"Прими день грядущий" - читать интересную книгу автора (Виггз Сьюзен)

ГЛАВА 15

– Мама!

Со стороны поля по дороге бежал Люк, поднимая босыми ногами фонтанчики красноватой пыли; на его загорелом веснушчатом лице сияло солнце.

– Мама! – снова повторил мальчик, переводя дыхание. – Хэнс сегодня опять не ходил в школу. Он убежал с Харперами в Скотс-Лэндинг. Парсон Стайлз сказал, что Хэнс плохо кончит, мама. – Люк схватил из стоявшей на крыльце миски с малиной ягоду, засунул ее в рот и вдруг надулся: – Хэнс обещал хорошенько наподдать, если я наябедничаю. Но мне наплевать. Я и так все время выгораживаю его и просто уже не знаю, что врать священнику, мама.

С этими словами Люк шлепнулся на нижнюю ступеньку крыльца и начал сосредоточенно возить пятками в пыли.

Стараясь казаться серьезной, Женевьева ласково пригладила вихры сына. В свои шесть лет Люк был точной копией отца: те же крупные грубые черты лица, волосы цвета мокрой глины да и ростом не обижен – почти на целую голову выше своих однолеток – и крепок не по годам.

Характером Люк тоже пошел в отца: добрый, ответственный, с сильно развитым чувством справедливости. Правда, он не проявлял особого рвения в учебе, что не раз отмечал священник, но как только подрос и смог работать в поле, делал это с большим удовольствием. Люк очень быстро понял, что Хэнс не склонен разделять его энтузиазм по отношению к земледелию и немало огорчался этим.

– Ну, успокойся, – проговорила Женевьева, вытаскивая из волос сына соломинки. – Ты же знаешь Хэнса. Ему почти четырнадцать. Он уже слишком большой и умный, чтобы учиться у священника.

– А Питеру Хинтону уже пятнадцать, но он все равно ходит в школу, – раздался тоненький голосок, и на крыльце появилась пятилетняя Ребекка Эдер с темноволосым четырехлетним братом Израэлем и малышкой Матильдой на руках.

Женевьева улыбнулась своим детям, мысленно благодаря Бога за то, что они так хороши, здоровы, воспитаны. Но Хэнс…

– Хэнс не похож на других мальчиков, – напомнила она.

И это было правдой. Хэнс настолько отличался от всех, что иногда пугал этим Женевьеву. Он вырос не по-детски умным и пропускал занятия в школе не для того, чтобы искупаться или порыбачить. Его можно было видеть сидящим в развилке старого платана с книгой «Писем» Сент-Джона или эссе Тома Пейна. Женевьева не возражала против подобного увлечения, но слишком уж часто Хэнс убегал к Вилли и Микайа Харперам, сыновьям беспутного пьяницы Элка, которого она очень не любила.

– Это нечестно, – упрямо настаивал Люк, очерчивая босой ногой в пыли круг. – Папа никогда не заставляет его помогать на ферме, как меня.

– Хэнс занят: он учится другим вещам, – мягко сказала Женевьева и слегка вздрогнула, представив на миг, что это за вещи.

Люк пожал плечами:

– Все, что должен знать человек, – это как возделать поле и как отправить свой урожай вниз по реке.

Женевьева опустила глаза. Люк был еще слишком мал, чтобы понять брата. Хэнс уже начал интересоваться тем, что происходит за обсаженными деревьями границами фермы; он не рожден выращивать кукурузу, чинить забор и расчищать новые участки земли.

Несколько раз Рурк брал его с собой в Ричмонд. Хэнс возвращался оттуда полный энтузиазма, покоренный кипящей жизнью новой столицы. Казалось, его в одинаковой мере интересуют шумные самодовольные политики с Шокуи-Хилл и развеселые игроки, занимающиеся своим хитрым ремеслом в таверне «Орла». Женевьева прекрасно понимала, что своеволие Хэнса не переломить ни строгостью, ни хитростью, ни уговорами. Она чувствовала себя обязанной в память о Пруденс позволить ему сделать в жизни свой собственный выбор.

– Мы должны принимать Хэнса таким, каков он есть, каким его создал бог, – твердо сказала Женевьева. – И перестань хмуриться. Кстати, папе не нужно помочь строить теплицу?

– Я бы не злился, – все еще упрямился Люк, – если бы Хэнс не убежал с Харперами.

– Ничего, Люк. Лучше вспомни о сегодняшнем вечере и приведи себя в порядок.

Плохое настроение Люка никогда не длилось очень долго. Оно было подобно весеннему дождю: вспышка гнева – и гроза прошла, его лицо уже расплывалось в улыбке. Усыпанный веснушками нос Люка делал мальчугана просто очаровательным.

– Папин день рождения – радостно завопил он, вприпрыжку проскакав по двору.

Остальные дети тут же последовали его примеру.

Покачав головой, Женевьева улыбнулась им вслед: даже ветер не менялся так стремительно, как настроение ее детей.

Рурк сидел во главе стола, за которым было уже семь Эдеров. Он ощущал такую полноту жизни, что это вызывало внутреннюю дрожь, – грех одному человеку иметь столь многое.

Стол загромождали остатки пира: сочный окорок, большие миски с овощами, глиняный кувшин с маслом. От двух буханок хлеба остался лишь маленький кусочек. Единственным нетронутым пока блюдом был пирог с орехами, украшенный искусной рукой Мими Лайтфут.

Рурк окинул внимательным взглядом свое многочисленное семейство. Люк откровенно пожирал глазами пирог. Ребекке удавалось выглядеть серьезной и даже аккуратной, несмотря на облако кудрявых волос имбирного цвета и усеявшие весь нос веснушки.

Израэль унаследовал смуглую материнскую красоту и, судя по всему, ее способность к учению и любовь к книгам. Женевьева любила рассказывать, что он уже знает буквы и может прочитать кое-какие слова в букваре своей сестры.

Сама Женевьева сидела на противоположном конце стола и выглядела такой же девически свежей и хрупкой, как и семь лет назад, в день их свадьбы. Она держала на руках маленькую Матильду, покачивая девочку и иногда касаясь губами ее столь необычных для семьи, но удивительно густых пепельно-русых волос.

В отличие от младших в глазах Хэнса не было восторга по поводу ожидаемого праздничного пирога, но он изо всех сил старался казаться приятным, немного раскаиваясь из-за сегодняшнего прогула.

– Я горжусь вами, – признался Рурк. – Всеми. Сегодня особый день. Я живу на земле тридцать шесть лет и благодарен судьбе за каждый подаренный мне день.

Он поймал глазами Женевьеву и был награжден ее ясной улыбкой.

– Говорят, – продолжил Рурк, – в день рождения человек должен загадать желание, но мне что-то ничего не приходит на ум. Я был уже столько раз благословлен вами, дети, и изобилием этой фермы, что мне не остается желать ничего большего.

Ребекка потянула мать за рукав.

– Можно мне сейчас сделать подарок? – нетерпеливо спросила она.

Женевьева кивнула. Девочка сползла со своего стула и, встряхивая рыжими кудряшками, затопала к отцу. Она забралась к нему на колени, сунула в руки сверток, затем отошла в сторону и стала наблюдать, как он разворачивает его.

– Ты посмотри, что творится! – удивленно воскликнул Рурк.

Судя по всему, девочка не один час трудилась над этим подарком. К восторгу Мимси Гринлиф, у нее обнаружились явные способности к рукоделию.

– Это строка из Библии, – с гордостью объяснила Ребекка. – «Поворачиваю свои стопы с неправедного пути, чтобы я мог подчиняться слову твоему».

Рурк нежно обнял дочь:

– Ну, это замечательная работа. Мы повесим ее в гостиной, рядом с часами.

Затем Израэль смущенно вложил в руки Рурка свой сверток. Рурк, улыбаясь, высыпал на стол целую коллекцию ярких камешков.

– Сам собрал, – важно заявил Израэль. – Исходил весь берег реки до конца дороги.

– Спасибо, Израэль, – поблагодарил Рурк и выбрал светло-розовый, отполированный водой камешек. – Пожалуй, я буду носить его в кармане на счастье.

Подарком Люка оказался волк, вырезанный из кусочка сплавного дерева. Сделанный удивительно мастерски, он выглядел очень свирепо. Сияя от гордости, Рурк поставил подарок на стол.

Даже Хэнс, который ко всем членам семьи, за исключением малышки, редко проявлял иные чувства, кроме сдержанной терпимости, тоже приготовил подарок. Он достал из кармана прекрасную кленовую трубку с мундштуком из слоновой кости и серебристым ободком и протянул ее отцу.

Рурк повертел трубку в руках:

– Ничего подобного я еще не видел. Откуда она у тебя, Хэнс?

Мальчик горделиво вскинул голову:

– Я выиграл ее в Ричмонде у торговца табаком. Рурк положил трубку.

– Хэнс…

– Выиграл честно и достойно в мушку, да!

– Ни мама, ни я не любим азартных игр, Хэнс.

– Вы не любите ничего, что я делаю, – выкрикнул Хэнс.

Его громкий голос испугал малышку, и она заплакала. Схватив Матильду на руки, Хэнс вышел из комнаты.

Женевьева молча проводила сына взглядом, в котором читались и беспокойство, и нежная привязанность. Хэнс просто не понимал, что важна не роскошь подарка, а то отношение, с которым он преподнесен, и это огорчало мать.

Через окно донеслось лепетание Матильды, вызвав улыбку на лице Женевьевы. Привязанность Хэнса к девочке казалась сверхъестественной. Он никогда не проявлял нежности к другим детям, но с самого начала выказал неожиданную любовь к младшей сестренке. Возможно, их делали похожими голубые глаза и светлые волосы, но, как бы то ни было, с самого рождения Хэнс стал страстным обожателем Матильды и ее защитником. Как ни странно, казалось, она так же нуждается в нем, как и он – в ней.

Приподнятое настроение в столовой немного упало после сердитого ухода Хэнса. Дети молча съели порог, поцеловали родителей и отправились с Мими спать. Женевьева хотела помочь ей уложить их, но Мими жестом отстранила ее.

– Посидите со своим стариком, – весело приказала она. – А еще лучше, заберите сидр в гостиную и позвольте нам самим найти путь к спальне.

Женевьева сидела перед камином, прислушиваясь к тиканью часов и шуму устраивающегося на ночь наверху своего семейства.

Вот хлопнула входная дверь – это вернулся Хэнс; Женевьева надеялась, что он немного успокоился. Потом Люк окликнул брата, и мальчики устроили небольшую потасовку, пока резкий окрик Мими не остановил их.

Израэль по привычке начал напевать что-то бессвязное, но неожиданно замолчал: мальчик обладал талантом засыпать почти мгновенно. Матильда завозилась в кроватке, пока не послышался ритмичный скрип ее колыбели. Очевидно, Хэнс начал укачивать сестренку. Наконец, раздалось тихое бормотание Ребекки – она, как обычно, читала на ночь молитву – и все стихло.

Женевьева молча смотрела, как Рурк помешал в камине и подложил туда дров. Голубое пламя тут же мягко обволокло полено, и оно зашипело, нарушая тишину, овладевшую домом.

Сердце женщины было полно любовью к мужу, и она не переставала поражаться глубине этого чувства. Каждая минута, которую они проводили вместе, казалась ей маленьким чудом, которое необходимо оберегать и держать для полной сохранности ближе к сердцу. Эти незабываемые мгновения близости, а также дети, успехи фермы приносили в их жизнь ту полноту и завершенность, о которой Женевьева боялась и мечтать.

– Рурк…

Уловив нежное тепло в ее голосе, Рурк с улыбкой повернулся к жене. Она выразительно похлопала по дивану возле себя.

Рурк нежно обнял Женевьеву, вдыхая аромат ее волос, и, уткнувшись в шею, пробормотал:

– Дженни, любимая. Спасибо тебе.

Встряхнув кудрями, она покачала головой:

– Не стоит пока благодарить меня, Рурк. Я ведь тебе еще ничего не подарила.

Рурк засмеялся смехом счастливого человека:

– Ты уже и так дала мне все, о чем только может мечтать мужчина.

Он снова склонился над Женевьевой, но она слегка отодвинула его и, улыбаясь, вручила небольшой сверток, с написанными на нем словами: «Моему мужу».

Рурк медленно, растягивая удовольствие, развернул сверток и с удивлением извлек бокал. Он поднес его к глазам, и металл заблестел, отражая пламя в камине.

– Боже, какая красота! Но что такому медведю, как я, делать с этим бокалом?

– Что обычно делает джентльмен с бокалом? – Женевьева налила в него немного сидра и поднесла бокал к губам мужа. – Произнеси тост.

Рурк покорно поднял бокал и кивнул.

– За карточные игры, – провозгласил он своим необычным глубоким голосом.

Женевьева с удивлением посмотрела на мужа:

– Карточные игры? Но мы же…

– Тс-с… – прошептал он. – Это наш секрет. Ведь это карты привели тебя сюда, в Вирджинию, и, в конце концов, ко мне.

Рурк, улыбаясь, с удовольствием отхлебнул сидр. Женевьева покачала головой.

– Ты невозможен, – проговорила она, шутливо ударив его кулаком в грудь.

Рурк прикоснулся губами к ее виску.

– Ах, Дженни, интересно, я уже говорил сегодня, что люблю тебя? – он слегка нахмурился. – Нет, еще не говорил, и ни вчера, ни позавчера… Какой же я невнимательный!

– Нет, не говорил, – согласилась Женевьева. – Но совершенно необязательно слышать эти слова изо дня в день. Я и так знаю, что ты любишь меня. Я вижу это в каждой мелочи, которую ты для меня делаешь, в улыбках, принадлежащих мне одной, в том, как ты держишь меня за руку в церкви, и в том, как ты без конца хвастаешь моим умением управлять фермой.

Они страстно и нежно обнялись.

Неожиданно в дальней части дома снова заплакала Матильда, затем резко хлопнула задняя дверь. Этот звук заставил Рурка оцепенеть. Уже не впервые Хэнс исчезал ночью вместе с Матильдой, чтобы под звездами шептать малышке свои тайные мечты и желания.

Женевьева нахмурилась:

– Когда дело касается Хэнса, я чувствую себя совершенно беспомощной. Мальчик выглядит таким несчастным.

– Именно так, милая.

– Раньше все его проблемы заключались в содранном колене или упрямом пони. Я знала, как это уладить. Но теперь…

Рурк кивнул:

– Я чувствую то же самое. Но что мы можем поделать, Дженни? В наших силах только любить и направлять Хэнса. Мы не в состоянии прожить за него жизнь.

– Рурк, как ты думаешь, он догадывается? – неожиданно шепотом спросила Женевьева.

Рурк покачал головой.

– Конечно же, нет, – уверенно сказал он. – Мими не проронит ни слова, а Нел Вингфилд… Конечно, она не тот человек, которому можно верить на слово, но, к счастью, сейчас Нел находится в стороне от нашей жизни.

– У меня такое чувство, что я уже совершенно не знаю Хэнса. Почему он не поговорит с нами?

Рурк пожал плечами.

– Ему тринадцать лет. Он еще не мужчина, но уже и не мальчик. Может быть, самое верное – это оставить его в покое и дать время самому во всем разобраться. – Рурк обнял жену и крепко прижал ее к себе. – Давай хотя бы сегодня не будем об этом беспокоиться, Дженни.

Женевьева поцеловала мужа и пробормотала, вдыхая аромат его тела:

– Да. Пусть сегодня останемся только мы вдвоем.

Хэнс медленно поднимался по ступеням. Слова родителей до сих пор эхом отзывались в его голове. Он просто кипел от негодования. Почему они обсуждают его, держась за руки и сокрушаясь по поводу своей беспомощности? Ведь вся вина явно лежала на нем.

О чем это они там шептались? Что родители скрывали от него такое, что не осмеливался произнести острый, как бритва, язык Нел Вингфилд? Они явно боялись этого секрета – Хэнс понял это по их голосам. Он решил, что это как-то связано с его характером, с той дичинкой, с которой ему самому не удавалось справиться.

Хэнс положил Матильду обратно в колыбельку, и она уютно устроилась под своим одеялом, затем надел ночную рубашку и, стараясь не разбудить Люка и Израэля, спавших вместе на соседней кровати, улегся в свою постель. В душе Хэнс ругал себя на чем свет стоит. Родители вовсе не казались ему беспомощными, скорее наоборот. Они были слишком снисходительны и слишком многое прощали ему. Женевьева, которую он все время называл мамой, просто лезла из кожи вон, чтобы загладить его промахи, чтобы Хэнс не чувствовал своего отличия от других детей в семье.

«Не нужно ей ничего для меня делать» – подумал Хэнс.

Он действительно считал, что мать не должна была везти за него на мельницу кукурузу и тратить деньги на книги для сына, когда у нее самой годами не появлялось ни одного нового платья. Она должна больше требовать от него.

Каждую ночь Хэнс засыпал, полный решимости больше сделать для семьи, для фермы. Но когда наступал золотой яркий день, а лес стоял такой благоуханный и пустынный, все его добрые намерения вмиг куда-то испарялись, и он убегал из дома, занимаясь чем угодно, только не работой на ферме и не учебой в школе у дремучего священника, который едва умел написать свое имя.

Хэнс тяжело вздохнул. Видит Бог, он хочет сделать как лучше. Хэнс старался быть хорошим братом Люку, но этот большой красивый мальчик совершенно не понимал его. Голова у Люка совсем не настроена на учебу, зато он словно создан, чтобы работать на земле. Люк никогда не разделял интереса Хэнса к политическим дискуссиям и таинствам карточной игры.

А спокойный, не по годам задумчивый, Израэль, казалось, даже не подозревал о существовании Хэнса. Кумиром этого паренька был Люк. Что касается Ребекки, то, погруженная в свои молитвы и пение псалмов, она удостаивала Хэнса лишь яростным осуждением его поведения, чем приводила в восторг преподобного Карстерса. Ребекка обожала повторять Хэнсу, что праздность приведет брата в объятия сатаны, и иногда ей даже удавалось заставить его чувствовать себя псом, грызущим овец.

Из комнаты напротив снова раздался похожий на мяуканье тоненький писк. У Матильды вовсю резались зубки, и последнее время она плохо спала. Хэнс терпеливо успокаивал ее, даже если это приходилось делать несколько раз за ночь. Матильда была единственной в семье, кто никогда не осуждал его. Конечно, она – только младенец, но с самого рождения их объединила почти мистическая связь, которая тайно радовала Хэнса.

Хэнс прошел через коридор в комнату родителей и, обойдя все еще пустующую кровать, взял малышку на руки. Вдыхая теплый молочный аромат ее тельца, он потерся подбородком о прядки чудесных светлых волос и вздохнул. Узнав брата, девочка тут же успокоилась у него на руках.

– Ну что ты, малышка? – прошептал Хэнс. – Что тебя испугало?

Она сонно моргнула, засунула в рот свой крошечный палец и так посмотрела на Хэнса, что его сердце переполнилось любовью. Он взял из колыбели одеяло, завернул в него девочку и опять спустился с ней по «черной» лестнице в теплый темный двор.

Стояла мягкая ночь позднего лета, наполненная голосами кузнечиков, древесных лягушек, запахами созревающего урожая и горного лавра. Молодая луна, держа в объятиях старую, красовалась на усеянном звездами небе. Она висела над Голубыми горами, освещая их волнистую гряду. За забором возвышался таинственный лес: череда дубовых зарослей, опушек и кустарников, которые питались от мощной системы рек и ручейков.

– Видишь это, Мэтти? – спросил Хэнс. – Это Голубые горы, а за ними – огромная часть Вирджинии, которую мы с тобой еще не знаем. Но мистер Даниэль Бум однажды прошагал ее вдоль и поперек.

Матильда махнула пухлым кулачком в сторону гор. Хэнс по-своему истолковал ее жест:

– Я тоже хотел бы отправиться за горы, на другой конец света. Обещаю, что однажды я сделаю это и тебя возьму с собой, сестричка.

Малышка повернулась и с тихим звуком, очевидно, выражающим согласие, спрятала лицо на плече брата.

– Боже, как же я люблю тебя, Мэтти, – тихо признался Хэнс.

Она была единственным человеком на земле, кому он мог сказать эти слова. Хэнс улыбнулся, погладив мягкую щечку девочки. Сестренка ответила ему без слов: взглядом круглых глаз и довольным мурлыканьем.