"Верная река" - читать интересную книгу автора (Жеромский Стефан)

III

Боязнь неприятных последствий, если бы в доме обнаружили раненого, заставила панну Саломею подумать об убежище для своего гостя. После долгих совещаний со Щепаном решено было принять некоторые меры предосторожности. После того как сожжены были службы, уцелел, кроме конюшни, стоявший поодаль сарай, полный прошлогоднего сена, нетронутого, потому что скот был весь уничтожен или украден. Одна половина сарая была наполнена сеном до самых стропил. Тут Щепан хранил свой мешок с крупой. Сюда же он решил спрятать, в случае необходимости, повстанца. Для этого он вырыл в сене нечто вроде колодца семи-восьми локтей глубины. Так как сено за весну и зиму слежалось и было плотно сбито, стены этого колодца оказались внизу твердыми, как настоящий сруб. На самом дне он просверлил в сторону проломанной стены сарая для притока воздуха нечто вроде воронки. В развалинах винокурни Щепан отыскал старую, окованную железом дверь, обгоревшую по углам и принявшую овальную форму. Этой дверью, сделав для нее в сене соответственную выемку, он закрыл колодец, как крышкой. Сверху положил несколько слоев сена; это сделало тайник совершенно незаметным. Надо было также подыскать подходящую одежду для больного. В шкафу нашлась большая дорожная медвежья шуба пана Рудецкого и меховые сапоги. Все это вместе с двумя длинными новыми веревками лежало наготове.

Первое время панна Саломея спала в холодной гостиной, примыкавшей к ее бывшей спальне и ставшей теперь приютом для раненого. Но боязнь проспать предупреждающий стук заставила ее держать открытой настежь дверь в свою спальню, где было окно для условленных сигналов. Однако в нетопленой гостиной было невыносимо холодно, и это особенно ощущала Саломея, ибо она спала на сеннике, положенном прямо на пол. Отапливать гостиную было немыслимо. Щепан уже давно рубил на дрова заборы в усадьбе, и этого топлива едва хватало, чтобы топить плиту в кухне и печку в спаленке. Другого выхода не было… И вот Саломее, которую родные и все кругом называли просто Мией, пришлось устраиваться на ночь в своей прежней комнате – то есть в спальне князя. Полураздетая, укрывшись медвежьей шубой, она дремала там на диванчике возле больного. Всякий раз, когда надо было ложиться спать, она сгорала от стыда, и ее охватывал ужас при мысли о злых языках. Но страх как бы не обнаружилось присутствие раненого в доме заставлял ее пренебрегать этим. На третью ночь, когда она дремала возле больного, который бредил в жару, охал и стонал, вдруг раздались четыре стука в ставню. Затем еще четыре… Стук был порывистый и сильный. Панна Мия вскочила с диванчика, стремглав пробежала через сени, отделявшие спальню от кухни, и разбудила повара. Старик тут же приплелся, по обыкновению ворча. Крикнув ему в самое ухо: «Идут!», она быстро принялась одевать Одровонжа. Натянули ему на ноги толстые штаны и меховые сапоги, завернули в медвежью шубу, под колени и под мышки надели веревочные петли, и крепкий старик подставил спину, словно под мешок с зерном. Панна Мия помогла ему взвалить эту ношу на спину, отперла ключом дверь в сад с черного хода и снова заперла ее. Старый Щепан брел в гору по снегу, пыхтя под непосильной тяжестью. Притащив Одровонжа на сеновал, старик по заранее сложенному наклонно сену взгромоздился с ним на самый верх и, ощупью найдя деревянную крышку тайника, приказал князю хранить молчание, а сам быстро принялся за дело. Открыл люк и, ухватившись обеими руками за веревки, осторожно стал спускать раненого в темный колодец. Положив его на дно, он привязал концы веревок к уцелевшей на двери скобе, закрыл дыру крышкой и завалил сеном. И тщательно утоптав это место, он проворно соскользнул вниз, запер сарай на замок и быстро вернулся в дом. Впотьмах прошел кухню и сени и очутился в спальне. Первой мыслью старика было перестелить кровать повстанца, но этим занялась уже панна Мия. Подушка во многих местах была в крови, которая сочилась сквозь неумело наложенные повязки. Пятна были также на одеяле и на матраце. Они торопливо меняли наволочки и простыни и едва успели покончить с этим, как снаружи послышался конский топот, а затем мерная поступь множества сапог и гул голосов со всех сторон дома. И сразу раздался стук в обе входные двери, грохот прикладов в закрытые ставни и громкие крики с требованием отпереть двери. Щепан и ухом не повел. Он вынес сперва в потемках окровавленные наволочки и простыни и спрятал в такое укромное место в хлебной печи, что их сам черт не нашел бы. И только когда стук в двери и ставни стал так силен, что, казалось, они вот-вот сорвутся с петель, Щепан пошел на главное крыльцо, отпер входную дверь – и сразу получил затрещину. Панна Саломея с зажженным фонарем ждала в холодной гостиной. Дверь с шумом распахнулась. Гремя сапогами, ввалились гурьбой офицеры в фуражках, обвязанных башлыками, в зимних шинелях, на которых блестели перевязи шашек и патронташей. Во главе офицеров шел их начальник не то майор, не то подполковник, пожилой человек с седыми усами и бакенбардами. Войдя в гостиную, они окружили панну Саломею. Начальник на ломаном польском языке спросил:

– Кто вы такая?

– Родственница владельца этого дома.

– А сами хозяева где?

– Пан Рудецкий, мой опекун, в городе, – говорят, в тюрьме, – а его жена поехала хлопотать об его освобождении.

– А сыновья их где?

– Одни учатся…

– Где? В каких школах?

– В Кракове.

– А другие?

– Поразъехались, а куда – не знаю.

– Значит, вы не знаете, где они?

– Не знаю.

– А вас, панна, как зовут?

– Брыницкая Саломея.

– Это ваш отец управлял здесь имением?

– Да.

– А где он сейчас?

– Уехал.

– Куда же это он «уехал»?

– Не знаю. Здесь разворовали всех лошадей, и выездных и рабочих, и папа, наверное, поехал их разыскивать. Говорят, что воры ускакали на них чуть ли не к прусской границе.

– Ну и ну! К прусской границе… И давно отправился на поиски ваш «папа»?

– Уже порядочно.

– А именно, сколько недель?

– Точно не могу сказать, недели четыре-пять…

– Да усердно он ищет этих лошадей. А нам доподлинно известно, что ваш папаша находится совсем не так далеко отсюда. Нам известно также, что вы скрываете в доме повстанца. Кто этот повстанец? Не ваш ли отец?

– Здесь в доме, кроме меня и вот этого старого повара, Щепана Подкурка, никого нет.

– Посмотрим. А вам, панна, советую признаться, где этот бунтовщик, и указать его убежище. Я человек старый и зря карать не люблю, но уж если найду раненого – и ему и вам не поздоровится. Тогда уж не ждите никаких поблажек. Ну так как же?

– Здесь никакого раненого нет. Ищите, пожалуйста.

– Вы меня не учите, я сам знаю, что мне делать. В последний раз предлагаю вам указать, где он скрывается. У меня самые точные и верные сведения. Несколько дней тому назад сюда на гумно вошел раненый человек. Его видела вся деревня. Отсюда он не выходил. Где же он?

– Может быть, он прошел мимо – мало ли здесь народу бродит. Забора нет, службы сгорели, разве тут за всеми уследишь?

– Значит, вы отказываетесь показать тайник?

– Не покажу, потому что не знаю. В доме никого нет.

Майор кивнул стоявшему в дверях унтер-офицеру, и в комнату вошли солдаты с фонарями. Одни начали шарить под диванами и в шкафах, в печке и на печке, другие направились в соседние комнаты и стали передвигать мебель, перетряхивать вещи, выстукивать стены и пол. Два младших офицера обратились к панне Саломее с требованием открыть запертую на ключ дверь в большой зал. Молодая хозяйка приказала Щепану принести ключ и отпереть. Старик пошел в соседние комнаты и так долго копался там, что это вызвало подозрения и распалило алчность. Когда он, наконец, явился с ключом и протянул его одному из офицеров, тот в бешенстве гаркнул:

– Отпирай, шут гороховый!

Старик не шевельнулся. Стоял на месте. Потом, опасливо протягивая ключ, сказал:

– Я не стану отпирать эту дверь и ни за что не войду туда.

– Ах ты! Как ты смеешь? Открой сейчас же!

– Не открою. Сами открывайте!

– Отчего же, милейший, ты не хочешь отпереть эту дверь? – слащавым голосом спросил майор.

– А потому, что не мое дело ходить туда.

– Почему?

– Это баринова комната…

– Какого барина?

– Покойного барина, царство ему небесное. Коли хотите – идите, а я нипочем не пойду.

– Почему?

– Потому что покойник не любит, чтобы к нему лазили, покой его нарушали, – буркнул повар.

– Что ты брешешь, старый черт?

– Истинную правду говорю.

– В чем дело? Почему он не хочет войти в ту комнату? – спросил майор у панны Брыницкой.

– Он правду говорит, – неохотно пробормотала она.

– Как так?

– В этих покоях обитает дух умершего брата пана Рудецкого – Доминика.

Офицеры захихикали. Майор спросил:

– Может быть, вы даже видели его?

– Видеть не видела, но слышала, как он хозяйничает там у себя, ходит, гремит, швыряет бочки…

Офицеры, думая, что это какая-то уловка, переглянулись. Один из них подтолкнул Щепана Подкурка и приказал идти вперед с фонарем. Но повар вырвался и, попятившись, сказал:

– Идите сами туда, вельможные паны…

– Молчать… и – ступай вперед.

– Вы пришли и уйдете, а я с ним останусь!.

– С кем, болван?!

– С паном Домиником.

– Так ты его знал?

– Как же мне его не знать, ведь это мой барин.

– Да он же умер!

– Не такой я дурак, чтобы делать ему наперекор…

Ключ в замке повернули и открыли дверь в большой зал. Дверь поддалась с трудом, со скрипом и скрежетом, к ее нижнему краю присох лак с пола. Из зала повеяло затхлостью и холодом нежилого помещения. Когда осветили фонарями этот большой зал, офицеры увидели стоящие рядами огромные, стянутые железными обручами кадки, чаны, груды бочарной клепки, бочки и бочонки. Все они были покрыты паутиной, на которой толстым слоем лежала пыль. Натертый воском пол блестел. Поблескивали золоченые лепные карнизы, на потолке едва виднелась поблекшая живопись. На одной из стен висел портрет мужчины со строгими чертами красивого лица и язвительной усмешкой. Кроме этой картины, в зале не осталось ничего прежнего – ни мебели, ни утвари. Большие чаны, расставленные правильными рядами, производили странное и жуткое впечатление. Офицеры подошли к чанам, светили фонарями, заглядывали в глубь каждого, не скрывается ли там повстанец. Но после самого тщательного осмотра офицеры убедились, что все чаны пусты. Тогда они открыли еще одну дверь, ведущую в комнату, где жил и покончил с собой Доминик Рудецкий. Там незваных гостей ожидало зрелище еще более неприятное. Это была длинная пустая комната с опущенными шторами. Несколько плетеных стульев стояли в беспорядке, на полу валялись обрывки каких-то бумаг. Щепан, которого силком привели сюда и вытолкнули вперед светить фонарем, дрожал, как осиновый лист, крестился и озирался по сторонам. Тщательно обследовав пол, стены, окна, двери, и убедясь, что здесь нет ни другого выхода, ни потайной двери, офицеры повернули обратно. Эти комнаты произвели на них тягостное впечатление. У всех по спине забегали мурашки. Не то чтобы их что-то испугало, но ими овладело щемящее душу беспокойство. Казалось, что и в самом деле в этих двух комнатах, наглухо закрытых в течение многих лет, кто-то незримый встречает нагрянувших сюда гостей и с высокомерным издевательством принимает их у себя. Офицеры стали покидать большой зал не спеша, чтобы не выдать страха. Фонарь унесли, дверь снова заперли на ключ. И тогда все почувствовали, что «та половина» – на самом деле какое-то проклятое место и жить там нельзя.

Тем усерднее они стали обыскивать жилые, хотя и совершенно пустые комнаты. Там перетряхнули, перевернули вверх дном все, что было возможно, но ничего подозрительного не обнаружили. С особым рвением солдаты взялись за комнату панны Саломеи. Мебели там было мало, поэтому солдатские руки с удвоенной энергией шарили в кровати, перевернули диванчик. Не найдя ничего, они уже хотели перейти в кухню, кладовую и соседние боковушки, как вдруг один из солдат увидел следы крови на нижней стороне тюфяка. Он доложил об этом командиру. Все начальство явилось в спальню и стало тщательно осматривать тюфяк. Панна Брыницкая стояла возле кровати, окруженная офицерами, которые со смехом и наглой бесцеремонностью рассматривали ее. На вопрос майора, что означает эта кровь на тюфяке, она молчала. Лицо ее было бледно, глаза опущены. В сжатых губах, в изгибе царственных бровей и в опущенных глазах было столько гордости и безразличия, что это подстрекнуло офицеров к мести.

– Что означают эти следы крови? – настойчиво спросил майор.

Молчание.

– Откуда взялась кровь на тюфяке?

Молчание.

– Что это таксе? – крикнул один из офицеров, поднося к ее глазам окровавленный тюфяк.

– Это следы крови, – невозмутимо ответила она.

– Чьей?

– Моей.

Этим словом она мужественно обрекла себя на муку, решившись в присутствии стольких вооруженных мужчин на величайшую девичью самоотверженность. Она вдруг вспыхнула, словно вся кровь, струившаяся в ее жилах, прилила к лицу. Казалось, она сгорит от стыда. Офицеры с хихиканьем подталкивали друг друга локтями, шепотом отпускали остроты. Но панна Саломея овладела собой. Она стоически выслушивала произносимые вполголоса насмешки, колкости и грубые шутки. Лишь на одно мгновенье она подняла глаза и окинула их всех взглядом, полным уничтожающего презрения. В этом взгляде сверкнула только ей одной ведомая мысль, что среди них именно она, осмеянная женщина, и есть подлинный офицер.

Старый майор, отец взрослых дочерей, издавна живущий в Польше, стал почесывать свои бакенбарды и заговорил о чем-то со своими подчиненными, а обыскивающему унтер-офицеру приказал:

– Ну, искать там дальше! Марш! Здесь нет ничего интересного.

Сам он ушел в соседнюю комнату.

Там офицеры, расположившись в шинелях кто на диване, кто на кушетке, остальные прямо на ковре, потягивали из походных фляжек.

В другом крыле дома, на кухне, в кладовой, в складах и дровяных сараях происходил обыск. Пришел унтер-офицер и доложил, что в доме ничего подозрительного не найдено. В кладовой нет ни кусочка хлеба, ни горсточки муки. Офицеры охали и ругались.

Панна Саломея сидела одна у себя в комнате в глубокой задумчивости. Возле нее на столе горел фонарь, освещая ее лицо и фигуру. Офицеры, собравшиеся в гостиной, смотрели на панну Мию и не могли оторвать от нее глаз. Один из них – худой, костлявый блондин с длинными усами, – лежа на ковре, толкнул ногой соседа и прошептал со вздохом:

– Ну и девка!

– Красавица! – подтвердил тот.

– Раскрасавица, – отозвался третий.

Вскоре опять послышался шепот.

– Ай да девушка!

Майор, кряхтевший на самом широком диване, пробурчал, обращаясь к восторгавшимся:

– Ну, господа, полно вам шептаться! Спать надо, а не шептаться.

– Тут уснуть трудно.

– Закройте глаза и уснете.

– И глаза закрыть трудно…

– Полно, полно, все это ни к чему.

– Да мы ведь только так, платонически вздыхаем.

– А платонически вздыхать можно потихоньку, и каждый на своем месте… Мне бы хоть четверть часика подремать.

Драгун по фамилии Весницын, кавалерийский офицер, стройный как тополь, вошел со двора и отрапортовал, что он приказал тщательно обыскать сарай, где есть отсек, полный сена, и что туда введены все лошади его отряда. Доложил, кроме того, что солдаты его полуэскадрона улеглись вповалку спать на сене, что вокруг расставлены караулы и все в порядке. Майор поблагодарил кавалериста за точное исполнение приказаний и за рапорт и повернулся набок, собираясь уснуть. Панна Саломея слышала рапорт и взвешивала в уме его смысл и важность. От волнения у нее замерло сердце. В темном углу зала присел на свободный стул высокий драгунский офицер Весницын. Он смотрел на девушку, стоявшую в глубине освещенной комнаты, испытывая и счастье и муку. О том мгновении, когда ему можно будет созерцать это существо, он мечтал в осенние ненастные дни, во время зимних походов, пробираясь глухими лесными тропами. Это лицо, весь этот облик жил в его душе, как колдовское видение, как обманчивая мечта, как безумное желание и дрожь исступления, как упоенье… страсть… тоска… Только один раз видел он эту красавицу, проезжая здесь в первые дни восстания. Она пленила его с первого взгляда и навсегда. Когда ему представлялся ее образ, в нем начинала звучать неведомая, необыкновенная музыка. Он грустил по ней день и ночь. Ох, как страстно жаждал он, чтобы военным приказом бросило его опять в эти края, в этот дом. Только бы увидеть ее, взглянуть… Только бы взглянуть… И вот судьба подарила ему этот миг. Счастье не только позволило ему прийти сюда, но даже дверь распахнуло. Вот она стоит там, всеми покинутая, одинокая. Бешеная буря клокотала в груди кавалериста, когда он, опершись на руку, смотрел на Саломею.

У двери, ведущей в сени, стоял солдат с винтовкой. Панна Саломея не могла пройти на кухню, чтобы посоветоваться со Щепаном. Она присела на кровати и ждала, подперев голову руками. Сердце ее билось в груди, как колокол. Ей казалось, что эти удары услышат спящие, что биение ее сердца выдаст все. Каждый звук, каждый шорох словно предвещал несчастье. Как бесконечно долго тянулась эта ночь!

Между тем Щепан, которого заставили показывать службы, погреб в саду, развалины винокурни и опустошенные картофельные ямы, после окончания обыска присутствовал при том, как солдаты готовились в сарае к ночлегу. Он смотрел, как туда ввели лошадей, как выдергивали для них из груды сена большие охапки. Вслушивался глухими ушами… Солдаты взобрались на самый верх высокой горы и, расстелив на сене шинели, улеглись спать по углам и рядом с убежищем повстанца. Мозг Щепана сверлила мысль: «Жив ли тот еще или уже испустил дух?» Видя безвыходность положения, он с искренностью простолюдина молил бога о ниспослании смерти этому юноше. Ему бы надо быть при барышне, она ведь там одна среди офицеров, но он не мог уйти, драгунский вахмистр не отпускал его от себя ни на шаг. «А что делать, если подожгут сено? – думал Щепан. – Нет ли все-таки какого-нибудь средства спасти беднягу?» Грузный бородатый вахмистр велел ему приготовить охапку сена и постелить тут же в сарае на глиняном полу. Старый повар работал и прислушивался, хотя толку от этого было мало при его глубокой глухоте. Он заискивал перед вахмистром, со всем соглашался, поддакивал, улыбался щербатым ртом. Вахмистр подгонял его тумаками без всякого снисхождения, зевая при этом во весь рот. Старик бегал взад и вперед, подтаскивал все новые охапки сена, расстилал его поровней, сооружал что-то вроде подушки и подобострастно прислуживал этому могущественному вельможе. Когда тот, наконец, повалился в сапогах и шинели на приготовленную для него постель, Щепан прикорнул в уголке, свернулся в клубок и, никем не замеченный, выжидал, глядя в непроницаемую тьму. О нем забыли. Со всех сторон раздавался храп солдат. Фыркали лошади. Старик стал медленно и осторожно взбираться по сену наверх, к тому месту, где было убежище. Проделывал он это очень ловко, обходя спящих солдат. Очутившись возле тайника, над которым, к счастью, никто не спал, он зарылся в сено и, прижав ухо к доске, весь обратился в слух. Снизу не доносилось ни звука, ни шороха. Тишина. Слышен был лишь стук конских копыт в глиняный пол, хруст сена, позвякивание сбруи, сонное бормотание людей да шум в ушах – неизменный спутник старческой глухоты, – словно шум морского прибоя, всепоглощающей бесконечности. Старик вздохнул. Ему было жаль этого юношу, которого он с таким трудом приволок сюда лишь для того, чтобы тот здесь погиб. Жаль было и своей работы: казалось, он так хорошо все обдумал…

– Во блаженном успении вечный покой, – вздыхал он, глядя как бы в темноту склепа, который сам выкопал и теперь явственно видел под собой. Твердая воля и все чувства побуждали его поднять крышку и вытащить несчастного, но хитрый мужицкий разум не позволял. Долго лежал Щепан не шевелясь, в бессильной муке. Его сердце, в котором давно уже иссякли все слезы, обливалось кровью.

Он пополз на четвереньках к дыре в крыше, известной лишь ему одному, вылез наружу и по лестнице спустился на землю. Как тень промелькнул он по саду, по задворкам, пробрался сквозь сорняки на загонах для скота, прошмыгнул в темноте мимо часовых и бесшумно как призрак проник в кухню. Ощупью прошел кухню и прилегающие сени. Из замочной скважины падал в темноту луч света. Припав к ней глазом, старик увидел панну Мию, которая сидела на своей кровати, подперев руками голову. Как веселый лай собаки в темную ночь вселяет надежду, так и в его оледеневшую, одряхлевшую, опустошенную душу, знавшую только одиночество и обиду, вошла радость. Забыв про сон, скорчившись и прильнув к замочной скважине, простоял старик всю ночь за спиной солдата.