана.

— Ваша ответственность, капитан, — сказал Мирохин. — Убит активист, твердо вставший на путь исправления, так что это политически мотивированный акт терроризма. За это вышка обеспечена всем, кто участвовал в акте террора. Вот заключенный Гальдикас расскажет вам, как он обнаружил убитого. Гальдикас, повторите для капитана всё, что вы нам рассказали.

И свете прожектора лицо Гальдикаса было мертвенно бледно. Руки его дрожали.

— А, видел свет. А всегда закрыто. Пошел смотреть. А увидел стенку. Mного крови. Белое. А мозги. Учитель на пол. Руки в сторону. А он мне завтра обещал писать а прошение о пересмотре дел. А очен грамотный был, хорошо всем прошения писал. Visogiaru, учитель.

Житкин молча смотрел на Гальдикаса. Теперь уже не только руки, но и торс Гальдикас тряслись.

— Ну, вот, он тебе прошения писал, а ты его… Так за что же ты его? — сказал Житкин.

Гальдикас поднял лицо и с недоумением смотрел на капитана.

— И чем же ты его хайдакнул, Гальдикас? Мы ведь всё знаием, ты учти, признание учитывается как смягчающее…

— Капитан, это не он, — вполголоса сказал подполковник, который гордился своим армейским прошлым и любил проявлять объективность. — Посмотрите дело Гальдикаса, за ним ничего такого не числится. Кроме того, Кортиков был мужик здоровенный. Вон какие гири качал. Этого инвалида он бы пальцем сшиб. Разве только Гальдикас имел сообщников.

Житкин промолчал, мысленно покрывая Мирохина матом. Если придумывать Гальдикасу сообщников, расследование сильно усложнится и затянется… Чуна уплывала, уходила сквозь пальцы: пока это убийство, произошедшее за несколько часов до его перехода в Чуну, не будет расследовано, Житкин будет прикован к осточертевшей Вихоревке. А там, гляди, перевод в Чуну совсем отменят. Нет, это дело надо было закрывать быстро. Кому бы навесить это убийство?

— Разбирайтесь, капитан, — сказал Мирохин, приложил руку к ушанке и, поворачиваясь уходить, добавил: — Желательно разобраться своими силами, не впутывая Иркутск.

Житкин прошел в кабинку учителя и переступил через тело, лежавшее на полу с подогнутыми коленями, под которыми желтела лужа. “Чем это они его угораздили?” — подумал Житкин, оглядывая стенку, на которой были расплескано то, что ранее было верхней половиной головы Кортикова. Отплевываясь, Житкин вышел из барака.

— Звать доктора, товарищ капитан? — спросил старшина, куривший самокрутку у входа в барак.

— Ему доктор не помогиёт, — сказал Житкин и засмеялся. — Для докумиента, ладно, зови. Никого другого не пускай пока. До утра пусть лежит, как есть. Выполняйте приказ.

Житкин медленно пошел к вахте. Самогонный хмель туманил мысли. Кого определить в убийцы, чтобы быстренько разделаться с этим?

Краем глаза Житкин увидел, что в дверях бани стоит Курляев. Житкин сплюнул и отвернул лицо в другую сторону. Меньше всего ему хотелось сейчас встретиться со стукачом. Пока он шагал по обмерзшей тропе в сторону вахты, какая-то мысль невнятно закопошилась в его отуманенной голове. Что-то необычное было в том, как выглядел Курляев. С досадой передернув плечами, Житкин приостановился и посмотрел в сторону бани. Курляева уже не было у двери. Что это было такое в руке Курляева? Какая-то палка? Житкин постоял перед дверью вахты, слегка покачиваясь. Нет, надо было разобраться… Что-то важное было связано с палкой, которую стукач держал в руке, хотя Житкин никак не мог сообразить, почему палка была важна.

Когда Житкин открыл дверь в баню, Курляев стоял перед печкой прожарки, глядя в огонь.

— Ежли б вы раньше объявились, — загадочно сказал Курляев. Палка в его руке оказалась не палкой, а отрезком ржавой водопроводной трубы.

— Ну-ка, дай сюда, — сказал Житкин, протягивая руку за трубой. Курляев послушно разжал руку, и труба оказалась в руке кума.

— А что это? — сказал Житкин, разглядывая трубу. На протяжении своей карьеры Житкин не раз видел такие вот белесые и бурые пятна. — А-а! — сказал Житкин и счастливо засмеялся. Теперь он знал, что переезд в Чуну состоится без задержки. — Так это ты его хрякнул!

— А-а? — сказал Курляев. — Ни сном ни духом… Я его не касалси… Он найдетси. Спряталси. Или в побеге.

— Ну, ну, чо мелиешь? — сказал Житкин. — Чо ему находиеться? Он уже нашелся. Так и лежиет в школе, прямо, где ты его ухайдакал.

— В школе? — сказал Курляев, раскрыв рот. — Чо прикидываиешься? И чем тебе учитель мешал? — Учитель? — тупо повторил Курляев.

— Так вот они все улики, — сказал Житкин. — Вот этой трубой ты его и хрякнул. Всё на трубе и осталось. Старшина! — крикнул Житкин с порога бани. — Сюда, с нарядом, брать голубчиека.

— Не стрелите меня, я его не касалси, — задыхаясь, закричал Курляев.

— Дурак ты был, дурак остался. Не знаиешь, что ли, мы в зону с оружием не ходием? Стриелять тебя на месте нам ни к чиему. Мы тебя арестовываием, понял? Все улики налицо. Отбрехивайся, не отбрехивайся, это нам без разницы. Ты, не ты, это не тебе решать. Будете отвечать за террор против вставших на путь исправления по всей строгости закона.

Через два месяца выездная сессия Иркутского Областного суда в поселке Вихоревка постановила: учитывая, что нижепоименованные з/к твердо встали на путь исправления, отбыли две трети срока по приговору и имеют достаточное количество зачетных дней, освободить условно-досрочно среди прочих Стецько, Задуйвитра и Коростива.