"Враг под покрывалом" - читать интересную книгу автора (Бёрджес Энтони)

9

Абан знал, конечно, что дни его сочтены. Но не роптал. Наряду с предшественниками он сполна попользовался властью, имуществом, женщинами. Деньги хранились в Австралии, имелись каучуковые и оловянные акции, парк автомобилей, ювелирные изделия, драгоценные камни, всевозможное наследство. Что бы там ни было, Абан с многочисленным потомством с голоду не умрет. Возможно, придется жить великолепным изгнанником в Каинах, в Монако, на Капри. Таких мест он еще не видел, но имел грубое представленье о Западе, грезил о новых типах власти, о возможности вознестись – подобно некоторым царственным сынам Пророка – на высоты восточного мифа путем бракосочетания с голливудскими кинозвездами. Видел себя в красивом костюме, в сонгкоке, с поклонами препровождаемого в пышные апартаменты «ритцей» и «уолдорфов»; в темных очках, подставляющего волосатую грудь спокойному солнцу у тихого моря. Видел себя, входившего в казино, слышал уважительный шепоток в адрес царственной особы в изгнании.

Царственной. Шутка, конечно. В его похотливом, хорошо сложенном теле не имелось ни капли королевской крови. Были раджи, получавшие несколько долларов в месяц, работая школьными учителями; тенгкусы, трудившиеся в мастерских. В туманных анналах Дахаги – отчасти исторических, отчасти легендарных – энергичные крестьяне получали власть над старчески слабоумным или сошедшим с ума от третичного сифилиса султаном, и миф претворялся в жизнь. Сам он не верил в сказку о происхождении из фекалий священного быка, в магическую акколаду[39] Духа Принцессы, но верил в силу традиции, способную возвысить текущую в некоторых глубочайших каналах штата земную кровь над жидкой голубой. Раджи и тенгкусы кланялись, сложив руки, тому, чей титул представлял собой грубый кампонгский окрик, ибо словом «абан» презрительно окликали слугу, не зная его настоящего имени. «Абан» означает «старший брат».

Абан читал Джорджа Оруэлла,[40] поражаясь необычайной уместности титула Правитель Океании. Какое-то время он тешился мыслью расклеить по всей Дахаге плакаты; плакаты, где под изображением его могучей головы шла бы подпись: СИ-АБАН МЕМАН-ДАН АВАК. Только поймут ли смысл его подданные малайцы? Ничего, он о них позаботится. Зачем он о них заботится? Больно уж они красивые, что ли? Но раз он о них заботится, и они вполне могут о нем позаботиться. Что кому-нибудь принесла подобная забота? Так или иначе, о чем заботиться? Впрочем, все его подданные, разумеется, пролы.

Правление Абана в эпоху возникновения методов бесконечной лапидаризации любого правления было обречено из-за возникновения партий. Политика была новинкой; все кричали: «Мердека!» Возникал новый класс: мелкие интеллектуалы, неудачники бакалавры искусств, разочарованные юристы, учителя – даровитые болтуны. Еще год, и придет независимость. Султаны попадут в аномальное положение, абаны вообще лишатся всякого положения. Централизация, директивы, куча бумаг, очкастая бюрократия, только отныне в кондиционированных офисах не будет видно ни одной белой презрительной физиономии. Британцев скоро выдворят; вместе с ними придет конец феодальному правлению.

В каком-то смысле забавно, что крах колониализма означает также крах причудливой сеньории в Дахаге. А в другом смысле – нет. Британцы многим обязаны аномалиям – аномальным личностям, аномальной этике, конституционным аномалиям. Аномалий при новом режиме не будет: яркий белый свет разгонит романтические готические тени. Потом, если динамомашина откажет, импортируют другую динамомашину, дающую яркий красный свет. Родится мечта о порядке – пожалуй, рассуждал Абан, романтическая в своем роде, но романтизм опасен, чреватый самообманом, – скорее всего, основанная на расовой мистике. Абан боялся красных орд, их передовых отрядов, таившихся в джунглях. Они не мечтают, а твердо стоят на земле, руководствуясь смертоносной логикой.

И других людей надо учитывать, – ра'айят, пролов. Неисправимые массы. Жизнь в кампонгах, рисовые поля, ловля рыбы, колдовство, суеверное бормотанье Корана, нищета – ничего не изменится. А правители будут от них далеки, мучительно осваивая новый язык, готовые исполнять властные директивы, которых крестьяне не понимают. Малайская гегемония не будет иметь никакого значения для реальной Малайи.

Теперь, на заре независимости, Абан начинал испытывать к британцам какие-то теплые чувства. Высокомерные, белые, толстые, неуклюжие, абсолютно не симпатичные, холодные, может быть, алчные, – вполне допустимо приписать им все это, – по Малайя без них опустеет. Общий враг был вдобавок и общим законодателем: холодность можно назвать правосудием. Слишком поздно дружить, слишком поздно пытаться учиться. Но можно хотя бы не любить с симпатией и провожать с улыбкой.

Сегодня, вспомнил он, к ленчу придет белая женщина. Наверно, она станет последней в ряду, хотя в каком-то смысле первой. Может быть, скоро он будет жить в ее мире, сам станет изгнанником. Обойдется с пей ласково, почитая в ней символ, соблазнит не сразу, культурно. Пошлет за ней лучший автомобиль с самым любезным шофером.

Абан вышел из своих апартаментов, спустился по отполированной лестнице – никакой спешки босыми ногами, – направился в дальнюю часть Истаны к царским гаражам. Там располагалась конюшня начищенных любимцев, обтекаемых глазастых покорных зверюг, собранных за многие годы. Конюхи их надраивали, посвистывая. «Даймлер», «бьюик», «роллс», «бентли», «ягуар», «остин-принсесс», «гудзон» – словно список героев. Все известные породы, кроме «абеляра». Добавится и он. Абан уже выяснил, что недавно прибывший в штат экземпляр в отличном состоянии, с четырьмя новенькими фирменными покрышками. Забавно, что его хозяин – муж той самой белой женщины, которая придет к ленчу. Что ж, это будет, возможно, последнее приобретение. Как-то нехорошо, что одного мужчину дважды придется обидеть. Впрочем, это, может быть, символично: «ракам», «креветкам», или какой их там рыбой прозвали в насмешку,[41] суждено стать последней жертвой, ибо они последними вторглись. Больше в Дахагу не явятся новые экспатрианты, кроме, пожалуй, индонезийских филологов или теологов, поэтому омары, лангусты стали неким сумеречным осязаемым прошлым.

Слабо заморосил дождик с темного морского неба. Сыграем в шахматы с султаном. Старик оценит, бедная драная кукла тряпичная. Абап проследовал в султанское крыло. Войдя, увидел в открытом кабинете адъютанта мусульманский календарь. Луна уже скоро начнет расти, так что лучше, наверное, не отбирать жен и имущество во время благочестивого воздержания. Направить сегодня же официальный запрос насчет «абеляра», а за златовласой женой послать «бьюик».

Султан в спортивных шортах и в старом саронге сидел в одиночестве, грызя ногти. Ухмыльнулся гостю.

– Что нового, туан-ку! Хорошие новости? – сказал Абап.

– Хорошие новости.

– Хотите в шахматы сыграть?

– Можно.

Расставили фигуры на огромной доске – слоны, хаджи, кони, первый министр возвышается над слабосильным раджой. Играли под бивший в окна дождь, стучавшие пишущие машинки, доносившиеся с кухонь песни; Абан играл плохо. И не удивился проигрышу – все как-то символично. Султан триумфально оскалился, поставил своего второго слона рядом с первым, отрезав отступление радже Абана.

– Шах и мат.

– Да. Король умер.

– Почему плохо играешь сегодня?

– Не знаю. Будет время научиться. Много времени.