"Песни улетающих лун" - читать интересную книгу автора (Астанин Андрей)

Глава седьмая. Число

— Ой же, ребе, нашли! — закричал один из хасидов, рыжий хохмач Эли, вбегая во двор и возбужденно размахивая руками. — Нашли одного доходягу!

Реб Борех Злочевер, который в величайшем волнении ожидал на крыльце пропавших учеников, даже подпрыгнул.

— Нашли!? Кого-то еще нашли?

— Нашли, нашли, — скаля беззубый от перенесенной цинги рот, повторил Эли. — Спал себе у дороги, как неприкаянный, — мы его сначала и не заметили. Он, правда, странный какой-то…

— Ну, где же он, мой голубчик? — потирая руки, спросил реб Борех.

— А вон ведут.

И действительно, в калитку уже входили хасиды. Двое из них, низенький Мойше и длинный Авремл по прозвищу “Каланча”, вели под руки худого, в изорванной одежде, еврея. На его запястьях кровоточили рваные раны, глаза были закрыты, и трудно было даже сказать, спит ли он на ходу, пребывает ли в бессознательном состоянии или же находится во власти неведомой какой-то болезни. Но все это прошло мимо внимания реб Бореха, Злочевер приветствовал десятого радостным воплем и, молодецки спрыгнув с крыльца, с распахнутыми руками устремился навстречу гостю.

— Ты ж моя птичка! — совсем развеселившись, закричал он. — Ну, ведите его сюда, я его расцелую!

Хасиды, подойдя ближе, поставили незнакомца прямо перед глазами учителя; обступив, с интересом наблюдали за ребе и загадочным новеньким.

— Доброе утро, приятель! — Реб Борех поклонился, дурачась, и захихикал. — Ты не боишься проспать Мессию?

Незнакомец молчал. За спиной у него неестественно быстро сползал по небесной дуге солнечный шар; его пылающие края уже задевали за крышу ближайшей хаты. Холодные отливающие кровью лучи падали к ногам ребе, который, будучи не в силах сдержать охватившего его волнения, начал расхаживать взад и вперед, то потирая руки, то складывая их за спиной. Он был явно в ударе.

— Ну, дорогой наш гостюшка, ты, кажется, не очень-то разговорчив. А, может, все же расскажешь нам, что же ты за шлимазел и какие твои грехи, если Господь не сподобил тебя вместе со всеми евреями прокатиться в Святую Землю? Ты, должно быть, совершил что-то невероятное, — так мы просто умираем от любопытства! Ведь кроме тебя — кроме тебя одного! — все евреи в округе, от малого до великого, по бескрайней Господней милости покатились в Иерусалим!

В это время за спиной незнакомца пылающий солнечный диск закатился за крышу. Оттуда, из-за неровного ее ската, тут же полилось ослепительное сияние. Резкие лучи его озаряли полнеба и, покрываясь пеплом, гасли над головами десятерых.

Незнакомец не отвечал, а ребе, расхаживая взад и вперед, продолжал тараторить:

— Ведь даже продавец Зелиг Шифринский скоро будет в Святой Земле со своею женой и грудным ребенком, — а из Шифринского праведник, как из моей бабушки — председатель Синода! Даже красотка Ривка Блувштейн, которая и слова-то такого “цадик” в жизни не слышала, разделила участь величайших раввинов! Если уж Ривку считать праведницей, то почему же тогда не считать и дурня-сапожника Сашку Фукса, влюбленного в Ривку по уши и сейчас катящегося следом за ней? Да что там говорить, ведь даже Любка Балясная по кличке Любка Большая Грудь, лучшая в Белоруссии специалистка по подделке продовольственных карточек, вот-вот докатится до Святой Земли, — и все ее семеро выблядков, нажитых от семи разных мужчин, катятся вместе с нею! Ведь даже Фроим Давидзон, отец одного из этих выблядков, катится, словно всю жизнь свою отдал Торе, — а из левого кармана его пиджака сыпятся золотые монеты царской чеканки, которые по глупости отдал ему на сохранение племянник его, воришка при жизни, а нынче еще один праведник Борех Капланский; а в правом кармане Фроима — донос на собственную жену, который он, правда, так и не успел отправить! А что ты скажешь за великого праведника хромого Меира? Жаль, здесь нет его жены Баси, ты бы спросил у нее, кто и за что повредил ему в юности левую ногу. А может быть, вспомним теперь семейства Шустеров, Дрейманов, Меирсонов в полном составе или шофера Хаима Шпиндла, укравшего два передних колеса с колхозной машины, на которой сам же и ездил, и его братца Аврома, спершего два оставшихся задних? Или завскладом Довида Штрума, который воровал колхозное мыло, засовывая его себе в одно некошерное место? Или активиста художественной самодеятельности, баяниста и фокусника Гершеля Залкинда, — после его концертов в соседнем колхозе забеременили три белоруски и две полячки — и еще одна шикса неизвестной национальности! Ха-ха, я совсем забыл о честнейшем и праведнейшем колхознике Меире Рыбаке, авторе талантливейшего доклада “О подлой сущности иудейской и прочих религий”, — сразу же после доклада нас и арестовали, — теперь он катится в Иерусалим, словно писал всю жизнь толкованья к Геморе. Что ж, на Святой Земле его выступление будет встречено продолжительными аплодисментами!

Хасиды захохотали. Их бескровные лица, оплывшие и удлиненные книзу, смеющиеся выцветшие глаза и подпрыгивающие пейсы казались еще фантастичнее рядом с человеком с закрытыми глазами, на лбу которого еврейскою буквой “шин” пролегли скорбно три глубокие складки. А на небе то тут, то там уже проступали звезды, и в синем немом безбрежье отчетливо нарисовались заливы, реки и острова белесой дороги магордского бога Раморра, называемой на иврите Дерех ха-Ойр и по-русски Млечным Путем.

— Ведь даже я, — никак не унимался реб Борех, — старый пень-недоучка, испепеленный за свои грехи Богом, даже я со своими ребятами дерзко вознамерился отправиться вместе со всеми, — лишь только с твоей помощью мы освятим луну! Так кто же тогда ты такой и почему ты оставлен Творцом в этой стране мертвецов, почему ты не катишься к жизни и свету, к текущим реками меду и молоку? Может, ты совращал маленьких девочек? Может, ты убил свою мать, проказник? Или ты скажешь, что просто был эпикойресом и не верил во Всемогущего? Милый мой, а какой дурак в Него нынче верит! Ничего, нам любой сойдет, будь он хоть со свиным пятачком вместо носа! — Тут, не в силах сдержать своих чувств, старик обнял незнакомца и чмокнул в щеку.

И тогда тот открыл глаза.

В черных больших глазах незнакомца отразилось, как в зеркале, лицо реб Бореха. Лицо это на миг увеличилось: старик внимательно вглядывался в новичка, — и вдруг, перекосившись, растаяло. Злочевер, охнув, стремительно отпрыгнул от гостя. Хасиды с изумлением смотрели на своего учителя: руки и ноги ребе дрожали, как в лихорадке. Старик по-прежнему не сводил глаз с лица незнакомца, потом медленно перевел их на его руки и снова поднял их. В глазах его стоял ужас.

— Ну, что же ты замолчал? — спросил старика незнакомец. — Скажи своим хасидам,. чтобы покрыли мне голову.

В это время над крышей ближайшей хаты огромным и тусклым шаром показалась луна; свет ее устремился к евреям. Луна поднималась над крышей с такой же невероятной скоростью, как до этого опускалось солнце. Поднимаясь, она становилась меньше, однако свет ее при этом был ярче и чище, и девять лиц казались освещенными бесчисленными огнями. Только лицо незнакомца, как это ни было странно, все еще было сокрыто мраком.

— Ну же, старик, — проговорил последний, и даже сквозь темноту ребе ощутил его взгляд. — Не медли. Луны уже созрели.

— Н-нет… — заикаясь, выдавил из себя реб Борех. Он отступил еще на пару шагов; загораживаясь, выкинул вперед руку. — Нет, нет, я не могу!… Тебе нельзя быть в Числе!

Тот, кому только что отказали, не спускал с лица старика властного взгляда. Теперь и в его глазах отчетливо отражалась поднимающаяся луна. Зато почти не угадывались в его зрачках звезды: луна затмевала их блеск своим роскошным сиянием. Самых маленьких звезд не было видно совсем, и лишь самые яркие слабо мерцали в глазах гостя и на небесах, в волнах лунного света. Странное оцепенение охватило вычерченные на сером фоне сети деревьев, крыши и полуразрушенные заборы, всю землю и все светила. Среди этой мировой неподвижности только Злочевер и стоявший перед ним казались сейчас живыми.

— Дайте ему… — совсем тихо, почти неслышно, прошептал, наконец, старик. Он даже не докончил фразы, а только сделал своим хасидам беспомощный знак рукой.

В глубочайшем молчании один из учеников ребе приблизился к гостю и накрыл его голову черной ермолкой. Когда хасид вернулся на свое место, старик вытянул руки перед собой, — в ладонях его появилась тут же истрепанная, обтянутая кожей книга. Реб Борех открыл молитвенник: на полуистлевших страницах в свете луны буквы зашевелились и засияли лиловым блеском.

Громким, однако по-прежнему неверным от волнения голосом Злочевер проговорил:

— Хвалите Господа! Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних. Хвалите Его, все Ангелы Его, хвалите Его, все воинства Его. Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света…

Старик не докончил еще псалма, когда луна над его головой, словно гаснущая огромная лампа, померкла, а под ногами раздался страшный оглушительный треск разверзаемой бездны.

Высоко в небе, словно приходя в себя после случившегося, тревожно моргали звезды; их слабый блеск не в силах был осветить земли. Лица и силуэты хасидов стали неразличимы, и только лицо их учителя было ярко освещено: в каждой руке старика горело по факелу. Два пламени поднимались над головой ребе серебряными рогами, и свет их, холодный и яркий, был тот же, знакомый — лунный: реб Борех, казалось, зажег факелы от потухшего на небесах светила.

Злочевер первым нарушил молчание.

— Все подойдите ко мне, — проговорил он торжественным и даже несколько напыщенным голосом — и тут же просто добавил: — Только смотрите, не заходите вперед: провaлитесь к чертовой бабушке.

Хасиды, осторожно ступая, столпились за стариком, и под лунными факелами стали видны девять лиц; десятого же, только стоявшего перед Злочевером, среди них не было.

— Смотрите. — Светящиеся рога с головы ребе сползли осторожно вниз. У ног его земля обрывалась круто; тьма и отдающая гнилью жара поднимались из образовавшегося провала.

— Вот вход в пещеры, ведущие в Иерусалим. Поверьте, путь будет не слишком долгим. Если крики и стоны подземных жителей будут смущать ваши души, громче читайте тхилим.

Злочевер отыскал глазами рыжего Эли, протянул ему один факел.

— Ну всё, — в голосе его опять зазвучали торжественные нотки. — Я иду впереди, ты будешь последним… И еще, евреи, — добавил он, приглушая голос. — Поосторожней на спуске!

И ребе шагнул вперед. Сначала темнота отрезала ему ноги, потом туловище; затем и голова старика утонула в черной дыре. Вслед за учителем, нащупывая спуск ногами, сошли под землю низенький Мойше и длинный Авремл по прозвищу “Каланча”; один за другим хасиды исчезали в провале.

Когда уже и замыкающий, Эли, спустился по самую шляпу, голубоватый свет хлынул ему на голову, и в небе разом бисером зазвенели звезды. Эли поднял глаза и увидел: над ним опять серпом горела луна, — а там, где пролег Огненный Путь, восемь звезд двигались к краю неба, и только одна, девятая, еще оставалась на месте, как будто бы колебалась, стоит ли ей плыть вслед за подругами. И от этой картины в мертвых глазах хасида блеснули слезы; сердце, остановившееся давно, забилось в груди с неожиданной силой.

— До свиданья, луна, — тихим серьезным голосом сказал он, и ему показалось, что луна качнулась легонько, будто бы отвечая. И глядя на нее, Эли понял, что ему очень хочется хотя бы еще разок взглянуть на местечко, которое он оставлял навсегда.

Он высунул голову и увидел, что двор и улица заполнены птицами, смутно знакомыми и совсем незнакомыми людьми, домашними и странными, невиданными животными… Недалеко от провала мужчина в крестьянской рубахе гладил по шее корову с золотыми рогами; пацан с удочкою в руке сидел, свесив ноги, на крыше соседней хаты; другой пацан, зажимая в подоле рубахи светящиеся изнутри яблоки, лез через частокол; тут же, возле забора, целовались, тесно прижавшись друг к другу, двое; над их головами кружились белые птицы; лев с огненной гривой и с фосфорическим рогом единорог бесшумно бились, а может быть, просто играли возле сирени; так же бесшумно между деревьями сада и теми двоими, спаянными в объятье, табуном промчались и растаяли на бегу серебристого цвета кони…

По оставленному мертвецами местечку до рассвета бродили сны.

Нудные шли века, неотличимые друг от друга, падали в реку Орлогу годы.…

Каждое лето Прран выбирал себе новое тело, каждое лето заколотого Мечом избранника закапывали возле священного дуба — закапывали таким образом, чтобы корни дерева касались кровоточащей раны. Потом наступали голодные зимы, и то один, то другой охотник встречал убитого в заснеженной чаще: бог Прран, оставивший дерево и поселившийся в теле жертвы, помогал людям найти медвежью берлогу, наводил на лисьи норы, доставал с ветки и приносил в ладонях дрожащую от испуга птицу.

Приходило новое лето, — и выбиралась новая жертва. С пеньем старинных гимнов, с плясками и игрой на магических барабанах очередного избранника Пррана — восьмилетнего мальчика, худенькую отроковицу, сильного и высокого пленника — вели всем селом на заклание. Ночью к своей звезде летела, расправив красные крылья, душа убитого, — сонмища диких лун встречали ее в Воротах Раморра протяжным и радостным воем.…

Никто теперь не узнает, кто первым усомнился в словах охотника, повстречавшего в лесу Пррана, — но вот постепенно, сначала несмелым шепотом, потом все громче и громче, начали раздаваться голоса, протестующие против кровавой традиции. Потом смута прошла, и снова Меч Мохту входил острием в плоть человека, и, страшные, слышались крики, и кровь опять нагревала бронзу оружия. Но что-то необратимое совершилось уже в пошатнувшемся до основания мире…

Был самый конец весны, когда на холме, неправильным конусом нависшем над поселением, недостойные потомки магордских первопроходцев поставили двухметрового истукана — таких истуканов делали поселившееся неподалеку племя светловолосых галиндов. Изменившие отцовским обычаям люди расставили перед новым богом десятки корзин, полных яблок и груш, малины, крыжовника и земляники, расстелили медвежьи шкуры и набросали на них куски сушеной говядины и специально испеченного с лесными орехами хлеба. В этот же день колдуну по имени Кaага, у которого от старости выпали зубы, волосы и даже брови, сообщили, что ни один человек отныне не падет жертвой не нужного никому обряда.

Это был конец. Старик, согбенный под тяжестью ужаса и позора, ушел с собрания, провожаемый презрительным смехом. В тот день никто его больше не видел, и только ночью, когда поселение погрузилось в сон, он, закутанный в плащ, появился перед священным дубом. На шее его, в мешочке из свиной кожи, висел Меч Мохту. В руке старик держал тлеющую головешку.

Долго в молчании старик простоял у дуба.

Оранжевое светило над ним висело между огромными тучами, окутанное красноватою дымкой, — его отражение покачивалось в приглушенно рокочущей у подножья холма Орлоге. Призрачный свет стекал на узловатые ветви, украшенные разноцветными тряпками, на девять кабаньих клыков, торчащих в мощном стволе. Такой же древний, как дуб, и такой же недобрый лес окружал поляну полукольцом; деревья, кусты, полчища лесных духов внимательно смотрели на колдуна.

Старик продолжал молчать; душа его серой птицей ждала приказаний Мохту.

Наконец, живущий в теле шамана бог магордского племени заставил старика поднять руки над головой. После приветствия Мохту обратился к живущему в дереве Пррану:

— Ты знаешь, Прран, что здесь произошло. Этой зимой ты уже не согреешься в человеческом теле. Мое положение, впрочем, не лучше: у старика нет ни учеников, ни наследников, — значит, когда он уйдет, и я останусь бездомным. Но самое худшее нас ждет впереди.

Мне рассказывали полуденные светила: с юга по рекам и облакам движется грозный Дух. В руках Его меч из молнии, на голове Его корона, сияющая, как утренняя заря, плащ Его белоснежен, как пена и молоко, глаза Его излучают реки огня, в устах Его благословение и проклятие. Целые армии звезд бежали от Его ярости в наши леса, они дрожат от ужаса, когда говорят о Нем. Сам Повелитель Снов сражался с Ним на берегах Свароги, — верные Повелителю луны не могут сдержать Его воинств: разбегаются в панике, переходят на Его сторону, прячутся в дуплах деревьев. Вчера Он пронзил Агарру и Вэрру, сегодня Он побеждает нас, завтра Он сбросит в реки и этих жалких божков, которых ставят повсюду трусы-магорда.

Из-за деревьев тысячи духов с затаенным дыханием слушали эту речь. В захватившей мир темноте слышны были шелест травы, шорох ползущей ящерицы, жужжанье невидимого жука да где-то в лесной непрогляди — горький пронзительный вой волчицы и жуткие вопли неясыти. Когда бог Мохту умолк, шаман увидел, что небо над лесом странно осветилось огнями. Тогда старик, моргая взволнованно, задрал к светилам лысую голову — и не узнал их. Новые, литовские и славянские, звезды сияли над ним счастливым блеском недавно рожденных миров, и колдун угадывал с отвращеньем и горечью непривычные, чуждые имена…

— Тайвога, — прошептал он беззубым ртом, не в силах сдержать рвущейся из груди тоски. — Тайвога, звезда магордского утра, где ты?…

Последние отраженья магордских звезд река уносила в небытие. Еще какое-то время будет слышаться в этих местах птичий язык исчезающего народа, еще старики в селеньях будут петь вечерами тягучие песни о берегах и бурунах прародины, еще человек, называющий себя Толкователем Птиц, успеет собрать сохранившиеся песни в Книгу, — но эти последние всплески затихающей жизни осветят уже новые и чужие звезды…

— Ну что же, — теперь тишину нарушил сидящий в дереве Прран. — У нас есть убежище. Мы уйдем с тобой в землю, в лоно Великой Матери! Земля укроет своих сыновей, и мы проспим годы, быть может, века, десятки веков. Но я уже ясно вижу перед глазами тот день, когда на этом вот самом месте люди совершат старинный обряд. Кровь потечет по дырам, закапает нам на лбы, — и тогда мы, опухшие от долгого сна, отряхивая с ладоней мертвых червей и с ног перегнившие корни, разрывая тенета трав, выйдем из наших нор. Деревья опять, словно для страстных объятий, распахнут нам навстречу руки; дрожа от возбуждения и испуга, крикнут на дорогах вороны; в чащобах, словно собаки, забрешут из нор лисицы; в болотах сразятся с цаплями черные жабы; на крышах затрубят красные аистихи, и сразу на четырех реках лунами на копытах станет кровавой пеной Конь Повелителя Снов.

Вскоре вокруг дуба уже лежал горою валежник.

Старик, раздув умирающий огонь головни, лег на землю; долго плачущим голосом бормотал нараспев древние, уже никому в округе, кроме него одного, не понятные гимны. Потом он поднялся на ноги.

Голос шамана зазвучал пронзительнее и громче, когда он поднес свой факел к сухим ветвям.

Длинные языки костра поднимались все выше и выше. Они то тянулись к небу багровыми лоскутами, то разбрасывали снопы искр, то меркли в густых клубах дыма. На почерневшем стволе уже покрывались копотью кабаньи клыки; иногда, подхваченный ветром, костер доставал до свисающих с веток тряпок — они сгорали веселым и быстрым пламенем и пеплом сыпались наземь.

Широкий колеблющийся круг света озарял ночную поляну. За этим кругом ночь была непроницаемо-темной, и можно было услышать, как духи и юные звезды возбужденно раскачиваются на лесных ветвях и верхушках. Иногда, облитая красным светом, выделялась из черной цепи сосна; через мгновенье снова сливалась с заколдованным кругом.… Внизу, под холмом, напуганная пожаром стайка скворцов понеслась на другой берег Орлоги. Прямо на середине реки скворцы превратились в воронов; рыбы, поднявшись из глубины, уставились на них круглыми немигающими глазами. Над головою шамана кружилась, бросая огромную тень, летучая мышь.

Неожиданно мышь заметалась и улетела с поляны: из-за деревьев в круг вышла стая волков. Волки, вытянув морды, то замирали на месте, то, царапая землю острыми когтями, приближались неуверенными шажками, словно пытались, но были не в силах остановиться. Горящее дерево имело над ними непонятную власть, и хищники двигались к пламени, как зачарованные; в глазах их прыгали багровые отблески.

Вдруг, жалобно взвизгивая, звери бросились врассыпную. Из пепла тряпок, летящего с веток, родились в воздухе семь черных сов; с криком облетели верхушку дуба и, проскользнув отраженьями по Орлоге, исчезли на той стороне реки.

Завидев сов, старик оборвал молитву; на лбу его выступил пот. Невыносимый страх комом подвалил под живот, и всем существом колдуна овладело одно желание: бежать, поскорее бежать с этого места к людям.… Однако сидящий в нем Мохту заставил его вытащить из чехла на шее бронзовый Меч. И тогда шаман, подпрыгивая и крича, дергая ногами и взмахивая руками, принялся бегать вокруг священного дуба. Он обежал дерево несколько раз и затем, издав нечеловеческий вопль, от которого в поселении, проснувшись, заплакали дети, проткнул свою грудь Мечом.

Потом, спотыкаясь и истекая кровью, вытаращив глаза, налитые одновременно и счастьем и ужасом, он бросился в пламя, уже захватившее половину дуба: снопами искр, языками огня, клубами дыма все выше и выше и выше рвущееся в бездны неба.

Теплым июньским вечером тысяча девятьсот девятнадцатого года чекисты расстреливали двоих: крестьянина Иосифа Высатинского и его двадцатичетырехлетнего сына Михася.

Приговоренных со связанными руками поставили на краю заросшего диким шиповником лога. Яков негромко, подстраиваясь невольно под общий тон вечера, переговаривался со Степуновым, потом, как бы нехотя, встал рядом с ним и вытащил из кобуры маузер. Степунов уже держал свой пистолет наготове. На минуту в Оврагах воцарилась напряженная тишина; кроме шепота молящихся отца и сына не слышно было ни звука. Шейнис, передергивая затвор, подумал вдруг, что в первый раз ему приходится расстреливать людей самому; потом мысли его вернулись к жене, которая уже второй день не могла разродиться. Из травы на его сапог вылезла ящерица; быстро перебирая лапками, перелезла через носок, снова исчезла в траве, — и там, где она исчезла, тут же послышался голос кузнечика. Кузнечик верещал взволнованно и взахлеб, — быть может, он старался убедить в чем-то стоящих друг против друга людей, — и вот, поняв, что так у него ничего не выйдет, выпорхнул из травы желтой божьей коровкой. Божья коровка, сложив свои крылышки, села на руку Якова, торопливо прошлась по ней, — и, превратившись в жужелицу, с беспокойным гудением заметалась над его головою. Сделав пару кругов на фоне заходящего солнца, жужелица, как будто захваченная его пламенем, вспыхнула, словно спичка, и пеплом полетела на землю…

Тут старший из Высатинских, не выдержав, резко прервал молитву; повернувшись рывком и упав на колени, вцепился в Шейниса умоляющим взглядом.

— Янкель! — дрожащим голосом крикнул он. — Янкель, Христом Богом тебя молю, не забивай ты нас! Мы же соседи, жили душа в душу. Батьку твоему я всегда помогал: деньгами чи мукой, чи еще чем… Янкель!!! — закричал он уже во весь голос, следя с перекошенным от страха лицом, как Шейнис поднимает на него маузер. — Не бери ты грех на душу!…

Из далекого царства мертвых летела к местечкам ночь. Длинели и исчезали, сливаясь, тени людей и птиц. Гонимы ветром, грозной татарской конницей неслись над холмами тучи; в Оврагах красные ягоды горели, как налитые кровью глаза голодных волчиц. Пуля попала Иосифу в щеку, сын спиной навалился прямо на него.

Степунов, разъединив сапогом лежащие друг на друге тела, убедился, что дело сделано до конца. Шепотом матерясь, принялся за ноги перетаскивать трупы к заранее вырытой на дне Оврагов прямоугольной яме. Русая голова Михася безжизненно волочилась по кочкам; лицо его казалось испуганным и удивленным. “Хоть бы помог, чертяка”, обиженно думал Федор, косясь на Якова Шейниса.

А Яков, не отрываясь, серыми злыми глазами молодого и сильного волка смотрел на застывшее над западом пламя.

Гигантским холодным пожаром над западом стыл закат, и в этом пожаре сгорало все, что приснилось. Сгорали холмы и овраги, леса и покрытые васильками поляны, сгорали дороги и гати, озера и тихие реки, болота в лесах и ручьи в заросших ольхой ложбинах. Черными хлопьями копоти над горизонтом густели тучи, в пролом между ними пожар струился брызжущим веером; вакханальным потоком лучей изливался на погибшую землю. В Волчьих Оврагах отблески пламени бродили по лицам убитых отца и сына, в лесу следы его меркли на стволах сосен, а за холмом, в местечке, огонь низвергался в окна крестьянских хат, дрожал в маленьких глазках только что появившегося на свет пронзительно кричащего существа, в глазах измученной лежащей в постели женщины, в глазах суетящихся вокруг родственниц и соседок. По пути запаляя стволы деревьев, пожар спускался к Ужени, по распущенным прядям плакучих ив переливался в реку. Сгорающая река уносила его к востоку, в сторону польского кладбища; по всей июньской земле, на плитах старых и новых кладбищ сгорали и становились все неразборчивей славянские и еврейские, латинские и арабские слова и даты: священная грустная летопись Белоруссии сливалась с наступающей вслед за пожаром тьмой. Из этой бездонной тьмы на сгорающее местечко раскатисто крикнул сыч, крик его подхватили перепел и неясыть, гневно гукнула выпь, клекотом отозвался ворон, засмеялись вороны с сороками, — и вдруг, заглушая все остальные звуки, запели вдали соловьи. Два томных и нежных голоса летели к горящим крышам, переливаясь, пели на птичьем своем языке птичью Песнь Песней, — и в сгорающей синагоге склоненный над книгой Борех Злочевер на миг оторвался от чтения; посмотрев в окно, улыбнулся чему-то мечтательно — и снова, покачиваясь, зашевелил губами. В синагоге было темно и пусто, и только свеча в железном стакане еще давала огонь, и в его умирающем свете еще видны были квадратные буквы, — а на низкие крыши местечка уже ложились страшные тени, и во дворах его, приветствуя ночь, собаки уже залились тонким, злобным и радостным лаем.