"Ада, или Эротиада" - читать интересную книгу автора (Набоков Владимир)12Гамак и мед: и через восемь десятков лет он с той же счастливой, точно в юности, мукой вспоминал, как возникла в нем любовь к Аде. Воспоминание и зрительный образ сошлись где-то на полпути: гамак, рассветы, юность. В девяносто четыре он любил возвращаться вновь и вновь к тому первому лету своей любви, но не как к только что увиденному сну, а как к сгустку в сознании, чтобы продержаться в эти серые карлики-часы в промежутке между неглубокой дремой и первой утренней пилюлей. Вступи же, дорогая, хоть ненадолго. Пилюля, дремлю ли, сон ли, сон мы. Продолжай отсюда, Ада, прошу тебя! (Она) Сонмы фавнов. Возьмем относительно благополучное десятилетие. В такое десятилетие целый сонм фавнов, добрых, одаренных, нежных и страстных, из лучших, не только духовных, но и плотских побуждений сдернул покровы с мириад дриад своих, не менее нежных и прекрасных, там и так, где и как было назначено и уготовано создателем, дабы молву об этом событии не заглушила сорная трава статистики и уж по пояс вымахавших сообщений. Все это утратило бы всякий смысл, если мы упустим, скажем, такую малость, как незаурядность натуры индивидуума, как юный гений, способный в иных случаях превратить всякую отдельную страсть в …самцы светлячка, крошечного светящегося жука, более похожего на блуждающую звезду, чем на обычное крылатое насекомое, появились в Ардисе в первые теплые, темные ночи, сначала один, потом другой, там и сям, потом множеством призрачных видений, затем снова сокращаясь в числе, по мере того, как вожделения подходили к естественному завершению. Ван наблюдал за ними с полным благоговейного трепета наслаждением, как и тогда, в раннем детстве в Италии, оказавшись один-одинешенек средь багряно-сумеречного гостиничного сада, в кипарисовой аллее, когда решил, что светлячки — золотистые упырьки или блуждающие по саду эльфы. Теперь они беззвучно проносились перед ним, чертя и перечеркивая темноту, каждый то и дело мерцал своим бледно-лимонным фонариком, каждый сигналил в причудливом ритме (совсем не так, как один родственный им вид, летающий, по словам Ады, с Окна темного замка постепенно гасли: горизонталь, вертикаль, ход коня. Дольше всех задерживалась в ватерклозете мадемуазель Ларивьер, входившая туда с лампадкой на розовом масле и с buvard[75]. Легкий ветерок сбивал в складки портьеру Вановой обезличенной спальни. Венера взошла на небе; Венера завладела его плотью. Все это было чуть раньше, перед сезонным нашествием особой разновидности простейшего до изумления вида комаров (кровожадность которых не слишком доброжелательное русское население нашей местности объясняло гастрономическими пристрастиями французских виноградарей и ладорских любителей клюквы); но даже при всем этом великолепие светлячков и странно пугающая непостижимость бледного космического света, проникающего сквозь темную листву, искупали новые неудобства: мучительность ночи, липкость пота и спермы, неотделимых от духоты его спальни. Конечно же, именно ночь В представленном нами сухом отчете о ранней, чересчур ранней любви Вана Вина к Аде Вин нет ни основания, ни места для отклонений в метафизику. И все же нельзя не отметить (на фоне полетов этих вспыхивающих Люциферов, а также уханья, как бы им в такт, совы в близлежащем парке), что Ван, в ту пору пока не изведав террора с Терры, — бездумно связывая его в своих размышлениях о муках милой незабвенной Аквы с пагубными странностями и привычными фантазиями, — уже тогда, в четырнадцать лет, понял, что старые мифы, запустившие в благодатное существование целый водоворот миров (пусть дурацких и мистических), разместив их внутри серого вещества усыпанных звездами небес, возможно, несут в себе, как огонек светлячка, свет некой странной истины. Ночи, проведенные им в гамаке (где другой юный горемыка, кляня свой кровавый кашель, снова погружался в сны с подкрадывающимися потоками черной пенной лавы и крушением партитурных знаков орхальной орхестры, которые наводили на него дипломированные доктора), не столько были заполнены его мучительной страстью к Аде, сколько этой бессмысленной вселенной, смотрящей сверху, снизу, отовсюду демоническим дубликатом божественного времени, звенящей вокруг него и в нем самом, как будет вновь отдаваться звоном — к счастью, уже обретя некий смысл, — и в последние ночи его жизни, о которой, любовь моя, я не жалею. И когда казалось, он уже не в силах заснуть, Ван неизменно засыпал, и сны его были юны. Когда первое пламя дня коснулось гамака, Ван пробудился иным человеком — и в высшей степени мужчиной. «Ада, сень сада, отрада» — этот дактилический триметр явился единственным вкладом Вана Вина в англо-американскую поэзию, — звучало у него в голове. Ура — скворец, тьме космоса конец! Ему было четырнадцать с половиной; он был горяч и смел; скоро он неистово ею овладеет! Проигрывая прошлое, Ван мог особо выделить такой момент воскрешения юности. Натянув плавки, протолкнув и упрятав туда все сложное, многочисленное и упорствующее хозяйство, он вывалился из своего гнезда и тотчас решил проверить, есть ли движение в той части дома, где она обитала. Есть! Блеснул хрусталь, цветное пятнышко. В одиночестве на уединенном балконе Ада вкушала Дети ее склада — придумщики самых рафинированных философий. Была и у Ады своя маленькая философская теория. Еще и недели не прошло с приезда Вана, как он уж был сочтен достойным посвящения в ее премудрости. Жизнь каждого человека состоит из определенным образом классифицированных явлений: «настоящих явлений» — которые происходят нечасто и потому бесценны, просто «явлений», составляющих всю обыденность жизни, и «явлений-призраков», еще именуемых «туман», таких как лихорадка, зубная боль, глубочайшие потрясения и смерть. Три или более происходящих одновременно явлений образуют «башню», а если одно за другим — то «мост». «Настоящие башни» и «настоящие мосты» — это радости жизни, если же башни встречаются по нескольку — то это высшее блаженство; хотя такого почти никогда не бывает. При определенных обстоятельствах и в некотором ракурсе даже простое «явление» может показаться или даже стать «настоящим», а может и наоборот — сгуститься в зловонный «туман». Если же счастье и несчастье сплетаются между собой — единовременно или не сразу и по нисходящей, человеку выпадают «повергнутые башни» и «разрушенные мосты». Образные и конструкционные детали такой метафизики не наполняли Адины ночи мукой, как это было у Вана, и в то утро — как и во многие другие — он остро почувствовал, что возвращается из гораздо более далекой и сумрачной страны, чем та, где обитает она в своем солнечном свете. Ее пухлые, блестевшие липким губы улыбались. (Когда я тебя Классическая красота цветочного меда, светлого, гладкого, прозрачного, плавно стекавшего с ложечки и расплавленной медью заливавшего хлеб с маслом моей любимой. Крошки вязли в нектаре. — Настоящее? — спросил он. — Башня! — ответила она. И еще оса. Оса обследовала ее тарелку. Тельце насекомого подрагивало. — Надо как-нибудь попробовать ее съесть, — заметила Ада, — но чтоб было вкусней, — Не может быть! — Общеизвестная загадка природы. В тот день волосы у нее были старательно расчесаны и отливали темным блеском, контрастируя с матовой бледностью шеи и плечей. На Аде была тенниска в полоску, та самая, которую Ван в своих уединенных мечтах с таким наслаждением срывал с ее извивающегося тела. Клеенка была в голубую и белую клетку. Пленочка меда сверкала на остатках масла в прохладной фаянсовой масленке. — Ну, хорошо. Что же третье Настоящее? Она внимательно смотрела на него. Золотистая капелька, загоревшаяся у нее на губе, внимательно смотрела на него. Бархатистая, трехцветная анютина глазка, с которой она накануне рисовала акварельку, внимательно смотрела на него из вытянутой хрустальной вазочки. Ада не произнесла ни слова. Не сводя с него взгляда, облизала растопыренные пальцы. Не дождавшись ответа, Ван покинул балкон. Тихонько крошилась ее башня в нежных лучах бессловесного солнца. |
||
|