"«Если», 2009 № 04" - читать интересную книгу автора («Если» Журнал, Булычёв Кир, Дивов Олег...)

Джек СКИЛЛИНСТЕД Всё, что ты увидишь

Оно сидело в холодной комнате…

Охранявший дверь морской пехотинец вручил мне изолирующий костюм, и я надел его поверх уличной одежды. Морпех набрал секретный код на цифровой панели в стене. Щелкнул замок. Тяжелая дверь отворилась. Морпех кивнул, и я сделал шаг вперед.

Энди Маккаслин, похожий в своем изолирующем костюме не то на капустный кочан, не то на кокон исполинского мотылька, дружески пожал мне руку. С Энди мы были знакомы уже лет двадцать пять — с тех самых пор, когда вместе служили в войсках специального назначения. Сейчас мы оба работали в Агентстве национальной безопасности. Точнее, работал Энди. Мой же статус был менее определенным. Я был связан с Агентством временным контрактом особого рода, подразумевавшим особые высококвалифицированные услуги по добыванию информации от тех упрямцев или глупцов, которые не хотели делиться сведениями с нашей организацией. Эта работа требовала, разумеется, определенного склада характера, которым я, по-видимому, обладал, а Энди — нет. Он всей душой верил в наше Правое Дело, в установленную Законом процедуру, в Хороших и Плохих парней. Именно поэтому он был на свету, а я скрывался в тени. Я был его двойником — серым, неприметным человеком без имени, без лица.

Когда я вошел, оно осталось сидеть, если, конечно, можно так описать принятую им позу. Его ноги — все шесть — напоминали переплетенный клубок бледно-лиловых змей, над которыми возвышалось небольшое субтильное тело. Тело было худым, точно у голодающего ребенка: выпирающие тонкие ребра, сухая, как пергамент, кожа, раздутый живот. Глаза существа напоминали два черных уголька размером с ноготь большого пальца.

— Добро пожаловать в Новый Миропорядок, — сказал Энди. Он был без шлема, изо рта его вырывались серые облачка пара.

— Спасибо, — серьезно ответил я. — Что, Кальмарис уже что-то рассказал?…

— Только то, что в наших собственных интересах как можно скорее его отпустить, поскольку нам-де все равно не удастся заставить его заткнуться. Впрочем, «заткнуться» — не совсем верное слово, поскольку Кальмарис не издает звуков. Ты просто слышишь его слова у себя в голове — или видишь картины. Именно из-за одной такой картины, возникшей в мозгу нашего Госсекретаря, все Агентство стоит теперь на ушах.

— И что же это была за картина?

— Целенаправленное и систематическое истребление человечества. Во всепланетном масштабе.

— Вот так привет от внеземного разума!..

— Одна из теорий гласит, что Кальмарис просто продемонстрировал Госсекретарю его заветную мечту, но официальная версия, конечно, совершенно иная. Не мне, разумеется, оценивать, насколько дружелюбно или враждебно настроен к нам Кальмарис, но без протокола могу сказать только одно: интуиция мне подсказывает, что его намерения скорее добрые, чем злые.

— У тебя усталый вид, Энди.

— Я действительно устал. — Он вздохнул.

— Кальмарис всегда смотрит так пристально?

— Всегда.

— А ты уверен, что он все еще способен к контакту? Быть может, наша окружающая среда отрицательно на него подействовала и он уже не может адекватно реагировать?

— Биологи и врачи утверждают, что он в порядке. Конечно, с такими созданиями трудно быть уверенным в чем-то на сто процентов. Пожалуй, единственное, что мы знаем наверняка, так это то, что перед нами разумное внеземное существо, владеющее внеземной же технологией. Одно, впрочем, вытекает из другого… Кстати, упомянутая технология — или то, что от нее осталось — в настоящий момент свалена в самолетном ангаре сравнительно недалеко отсюда. Штука, на которой он прилетел, похожа на метеозонд, пропущенный через машинку для уничтожения бумаг. Ну разве не смешно, а?…

— Не очень. — Я поежился. — Холодно здесь…

— Так ты заметил?

— Это, наверное, для него?

— Да, Кальмарис предпочитает пониженную температуру.

— А ты не пробовал ее, гм-м… немного повысить? Энди искоса посмотрел на меня.

— Собираешься применить новую методику ведения допроса?

— Даже если и собираюсь, то не такую.

— Да уж, у нас здесь не концлагерь ЦРУ в Румынии.

— Никогда о таком не слышал.

— Хотелось бы верить, дружище…

На самом деле я знал о существовании спецлагеря ЦРУ, только находился он не в Румынии, а в Гватемале. Одного упоминания о нем оказалось достаточно: в моем мозгу разом ожило множество призраков, многие из которых имели, к несчастью, свое собственное, вполне конкретное, узнаваемое — и ужасное лицо. Я, впрочем, взирал на эти лица так же спокойно и бесстрастно, как и тогда, а потом снова отправил назад — в темные подвалы памяти, откуда лишь время от времени доносились приглушенные вопли и стенания, изредка тревожившие меня на протяжении всех этих лет.

Энди вдруг побледнел, а черты его как-то странно обмякли.

— Что с тобой? — спросил я.

— Не знаю. Почему-то мне показалось, что сейчас я не здесь, а где-то еще…

Он жалко улыбнулся, а я подумал, что Энди вот-вот потеряет сознание. Но когда я повернулся, чтобы поддержать его, у меня самого вдруг закружилась голова, перед глазами все поплыло, а мир утратил реальность. Я покачнулся, чувствуя себя так, будто стою на крыше какого-то высотного здания, стою на самом краю, а Кальмарис сидит на клубке своих щупалец и смотрит, смотрит на меня своими угольно-черными глазами.

* * *

Теперь стоит, пожалуй, вернуться к одному переломному моменту в жизни некоего Брайана Кинни, то есть — в моей. Это случилось два года назад, если, конечно, в данных обстоятельствах время вообще можно измерять годами.

Я был пьяницей. Даже нет — не пьяницей, а пьянчужкой, никчемным и жалким. Не то что мой отец, который был в этом отношении настоящим профессионалом. В свое время именно его пример вынудил меня строить свою жизнь на фундаменте противоестественной, нездоровой трезвости. Все, однако, рухнуло в тот день, когда я узнал, что моя жена мне изменила. И не важно, что ей пришлось сделать это, чтобы не раствориться окончательно в моей превосходящей все разумные границы замкнутости, нелюдимости и самодостаточности. Тогда я смотрел на вещи совершенно однозначно: Конни предала меня без всякой видимой причины, пойдя на поводу своих животных инстинктов. Человеку, чей профессиональный успех целиком зависит от умения копаться в чужой психологии и способности манипулировать поступками других, следовало бы лучше разобраться в ситуации.

Но я не стал ни в чем разбираться. Вместо этого я пошел и напился, что оказалось очень просто сделать. А доконало меня возвращение домой. Я помню: стрелка спидометра колебалась между двумя искаженными, расплывающимися цифрами — но что это были за цифры? Сознательным усилием воли (которая всегда была моей, простите за тавтологию, сильной стороной) я на мгновение сумел сфокусировать взгляд на показаниях спидометра, но для этого мне пришлось оторвать глаза от освещенного фарами шоссе, которое так и норовило выскользнуть из-под колес моего «тахо». Тогда, впрочем, я мог думать только о том, что показывает спидометр. Сорок миль в час? Пятьдесят? Но ведь это же сущий пустяк!..

А что не пустяк?

Это был хороший вопрос.

В ту минуту я нисколько не сомневался, что пустяком были четыре порции виски, которые я залакировал несколькими кружками пива. Не пустяком было выражение, появившееся на лице Конни, когда я, словно стартер — флагом (пришедшему первым — наш главный приз: развод!), взмахнул у нее перед носом распечаткой кое-каких ее разговоров, которую мне вместе с магнитной записью прислали из частного детективного агентства. Во взгляде Конни не было ни тени вины, раскаяния или сожаления. Я не увидел в нем даже досады.

Неподвижный, ничего не выражающий взгляд. Неподвижное, точно из камня высеченное лицо.

Она сказала: «Ты меня даже не знаешь».

И она была права. Я прилагал слишком много усилий, чтобы ненароком не заглянуть в себя, где уж мне было пытаться выяснить, что творится в душе Конни!

В конце концов я свернул с шоссе и оказался в лабиринте знакомых улочек, где на каждом углу стояли урны или мусорные контейнеры, отдаленно напоминавшие странных маленьких людей, ожидающих последнего автобуса. В этом пригороде я жил в промежутках между служебными командировками, куда отправлялся, чтобы устроить небольшой ад кому-то, кто этого заслуживал, — а может, и не заслуживал. В последнее время я, правда, прибегал к так называемым цивилизованным методам. Гватемала была уродливым (как мне нравилось говорить себе) исключением из общего правила — отвратительной случайностью, когда в русле сточной канавы, помпезно именуемой Борьбой с Терроризмом, смешались преступная политическая воля и чьи-то персональные страхи и амбиции. Как бы там ни было, этот тихий городской район казался мне именно таким, в каком я сам мечтал бы расти. Увы, это был только фасад, а я умел разбираться в том, что скрывается за любой, самой приятной и внушающей доверие внешностью.

А потом я увидел Конни, которая как раз вышла из дома и, приподняв крышку на нашем личном маленьком человечке, опускала внутрь завязанный узлом пластиковый мусорный мешок. Одетая в застиранные джинсы, кофту и домашние голубые шлепанцы, она проделывала эту незамысловатую, рутинную работу с таким безмятежным видом, словно наш, точнее — мой, мир вовсе не рухнул в черную бездну ее измены.

Именно в это мгновение я увидел в ней источник и средоточие боли. Увидел мишень.

Гнев, терзавший меня в последние часы, вспыхнул с новой силой. И с ним не могли справиться ни привычка обуздывать любые эмоции, ни отупляющие алкогольные пары.

Я до отказа вдавил педаль газа в пол. Огромный «тахо», визжа покрышками, рванулся вперед. В эти мгновения я словно обезумел, потерял себя — так впоследствии я объяснял себе случившееся.

Я еще успел увидеть, как Конни выронила мешок с мусором, когда мертвящий свет фар выхватил из темноты, выбелил ее неподвижную фигуру. Потом я зажмурился. Что-то с силой ударилось о ветровое стекло, с грохотом прокатилось по крыше. Секунду спустя «тахо» на всем ходу врезался в каменный столб садовой решетки и встал.

Я поднял голову от руля и стер с глаз кровь. Ветровое стекло прогнулось внутрь салона и покрылось паутиной серебристых трещин, но я все равно различал свой дом: из распахнутой двери лился теплый желтоватый свет, освещая крыльцо и фикус в горшке, который Конни ставила перед входом.

Конни!..

Я отстегнул ремень безопасности и попытался открыть дверь. Сломанные в нескольких местах ребра со скрежетом терлись друг о друга, их осколки вонзались в плоть, и я пронзительно закричал, внезапно почувствовав себя абсолютно и безнадежно трезвым. Потом я еще раз толкнул дверь с водительской стороны — на сей раз не так резко, но сломанные ребра снова отозвались непереносимой болью. Ничего… попробуем еще раз. Закусив губу, я налег на дверь плечом, но искореженная рама не давала ей открыться. Обливаясь потом, задыхаясь от усилий, я откинулся на спинку сиденья. И увидел голубой домашний тапочек Конни, который словно прилип снаружи к разбитому ветровому стеклу.

Время остановилось. О, это проклятое время порой тянется бесконечно! Только потом пришли слезы — настоящее джонстаунское наводнение^{11}. Отложенная реакция, вероятно… На самом деле плакать я разучился еще в детстве — слишком часто мне приходилось видеть, как горько рыдает моя мать, но ей это ни разу не помогло. Я тоже пробовал плакать — с тем же результатом: отец не менялся, и мир вокруг — тоже. Что ж, я усвоил урок. В буквальном смысле на собственной шкуре я научился тому, что слезы не могут ничего изменить. Но сейчас, сидя посреди обломков своей машины, среди обломков своего брака и своей жизни, я наверстал упущенное за все годы. Отвращение охватило меня — я понял, во что превратился. И как только я осознал это, темные подвалы моей памяти распахнулись, и оттуда с леденящим душу воем вырвались призраки Гватемалы.

Все в мире взаимосвязано. Мысленно разграничивать события, пытаться воспринимать их независимо друг от друга — бессмысленно. Стоит перешагнуть одну запретную черту, которую сам для себя провел, и все прочие искусственные границы тоже будут нарушены. В этом можете не сомневаться.

Когда приехала полиция, я уже не плакал. Мои призраки тоже замолчали. Мне удалось загнать их обратно в хранилища памяти и возвести новые преграды и укрепления, призванные защитить меня от страданий, которые я испытал и которые умел причинять другим. Прошлое нельзя ни упростить, ни улучшить, но психологические барьеры были моей специальностью.

* * *

Агентство, по-видимому, считало, что от меня еще может быть польза, и поспешило вмешаться. Именно оно позаботилось о том, чтобы полиция квалифицировала произошедшее как несчастный случай.

* * *

Но вернемся к настоящему…

Можно быть пьяницей и при этом иметь доступ к информации высшей степени секретности. Только нужно быть очень осторожным пьяницей. Хорошо бы также, чтобы твои отношения с Агентством носили неофициальный характер.

Я сидел в своем кабинете в подвале собственного дома и вытаскивал пробку из бутылки «Рислинга», когда по защищенной линии мне позвонил Энди Маккаслин. После смерти Конни я так и жил в подвале, предоставив дому наверху превращаться в гниющий труп, который мне хотелось бы похоронить вместе с воспоминаниями. Впрочем, на самом деле дом был не в таком уж плохом состоянии: я слишком часто отсутствовал, чтобы успеть нанести ему сколько-нибудь значительный ущерб. Просто с некоторых пор я предпочитал полутемные подвалы нормальному человеческому жилью.

— Алло, — сказал я в трубку. — Это ты, Энди?…

Мой голос был тверд, как скалы Гибралтара, хотя бутылка «Рислинга» была сегодня не первой. В отличие от отца, я научился растягивать удовольствие. И держаться. Держаться во что бы то ни стало.

— Слушай, Брайан, я сейчас за тобой заеду. Нужно смотаться в одно место. Я буду примерно через час, так что жди. И еще — оденься потеплее, о'кей?

Но я не придал его словам особого значения. Во мне и так плескалась почти целая бутылка — куда уж теплее?

* * *

Луна в небе походила на белую покерную фишку. Залитая голубоватым светом пустыня, пересеченная резкими, будто чернильными тенями, неслась за стеклами машины. Мы ехали в принадлежащем Энди «чероки» последней модели. Ранним утром Энди, бросив все дела, сорвался из нашего лос-анджелесского отделения в погоне за тем, что манило его, «словно долбаная голубая мечта».

— Может, все-таки скажешь, куда мы так мчимся?

— Извини, но мне не хотелось бы что-то говорить тебе заранее. Это может… повлиять на твою беспристрастность, исказить восприятие. Твой разум должен быть совершенно чист, иначе ничего не сработает.

— Ладно, буду думать о хорошем и светлом.

— Вот и отлично. Только держись крепче… — Энди притормозил, потом вдруг свернул с асфальтированной двухрядки, по которой мы ехали, прямо на целину. Джип запрыгал по неровной, спекшейся поверхности пустыни. Короткий сухой кустарник омерзительно скрежетал по днищу машины.

— Эй, дорога — там, — сказал я, показывая себе за спину пальцем.

Он только кивнул, но даже не подумал снизить скорость. Еще минут двадцать мы мчались по окаменевшим ухабам; потом Энди затормозил и выключил двигатель. Я огляделся. Джип стоял посреди голой, бесплодной и холодной пустыни.

Точно такая же пустыня была у меня внутри.

— Я догадываюсь, что это не шутка, — проговорил я, — но только потому, что ты никогда не шутил.

— Пошли, — сказал он.

Мы выбрались из машины. Энди был высоким, крупным парнем ирландско-шотландского происхождения, с широкими плечами и объемистым брюхом. Сейчас он был в широком овчинном тулупе, джинсах и ковбойских сапогах со скошенными каблуками. Этакий крутой сукин сын… его тулуп, впрочем, чем-то напомнил мне магистерскую мантию. Я знал, что дома у Энди хранится несколько настоящих мантий, каждая из которых соответствует одному из развешенных по стенкам дипломов, но в них ему было бы сейчас холодновато.

Вместе мы отошли от джипа на несколько шагов.

— Скажи, что ты видишь? — спросил Энди. Я еще раз огляделся.

— Не много.

— А все-таки?

Я слегка откашлялся.

— Вижу пустыню, кустарник, кактусы. Глину вижу, песок… Несомненно, у нас под ногами кишмя кишат многочисленные змеи и гады, которым не терпится кого-нибудь ужалить, но мне их не видно. Ах да, в небе висит довольно симпатичная луна. А что?

Я потер ладони и переступил с ноги на ногу. На мне была куртка с надписью «Привет из солнечной Калифорнии!», но она почти не защищала от пронизывающего холода. За какие-то пару минут я промерз до костей и пребывал в уверенности, что мне срочно нужно выпить. Впрочем, в последнее время мне постоянно не хватало хорошей порции чего-нибудь крепкого. После многих лет, проведенных в угрюмом воздержании, которое я сам себе навязал, мне вдруг открылось, что спиртное прекрасно справляется с самыми настойчивыми призраками и демонами прошлого. При этом с моей стороны совершенно не требовалось никаких волевых усилий, на которые я полагался вплоть до смерти Конни. Один стакан — и прошлое отступало. Одно плохо — стоило алкоголю выветриться, и все приходилось начинать сначала.

Так же, вероятно, было и с моим отцом. Я, впрочем, до сих пор не представляю, какие воспоминания могли терзать его: он выписал себе билет в один конец задолго до того, как я вырос настолько, чтобы со мной можно было обсуждать подобные вопросы. Любопытно, что через два года после его смерти я сам едва не отправился по тому же маршруту. Это произошло в лагере рейнджеров, куда я поступил в отчаянной надежде избавиться от чувства одиночества и найти в этом мире покой и порядок. Энди, проходивший курс специальной подготовки вместе со мной, в последний момент выбил из моей руки пистолет и сумел убедить меня не совершать поступков с необратимыми последствиями. Благодаря ему начальство так никогда и не узнало об инциденте, но впоследствии я много раз спрашивал себя, не жалеет ли Энди о том, что когда-то помешал мне покончить с собой. Кто-кто, а он-то лучше других понимал, что умри я тогда, и количество жестокости в этом не самом лучшем из миров могло бы существенно уменьшиться.

Сейчас, стоя рядом со мной посреди пустыни, Энди достал из кармана пачку «Кэмела» и закурил. Я хорошо помнил, как в детстве мой отец покупал эти сигареты в забегаловке «Семь-Одиннадцать».

— Эй, ты же не куришь! — напомнил я.

— Вот как? А это, по-твоему, что? — Энди помахал сигаретой перед моим носом. — Слушай, Брайан, как бы ты отреагировал, если бы я сказал, что мы находимся рядом с крупным военным объектом?

— Я бы подумал, что он, наверное, совершенно невидим!

— Так и есть.

Я рассмеялся. Энди остался серьезен.

— Ну, давай выкладывай, — сказал я.

— Он не то чтобы невидим… — признался он. — Просто не совсем здесь…

— Это я понимаю.

— Закрой глаза.

— Но тогда я не смогу увидеть вообще ничего, включая невидимый военный объект.

— Все равно сделай, как я прошу. Доверься мне, Брайан. Я уже несколько раз проделывал этот трюк. Думаю, что и ты тоже…

Я заколебался. Энди действительно неплохой парень. Он был почти моим другом — насколько я вообще мог иметь друзей, однако сейчас мне невольно пришло в голову, что мой статус внештатного сотрудника Агентства вот-вот будет пересмотрен самым решительным образом. Для тех, кто действовал вне рамок законов и инструкций, в свою очередь, не существовали никакие законы и установления, и наши начальники или кураторы, как их еще называли, частенько этим пользовались. Прецеденты уже были. Так что же, от меня тоже решили… избавиться? И избрали для этого Энди?… Но ведь это он, а не кто-то другой стоит сейчас передо мной со своей дурацкой сигаретой: из ноздрей — табачный дым, а глаза блестят, точно две нефтяные лужицы, так что не разберешь, о чем он на самом деле думает.

— Верь мне, Брайан…

Наверное, я был пьянее, чем мне казалось, ибо в конце концов все же решил, что могу ему довериться. Точнее — должен довериться, потому что Энди был единственным в мире человеком, которому я вообще хоть чуть-чуть доверял.

Я закрыл глаза. Сначала ничего не происходило. Потом ночной бриз донес до меня запах табачного дыма. Мой отец буквально провонял этим дерьмом, и я подумал, что это не самое приятное воспоминание. Впрочем, когда я был маленьким, мне нравилось, как выглядят сигаретные пачки и блоки, нравилось, как отец говорит: «Пачку «Кэмела» без фильтра», и продавец, точно фокусник, поворачивается к полкам и без труда находит искомое.

— Расслабься: Ты должен освободить мозг от всего лишнего.

— Как прикажете, свами Брахмапутра…

— И постарайся отнестись к происходящему серьезно.

— Постараюсь.

— Помнишь тот психологический трюк с пустым разумом, которому нас обучали на случай, если придется попасть в плен?

— Конечно.

— Так вот, сейчас ты должен сделать, как учили. Твой мозг должен быть совершенно пустым…

Это было просто. То есть — просто для меня. Фокус, о котором говорил Энди, я освоил вовсе не в армии. Можно сказать, я узнал его, еще когда пешком под стол ходил и даже раньше. В те времена это была единственная доступная мне методика выживания. Очистить мозг. Мысленно исчезнуть из этого плана бытия. Отрешиться от всего — даже от своих собственных криков.

Я услышал, как Энди сказал:

— Сейчас я произнесу слово. Едва я это сделаю, позволь своему разуму заполниться ассоциациями, которые оно в тебе вызовет.

Я кивнул. Табачный дым продолжал щекотать мне ноздри, поэтому мой разум был вовсе не так пуст, как хотелось Энди. Запах «Кэмела» будил во мне слишком сильные воспоминания.

— Стрела, — сказал Энди.

В следующее мгновение я что-то… почувствовал.

— Вот дерьмо! — выругался Энди и добавил, обращаясь ко мне: — То, что ты сейчас увидишь, существует в действительности. О'кей, можешь открывать глаза.

Я сделал, как он велел. Мы стояли у входа в забегаловку «Семь-Одиннадцать». Со всех сторон к ее стенам подступала пустыня. Колючий шар перекати-поля уткнулся в двойные стеклянные двери. Изнутри магазин был ярко освещен, и я разглядел в глубине прилавок и два блендера, медленно смешивавших коктейли «Слюрпи»: колотый лед, отдушка и химически-яркий сироп.

Я закрыл рот и повернулся к Энди.

— Откуда, черт побери, взялась здесь эта штука?

— Эту реальность ты создал сам, точнее — она возникла в ответ на твою Мгновенную Подсознательную Ассоциативную Реакцию. — Энди довольно хмыкнул. — Странно, что тебе не нравится. Только не спрашивай, почему слово «стрела» ассоциируется у тебя с сетью магазинов «Семь-Одиннадцать». Я был убежден, что мы увидим нечто, гм-м… нечто более ординарное. Ладно, давай войдем, пока иллюзия еще держится.

Энди сделал шаг к двери, но я успел схватить его за рукав.

— Постой. Мы что, все еще должны сохранять объективность и непредвзятость? — спросил я.

Он ненадолго задумался, потом сказал:

— Наверное, нет, раз мы с тобой видим одно и то же. В общем, Брайан: «Семь-Одиннадцать» и есть объект «Стрела».

В моей памяти промелькнула какая-то искорка. Я слышал об объекте «Стрела» — или думал, что слышал. Кажется, такое название носила сверхсекретная военная база, расположенная как раз в том районе аризонской пустыни, где мы сейчас находились. Или все-таки нет?… Воспоминание было слишком призрачным, и если бы я не удержал его усилием воли, оно унеслось бы прочь, как гонимый ветром пух одуванчика. Тем не менее перед собой я по-прежнему видел не военный объект, а самую обычную забегаловку.

— А ты не врешь? — спросил я.

— Ты помнишь «Стрелу»? — ответил Энди вопросом на вопрос.

— Что-то такое помню. Но что это за объект? Для чего? Чем здесь занимаются?

— Сейчас я могу сказать тебе только одно: наконец-то мы заполучили его — самого настоящего пришельца! И он находится здесь.

— В магазине?

— Не в магазине. На военной базе «Стрела», которая выглядит как «Семь-Одиннадцать» в той согласованной реальности, которая существует для нас с тобой в настоящий момент. Пришелец скрывает себя и базу с помощью транспространственных зеркальных отражений или чего-то в этом роде, но это еще не все. И ты, и я — мы оба бывали здесь раньше, но память об этих посещениях хранится только в нашем подсознании. Я, например, приезжал сюда не меньше десятка раз; я даже разговаривал с ним — но о чем?… Пришелец смещает реальность. Тасует вероятности. И каждый раз я как будто просыпаюсь, а потом снова засыпаю, чтобы ничего не помнить. Да, пришелец может маскировать свою тюрьму, может являться каждый раз в новом обличий и только сбежать отсюда он не в состоянии.

Я с сомнением окинул Энди взглядом, перебирая в уме возможные ответы. Отбросив несколько ситуационно оправданных, но далеко не конструктивных вариантов, я сказал:

— Что ему нужно?

— Пришелец утверждает: ему нужно, чтобы ты его отпустил.

— Почему я?

— Это ты должен выяснить у него сам. Но будь осторожен: этот долбаный осьминог способен с легкостью проникнуть в твои мысли.

* * *

Магазин был пуст. Тишина стояла такая, что слышалось, как потрескивают и лопаются в гриле кукурузные зерна. О'кей, согласен — тишина, конечно, не полная, но все же… Я взял со стеллажа зип-повскую зажигалку и пару раз крутанул колесико, проверяя, насколько реальна наша с Энди согласованная реальность. Зажигалка вспыхнула.

Энди тем временем обогнул прилавок и отворил дверь кладовки для хранения мяса, которая находилась как раз за ним.

— Эй, что ты делаешь? — окликнул я его.

— Ищу Кальмариса.

— Кальмариса?

— Да.

В моем мозгу затеплился еще один светлячок. Ни с того ни с сего мне вдруг вспомнился сиэтлский океанарий, куда отец водил меня, когда я был совсем маленьким. Мне, впрочем, там не особенно понравилось. Насколько я мог припомнить, некоторые представители глубоководной фауны вызвали у меня отвращение и даже страх. Но, быть может, тогда я лишь провидел будущее?

— Здесь действительно прохладно или это мне кажется? Энди щелкнул пальцами.

— Ты не ошибся. Кальмарис любит похолоднее.

Обогнув холодильники для пива, молочных продуктов и лимонада, я вслед за Энди вошел в кладовку-ледник. Там, на паре ящиков из-под пива «Роллинг-Рок» сидел, скрестив ноги и положив на колени руки, какой-то человек. Он показался мне похожим на старого индейца — во всяком случае, лицо у него было морщинистым, красновато-коричневым, словно дубленая кожа. Несмотря на холод, одет он был в тонкий полотняный костюм светло-лилового оттенка.

— Кальмарис, — сказал Энди.

Чтобы согреться, я спрятал руки под мышками.

— Он уже просил отвезти его к нашему президенту?

— Я забыл.

Тут заговорил сам Кальмарис:

— Ты — палач. Мучитель. Мы оба повернулись к нему.

— Ты ошибся, приятель, — сказал я. Кальмарис кивнул.

— Не ошибся.

В животе у меня шевельнулось что-то похожее на отвратительного холодного червя. Шевельнулось — и снова успокоилось.

— Энди… — Я кивнул в сторону выхода.

Вместе мы вышли в ярко освещенный торговый зал.

— Ну-ка, рассказывай, — потребовал я. Энди рассеянно кивнул.

— Что-то я еще помню, но кто знает, что сохранится в моей памяти к следующему разу!.. В общем, одна из частных компаний заключила с правительством контракт на разработку усовершенствованного спектрофотометра, который можно было бы использовать для противодействия стелт-технологиям нового поколения: по нашим данным, исследования подобного рода полным ходом шли в Китае. Когда прототип экспериментального устройства проходил рабочие испытания в Неваде, мы вдруг заметили совершавший странные маневры летательный аппарат, который каким-то образом поглощал излучение видимого спектра. Естественно, его тут же сбили…

— Естественно.

Энди снова схватился за пачку «Кэмела», сунул в рот еще одну сигарету и принялся хлопать себя по карманам в поисках зажигалки. Я протянул ему «Зиппо».

— Спасибо. Он закурил.

— В общем, теперь не поймешь, кто у кого в плену: он у нас или…

Сигарета вывалилась у него изо рта и скользнула на пол, оставив на черном тулупе осыпающийся серебристый след. Энди несколько раз с усилием моргнул, его расфокусированный взгляд уперся куда-то в пространство или, напротив, обратился глубоко внутрь.

— О-ох!.. — страдальчески выдохнул он.

— В чем дело?

— Опять!.. Нет, только не это! Не хочу!.. — Повернувшись, он неверной походкой лунатика протопал к выходу из магазина.

— Эй, Энди, куда?…

Но ночная темнота уже поглотила его. Бросившись следом, я резко толкнул дверь. Холодный ветер пустыни ударил мне в лицо, но Энди нигде не было. Исчез и его джип. Я, однако, был уверен, что Энди не уезжал на нем.

Я посмотрел туда, где раньше стоял «чероки». Никаких следов — только моя тень тянулась по бугристому красновато-коричневому песку.

Несколько секунд я стоял на пороге, потом вернулся в «Семь-Одиннадцать» — в ярко освещенную и такую реальную реальность. Я никогда раньше не нервничал, но сейчас каждый волосок на моей коже поднялся дыбом. Один, в пустыне, наедине с иллюзией, которая никак не желала рассеиваться, я чувствовал себя брошенным и бессильным. Где-то в глубине души ожили полузабытые детские страхи.

И все же сила воли — или, быть может, что-то другое — не совсем меня оставила. Я совладал с собой и сделал несколько шагов к прилавку. Блендеры по-прежнему негромко гудели, накручивая на лопатки густую, липкую массу, на шампурах гриля вращались хот-доги, мигающий свет флуоресцентной лампы пульсировал, казалось, прямо в голове.

Я посмотрел на охладители, на ровные ряды бутылок и картонных пакетов. Черт!..

Обогнув прилавок, я взялся за ручку кладовой. Страх пробежал по нервам, словно электрический ток, мир вокруг закачался, и я поспешно отступил назад. Серебристая дверь кладовки — металлическая, с толстой резиновой прокладкой — расплывалась и таяла, словно сотканная из тумана. Сознание готово было покинуть меня, и я напряг всю свою волю, пригвоздив его к месту, будто стальным костылем. Секунду спустя дверь ледника-кладовки приобрела свой обычный вид. Я повернул ручку и вошел.

Кальмарис сидел на ящиках из-под пива все в той же позе, что и десять минут назад.

— Сделай так, чтобы это прекратилось! — Боюсь, я не очень четко выражал свои мысли.

— Я ничего не делаю, — прозвучал ответ. — Я только позволяю осуществиться всем вероятностям.

— Тогда пусть они больше не осуществляются.

— Боюсь, это невозможно. Инстинкт самосохранения требует, чтобы я нашел тот единственный вариант, в котором ты меня не убил.

— Но ведь я тебя не убил…

— Убил.

Я шагнул к нему. Стальной штырь, удерживавший от бегства мое сознание, вонзался теперь прямо мне в темя и, казалось, с каждой секундой погружался все глубже.

— Что тебе от нас нужно?

— Не от вас — от тебя. Мне нужно остаться в живых. Ты и я связаны до тех пор, пока вопрос жизни и смерти не решится окончательно. Я давно предвижу возможное наступление собственной гибели от твоих рук, хотя сейчас у тебя и нет подобных намерений. К счастью, я способен управлять различными вероятностями собственного временного потока, и поэтому я продолжаю искать ту единственную последовательность случайных событий, которая в конечном итоге избавит меня от смерти. С твоей точки зрения, этот вариант тоже может оказаться весьма желательным. Если некому будет следить за вероятностями вашего мира и своевременно изменять их, сценарий, приснившийся вашему военному лидеру, в конце концов обязательно осуществится.

Мои глазные яблоки вдруг заломило как перед приступом мигрени. На периферии зрения вспыхнули яркие ярмарочные фейерверки, и я с силой потер глаза кулаками, стараясь потушить, потушить, потушить их сверкание…

* * *

Вероятности сдвинулись…

* * *

Я проснулся. Я лежал рядом с женой в тихой и темной спальне, где было слышно только тиканье часов — и ничего больше.

— Энди… — не проговорил, а выдохнул я.

Конни шевельнулась, теснее прижавшись ко мне. Ее тело казалось знакомым и теплым. Я обнял Конни за плечи и впился взглядом во мрак, стараясь вернуть отлетевшие воспоминания. Без них я был другим — не таким, каким я себя считал.

— Что-нибудь не так? — сонно пробормотала Конни.

— Не знаю. Мне приснился Энди Маккаслин…

— Кто-кто?

— Парень, с которым мы служили в рейнджерах много лет назад. Я тебе о нем рассказывал. Мы дружили.

Конни подавила зевок.

— Он, кажется, умер? Только ты ни разу не рассказывал — как…

— Он участвовал в секретной операции в Центральной Америке и попал в плен к повстанцам.

— О-ох!..

— Они допрашивали его несколько недель — все не давали ему умереть.

— Боже мой!.. А ты?…

— Это было много лет назад. Но сны — странная штука… — Я сел на постели, спустил ноги на пол.

— Куда ты?

— Пойду, заварю себе чаю. Посижу, подумаю. Все равно мне больше не уснуть.

— Посидеть с тобой?

— Да нет, не стоит. Спи. Тебе рано вставать.

— Ты уверен? Я могла бы сварить тебе пару яиц или еще что-нибудь.

— Обойдусь. Не волнуйся, со мной все в порядке.

Но в порядке было далеко не все. Сидя в своем подвальном кабинете с чашкой чая руке, я вспоминал погибшего друга и в конце концов пришел к выводу, что он не имел права умирать. И стоило мне подумать об этом, как призраки боли и страданий тут же вырвались из подвалов моей памяти, где до этой минуты были заключены, и Энди Маккаслин, и все, что с ним случилось: полевые телефоны, провода с «крокодилами» на концах, пеньковые веревки, заостренные бамбуковые щепки и другие ужасы, с которыми не шло ни в какое сравнение даже то, что довелось пережить мне в детстве и от чего я бежал к безмятежному существованию кабинетного работника с нормированным рабочим днем.

Нет, это не должно было случиться. Только не с Энди… Я потер висок и прикрыл глаза. В кабинете царила полутьма, и мои губы вдруг сами выговорили слово:

— Кальмарис…

* * *

Меня зовут Брайан Кинни, и я больше не алкоголик. Это мой отец был жалким пьянчугой, не умевшим держать в узде собственных демонов. В дни моего детства эти демоны частенько вырывались на свободу, чтобы мучить меня и мою мать. Отец был мягким и добрым человеком, — и я готов это признать, — но всей его доброты не хватило, чтобы на наших с мамой личных весах любовь перевесила боль. Я уже начинал соскальзывать в собственную, населенную моими личными демонами страну, когда Энди Маккаслин вырвал из моей руки пистолет и решил за меня уравнение, над которым я бился уже много лет.

Так начался мой Новый Миропорядок…

* * *

В два часа ночи я еду на своем «аутбэке» по темному пустому шоссе, пролегающему через безжизненную аризонскую пустыню. Я ищу поворот, которого не существует. Луны нет, но в какой-то момент я замечаю далеко в стороне странное розоватое свечение. Я торможу, сворачиваю на обочину и медленно съезжаю по откосу на песчаную равнину. Потом я снова давлю на газ и мчусь по целине к источнику розового сияния.

* * *

Над крышей магазинчика «Семь-Одиннадцать» висел в воздухе огромный шар, похожий на гигантский мыльный пузырь. Он чуть покачивался, и по его внутренней поверхности перебегали радужные сполохи света; они словно уносились в бесконечность, и оторвать от них взгляд было просто невозможно.

Я выбрался из машины и вошел в магазин. Как только я перешагнул порог, из дверей кладовой за прилавком появился старый индеец в светло-лиловом костюме. В левой руке он держал небольшой кейс.

— Что происходит? — спросил я.

— Ты помнишь, — сказал индеец, но его слова прозвучали не как ответ, а как приказ.

И я действительно вспомнил. Я вспомнил все, а не только клочки, обрывки информации, которые привели меня сюда.

— Инстинкт самосохранения вынудил меня искать последовательность вероятных событий, которая исключала бы мою смерть. Ты включен в эту последовательность. Если позволишь, я включу в нее и себя.

— Зачем тебе мое позволение?

— Ты едва не стал причиной моей гибели, почему бы тебе не захотеть, чтобы я остался в живых? Таков закон вероятности и равновесия.

Я подумал о Конни, о непредставимой жестокости предыдущего варианта моего бытия, о чувстве облегчения, которое я испытал, когда из безумия возвратился к нормальной жизни.

К жизни, какой я должен был жить с самого начала…

Но потом я вспомнил об Энди.

— Нет, — сказал я.

— Но почему?

— Я не согласен, если из-за меня должен погибнуть мой друг. Кстати, здесь не слишком тепло для тебя?

Кальмарис улыбнулся.

— Я уже нахожусь в своем корабле.

— Не забывай — я еще не дал согласия.

— Надеюсь, ты его дашь.

— Это еще бабушка надвое сказала.

— Смотри!..

Перед моим мысленным взором одна за другой пронеслись картины невероятных бедствий и жестокости. Я пошатнулся.

— Я — Наблюдатель. Мое развитие с рождения запрограммировано в соответствии с психической эволюцией вашего мира, — сказал Кальмарис. — И все это время я незаметно играю с вероятностями, стараясь предотвратить то, что ты только что видел. Без меня вероятность всепланетной военной и экологической катастрофы будет намного выше. Ее, однако, можно избежать, и тогда уцелевший человеческий род сумеет в конце концов эволюционировать в высокоразвитую цивилизацию.

— Это звучит замечательно, но я тебе не верю. Даже оставаясь в плену, ты не переставал играть с вероятностями. Почему, обладая такими возможностями, ты чего-то требуешь от меня?

— Не я, а мой инстинкт самосохранения, мой доминирующий императив, который постепенно расходует эфирную энергию внефизической сущности моего корабля. И моя жизнь, и, возможно, само существование твоего мира зависят только от того, разрешишь ли ты осуществиться теперешнему варианту.

Я не позволил себе задуматься даже на секунду.

— Пусть все снова станет как было, — сказал я.

— Прошу тебя!.. — взмолился Кальмарис.

— Пусть все будет так, как должно было быть с самого начала.

— Законы вероятности не признают никаких «должно было быть». Они…

Я скрестил руки на груди. Кальмарис поставил кейс на пол.

— Тогда я умру. Я обречен из-за того, что ты не хочешь меняться. А других вариантов просто нет.

— Из-за того, что я не могу измениться. Я таков, какой я есть.

— Да.

* * *

И снова вероятности пришли в движение.

Меня зовут Брайан Кинни. Во мне заключено огромное и трагичное знание, навязанное мне извне. Но не только оно. Вопреки всему я надеюсь…

* * *

«Тахо» несется вперед. Внезапное осознание того, что я вот-вот убью собственную жену, перечеркивает вероятности… Хранилища памяти открываются. Ну, где моя хваленая сила воли?…

Я всей тяжестью повисаю на руле. Нога слепо тычется в пол где-то между газом и тормозом. Большой зеленый мусорный контейнер с грохотом обрушивается на капот. Его содержимое засыпает лобовое стекло, но, к счастью, это всего лишь мусор…

Потом «тахо» резко останавливается, уткнувшись в сложенный из кирпича столб ограды. Рулевое колесо врезается мне в диафрагму. Рот мгновенно наполняется кровью, и я чувствую, как внутри меня что-то с хрустом ломается.

Когда я был примерно на полпути к выздоровлению, ко мне в больницу впервые пришла Конни. С этого началось настоящее исцеление — исцеление души. Не моей или ее, а того общего, что соединяло нас — того, что мы постепенно разрушали в течение десяти последних лет. Или точнее — я разрушал.

Так был перейден еще один перевал.

Хеппи-энд?…

* * *

Он сидел в холодной комнате.

Я стоял с другой стороны двери и смотрел, как подтянутый морской пехотинец набирает секретный код на цифровой панели замка. Все навязанное мне знание по-прежнему оставалось при мне, но это была уже новая математика.

Толстая, словно в банковском хранилище, дверь отворилась.

Энди Маккаслин поднял голову и удивленно посмотрел на меня.

Он был один в комнате…

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН