"Песни улетающих лун" - читать интересную книгу автора (Астанин Андрей)

Глава первая. Сны Оси Гринберга

— Представляешь, уже и ребенок перестал орать у Шифринских, а я все лежу с закрытыми глазами и никак не могу уснуть. И вдруг чувствую, что засыпаю… нет, не то чтобы засыпаю, а вылетаю из своего тела…

В темноте пахнет деревом и соломой. Сквозь щель в подгнившей стене полоской струится свет, падает на ее лоб, наполовину закрытый крохотными завитками. Тогда, тысячу лет назад, они приютились здесь, на мягкой соломе, наваленной в углу заброшенного сарая, и маленькая ее рука держала преданно его руку, такую горячую и беспомощную… Она продолжала рассказывать:

— Это все было будто на самом деле. Я сначала так медленно-медленно поднялась — и вижу вокруг все то же самое, как если бы я, например, на шкаф залезла: окно, две кровати, бабка спит, Зося… И я сама тоже лежу на своем месте, — ну, то есть, я как бы сверху сама на себя смотрю. А потом я вылетела на улицу — и решила тебя найти. Лечу над местечком, но уже не медленно, а с бешеной такой скоростью, только мелькают внизу крыши, и кричу: “Ося! Ося!”. А ты все не отзываешься. И мне стало так одиноко, просто ужас…

Ирка оборвала, приподнялась на локте, так что кружок света был теперь на ее плече; быстро опустив Осину руку, закрыла своей ладонью его глаза.

— А тебе вчера что-нибудь снилось? — по особой певучести ее голоса Осип понял, что она улыбается.

Осип помолчал, вспоминая. Один сон, виденный прошлой ночью, ни за что в жизни не стал бы он ей рассказывать, второй был вполне приличный, но совершенно бессмысленный.

— Угу, — ответил он, сделав выбор в пользу второго. — Мне снилось, что у меня прямо из живота выросла третья нога, а нос стал, как у Буратино.

Ирка сняла ладонь с его глаз, посмотрела на него с удивлением.

— Странный сон. — В ее голосе Осип сумел уловить особые, раздраженные нотки. — Почему это — третья нога?

Осип и сам понял, что говорит что-то не то, что говорят в таких случаях.

— Понятия не имею, — поспешно ответил он, оправдываясь. — Мне иногда снятся сны настолько дурацкие, что сам удивляюсь. Я в одной книжке прочел, что дурацкие сны бывают от нервов, ну, то есть не от нервов, а… я не помню, как это называется, что-то вроде нервов… короче, от внутреннего состояния. Со мной это так бывает. Один раз во сне я превратился в ежика, — ну то есть, не в ежика, который ползает, а в этого… короче, он тоже ползает… Короче, мы все от нервов… и точно так же у ежиков… — запнувшись, он испуганно посмотрел на Ирку.

Ирка, упав на солому, молча разглядывала потолок.

— Ирка, — растерянно произнес Осип. Он был готов вырвать себе язык за всю белиберду, которая вылезла из него только что. — Ты что, не слушаешь?

Ирка не отвечала.

— Ирка…

Ирка молчала. Потом сказала срывающимся от волнения и все же чуточку театральным голосом:

— Ося, поцелуй меня.

Осип нашел в темноте ее губы, неловко поцеловал. Потом он приподнял голову, пытаясь разглядеть выраженье ее лица. Смертельно боялся он лишь одного: что Ирка сейчас разочарованно скажет: “Да, а целоваться-то ты и не умеешь”… Но ее пальцы забегали по пуговицам на платье, затем опять легли на его ладонь.

— Послушай… — глухо проговорила она, просовывая его руку к себе за расстегнутый ворот.

Осип услышал: под его горящей от волненья ладонью пойманной птицей бьется живой комочек. В своем первом сне прошлой ночью, том самом, в котором никогда бы ей не признался, он касался рукой маленькой этой груди, а теперь, наяву, не чувствовал ничего, кроме давящего, железным обручем обхватившего плечи испуга.

Бесконечно-долгая прошла минута; они оба молчали, не зная, ни что теперь говорить, ни что делать… Осип почувствовал огромное облегчение, когда Ирка, осторожно сняв его руку, встала, застегнула на платье пуговицы. Склонившись, поцеловала его в щеку.

— Я должна бежать, а то бабка разорется, — сказала она, подходя к двери и отряхивая солому. С улицы, со стороны дороги, доносился мерный гул приближающейся машины. — Сегодня вечером я к тебе сама забегу, ладно?

Перед тем как исчезнуть, Ирка еще один раз улыбнулась; в широко раскрытую дверь потоками хлынул свет, и теперь, на ослепительно-ярком фоне, Осип отчетливо видел ее всю, смеющуюся и навсегда уходящую…

Потом остался один этот свет; потом, со скрипом качнувшись, закрылась дверь; потом снаружи замолкла подъехавшая машина, и где-то совсем близко послышались незнакомые голоса.

Осип закрыл глаза. Живая полоска, падавшая теперь на смятую Иркой солому, вздрогнула и исчезла.

Он был один в темноте.

Осип открыл глаза.

Якушин, маленький сутулый старообрядец в залубенелой от грязи шинели стоял, покачивая головой, на коленях. Фитиль, коптящий в тарелочке посреди блиндажа, бросал его тень на стену.

— Господи, что ся умножища стужающи ми. Мнози восстают на мя, мнози говорят душе моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси, слава моя и возносяй главу мою. Гласом моим ко Господу воззвах, и услыша мя… — бормотал Якушин.

— Слушай! — перебил его Осип, приподнимаясь. — Якушин, миленький, ты не должен меня будить! У меня в башке такое творится: мне каждый шорох мешает.

— Это бесы тебе спать не дают, — серьезно ответил ему Якушин. — Ты, Осип, почему своему богу не молишься? Ты что ж, ничего уже не боишься?

— Ну какому еще богу, Якушин? — Осип устало вздохнул. — Ну давай завтра, завтра мы с тобой вместе помолимся: хоть моему богу, хоть твоему, хоть мусульманскому. Эх, мне сейчас такие сны снились!

Серьезное, доброе лицо старообрядца стало совсем печальным.

— Завтра? — переспросил он треснувшим голосом. — Ты что же, забыл, что с нами завтра будет? Спи, я лучше буду за нас обоих молиться.

Осип улегся и, отвернувшись, с головой накрылся шинелью. Он постарался снова думать о прошлом, вспоминать, как, чуждаясь людей, забился в самый дальний угол сарая и заснул; как слышал, что творится в гетто, но в полудреме не отдавал себе отчета, снится ему это или происходит наяву; как, проснувшись, напрасно искал Ирку; как выбирался из местечка, как попал к своим… Но мысли его теперь все время возвращались к предстоящей атаке. Картины нынешней, фронтовой, жизни проносились перед глазами, точно в кошмарном сне, — сквозь этот сон, громкий и торопливый, слышался шепот Якушина:

— Аз уснух, и спах, востах, яко Господь заступит мя. Не убоюся от тем людей, окрест нападающих мя. Воскресни, Господи, спаси мя, Боже мой, яко ты поразил еси вся враждующия ми всуе: зубы грешников сокрушил еси. Господне есть спасение, и на людях Твоих благословение Твое…

…Через пять минут Осип стремительно и высоко летел уже по ночному небу.

Стремительно и высоко Осип летел по ночному небу.

Он сам не понял, заснул ли он под скучное бормотание Якушина или видит все наяву, когда в уютное тепло блиндажа ворвался снаружи ноябрьский ледяной ветер, выросли и поползли вниз длиннющие стволы сосен и под руками его, раскинутыми, как крылья, золотом заблестела луна.

Луна проплыла за солдатом считанные секунды, потом остановилась, словно на что-то наткнувшись, и, подавшись назад, исчезла у него за ногами. Широкая блестящая лента с извилистыми краями, между которыми плыло светило, сменилась бескрайней тьмой.

Теперь под ним плыла чернота, лишь изредка нарушаемая цепочками мелких пожаров. Осип поднял голову и увидел: она же, луна, неслась на него и одновременно, как это ни было странно, оставалась на одном месте. То, что он увидел у себя под ногами, было — он догадался — ее отражением в Волге.

Отсюда, с неба, луна показалась ему особенно пленительной и холодной. В потоках ее слюдяного, со свистом обмывающего руки света солдат различил женское, удивительной красоты, лицо с холодными и пленительными глазами. Губы прекрасной женщины что-то шептали беззвучно, потом вдруг, словно дразня, вытянулись слегка — и расползлись излучинами в усмешке… Осип от изумленья зажмурился, — когда он открыл глаза, луна снова была просто ярко-светящимся шаром…

А он, все набирая скорость и высоту, летел на северо-запад. Навстречу ему то тут, то там выпрыгивали из тьмы тускло-блестящие ленты новых и новых рек, пятнами проваливались озера, — и каждый раз на мгновенье вспыхивали в их водах новые синие луны.

— Ирка! — как можно громче закричал лунам Осип. — Ирка, ты где?!

Ответа он не услышал. Луны то гасли сзади стремительно, то впереди загорались снова. Время от времени между ними падали под руки солдата вымершие деревни, чернеющие угрюмо руины захваченных городов; лишь иногда в глыбах полуразрушенных зданий, на площадях и вдоль улиц поблескивали неяркие огоньки. Над ними вспыхивали и гасли, поднимались и падали, теснились и расходились светила. Играя, меняясь местами, мерцали над ноябрем созвездия: древние узоры народов, исчезнувших на бесконечных равнинах.

Сразу за небольшою перерезанной шляхом рощей Малая Русь, Украина, кончалась, и начиналась Русь Белая. Осип летел теперь ниже, почти касаясь руками ветвей деревьев; с наслаждением впитывал запахи облысевшего леса.

В круглом, заросшем по берегам камышами озере еще одна показалась ему луна; все увеличиваясь, она плыла по воде параллельно его полету.

— Ирка! — закричал озеру Осип. — Ирка, ну где же ты!?

И круглое озеро осталось за его раскинутыми руками. Солдат летел уже ниже лесных верхушек; знакомая с детства, единственная земля шла на него всем своим черным телом. Наконец, две березы разъехались перед ним, образуя ворота, и Осип, влетевший в них, почувствовал, что стоит на кочке. Он расстегнул ворот шинели; усевшись, с горечью уронил голову в руки.

Справа смешанный лес переходил в сплошные березы. Быть может, оттуда, а быть может, совсем с другой стороны послышался крик, от которого Осип вздрогнул.

— Ося! — жалобно кричал ему голос, подобного которому не было на земле. — Ося, я здесь!…

Осип вскочил, оглянулся; беспомощно похлопал глазами. Трубой приложив ладонь, вдохнул глубоко морозный, плесенью и осенним прением отдающий воздух.

— И-и-ркааа!…

— Ир-ка-ааа-аа-а… — Эхо, прыгая между деревьями, постепенно слабело, словно бы разбиваясь об их стволы.

Долгое опустилось молчание. Березы, белея нагими телами, тянули к небу свои озябшие руки. Ветер со свистом раскачивал их верхушки, кидал на солдата листья; затем, стихнув, улегся вместе с листвой на землю. И снова откуда-то справа, из-за стволов березовой рощицы и осинника, поднялся и начал падать далекий неповторимый голос:

— О-о-ся! О-оо-сяаа-аа-а…

Сорвав с плеча — чтоб не мешала — винтовку, Осип бросился в темноту, — туда, откуда, как ему показалось, слышался крик. За березами открылась его глазам небольшая прогалина, охваченная новой каймой кустов и деревьев.

— И-и-ркаа! (Ир-ка-ааа-аа-а…) Где ты!? (…де-эээ-тыы-ыыы-ыы-ы…)

— Оо-сяааа! (Оосяааа-ааа-аа-а…) Я здееесь! (…де-эээ-ээсь…)

Миновав прогалину, раздвигая руками ветви кустов, Осип снова нырнул в растерявшее свои листья лесное царство, такое теперь доступное — и свету звезд и уже воровато крадущемуся с востока утру…

За узкой сквозною стеной последних осин — просвет. Лес кончается, и в нескольких метрах от крайнего, похожего на задремавшего стражника дерева начинается спуск к реке. У реки, тихий и безутешный, слышится девичий плач.

— Ирка! — Осип подбежал к спуску; тяжело дыша, остановился.

Возле самой воды сидит спиной к Осипу незнакомая девушка. Фатой густого тумана накрыта река, а на девушке нет даже легкого платьица, и под призрачным лунным светом только длинные светлые пряди волос скрывают ее наготу.

Осип, завороженный, сделал пару шагов и тут только заметил, что незнакомка держит перед собой чью-то промокшую фотографию. Но и девушка уже успела его заметить; изображением вниз кинула фотографию на песок, белой прядью вытерла заплаканные глаза.

— Тебе что здесь надо, солдат?

Осип, борясь с великим смущением, ответил не сразу, зачем-то поправил на голове пилотку.

— Я ищу здесь свою невесту.

— Ирку, что ли?

— Ирку… — удивленно подтвердил Осип. — А ты откуда знаешь? Ты кто?

— Меня зовут Ужень, — только слегка повернув голову, ответила девушка. — Магорда называли меня Орлогой. Теперь уходи, не мешай мне.

Солдат уже успел разглядеть, как красива его странная собеседница и что на вид ей не больше семнадцати.

— Ужень? Так зовется эта река.

— Я богиня этой реки, — девушка, отвернувшись, задумчиво провела рукою по волосам. — А Ирку ты не ищи, ее давно уже нет.

— Давно уже нет… — машинально повторил Осип, еще не поняв до конца значения этих слов и чувствуя только, как на секунду сдвоило и словно бы провалилось куда-то сердце. — Значит, ее убили немцы?

— Какие еще немцы? Мохту и Прран ее погубили.

— А-аа… — протянул Осип, как будто зная, о ком идет речь. — Тогда я убью их.

На этот раз Ужень повернулась к нему всем телом, насмешливой обожгла улыбкой.

— Силенок не маловато будет? Да ты ведь и опоздал, солдатик. Тот, которого я любила, опередил тебя. Теперь они в царстве Дррох, где одни мертвые.

Сердце в груди солдата теперь билось ровно, но во рту стало горько и сухо. Блуждая взглядом, Осип заметил: на другой стороне реки чуть просветлели уже края неба, — над ними синим холодным знаком, отраженным в воде, горела утренняя звезда.

— А где тот, которого ты любила?

Он тут же пожалел о своем вопросе. Маленькие плечи девушки вздрогнули, как от удара, глаза опять налились слезами.

— Тебе это так интересно? — спросила она с издевкой. — Он тоже погиб… Я так просила Мохту и Пррана не трогать его! — Тут слезы потекли ручьями из ее глаз.

Осип, не зная, что делать дальше, присел на песок в нескольких шагах от нее, нервно побарабанил пальцами по расколотому прикладу винтовки.

— Ну, не плачь…

Продолжая всхлипывать, Ужень злобно проговорила:

— Все вы! Зачем вы пришли сюда? Кто вас сюда звал? Здесь мы всегда жили! Один был милый — и того убили!… — От нового приступа плача вздрогнули грудь и плечи.

После таких слов надо было вставать и уходить. Осип поднялся на ноги; отряхивая шинель, посмотрел уныло на своего черного двойника в реке… Он все-таки не удержался:

— Послушай, Ужень… а меня сегодня убьют?

И опять русалка отняла от колен заплаканное лицо. Недобрая, ведьминская улыбка змейкой побежала по ее тонким губам.

— Что, солдатик, боишься? — Она тоже встала с земли; распахнув для объятья руки, двинулась на него. — Боишься ведь? А ты не возвращайся на Волгу, со мной останься! Что, или не красивая я? Небось, покрасивее твоей Ирки. — Ужень подошла к солдату вплотную, обдала запахом влажных волос, женского тела. — Ну, поцелуй меня…

Осип, дрожа, вырвался из ее тонких, уже оплетенных вокруг его шеи рук; отпрыгнул назад, точно ужаленный.

— Сумасшедшая! — закричал он высоким, ломающимся голосом. — Ты… ты что говоришь?… Я выполняю свой долг!

Тогда Ужень, закрыв руками лицо, растирая по щекам слезы, принялась безудержно хохотать.

— Да ты совсем еще маленький, — проговорила она и больше уже ничего не могла сказать, задыхаясь от истеричного смеха.

Солдат, терзаясь нанесенной обидой, потоптался на месте; повернувшись, быстро зашагал прочь. За спиной он долго еще мог слышать безудержный и пугающий — и при этом все же чарующий — смех богини реки.

Десять или пятнадцать минут прошагал Осип, удаляясь от странной русалки. Смех ее уже не был слышен, и в предутренней тишине только листва робко шуршала под его сапогами да на поляне серая мышь-полевка выскочила из-под ноги с громким испуганным криком… Все медленней и неохотней становились шаги солдата, все нерешительней раздвигал он мешавшие ему ветви.

— Как же я не спросил ее, дурак… — тихо прошептал, наконец, Осип.

В этот самый момент его накрыла тяжелая чья-то тень; за огромными крыльями, точно за стаей туч, исчезла луна. Черная, небывалых размеров, сова, отделившись от дуба, пролетела низко над головою солдата; издеваясь, крикнула в самые уши:

— Дурак! Простофиля! — И с хохотом исчезла в осиннике.

— Идиот! — крикнул Осип и бросился обратно к реке.

Теперь ветви хлестали его по щекам; сова то исчезала, то вновь появлялась между осинами. Задыхаясь, он добежал до спуска.

Невысоко над рекой таяла утренняя звезда, когда-то называемая в этих краях Тайвогой. К лучам ее, тоненьким, как иголки, тянулась заря, — ее огонь качался в реке оранжевым клином. Посредине этого клина навстречу плывущему отраженью Тайвоги заходила в воду русалка. Вода была уже ей по пояс, неотвратимо подбиралась к локтям, к бугоркам лопаток. Красные и голубые лучи, падая на узкие плечи девушки, вязко текли по спине, и казалось поэтому, что прекрасное ее тело покрыто светящейся и прозрачной материей.

— Ужень! Постой!! — в отчаянье закричал Осип.

Богиня или не слышала или не хотела слышать его. Ее волосы уже лежали на окрашенной зарею поверхности воды. Синей звезды Тайвоги уже не было ни в реке, ни на небе. Не помня себя, солдат сорвал с головы, швырнул на землю пилотку.

— Уженнь!!! Уужееееень!…

В тот самый момент, когда и голова девушки, вслед за звездой, исчезла под водной гладью, небо вдруг вздрогнуло страшно и раскололось. Блестящие, ревущие яростно самолеты вылетели из провала. Через минуту гул самолетов, взрывы, крики и топот ног заполнили все пространство. Крылья летящего впереди “мессершмитта” двоились, троились, множились в бесчисленных отражениях: в лужах, по которым бежали люди, в стеклянных мертвых глазах Осипа Гринберга …

А ярче всего они отражались в реке, имевшей так много названий: в русской матушке-Волге, возле которой рос когда-то, словно трава, сказочный зверь баранец, в татарской Идель, в хазарской, в гунской Итиль, давшей имя Атилле, в древней магордской Йвоге, где много веков назад рыжие гасли звезды…

А в декабре, наступившем через три дня, звездами повалил снег.