"Шведские остановки" - читать интересную книгу автора (Чивилихин Владимир)

2. ДЬЯВОЛУ МНОГО РАБОТЫ

Гётеборг — портовый, рабочий город. Серые, плоские, сглаженные ледником скалы окрест, здания блеклых оттенков. И зеленое убранство поскромней стокгольмского; ни — птиц нет, ни белок на улицах, и даже вывески построже и попроще. Рожденный морем и для моря Гётеборг несет на себе печать его суровой северной простоты, и городские монументы подчеркивают деловые, серьезные отношения города и моря. На центральной площади возвышается в струях фонтана гордость Гётеборга — "Посейдон" знаменитого Карла Миллеса. Это не традиционный бородач с трезубцем, а молодой обнаженный северянин, простой и понятный бог. с мускулами, затвердевшими на веслах. Он стоит в живой, динамичной позе, будто только что вынырнул из воды; в одной руке раковина, в другой — лосось. Вот посреди улицы еще одна "морская" скульптура — разновысокие бетонные столбы, плотно и со вкусом сгруппированные, символизирующие мачты затонувшего парусника. Вот с высокого постамента-колонны рвется в сторону моря, навстречу подплывающим кораблям, бронзовая женщина, прижимая к груди ребенка. Ее волосы, косынку и старомодное платье треплет сильный встречный ветер — жена моряка…

Вокруг города толпятся баки нефтехранилищ, на высоких трубах пылают газовые факелы. Крупнейший порт Скандинавии потребляет много нефти, продуктов ее переработки. Интересен новый бетонный мост через Гёта-Эльв, длинный, чуть ли не в версту, какой-то воздушный весь, даже хрупкий с виду. Под высоченными пролетами могут проходить океанские суда с одиннадцатиметровой осадкой. И еще одна новинка в Гётеборге — городская библиотека, о которой надо хотя бы коротко рассказать, потому что на всю Швецию, а может быть, и на весь свет она единственная в своем роде. Шесть высоких и очень светлых этажей. В просторном помещении каждого этажа собраны книги по отраслям знаний. Есть, конечно, поэтажные каталоги и целый библиографический отдел, но полки доступны каждому читателю, копайся в книгах хоть весь день. Тут же на этажах столики и кресла — читай, конспектируй, диктуй на портативный магнитофон. Это очень удобно, что вся библиотека превращена в читальный зал, но меня покорило другое: гстеборгская библиотека — своеобразный культурный и просветительный центр, ведущий силами штатных сотрудников и общественности огромную работу с читателями. Есть небольшой кинозал, работают лектории, постоянно действуют группы, обслуживающие инвалидов, незрячих, есть обширная фонотека — ты можешь заказать пластинку, удалиться в специальную комнату, надеть наушники и, не мешая соседям, послушать Грига, Шопена, Сибелиуса, Чайковского, любимых певцов и поэтов. В зале периодики можно прочитать самые популярные издания мира, в том числе советские газеты и журналы.

Библиотека с помощью современной связи может моментально получить справку из любого книгохранилища страны. Благодать!

Основное в рисунке города — порт. На двенадцать километров по обеим сторонам Гёта-Эльв тянутся причалы и пакгаузы, над которыми возвышаются ажурные стрелы портовых кранов, доки и верфи.

Сильное впечатление произвели на меня предприятия "Гётаверкен". Большой морской корабль даже издалека, на воде, поражает своими размерами и красотой, а тут он на суше, рядом с тобою, обнаженный до самого днища, вздымается немыслимой горой организованного металла, завораживает плавностью линий, симметричностью корпуса, его стройностью и стремительной мощью. Стоишь под килем или кормой строящегося гиганта, смотришь на уходящие в голубую высь плавные и четкие контуры судового корпуса и поневоле спрашиваешь себя — полно, да люди ли это сделали?

Кораблестроители создают самые большие на земле движущиеся устройства, и я с удивлением и почтением рассматривал детали этих устройств. Вот посреди цеха лежит новый, изготовленный из специальной стали корабельный винт в пятьдесят тонн весом и стоимостью в полмиллиона крон. Он дорог работой, затраченной на него, каждая лопасть точно профилирована по сложным пространственным кривым в соответствии с законами и формулами гидродинамики и механики, до блеска отполирована и взята в предохранительную оплетку. Вот листы, вышедшие из-под дробеструйных установок. Поступают они сюда ржавые, невидные, а выходят ослепительно серебристыми, словно покрытыми миллионами мерцающих на свету росных капелек. Толщина листа три с половиной сантиметра, вес десять тонн. Мощные электромагниты подхватывают их и направляют на гибочные прессы. Вот гигантские токарные, строгальные и фрезерные агрегаты, на которых можно обрабатывать детали с габаритами пятнадцать на четыре метра. А вот циклопические ворота сборочного цеха. Эта зашторивающаяся уплотнительная система состоит из множества подъемных, выдвижных и складывающихся дверей и закрывает просвет в тысячу квадратных метров. Весит система пятьсот тонн и приводится в действие двумя десятками электродвигателей. Но зачем для такой простой, казалось бы, цели нужно столь дорогое и сложное устройство?..

"Гётаверкен" уже более ста двадцати пяти лет строит корабли для шведского и не только шведского флота. Специалисты предприятия с гордостью рассказывают, что еще до революции верфь получила особый заказ России на океанский танкер и с честью выполнила его, впервые установив на специализированном судне значительной по тем временам грузоподъемности дизельный двигатель. Сейчас концерн "Гётаверкен", имеющий годовой оборот в миллиард крон, держит три верфи. Мне удалось побывать на двух из них, и обе показались настолько интересными, что я хотя бы коротко расскажу о каждой, чтобы на этих примерах лишний раз удостоверить, какой шведы мастеровой и башковитый народ.

Верфь — это такие просторные цеха, что в них могут разгоняться ветры, это громады движущегося и неподвижного металла, это синие, режущие глаз сполохи электросварки повсюду, гулкая дробь пневматических молотков, стойкий запах красителей и масел. Собственно, в самом Гётеборге стоит старая верфь концерна-"Гётеборгсварвет". Она специализируется на ремонте кораблей, изготовлении дизельных двигателей, паровых котлов и прочих судовых устройств, а также принимает заказы на современные гигантские котлы для варки целлюлозы, Вековой опыт гётеборгских корабелов, их чуткость к технической новизне создали здешним инженерам и рабочим добрую репутацию по всему свету. Они берут скоростью, качеством работ, скрупулезной точностью в исполнении договоров, и немало судовладельцев даже других континентов считают выгодным перегонять сюда и подновлять здесь свои корабли. Несколько лет назад на реке Миссисипи сильно пострадал от пожара танкер "Бохема", он был на буксире проведен через Атлантический океан на гётеборгскую верфь и быстро восстановлен. Ежегодно в трех плавучих доках верфи окрашиваются в подводной части примерно полтораста судов дедвейтом до пятидесяти тысяч тонн. Интересно, что почти треть своей ремонтной программы верфь выполняет на судах Советского Союза и Германской Демократической Республики.

"Гётеборгсварвет" оперативно приспосабливается к новым потребностям морского судоходства. Верфь научилась великолепно перестраивать грузовые корабли для новых специальных грузов — удобрений, химикатов, сжиженного газа, значительно увеличивать грузоподъемность судов. Недавно был выполнен большой, интересный заказ — перестроены для насыпных грузов шесть больших кораблей, причем корпуса их резали надвое и вваривали новую середину, что на три тысячи тонн увеличивало грузоподъемность. Тщательная подготовка к этой массовой пластической операции, предварительное придумывание мельчайших деталей позволили провести ее в очень сжатые сроки — каждое судно находилось в доке всего девятнадцать дней. В итоге флот заказчика как бы получил новое, седьмое судно, способное перевозить восемнадцать тысяч тонн сыпучего товара…

Гёта-Эльв давно уже сдерживала развитие верфи. Размеры морских кораблей год от года росли, и река не могла пропускать в доки суда большой грузоподъемности. И вот я на новой верфи в Арендале, что недавно построена за городом, на скалистом берегу пролива Каттегат. Это в высшей степени современное предприятие, спроектированное замечательным шведским инженером Нильсом Свенссоном, строит огромные морские корабли по совершенно новой технологии. Схема ее на первый взгляд чрезвычайно проста, но в ней заложено несколько свежих технических идей. Во-первых, реализована идея громадного судостроительного конвейера. Во-вторых, листы обшивки и профильный металл обрабатываются на различных стадиях при одинаковой температуре — это обеспечивает особую точность при резке и раскрое исходного материала, при сборке его и сварке. В-третьих, секции корпуса собираются из листов, которые остаются совершенно чистыми на протяжении всего процесса — от дробеструйных аппаратов в начале его до краскопультов в конце. Исключен также механический захват листа на всем его многокилометровом пути — эту работу делают электромагниты. И наконец, самое главное-корабли строятся в закрытых помещениях, что открывает исключительные возможности для повышения качества и производительности труда, улучшения его условий.

Нет, конечно, не весь корабль строится под крышей. Трудно себе представить крытый док, в котором бы собирался гигант в двести пятьдесят тысяч тонн водоизмещением. Сначала строится кормовая секция. Закончив на ней основной цикл работ, кораблестроители выталкивают ее мощными гидравлическими домкратами наружу и приступают к монтажу второй секции, постепенно начиняя оборудованием первую. А те сложные ворота, о которых я уже упоминал, надежно обжимая корпус, изолируют цех от ветров и морозов. Судно быстро растет в длину, и перед затоплением дока оно оказывается под открытым небом в законченном виде. Приходят в движение все двадцать привратных двигателей: двери, уплотнйтельные прокладки, шторы и заслонки закрываются, а в цехе мостовые краны уже опускают на стапели первую секцию кормового днища для нового судна.

Телевизионные и электронные контрольные посты проверяют и автоматически регулируют положение и продвижение каждой детали будущего корабля. Цифровой шифр, который получает в самом начале конвейера ржаво-коричневый лист, определяет всю его будущность — дробеструйная установка автоматически регулируется на толщину и площадь листа, далее маркировка скажет людям и станкам, каким он подвергнется трансформациям, каким путем пойдет к сборке, где и когда займет свое место в сложной стальной конструкции. Из центрального пульта управления производственным процессом, где горит множество лампочек и циферблатов, можно в секунду узнать все о верфи и каждом ее уголке, к услугам операторов и руководителей телевизоры, телефоны, радио.

Да, конечно, наше время и "скоростное", и "космическое", и "атомное", но ходил я по "Арендальсварвет" и думал о том, что в основе всех научно-технических новшеств лежит все же современная технология в ее постоянной динамике. Отстанешь в ней — отстанешь и в скорости, и в космических исследованиях, и в атомной технике…

— Следовало бы добавить, однако, что модернизация кораблестроительного дела, осуществленная в Арендале, была предпринята, конечно, не ради погони за "космическим веком", а ради матушки-прибыли. Владельцы верфи постарались, особенно в первые годы, выжать максимум из нового оборудования и новой технологии. И если бы только из них! Каждый день рабочие тратили на поездку сюда и обратно много времени, а зарплата оставалась такой же, как на старой верфи. В Арендале она не изменилась даже тогда, когда в ремонтных доках Гётеборга ее вынуждены были поднять. И поневоле задумается арендальский электросварщик, слесарь-сборщик, маляр или водитель листовоза, в чью тарелку пошел приварок от повышения темпа и производительности его труда…

Гётеборгские прохожие выглядят по-иному, чем в Стокгольме. Ну, дети и старики везде примерно одинаковы, а молодежь разнится, да еще как! Вот ведь совсем, кажется, недавно основное разнообразие в расхожее мужское одеяние вносил галстук. И, помнится, каким ретроградством показалось мне требование устроителей Каннского кинофестиваля всем являться с бабочкой на шее не только на приемы, пресс-конференции, но даже на просмотры. Должен сознаться, что мода всегда как-то проходила мимо меня и я ей сроду не следовал — сначала носил обноски, в войну и сразу после войны было не до нее, потом стало некогда, а сейчас безразлично и за шустрой молодежью уже не угонишься.

Может, именно поэтому я равнодушно смотрел на юных стокгольмцев, хоть чем-то желающих во что бы то ни стало выделиться из пестрой толпы. Вместо галстуков можно увидеть не только яркие платки с пышными бантами или, скажем, тяжелые медальоны, какие-то статуэтки, кресты и черепа на цепях, но и… кружева. На рубашках — лозунги, портреты обожаемых личностей, пляжные виды и еще черт те что. На одной из площадей Стокгольма увидел я однажды бородатого продавца каких-то газеток, на котором не было ничего совершенно, кроме грубого мешка на узластой веревке.

Или вот идет по центру города босоногая группа парней и девчат. Модно? Допускаю, но определенно можно сказать, что это и неудобно, и некрасиво, и негигиенично, и небезопасно — жжет горячий асфальт, мелькают черные ступни, топающие по плевкам и окуркам, а в спешке, на переходах, и без пальцев запросто останешься.

Видел я в Стокгольме и другие странные проявления "настроений современной молодежи", слушал заумные объяснения этих отклонений от общепринятых норм, национальных традиций и обыкновенных человеческих правил (это-де нацелено против "буржуазной морали", "унификации жизни", выражает "бессилие человека в мире" и т. п.), и все время напрашивался простой вывод, подытоживающий общее впечатление от выступлений гориллоподобных трясунов и крикунов на концертах, назойливой рекламы предельного бесстыдства и всей сопутствующей скандальной ерунды: ваньку валяют. Правда, не покидало ощущение, что существует невидимый некто, держащий под неусыпным контролем состояние и настроение молодых людей, не скупящийся на большие расходы по аренде огромных помещений и громоздкую механизацию музыки, спекулирующий на моде и неопытности юных, на эротике" политике, экзотике, на всем, что можно вообразить, — лишь бы расходились миллионы пластинок и открыток, посещались сексуальные фильмы и отвратительные "живые картинки", и лишь бы молодежь валяла ваньку. Только вот конца этому направленному безумию не видно. Ну, вот американские студенты начали толпами сигать по улицам нагишом, а дальшето что?

Вообще-то человек может одеваться или, скажем, танцевать, как ему заблагорассудится, но, подобно всякому человеческому деянию, мода, мне кажется, должна все же руководствоваться чувством меры и здравым смыслом.

Борода, например, даже самая импозантная, — очень непрактичное украшение для парня, работающего в забое или, скажем, на паровозе, а пышная шевелюра вообще опасна для станочника, например, или монтажника.

Впрочем, я не удивлюсь уже, если вместо длинноволосых появятся на улицах бритые наголо модники, а на смену узеньким, в обтяжку, брючкам или непомерно расклешенным, с бахромой понизу "техасам" придут забытые галифе с кожаными или, скорее, синтетическими леями на коленках и сзади. Худо только, что мода на ту или иную прическу, одежду, мебель, музыку, стихи, словечки, манеры способна не только внешне нивелировать людей, желающих с помощью всего этого выделиться и прослыть современными, но и вызвать моду в восприятии жизни, исподврль освободить их от необходимости самостоятельно чувствовать и думать…

И как приятно было видеть на улицах Гётеборга юношей и девушек, которых словно совсем не касалась зыбкая мода — ни в одежде, ни в стиле поведения. Крепкие, подтянутые, стройные, с энергичной походкой, они как бы говорят всем своим видом, что есть у них дела поважней моды. Кто они — студенты, портовые рабочие, клерки, спортсмены? Нет, не спортсмены — слишком их много, чтобы быть всем профессиональными спортсменами. Однако вполне возможно, что все они занимаются спортом — плаваньем, теннисом, хоккеем и, конечно, спортивной гимнастикой, которая именно в Швеции полвека назад обрела современный вид, где были изобретены "шведская стенка", "бум", "конь" и другие гимнастические снаряды.

В этой стране спортом занимаются миллионы с детства до старости. Думаю, что увлечение спортом объясняет один любопытный факт шведского быта… Мне могут не поверить, но это правда истинная — за все мое пребывание в Швеции, во всех больших и маленьких ее городах, которые довелось посетить, я не увидел ни одной полной женщины. Шведки строго следят за собой, сызмальства приучаются к ежедневной гимнастике, ходьбе, велосипеду, стараются не увлекаться мучным и сладким, сторицей вознаграждая себя завидным здоровьем, сложением, бодростью, продлением молодости и долголетием — среднестатистическая шведка живет дольше всех других женщин мира: ни много ни мало, а 77,41 года. Когда я рассказал обо всем этом одной моей московской знакомой, она повела плечом и произнесла: "Ну и что ж?.."

О шведском хоккее следовало бы сказать хотя два слова, только попал я не в сезон. Много лет я болею за шведов на чемпионатах мира по хоккею. Ну, советская сборная, естественно, должна, побеждать, это уж извините-подвиньтесь, однако шведские хоккеисты давно и прочно завоевали мои симпатии, независимо от того, проигрывают они или выигрывают на очередном чемпионате и дружеских встречах. Мне нравится бойцовский импровизационный стиль игры сборной команды Швеции, упрямство, точнее упорство, с каким шведы ведут поединок, нравится, как они сдержанно радуются победе и не распускают нюни при поражении, как не раз по-спортивному благородно бились они даже тогда, когда счет шайб уже не мог повлиять на цвет призовых медалей. Очень жаль, что я не увидел этих ледовых рыцарей в их доме, хотя бы на тренировке…

И все же одно "хоккейное" впечатление я вывез из Гётеборга.

В тот жаркий день ветры пригнали с Северного моря темные тучи, по завязку наполненные водой. Над побережьем их рвало в клочья, теплый, парной дождь лил непрерывно, в автобусе было душно. Гид, который только что появился среди нас, предложил посмотреть город, пообещав показать "самое новое место в Гётеборге, самое интересное". Нельзя сказать, чтобы он нас очень заинтриговал — по городу мы уже ездили, но делать было все равно нечего, и пришлось согласиться. Гид был средних лет, по происхождению финн, русский знал слабо, но говорил охотно и много, не делая никакого выбора из того, что мелькало перед глазами сквозь дождевую завесу.

— На правой стороне монумент. Это — Карл Девятый. Он строил первый город, а его уничтожили норвеги… Это большой торговый — как то? — сентр. Это почта, где можно вести разговор со всем миром. Меня просили спортивные люди Гётеборга, и я звонил в Москву Анатолю Фироову. Он родился для хоккея. Анатоль был дома, тренировки каждый день, и не может приехать на открывание наш стадион…

Я включил диктофон.

— Это библиотека, тоже популярный место… А это главный монумент Гётеборга — такой бог моря, Миллес делал. В одной руке рыба, в другой дом рака… Есть еще несколько девчонок, тоже Миллес делал. Это лабораториум. Этот монумент на площади — мужчина, забыл фамилию. Кругом растет — как то? — картофель. Он первый привез в Швецию картофель… А этот монумент симболь мирной работы — как то? — хозяйского сельства, торговодства… Это кино. Там показывали шайбы Анатоля Фирсова. Пушка!..

Экскурсионная поездка становилась интересной. А гид с упоением продолжал:

— Это дома. Колонны железные, их надо красить каждый год… Этот монумент — большой, большой поэт, фамилию не знаю… Это старый каналь. Тут другие канальи… Это порт начинается. Вот большой пароход, он ломает лед, стоит на ремонте, называется "Москва", русский… Я в Москве не был, но видел много передач… В русской команде передача — как то? — шайба прилипает. Тройка Фирсова может все. Русская команда — это мобиль и динамо…

И вот автобус подъехал к громадному железобетонному сооружению — новому крытому стадиону "Скандинавия".

— Это — главный! — торжественно сказал гид, приглашая нас к выходу из автобуса.

Накрывшись от дождя газетами, мы побежали к стадиону. Гид скакал впереди без плаща и шляпы, весь вымок. Широкие двери, коридор — и вот освежающая прохлада, гулкий простор большого помещения, сухие удары клюшек, звонкие азартные" крики юных хоккеистов, гоняющих по льду шайбу.

— То он, — гордо сказал гид, показывая глазами на поле. — Смотрите…

— Что? — не понял я. — Кто?

— Номер одиннадцать.

— Так что? — поинтересовался я, наблюдая, как на пятачке бешено крутится с клюшкой в руке парнишка лет пятнадцати.

— Сын, — сказал гид.

Вся правобережная часть города занята промышленными предприятиями, в том числе заводами "Вольво", главного автомобильного концерна Швеции с годовым оборотом в шесть миллиардов крон. За прошлый год он выпустил больше двухсот тысяч легковых автомашин, пятнадцать тысяч грузовиков и полторы тысячи автобусов, отправив на экспорт семьдесят процентов продукции. На автозаводах я бывал, и сейчас меня интересовал лишь один вопрос: как специалисты "Вольво" собираются бороться с выхлопными газами, потому что проблема "автомобиль и город" осложняется во всем мире, угрожающе назревает. Каждый усредненный автомобиль выбрасывает за год около семи центнеров окиси углерода, центнер углеводородов, тридцать пять килограммов окиси азота — почти тонну летучей отравы, а по дорогам планеты движется сейчас более двухсот пятидесяти миллионов автомашин, замещая, вытесняя своими выхлопными газами огромные объемы кислорода в самом нижнем, нужном для дыхания людей слое атмосферы. А Швеция, кстати, по автомобилизации обогнала все страны Западной Европы — автомашина здесь приходится в среднем на 3,1 человека…

Нет, "Вольво" не собирается переходить на электромобили, даже опытов в этом направлении не ведет. Но работы по снижению токсичности выхлопных газов начаты. Специалисты концерна предлагают устройства, снижающие отравляющую силу продуктов сгорания бензина, ввести в конструкцию серийных машин, чтобы не оказаться вдруг неконкурентноспособными на мировом рынке. Подробностей пока нет, однако из общих объяснений можно понять, что по пути из бака к двигателю в бензин будут впрыскиваться специальные присадки, а по пути газов от двигателя к выхлопу их станут обезвреживать особые катализаторы. Дело хорошее, поживем — увидим…

Конвейер "Вольво" отнюдь не самый современный: в нескольких местах я видел "каталей" — рабочих, вручную перемещающих на подвесных рельсах корпуса машин с одной поточной линии на другую. А работа здесь и без того тяжелая — лязг и грохот, изнурительно высокий темп, вибрация, пыль, запахи синтетических красителей. Это тоже, между прочим, окружающая среда, и популярное выражение "защита окружающей среды" к данному случаю неприменимо, звучит двусмысленно; правильней было бы говорить, конечно, об улучшении среды, условий труда на рабочем месте.

Шведы, поняв, что к чему, паллиативно приспособились к этой среде попросту не идут работать на конвейеры "Вольво". Более половины рабочих завода — наемные финны, итальянцы, югославы, турки. Соглашаясь трудиться в такой среде, иностранные, рабочие постоянно ощущают здесь свою общественную второсортность. Кроме того, возвращаясь по истечении контракта на родину, они оставляют в шведских фондах вычеты — налоги, страховки, больничные и иные взносы, составляющие до половины номинальной зарплаты.

Представители администрации завода, можно сказать, с гордостью сообщают, что последняя забастовка была у них пять лет назад, но я услышал тут одно интересное выражение: на "Вольво", дескать, дисциплина жестче! чем в финской армии. О дисциплине на заводе или в какой-нибудь армии ничего не могу сказать, однако думаю, такого рода сравнение на пустом месте не возникает. Так что чужеземные рабочие вдвойне и втройне выгодны: они бесправны, неорганизованны и приехали сюда получать то, что дадут за их труд, а не бастовать; они даже поговорить друг с другом не могут разноязычны…

И еще одно наблюдение, связанное с "Вольво". Проехав на тележке вдоль всего конвейера, увидев сотни сосредоточенных, неулыбчивых молодых лиц, я сказал работнику отдела кадров завода господину Ульссону:

— Ни одного пожилого человека я почемуто не встретил.

— Да, у нас предприятие молодежное. Вы не найдете на конвейере даже человека средних лет,

— А возраст большинства?

— Двадцать пять, двадцать семь. В принципе не старше тридцати.

— В принципе? Почему?

— Тяжело,

Осматривал я потом барьерные испытательные стенды, на которых с помощью катапульты имитируется удар легковушки о препятствие, климатические камеры, в которых для машины создается тропическая жара и арктический холод, экспериментальную "безопасную" машину с телекамерой на багажнике и мгновенно надувающимися сиденьями, ознакомился с огромным новым техническо-рекламным центром, который обошелся в двести двадцать миллионов крон, а сам все время думал о конвейере и так называемой рабочей среде. Ведь охрана природы и защита среды — не ради среды или природы, а ради людей, и, по сути, говоря об охране и защите чего бы то ни было, мы должны иметь в виду охрану и защиту человека. Господин Ульссон рассказал, что рабочие конвейера недовольны условиями труда, жалуются на однообразие операций, на заболевания нервной системы. Сейчас завод проводит производственный опыт: на конвейере организуются бригады, члены которых будут постоянно переходить с одной операции на другую и собирать целые узлы, меняя характер, ритм движений.

В южном шведском городе Кальмаре, где скопились значительные трудовые резервы, вступило в строй предприятие "Вольво", и работа организована там по новому принципу.

В чем его новизна? Шведские автомобилестроители первыми в мире попробовали вообще отказаться от конвейера в теперешнем его виде.

Не стало неостановимой изнуряющей поточной линии — ее заменят самодвижущиеся платформы, на каждой из которых большая бригада собирает определенные узлы дорогих фешенебельных лимузинов. Завод функционирует с помощью самых современных систем организации и управления производством, счетных машин, безошибочных электронных постов наблюдения и контроля. Что ж, в добрый час, только на примере "Арендальсварвет" видно, что никакая техническая сверхновизна, никакие внешние формы улучшения производственных условий не могут застраховать рабочего от новых и новых способов изымания у него заработанных им денег. И еще думаю: если мы включаем в понятие "окружающая среда" среду рабочего места, то, наверное, должны входить в нее какой-то частью и условия среды социальной…

По пути в Кируну пересекли Северный Полярный круг. Для здешних пассажиров это столь привычно, что стюардесса не захотела, видно, говорить банальностей и промолчала.

Так вот он, "сейф Швеции", ее главное железорудное месторождение, сырьевая основа знаменитой шведской стали, из которой многие десятилетия делаются бритвенные лезвия отменного качества, прекрасный металлорежущий инструмент, сепараторы и шарикоподшипники.

Во многих странах Европы шведский металл издавна шел на паровозы и пароходы, на тракторы, станки и — не хотелось бы вспоминать, да само вспоминается — на снаряды и танки, Мы помним, кстати, что в конце войны Шведский комитет помощи ленинградским детям передал нам медикаменты и препараты, потом на шведские средства было приобретено для наших госпиталей и поликлиник хирургическое оборудование, мы помним, что шведский Красный Крест тогда одел, обул и прокормил шестьдесят тысяч наших военнопленных по пути из Норвегии на Родину. Но невозможно забыть и другое: каждый третий советский воин, павший в битве с гитлеровскими ордами, был сражен снарядом, пулей, бомбой или миной, сделанными из нейтрального шведского металла…

Вспомнилось попутно и совсем уж теперь далекое. Швеция придерживалась нейтралитета и сто лет назад, но любопытно, что в те времена один из ее граждан, должно быть, основательнее, чем любой другой человек на земле, придал тогдашним войнам вполне современный вид. Этот шведский инженер и ученый смолоду интересовался бурными химическими реакциями, взрывчатыми веществами, в частности и особенно — техническим применением свойств нитроглицерина. Смешав его с кизельгутом, он первым в мире получил динамит и еще в 1867 году взял на него патент. Конечно, шведская взрывчатка применялась при скальных и дорожных работах, однако и военные всех стран не обошли своим вниманием столь интересную находку. С невероятной быстротой в разных странах Европы начали возникать заводы, производящие взрывчатые вещества на нитроглицериновой основе. Значительная часть их принадлежала шведскому изобретателю, ставшему предприимчивым дельцом. И число фабрик смерти росло по мере появления новинок-капсюлей из гремучей ртути, студнеобразного динамита, баллистита, то есть нитроглицеринового пороха.

Швед этот был, несомненно, одаренным человеком. В Петербурге свободно говорил порусски, в Лондоне по-английски, в Париже по-французски, немцы, разговаривая с ним, ошибочно принимали его за соотечественника. За свои заслуги в химической науке он был избран членом Шведской академии наук и Лондонского Королевского общества. Основав предприятия практически во всех развитых для тех времен странах, сделался одним из самых богатых европейских капиталистов. Он владел почти сотней заводов и фабрик, обширными поместьями в Швеции, Франции, Англии, Италии, Швейцарии, ворохами ценных бумаг, хранящихся в крупнейших банках Европы. А когда в конце прошлого века он умер, то шведское общество, весь. можно сказать, просвещенный мир, а особенно родственники усопшего, были потрясены его завещанием, вызвавшим вскоре целую бурю внутри страны и немалые волнения за ее пределами.

И если назвать имя этого человека, то придется несколько продолжить разговор о нем и его необыкновенном завещании.

Нобель… По какой-то неизвестной мне причине мы неправильно его именуем, верное ударение для этой шведской фамилии — Нобель.

Так вот, "Завещание" Нобеля было настолько необычным, что я счел нужным привести его здесь, чтобы познакомить читателя моих шведских записок с интереснейшим документом, составленным одним из самых знаменитых шведов.

"Я, нижеподписавшийся Альфред Бернхард Нобель, после зрелого размышления настоящим заявляю:…все мое оставшееся имущество должно быть вложено моим душеприказчиком в надежные бумаги и будет составлять фонд, проценты с которого будут ежегодно распределяться в виде премий тем, кто в течение предшествующего года принес наибольшую пользу человечеству…

Проценты должны быть поделены на пять частей, которые распределятся следующим образом: одна часть тому, кто сделает наиболее важное открытие или изобретение в области физики; одна — тому, кто сделает наиболее важное открытие или усовершенствование в области химии; одна — тому, кто сделает важное открытие в области физиологии или медицины; одна — тому, кто в области литературы создаст наиболее выдающуюся работу идеалистической тенденции; и одна — тому, кто внесет наибольший вклад в дело, способствующее уничтожению или сокращению существующих армий, поддержке или поощрению мирных конгрессов.

Премии по физике и химии пусть присуждаются Шведской академией наук; за физиологические или медицинские работы — Каролинским институтом в Стокгольме; за литературные работы — Стокгольмской академией; премии для борющихся за мир — Комитетом из пяти человек, выбираемых норвежским стортингом.

Мое особое желание, чтобы при присуждении премий не принималась во внимание национальность кандидатов, каковой бы она ни была, и чтобы премию получал наиболее достойный, будь он скандинав или нет".

Множество разнообразных и почти непреодолимых препятствий тотчас воздвиглось на пути реализации идеи покойного. Поднялась шумная газетная компания, начались судебные проволочки, в действие были приведены влиятельные политические организации и лица, тем более что с формально-юридической точки зрения "Завещание" Нобеля оказалось слишком уязвимым. Раздавались голоса о нарушении законов родной страны и "священных" традиций буржуазного общества человеком, не имеющим никакого права лишать наследства своих близких. Левые газеты писали, что богатства, нажитые трудом рабочих, должны быть им возвращены, правые, упрекая Нобеля в "непатриотическом" поступке, считали, что деньги шведского гражданина надобно вложить в поощрение и развитие отечественной науки. Иные склонны были полагать, что автор "Завещания" изъявил свою посмертную волю под гнетом глубокой нравственной вины перед человечеством, злые силы которого он вооружил варварским оружием. Часть шведов особенно возмущалась тем с их точки зрения странным, пунктом "Завещания", в котором право присуждать премию борцам за мир предоставлялось выборным норвежского парламента, и здесь таился особый политический нюанс — отношения между Швецией и Норвегией в те годы оставляли желать много лучшего. В дополнение ко всему и шведский король принял точку зрения тех, кто боролся за признание "Завещания" Альфреда Нобеля недействительным.

Инженеру Рагнару Сульману, которого Нобель назначил своим душеприказчиком, пришлось выдержать поистине героическую борьбу, чтоб исполнить все заветы покойного друга.

Наконец шведское правительство сочло намерения завещателя "благородными" и согласилось оказать осторожное содействие душеприказчику и уже многочисленным его сторонникам, однако еще несколько лет длились судебные, разбирательства, дебаты на разнообразных конференциях, шла острая полемика в прессе. И вот дело приблизилось к концу.

Родственники, удовлетворившись одногодовым доходом с наследства, отказались от дальнейших притязаний на Главный фонд Нобелевских премий, ежегодные проценты от которого с 1901 года идут по назначению завещателя.

По назначению?

Заканчивая рассказ об этом эпизоде шведской общественной жизни, случившемся на рубеже XIX–XX веков, нельзя не добавить, что Нобелевские премии, обладая большим авторитетом в современном научном мире, в силу многих причин не обрели пока равного значения для литературно-общественной жизни народов — на совести стокгольмских академиков словесности и представителей норвежского стортинга остается немало присуждении весьма спорной справедливости. Одним из первых премию мира получил, например, американский президент Т. Рузвельт, главный вдохновитель и организатор политики "большой дубинки", которою Америка тех лет взялась рьяно размахивать на Филиппинах, в Венесуэле, на Кубе, в зоне Панамского канала. Много позже эту премию присудили американскому генералу Д. Маршаллу, человеку, заложившему основы возрождения западно-германского милитаризма и чья далеко не мирная деятельность еще свежа в нашей памяти. Литературной Нобелевской премии не были в свое время удостоены многие замечательные художники, внесшие неоценимый и неповторимый вклад в духовную копилку человечества, в его бесценный нравственный потенциал. Назову хотя бы Льва Толстого, Антона Чехова, Максима Горького, Ромэна Роллана, Сергея Есенина, Джека Лондона, Владимира Маяковского, Мартина Андерсена-Нексе.

Зато сразу же после второй мировой войны ее получил французский писатель А. Жид, незадолго до этого сотрудничавший с гитлеровцами…

Не стоит, пожалуй, уходить еще дальше от основной темы, вернемся на шведские рудники.

Кируна лежит в распадке меж двух пологих гор — Кирунавара (Куропатка-гора) и Луоссавара (Лосось-гора), взрытых рудными разработками с поверхности. Сейчас руду берут глубоко под землей, и берут немало больше двадцати миллионов тонн в год. Правда, когда я вернулся домой, то по-иному посмотрел на производственную мощь Кируны, прочитав в газете, как рядовой украинский рудник отпалил единовременным взрывом миллион тонн железняка и этой руды ему хватило только на месяц работы…

И все же Кирунский рудник внушителен.

Под землей там триста километров туннелей, его руда оказывает немалое влияние на промышленную жизнь Европы. Значительная ее часть идет на экспорт через Лулео и главным образом через норвежский порт Нарвик, куда проложена по северу железная дорога. Шведскую руду с высоким содержанием железа и незначительной примесью фосфора охотно покупают Англия, ФРГ, Люксембург, Бельгия, Франция, Чехословакия, Польша, другие страны. Рудного тела, которое сейчас со всех сторон подрывается взрывчаткой, хватит при теперешних размерах добычи лет на сто. Все тут — рудники, обогатительные фабрики, производство окатышей, транспорт — принадлежит акционерному обществу ЛКАБ, девяносто пять процентов акций которого держит государство.

Население в Кируне — всего двадцать пять тысяч человек. Городок благоустроен. Дома крепкие, в основном одноэтажные, и стоят свободно, перемежаемые зеленью. Березки по-северному низки. Огромное светлое небо над городом и покатыми горами опахивает местность освежающими ветрами. Меня приятно поразило, что вдоль по улицам Кируны, под березками, растут "огоньки" — чудесный дикий цветок купальница, распространившийся по умеренным широтам Евразии, и оказывается, проникший каким-то своим подвидом сюда, за Полярный круг. Эти маленькие модели солнышка здесь не так жарко цветут, как, скажем, на Алтае, но тоже хороши! Никто их тут не рвет. — значит, любят кирунцы свой город таким, невытоптанным, и это прекрасно. Вокруг любого большого города в так называемых зонах отдыха этих самых умеренных широт все чаще попадается американский подорожник, конский щавель да собачья колючка и уже почти не сыщешь цветущего "огонька", ромашки и даже лютика.

Жаль: скромную, ненавязчивую красоту лесного или лугового цветка не заменит яркая, подчас излишне роскошная и приторная красота садовых цветов…

Ночь в Кируне. Только это не была ночь в нашем понимании. Яркое солнце медленно опускалось за железную гору, освещая замершие улицы. После ужина мы решили подняться на гору, чтобы посмотреть полночное солнце. "Мы" это я и Григол Абашидзе, который был тут в составе делегации наших парламентариев. Все устали, но поэт есть поэт. Абашидзе заявил, что он больше никогда в жизни, наверно, не увидит солнца в полночь, что пойдет в гору пешком и один. Я вызвался с ним.

С Григолом Григорьевичем хорошо — это приятный, остроумный человек. Увидев, как по безлюдной, залитой солнцем кирунской улице бредет, шатаясь, прохожий, заметил: "Смотри, ночной гуляка!" А на "Альфа-Лаваль" он, помню. постоял подле компактного, величиною с письменный стол сепаратора, перерабатывающего в сливки за час двадцать пять тысяч литров молока, и раздумчиво, мечтательно сказал:

"Знаешь, такую бы машинку нам, в литературу…"

Пошли. В гору, однако, не пришлось топать.

Секретарь шведского риксдага господин Рагнар Дромберг, сопровождавший делегацию, послал нам вслед ночной полицейский патруль на колесах, и вскоре мы оказались на вершине Кирунавары. Солнце сияло над горами, чуть притуманенное дымкой, но все же теплое. Григол Абашидзе поглядывал на него, на часы и на меня, будто говорил: все верно, слушай, полночь и солнце!..

А назавтра мы увидели вечную тьму — просторным туннелем спустились на автобусе к рудным разработкам. Правда, это не был производственный участок, а показательный, для посетителей, но все равно тяжкое это рудокопское дело. Грохот бурильных машин, погрузчиков. рудовозных автомобилей в ограниченном пространстве очень силен, а защитный шлем и вата в ушах, кажется, еще больше тебя глушат. Сверла перфораторов охлаждаются водяными струями, кое-где влага просачивается из породы. Сильно пахнет дымом: годовой расход взрывчатки на руднике — десять миллионов килограммов, да дизельные двигатели машин отработанных газов поддают. Из-за сырого и чадного сквозняка хочется скорей наверх.

Горняки работают тут по восемь часов, в три смены. Работа есть работа, ее надо делать, но восемь часов однако, по нашим-то меркам, многовато. И лечебного питания нет, дополнительных дней к отпуску тоже, и никаких тебе надбавок за вредность, ни "северных", ни "прогрессивок". "Все это входит в основную зарплату рабочего", — сказали нам представители администрации. А "звонок", срок выхода на пенсию кирунского горняка, — шестьдесят три шестьдесят семь лет. У нас рудокопам все ж тани полегче…

— Наши рабочие проводят свои отпуска на Канарских островах, внушительно пояснил представитель администрации, когда я поинтересовался подробностями условий труда и отдыха горняков Кируны.

— Сколько человек за прошлый год там отдохнуло?

— Мы такого учета не ведем.

И вот поднялись наверх, приехали в городскую ратушу с модерновой колокольней, на которой два десятка колоколов вызванивают какие-то мелодии и бухает полуторатонный "Кирун". Вот уже обедаем в городском ресторане "Железо", а я все думаю о среде, в которой работает кирунский горняк.

Нет, недаром этот район называют в Швеции "красным севером", недаром здесь на выборах за коммунистов голосует примерно в пять раз больше избирателей, чем в Стокгольме. Нет, нельзя упрощать это фундаментальное понятие — окружающая среда! Конечно, можно считать деревца, перебирать цветочки, умиляться зверушкам, это тоже будет окружающей средой, да только с недоверием, чтобы не сказать больше, я стал относиться в последнее время к себе и другим, сужающим, подменяющим односторонностью великую проблему "человек и среда", в которой клокочут действительные человеческие страсти, разыгрываются страшные людские драмы…

К сожалению, мне не пришлось побывать в рабочих забоях и на обогатительных фабриках, но вот подлинные, с магнитофона голоса горняков Кируны трех разных профессий.

Первый рабочий. "Пятнадцать лет я работал по укладке рельсов, работа неплохая, но в последние годы мне было трудно. Каждую шпалу нужно врыть, грунт твердый, клинья забивать трудно, звенья рельсов приходится тащить на себе, в штреках узко, рельсы надо сращивать, а потом, после отпалки, их снова приходится соединять и ставить на место. После отпалки копать тяжело, воздух плохой, газ.

Но когда человек молод, ему ничего не страшно. А со временем и сноровка приходит.

Уж очень сильно потеешь, когда работаешь при газе. Теперь, между прочим, тоже под землей не лучше. Много выхлопных газов. Все машины с дизельными двигателями. Горняки жалуются. Говорят, будто врачи на стороне компании. Но сам я не знаю, я никогда не был у врачей.

Люди упрямы. Они все равно будут работать, даже если тяжело, пусть их тошнит, пусть они кашляют… Под землей больше платят, все боятся, что на другой работе будут меньше получать. Думают только о заработке. На здоровье наплевать.

А вот с выслугой лет — несправедливо.

Служащие, ну, например, мастера, ведь они тоже не кончали никаких особенных школ.

Компания организовала для них краткосрочные курсы, они поучились, сдали экзамен и стали мастерами. Проходит несколько лет, и мастер начинает получать за выслугу лет. А рабочий?

Когда рабочий заболевает и не может больше выполнять ту работу, за какую ему прилично платили, вот тут-то его зарплата и снижается.

А мастер с каждым годом получает за выслугу лет все больше и больше.

Некоторые очень выносливые. Но ведь не все такие. Я знал одного рабочего. Он вкалывал пять лет. И не думал о здоровье. После отпалки он первый приходил в штрек; А в это время в штреке дым и газ такой, что не продохнешь. Но он уже там со своим "поросенком" ("поросенком" мы зовем специальную погрузочную машину). Спустится в штрек и давай грузить. Он себя не щадил. Дыма и газа в штреке было столько, что он даже не видел своего "поросенка", а только слышал, как тот гудит. Бывает, отвернешь кусок породы, и пойдет газ. Мы тоже иногда травились тйзом, когда спускались в штреки крепить рельсы.

Сперва газ не чувствуется. А потом начинает болеть голова и рвет. Мы его много раз предупреждали и спрашивали: "Как думаешь, надолго тебя хватит, если ты будешь так вкалывать?" Ну, он и выдохся. Израсходовал себя полностью, больше у него сил не осталось.

А был хороший рабочий. Где он теперь даже не знаю".

Второй рабочий. "С тех пор как я начал работать на обогатительной фабрике, меня донимают две вещи. Во-первых, грохот. Мне кажется, что все мое тело состоит из ушей, которые вот-вот лопнут, даже колени и те превращаются в уши…

Мне кажется унизительным, что в течение всей смены люди из-за грохота не могут даже словом перемолвиться. Общаешься только с помощью жестов. Поднимаешь вверх ладонь — это означает "все в порядке". Ну, а если хочется что-то рассказать, поделиться новостями, высказать свое мнение, надо ждать восемь часов — до конца смены.

Простоишь полсмены и чувствуешь себя перемолотым этим адским грохотом. Единственное, что слышишь — когда нажмут на кнопку и остановят все машины. И тогда кажется, будто с твоих плеч сняли тяжеленную ношу.

Мы пробовали затыкать уши стекловатой и сверху надевать шлем. лишь бы не слышать грохота. Но чтобы это помогало, шлем должен сидеть на голове так плотно, что нарушается кровообращение. А чуть только ослабишь шлем, грохот обрушивается на голову, словно удары кувалды. Дома, уже несколько часов спустя после смены, все кажется, что ты еще в шлеме. Я думаю, что от шума страдают не только уши. Слышал, что люди заболевают от шума, даже если уши дорошо защищены.

Специалисты говорят, что шум не опасен для здорового, гармоничного человека. Если человек о нем не думает. А как же можно о нем не думать? Мои приятели, например, говорят, что звукоизоляционными шлемами пользоваться опасно. Не услышишь, если что случится…

Я боюсь будущего. Я не хочу лишиться контакта с людьми. Я хочу летом слышать и сверчков и все лесные шорохи. Я знаю людей, они немногим старше меня, а сверчков уже не слышат. Я видел много пожилых рабочих, которые очень сильно пострадали от шума.

Они сделались такими подозрительными…

А то, что человек постоянно находится в напряжении? У многих лица дергаются от нервного тика",

Третий рабочий. "Мне было сорок лет, когда я начал работать в ЛКАБ, меня приняли в виде исключения, обычно таких стариков не берут. До этого я был лесорубом и дорожным рабочим. На руднике я сначала работал на погрузке, потом — бурильщиком. Все было хорошо, да пальцы начали неметь. Они делались совсем белые, как бумага. Это из-за воды: инструмент приходится держать так, что вода все время течет в рукавицы. Иногда по утрам пальцы у меня были совершенно мертвые. Я ими ничего не чувствовал, жена могла бы их отрубить, я бы и не заметил. (Смех.) Теперь стало лучше. Легкие у меня в полном порядке. А вот бронхи подкачали. Врач сказал, что это хроническое, с этим уже ничего не поделать. Ночью или утром, когда просыпаюсь, горло так и дерет от сухости и дышать трудно, надо полоскать. Но легкий здоровы. У нас на руднике строгий контроль. Врачи. И за слухом тоже следят. Правда, слуха-то я лишился. Из-за машин. Как раз когда у меня начали неметь пальцы, я заболел еще и ревматизмом. Пальцы прошли, а вот ревматизм остался. Врач сказал, что эта болезнь не проходит, но полегче мне станет. Только надо следить, чтобы ноги были всегда сухие. А на обогатительной фабрике я не обращал на это внимания и работал по колено в воде. Ревматизм сразу же дал себя знать. А с бронхами это не опасно, только вот одышка и потеешь все время.

Это я заработал под землей. Там тяжелый воздух. Нечем дышать. Проработаешь в таком воздухе целую смену, а потом долго не можешь откашляться, и мокрота совершенно черная…

При мне один рабочий потерял зрение. Он очень хорошо пел. И работал тоже неплохи. Он не продул старое отверстие, перед тем как начал бурить. А продувать надо, там ведь может остаться динамит после отпалки. Он начал бурить, динамит взорвался, ну он и ослеп. Ему было сорок лет".

Эти потрясающие монологи записала в Кируне и опубликовала шведская писательница Сара Лидман, отдавшая потом гонорар за свою книгу — десять тысяч крон — в фонд помощи бастовавшим кирунским горнякам. Во. время этой последней большой забастовки на руднике, возникшей без согласия и финансовой поддержки профсоюзов, писательница объездила всю Швецию, собирая для горняков деньги.

Рудокопы бастовали тогда почти два месяца, получая в день по двадцать крон, — меньше, чем они зарабатывали за час, и ни за что бы не выдержали, если б не семь с половиной миллионов крон, собранные для них шведским народом…

Сейчас вот цитирую в русском переводе отрывки из книги Лидман, перечитываю, не имея сил удержаться, ее записки полностью и вспоминаю услышанное здесь, на Севере, присловье: у саами-де были древние боги, и в каждом из них соединялось доброе и злое начало, но потом тут появился дьявол, которому теперь много работы…