"Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана" - читать интересную книгу автора (Глаголева Екатерина)

Дом, милый дом!

Раскатистые звуки органа пронеслись под невысокими сводами церкви Святой Мелании, и вдруг сквозь цветные витражи внутрь хлынули потоки яркого солнечного света, заиграв на позолоте, на алом платье невесты, на синем мундире и золотых эполетах жениха, на белом облачении священника. Все невольно заулыбались, торжественно-напряженное выражение на лицах сменилось на благостно-умиленное.

Согласен ли ты, Жан Батист Эбер, взять в законные супруги присутствующую здесь Мари Габриэль Бернардину Нинон по обряду святой нашей матери Церкви? — вопросил священник.

— Да, — кратко ответил жених.

Соглашали ты, Мари Габриэль Бернардина Нинон, взять в мужья присутствующего здесь Жана Батиста Эбера по обряду святой нашей матери Церкви?

— Да, — еле слышно ответила невеста, потупив глаза.

Жених повернулся к ней и взял за правую руку; священник перекрестил их, бормоча: «Ego conjungo vos in matrimonium. In nomine Patris et Filii et spiritus Sancti».[62] Новобрачный подал ему серебряное кольцо, которое тот благословил латинской скороговоркой и вернул подателю, после чего Эбер под те же «In nomine Patris et Filii et spiritus Sancti» надел кольцо поочередно на три пальца на левой руке своей юной жены, пока оно не заняло окончательно свое место на безымянном.

«Твой отец был бы счастлив, — мысленно сказала ей мать, приложив к глазам батистовый платок. — Я сделала, что могла. Лучшего мужа для нашей девочки не найти, — продолжала она воображаемый разговор, обращаясь на сей раз уже к покойному супругу. — Пусть он вдовец и вдвое старше ее, зато вон какой видный, и без куска хлеба ее не оставит».

Дядья невесты, торговцы и судовладельцы, тоже были довольны заключенной сделкой: за последний год Эбер на своем «Ястребе» взял на абордаж с полдюжины призов; его добыча оценивалась более чем в 200 тысяч ливров, так что каждая из шестнадцати акций по тысяче ливров, выпущенных для оснащения судна, принесла втрое больший доход. О храбрости и находчивости капитана корсаров ходили легенды. Удачное вложение капитала…

Десятилетний мальчик, тоже Жан Батист, смотрел на отца влюбленными глазами. Они так редко виделись, но он был горд тем, что в любой таверне Морлэ имя капитана Эбера у всех на устах. Сын любовался точеной фигурой отца, и от всего окружающего великолепия (сегодня в церкви музыка и праздник только ради них!) ему было радостно до того, что комок подкатывал к горлу Он не вполне понимал, какие перемены ждут его теперь. Ему объяснили, что та девушка, которую держит за руку его отец, отныне будет ему матерью, но пока он по-прежнему сможет жить у тети. Вот и хорошо…

Свидетели — три красавца-капитана из Бреа, тоже в синих мундирах, — поставили свои подписи под записью в церковной книге. Снова взревел орган, и свадебная процессия двинулась к выходу; где ее уже поджидала толпа зевак.

При появлении Эбера толпа разразилась приветственными криками, в воздух полетели шапки. Вся команда «Ястреба» была в сборе, разодетая по такому случаю в пух и прах, — еще бы, свадьба капитана бывает не каждый день. Мальчишки смотрели на моряков как на героев. Медные монеты зазвенели о ступеньки крыльца, самые маленькие и шустрые бросились их подбирать.

Свадебный кортеж разместился в нескольких фиакрах, разукрашенных цветами и лентами, и двинулся к дому жениха. Миновали площадь Алланд, покружили по узким улочкам и повернули к порту. Эбер велел ехать дальше. Городская стена осталась позади, и экипаж взобрался на вершину небольшого холма, откуда открывался вид на гавань, от которого захватывало дух. Под холодным февральским небом расплескалось свинцовое море, вытесненное из берегов великим множеством кораблей — корсарских фрегатов, бригантин, шлюпов, а также торговых шхун и барок, приведенных ими сюда.

Эбер вышел из экипажа, помог выйти своей жене и подозвал к себе сына. Все вместе они стояли и смотрели на эту картину Мари Габриэль начала дрожать под своей меховой накидкой, но не решалась сказать, что ее пробирает холод. Ее мать поджала губы («Что за чудачество, так недолго и простудиться!»), но тоже ничего не говорила. Зато два Жана Батиста, казалось, не замечали ледяного ветра, дующего с океана.

— Через пару лет возьму тебя юнгой, — сказал капитан счастливому сыну, оторвавшись, наконец, от завораживающего зрелища. Они вернулись в экипажи и остаток пути проделали уже без остановок

..Жан Батист Эбер умер пять лет спустя, во время одного из путешествий к берегам Гвинеи. Молодая жена не успела родить ему детей, а опекуном единственного сына стал муж его сестры.

Вся жизнь населения портовых городов была так или иначе связана с морем — с морским промыслом, морской торговлей или контрабандой и морским разбоем.

Во время войны два первых вида деятельности становились недоступны или небезопасны, поневоле приходилось заниматься двумя последними.

Близость к морю была и плюсом, и минусом: с одной стороны, существовала возможность в любой момент отплыть к другим берегам, с другой — приходилось постоянно опасаться непрошеных гостей и разгула стихии. Например, баски с атлантического побережья жили в постоянном страхе перед нападением чужеземных корсаров, хотя и сами были не промах поживиться за чужой счет. Голландцы до того обнаглели, что использовали некоторые баскские порты как свои стоянки и сторожевые посты. С конца XVI века пираты из Ла-Рошели почти каждую зиму совершали набеги на Гипускоа, ив 1621 году местные жители обратились за помощью в Сен-Жан-де-Люз и Сибур: корсары этих городов, с позволения короля, устроили карательные экспедиции против ларошельцев.

По той же причине главным портом Испании в XVI веке стал не Кадис, обладающий более выгодным географическим положением, но неоднократно подвергавшийся нападению англичан (в 1587 и 1596 годах), а Севилья, стоящая на реке Гвадалквивир, в 87 километрах от побережья Атлантики. Именно из Севильи отправлялись к неведомым землям конкистадоры, а с 1564 года оттуда выходили торговые караваны под защитой военного эскорта. С 1504 по 1650 год из Севильи вышли около восемнадцати тысяч кораблей; население города выросло с сорока пяти тысяч в 1530 году до трехсот тысяч в конце XVII века. Однако с увеличением водоизмещения судов возрос и риск того, что они сядут на мель на песчаных наносах Гвадалквивира. В 1625 году англичане решили повторить былой успех, но их атака на Кадис была отбита. Зато крушения на Гвадалквивире становились всё более частым делом, и в результате уже Кадис, перевалочный пункт европейской торговли, стал считаться более безопасным портом, чем Севилья.

Движение по реке контролировалось с помощью цепи, которую натягивали между Золотой башней (Торе дель Оро) и ее «близнецом», стоявшим на противоположном берегу Гвадалквивира.

Цепи, преграждавшие вход в бухту, были одним из самых распространенных средств защиты, применявшихся в Средние века. «Визитной карточкой» Ла-Роше-ли служат две средневековые башни — Цепная и башня Святого Николая, — сторожащие вход в Старый порт. На самом деле Цепных башен было две: малая с лебедкой, разматывавшей и поднимавшей цепь, и большая, где жил комендант с семьей и размещался гарнизон. В 1651 году она была сильно повреждена взрывом, но впоследствии восстановлена.

Когда в 1626 году испанской Доностии грозило нападение англичан, речушку Урумеа, делящую город на две части, перегородили у самого устья толстой цепью, а возле песчаных отмелей соорудили деревянную дамбу.

Но цепей было недостаточно — для эффективной защиты требовались мощные фортификационные сооружения. Дьеп (самый крупный французский порт в эпоху Людовика XIV) еще со времен Столетней войны был окружен крепостной стеной с башнями и рвами, которые затем регулярно восстанавливались. Амстердам укрывался за крепостной стеной, от которой до наших дней сохранились четыре башни. Одна из них — Схрейерсторен («Башня плача»): отсюда жены моряков махали платочками, утирая слезы, вслед уходящим кораблям. В 1621 году в баскском поселке Сибур построили форт Сокоа для защиты гавани. В 1б70-м в английском Плимуте в дополнение к замку XV века, укрепленному в 1590 году Фрэнсисом Дрейком, чтобы отбиваться от испанских пиратов, была сооружена цитадель в форме звезды с лабиринтом тоннелей. Когда фламандский Дюнкерк, побывав под властью Испании и Англии, в 1662 году окончательно стал французским, знаменитый инженер Вобан построил там новые укрепления и верфи, а порт сделал самым крупным в королевстве. В 1689 году инженер Симеон Гаранжо выстроил по распоряжению Людовика XIV Королевский форт в Сен-Мало по планам Вобана, а также насыпал земляной вал. Комплекс защитных сооружений простирался до самого форта Ла Латт на мысе Фреэль, в пяти лье (20 километрах) от города корсаров. Но, как ни странно, лучшим защитником портовых городов всегда оказывалась природа.

Двадцать шестого ноября 1693 года у мыса Фреэль появился англо-голландский флот из тридцати кораблей. Обстреляв форт Ла Латт, он направился к Сен-Мало, чтобы взорвать город с помощью адской машины. По приказу английского короля Вильгельма Оранского в лондонском Тауэре рабочие, которым было запрещено оттуда выходить, около двух лет трудились над созданием таинственного трехпалубного корабля водоизмещением 300 тонн, вооруженного двадцатью тремя пушками. Его осадка составляла всего семь футов, поэтому он мог подойти близко к берегу. На него поставили черные паруса, а корпус нашпиговали порохом, бомбами и картечью. После обстрела Королевского форта Сен-Мало зловещий корабль отделился от эскадры и поплыл к городу однако мощный порыв ветра швырнул его на прибрежные скалы. Команда успела поджечь порох, корабль взлетел на воздух, разорвав моряков в клочки и обрушив на город дождь из обломков железа и картечи. План англичан — добраться до порохового склада — был сорван; поднявшаяся буря спасла город от разрушения.

Дюнкерк, расположенный в самом узком заливе Северного моря, лежал на пути всех английских и голландских кораблей и был самой природой предназначен для того, чтобы стать цитаделью корсаров. Его бухта была своего рода ловушкой: туда можно было войти только строго определенным путем, иначе корабль рисковал пропороть себе брюхо о затвердевшие от времени песчаные мели. (Этим, разумеется, пользовались местные жители: свет маяка, прозванного «Башней лжеца», завлекал корабли к гибели.) Достоинством природного порта Плимута на юго-западе Англии, лежащего близ устья двух речушек — Плим и Тамар, — был прекрасный панорамный обзор. А с тыла город защищали дюны.

Жители приморских городов во многом были вынуждены полагаться на Божью волю и святых заступников, но и сами никогда не забывали своих небесных покровителей. Местный собор или церковь, часто возводимые или украшаемые на пожертвования судовладельцев, всегда являлись предметом особой гордости; в крупных портах и они так или иначе были связаны с морем и его героями. Например, на стене церкви Святого Андрея, воздвигнутой в Плимуте в середине XI века и перестроенной в XV веке, некий каменщик изобразил кругосветное плавание Фрэнсиса Дрейка, а еще там находятся портреты того же Дрейка и Мартина Фро-бишера и памятные доски, установленные в их честь. Все-таки, что ни говори, богатство никогда не падает с неба — его добывают «труженики моря».

До 1585 года самым богатым торговым городом Северной Европы был Антверпен, раскинувшийся на обоих берегах реки Шельды. С открытием Америки и переходом бургундского наследства в дом испанских Габсбургов в антверпенские банки хлынуло золото Нового Света. В 15 31 году в городе открылась биржа, послужившая образцом для подобных заведений в Лондоне и Амстердаме. К середине XVI века население Антверпена превышало 100 тысяч жителей. Но в 1585 году, во время нидерландской революции, город, принявший сторону протестантов, был осажден и взят испанскими войсками, а его жители присягнули на верность королю.

Блокада Антверпена, продолжавшаяся с 1585 по 1795 год, способствовала увеличению торгового значения Флиссенгена — корсарского гнезда на острове Вальхерен, занимавшего стратегические позиции на реке Шельде. В 1585–1615 годах этот голландский город был занят английскими войсками, поскольку Елизавета I получила его вместе с Остенде и несколькими другими портами в качестве залога за пять тысяч солдат, присланных на помощь голландским единоверцам в борьбе с Испанией. Порт был расширен, город значительно укреплен, а еще в нем были построены ратуша — точная (хотя и уменьшенная) копия антверпенской — и биржа, в знак преемственности и растущих амбиций Флиссингена.

На то были причины: когда Соединенные провинции перекрыли судоходство по Шельде, Антверпен оказался отрезан от выхода к морю, и в XVII веке именно Флиссинген был главной гаванью для судов голландской Ост-Индской компании. Некогда могущественный Антверпен быстро приходил в упадок: уже к 1589 году его население сократилось до сорока двух тысяч жителей; торговцы, ремесленники и евреи, спасавшиеся от инквизиции, бежали в Амстердам. Согласно переписи 1622 года, население этого бывшего рыбацкого поселка составляло теперь целых 105 тысяч человек. Как вы думаете, кого они избрали в бургомистры? В 1610 году эту должность исполнял Ян Корпилисен — бывалый корсар.

Своим возникновением город был обязан дамбе, обезопасившей его от наводнений. («Амстердам» означает «дамба на реке Амстель».) Но назначение дамбы заключалось не только в этом: после того как река оказалась перегорожена, корабли, которые раньше сразу выходили в море, теперь были вынуждены делать остановку и выгружать свои товары для дальнейшей отправки либо по суше, либо по морю. Таким способом жители превратили небольшой рыбацкий поселок в крупный транзитный порт. Город развернулся веером от центра (порт, биржа, ратуша, главная площадь), и гармоничная планировка не препятствовала его росту вширь. В начале XVIII века требовалось почти два часа, чтобы пройти его из конца в конец, пересекая полукружия каналов. На северо-восточной окраине Амстердама муниципальные власти даже разбили общественный сад — такого не было больше нигде в Европе. Три креста святого Андрея на гербе города обозначали три его достоинства: доблесть, твердость и милосердие. Народная же традиция связывала эти три креста с тремя постоянными угрозами: наводнениями, пожарами и эпидемиями.

Амстердам, как практически вся Голландия, лежит ниже уровня моря, поэтому дома строили на сваях, а для отвода воды из реки соорудили систему каналов. Дамба надежно защищала город от разгулов Северного моря, и в XVII столетии — золотом веке Амстердама, когда корабли отсюда отправлялись в Индию, Бразилию и Африку, — серьезных наводнений отмечено не было. Возможно, дело в том, что работящие голландцы неустанно следили за состоянием всех сооружений и вовремя принимали меры. Действительно, в том, что касается стихии, непозволительно пускать дело на самотек.

Вода, «долбящая камень», со временем обточила и сгладила скалистые выступы, защищавшие бухту баскского городка Сен-Жан-де-Люз на юге Франции, на берегу Бискайского залива. Понемногу волны углубили дно бухты и затопили берег, всё ближе подбираясь к домам. Первую дамбу построили в 1707 году; она выдержала бурю 1748 года, но на следующий год ее смыло, около двухсот домов оказались подтопленными или разрушенными. Новая дамба устояла в бурю 1779 года, но ураган 1789-го снес ее начисто; исчез целый городской квартал, почти четверть города! В результате всех напастей — ураганов и корсарских набегов — население Сен-Жан-де-Люза сократилось с десяти тысяч в 1720 году до менее трех тысяч в 1770-м.

Большинство домов в средневековых городах были деревянными и тесно лепились друг к другу, имея общие боковые стены: налог на недвижимость взимался с ширины фасада. За превышение зданием установленных размеров взимали штраф — «налог на воздух». Интересным изобретением Европы был «подымовый» налог, введенный в Англии, то есть налог на недвижимость, исчисляемый по числу очагов (крыши старинных домов были утыканы каминными трубами). Отныне каминами отапливались только парадные комнаты; спальни предпочитали обогревать железными печками, дававшими больше тепла и поглощавшими меньше дров; чтобы было теплее, под кровати ставили жаровни с угольями. 31 декабря 1695 года в той же Англии ввели налог на окна (его отменили только в 1851-м), и оконные проемы, выходящие на улицу, стали заделывать кирпичом. Дома строили с одним высоким и узким окном — или, наоборот, вытянутым горизонтально во весь фасад. Всё это вместе не способствовало улучшению бытовых условий и увеличивало риск пожаров.

Пожары далеко не всегда были стихийными бедствиями. Так, в 1694 году англо-голландский флот полностью разрушил французский Дьеп, бывший тогда деревянным. Город восстановили по планам королевского архитектора Де Вантабрена, который использовал белый кирпич. С XVII века практически во всех странах Европы городские жилища стали строить из кирпича и камня, украшать их орнаментами, резьбой и т. п.

Пепелища пустовали недолго. — свято место пусто не бывает. В любом старинном портовом городе до сих пор можно найти хотя бы пару фахверковых домов[63] с островерхими крышами, построенных в свое время разбогатевшим купцом или капитаном-корсаром. Фахверковые дома отличались большой прочностью, что позволяло делать их довольно высокими (в Амстердаме число этажей доходило до шести). Верхний этаж слегка выдавался вперед, нависая над улицей, чтобы защитить нижнюю часть дома от дождя. Крыши покрывали черепицей или серым шифером.

Чаще всего первый этаж был каменным, а второй, третий, а то и четвертый — деревянными. Для предохранения от влаги дерево пропитывали смолой. Фасады старались по возможности украсить росписью, так что каждый дом имел свою индивидуальность. Окна парадных помещений выходили на улицу, а хозяйственных пристроек — во двор. С улицы попадали сразу в главную комнату, куда вели несколько ступенек, — она служила гостиной и столовой; за ней шла другая, поменьше, где готовили пищу, а то и обедали в узком семейном кругу. Далеко не в каждом доме были печь или очаг для приготовления пищи, и в XVI–XVII веках небогатые хозяйки спешили с утра к булочнику, чтобы воспользоваться жаром его печи и сварить суп или поджарить мясо.

Голландские хозяйки не питали большого пристрастия к кулинарии; во многих семьях стряпали сразу на неделю, тратя на приготовление еды не больше часа, и во все остальные дни подавали на стол подогретую (или холодную) пищу — суп, овощное рагу, мясо (по большей части солонину). Очень популярны были молочные продукты, в особенности сыр, а также разнообразные овощи. Даже овощной суп с салом могли варить на молоке. Ели четыре раза в день; правда, завтрак (в пять-шесть часов утра) и полдник были, по сути, простым перекусом. В английской семье по воскресеньям на обед традиционно готовили жаркое из говядины, жареного ягненка или цыпленка с запеченной картошкой (картофель, вывезенный из Америки, вошел в обиход с 1586 года) и овощами, жареными или тушеными, под соусом. Зачастую к этому блюду подавали йоркширский пудинг, хотя изначально он должен был дополнять собой остатки жаркого, которые доедали в понедельник. (Так было заведено: приготовление жаркого было делом непростым и отбирало у хозяйки много времени и сил, а поскольку по понедельникам было принято устраивать стирку, то на обед обходились холодными остатками вчерашнего пиршества.) В зажиточной французской семье обычный обед к середине XVIII века состоял из каши, тушеной телятины, закусок, овощей, салата, сливок, сыра, фруктов и варений. Так как продукты было сложно хранить, большой популярностью пользовались пироги и паштеты; мясо часто ели «с душком». В Англии обед с тремя переменами блюд стал обычным делом только веком позже.

Разумеется, чаще всего на столе у жителей портовых городов оказывалась рыба — свежая, соленая, жареная, вареная, копченая. С мая по октябрь рыбаки-баски выходили в море на гребных и парусных шлюпках, чтобы ловить тунца; голландцы промышляли макрель, треску, лосося, морского окуня; бретонцы, нормандцы и марсельцы охотились за окунем, барабулькой, камбалой, султанкой, калканом; на средиземноморских рыбных рынках торговали дорадами, муренами, мерлузами, мерланами, морскими угрями и морскими ежами. Кроме того, близ скалистых берегов Атлантики и Средиземного моря ловили лангустов, омаров, креветок и крабов, а французский остров Олерон был богат мидиями и устрицами. Наконец, корсары не раз приводили в родной порт захваченные рыболовецкие суда, набитые сельдью (национальным символом Голландии), — это был праздник.

Мореплаватели привили своим соотечественникам вкус к заморской еде, в основном растительной: завезенные в XVI веке картофель[64] и хрен быстро приобрели популярность, а вот брокколи и помидоры стали употреблять в пищу только два столетия спустя. С сахаром, лимонами, апельсинами и персиками европейцы тоже познакомились в XVI столетии, но и веком позже цитрусовые считались деликатесами, а тростниковый сахар продавался в аптеке как лекарство и стоил безумно дорого. В XVII веке в обиход понемногу вошли чай, шоколад и кофе, завезенный с Востока через Марсель (раньше вместо кофе после еды пили гвоздичную настойку); с Бермудских островов привезли бананы. А вот индейка, которую англичане впервые попробовали в 1524 году, стала их традиционным рождественским блюдом только после Второй мировой войны, заменив на праздничном столе гуся.

Купцы и ремесленники отводили первый этаж своих домов под лавки или мастерские. Нередко под домом имелся погреб. На втором этаже помещались спальни. Лестница находилась внутри дома или снаружи, со стороны двора. Перила на внутренних лестницах начали делать только с двадцатых годов XVII века; в старых домах поднимались наверх или спускались вниз по лестнице, держась за натянутый канат.

Дома богатых торговцев, судовладельцев и буржуа из Морлэ (корсарского гнезда во французской Бретани) строились в XV–XVIII веках по единому образцу и не имеют себе подобных больше нигде в мире. Они состоят из двух соединенных между собой корпусов, один из которых располагается со стороны улицы, а другой — в глубине двора. Из главной комнаты можно было попасть по винтовой лестнице на верхние этажи парадного корпуса, а оттуда, по резным деревянным мостикам, — во флигель. В корпусе, выходящем на улицу, обычно размещалась лавка или контора. Монументальный камин, находящийся в главном помещении, отапливал весь дом.

Для строительства домов, кораблей и мебели в старые времена использовался преимущественно дуб, но очень быстро дубовые рощи поредели, и для жилищного строительства стали применять древесину смолистых деревьев, а мебель делать из фруктовых — например вишни или сливы, — а также из каштана, легко поддающегося обработке, прочного и по цвету напоминающего дуб. Заокеанская колонизация познакомила европейцев с экзотическими видами деревьев, и позднее изделия из дешевой древесины стали покрывать тонкими пластинами черного или красного дерева.

Красное дерево впервые начали ввозить испанцы в 1530— 1540-х годах, а уже около 1560-го оно появилось и в Сен-Мало. Постепенно в портовых городах — Дюнкерке, Кале, Морлэ — начали делать мебель из массивного дерева экзотических пород, которую стали называть «портовой». Первые образцы такой мебели наскоро сварганили из корабельного балласта; поскольку исходный материал достался даром, сами изделия получились недорогими. Но в XVIII веке спрос на «портовую мебель» возрос чрезвычайно, поскольку мастера научились использовать все преимущества ценных пород дерева, нюансы цвета и даже аромат. Пионером в этой области выступил Дюнкерк; через этот город велась оживленная торговля с Англией и Фландрией, поэтому в изготавливаемой там мебели прослеживались не только французские модные тенденции, но и несколько тяжеловесное «германское» влияние. Столяры из Сен-Мало (их цех в 1701–1720 годах увеличился с трех членов до одиннадцати) были ему менее подвержены; помимо красного дерева они обрабатывали также черное дерево и палисандр. Сен-Мало поставлял подмастерьев и готовую мебель в Морлэ. «Фирменным стилем» Ла-Ро-шели было сочетание двух цветов, например коричневого амаранта и золотисто-желтого лимонного дерева, черного и розового деревьев. Заказы на такие бюро, шкафы и секретеры поступали не только от парижской и лондонской знати: разбогатевшие судовладельцы из Сен-Мало строили себе замки, которые нужно было обставлять; не отставали от них и купцы из Нанта, нажившиеся на морской торговле.

Основу меблировки любого дома составляли стол, стул и шкаф — последнему отводилась главная роль. Массивный и примитивный «перевернутый сундук» уступил место шедевру краснодеревщика — изящному, затейливому, с инкрустациями из перламутра и слоновой кости. Особо ценные предметы можно было выставить в застекленных шкафах и горках для посуды, на зависть гостям.

XVII век стал эпохой расцвета для города Сен-Жан-де-Люз: бывшие китобои и ловцы тунца переквалифицировались в корсаров, и порой захваченные ими суда занимали почти всю гавань. Обогатившись в считаные годы, судовладельцы построили в центре города красивые дома, в которых не грех было принять даже августейшую особу. 8 мая 1660 года сюда пожаловал французский король Людовик XIV, которому предстояло вступить в брак с испанской инфантой. Ожидая приезда невесты (испанцы прибыли в назначенное место с опозданием на месяц), он жил в доме богатого судовладельца, выстроенном в 1644 году, который с тех пор получил название «Дома Людовика XIV». Его нареченная поселилась в «Доме Инфанты», неподалеку от которого находился дом Коршю-Баита — там жила вдова корсара. Многие улицы Сен-Жан-де-Люза носят имена корсаров XVI–XVIII веков, добывших родному городу славу и богатство.

Однако при их жизни названия улиц и нумерация на домах отсутствовали — это был атавизм «системы безопасности» Средневековья, когда по расспросам можно было быстро выявить чужака. Прохожие, пробиравшиеся по узким улочкам с липкой мостовой, на которую прямо из окон выплескивали помои и прочие нечистоты, ориентировались по вывескам лавчонок и харчевен. Освещения — как и водопровода с канализацией — в городах тоже не было; знатные господа передвигались в сопровождении слуг, несших факелы.

Клод де Форбен рассказывает о том, как ночью в Тулоне застрелил булочника (тот набросился на него с побоями, не распознав дворянина): «Хотя на улице было полно людей, вышедших подышать свежим воздухом, а вокруг нас собралась большая толпа, никто не захватил света, и вряд ли в этой суматохе меня достаточно хорошо разглядели, чтобы с уверенностью заявить, что это был я. Я оказался прав: никто меня не узнал. Чтобы избавиться от преследовавшей меня черни, я бросился в дом интенданта, который был открыт; я лишь пробежал через него и сразу вышел через другую дверь, на противоположную улицу. К несчастью для меня, жалкая служанка, находившаяся в доме, узнала меня при свете фонаря, освещавшего вход. Большего и не требовалось: в один миг весь город узнал, что я убил булочника Видаля».

В Дюнкерке не было природных источников пресной воды; городские власти велели установить общественные цистерны для сбора дождевой воды и наладили работу по вывозу отбросов. В Амстердаме все нечистоты сливали в каналы, и источаемое ими зловоние резко контрастировало с опрятностью аккуратных домов и мостовых, которые мыли домохозяйки. Столь вопиющее несоблюдение санитарных норм не могло не сказаться на эпидемиологической ситуации, а наличие порта было дополнительным фактором риска.

Моряки, доставлявшие в порты различные товары, нередко завозили туда и инфекции, вызывавшие страшные заболевания, в частности чуму. Раз за разом первыми жертвами этой ужасной болезни азиатского происхождения становились жители портовых средиземноморских городов (Марселя, Тулона, Венеции), но с XVI века она причалила и к берегам Бискайского залива и Ла-Манша. В Ла-Рошели эпидемии чумы вспыхивали в 1585, 1602 и 1604 годах, в Сен-Мало — в 1559-м, в Сибуре — в 1598 году. Севилья поражала современников своей опрятностью; волны эпидемий периодически накатывали на этот город, но разбивались о преграду в виде чистоплотности его жителей. Тем не менее великий чумной мор 1648–1649 годов унес жизни шестидесяти тысяч человек, то есть 40 процентов населения города. Последний жестокий удар эта болезнь нанесла французскому Марселю в 1720 году: в мае туда прибыл флейт «Великий святой Антоний», нагруженный хлопком, шерстью и шелком из Азии. Товар следовал через Дамаск, где тогда свирепствовала чума. По дороге, близ Триполи, разразилась буря, повредившая оснастку корабля, и экипаж был вынужден воспользоваться парусами с другого судна, команда которого погибла от чумы. Еще до прихода в Марсель с десяток матросов скончались, а с июня в припортовых кварталах стали умирать люди, у которых были явные признаки бубонной чумы. Городские власти скрывали эти факты, чтобы не нарушить торговой деятельности порта. «Подозрительных» отсылали в лазареты, улицы мыли, отбросы вывозили за городские стены, дома зараженных замуровывали, бездомных изгоняли прочь, на улицах зажигали костры… В июле Марсель объявили закрытым городом; в августе там умирало по 50, потом по 150, потом по 300 человек в день; гребцов с галер отправили собирать и хоронить трупы; с главной улицы города они вынесли две тысячи мертвых тел. С осени эпидемия пошла на спад и год спустя угасла окончательно.

Портовым городам грозила не только чума: в 1694 году жители Рошфора, недавно выстроенного на атлантическом побережье Франции, испытали на себе действие желтой лихорадки — болезни, прочно связанной в сознании европейцев с Латинской Америкой, хотя туда ее завезли из Африки на невольничьих кораблях. Ни кровопускания, ни припарки, ни хина от нового недуга не помогали. Отныне в порту Рошфора корабли, прибывшие с Антильских островов, подвергались особенно строгому досмотру и карантину, а некоторые врачи требовали, чтобы для заболевших устраивали лазареты прямо на судах, препятствуя их контактам с местным населением. Первый госпиталь для моряков открылся там в 1683 году, неподалеку от Арсенала и рядом с продовольственным складом. В 1722 году в его стенах обосновалась школа морской хирургии и анатомии. Постепенно вокруг здания больницы выросли жилые дома, и госпиталь нередко становился источником заразы: тиф и разного рода лихорадки, привозимые моряками из дальних походов, передавались другим пациентам и распространялись по городу. Кроме того, Рошфор был выстроен на болотах, что тоже не способствовало поддержанию здоровья среди его обитателей. К концу XVIII века военно-морской госпиталь перенесли в другое место.

В припортовых кварталах кипела своя, особая жизнь: там селились корабельные плотники-конопатчики, бочары, канатчики, литейщики, ныряльщики, погонщики мулов, грузчики-докеры, пекари, снабжавшие моряков сухарями и галетами, менялы. В Дюнкерке существовал особый цех лоцманов, который предлагал свои услуги пришлым кораблям, чтобы провести их в порт через многочисленные мели. Корсарский промысел кормил сотни комиссионеров, скупщиков, мелких торговцев, кабатчиков. В темных лавках близ плимутской гавани можно было недорого купить золотые украшения, снятые с убитых испанцев, бархатные камзолы и шелковые платья со следами замытой крови.

В архивах Дьепа сохранился счет, оплаченный капитаном корсарского судна «Амбюскад» («Засада») Балидаром после захода на стоянку в порт 26 марта 1809 года. Определенные суммы денег были выплачены жестянщику, мастеру парусов, пивовару, конопатчику, лебедчику, буксировщикам, «тачечнице». Бурлаки-буксировщики заводили судно в порт или выводили его оттуда, таща за канаты; «тачечники» перевозили товары на своих тачках. Во время каждой стоянки в порту половина денег тратилась на спиртное, поэтому отдельной строкой в счете прописана плата жандармам, доставлявшим обратно на борт бесчувственные тела пьяных в стельку корсаров…

В любом порту было множество таверн, куда прямиком направлялись моряки, сойдя на берег (если, разумеется, они не возвращались к себе домой). Во Франции таверной изначально называлось заведение, где можно было выпить вина, а потому такие места, рассадники порока, пользовались дурной славой. В Англии в таверне можно было не только выпить, но и закусить, и впоследствии именно такой тип заведений получил распространение в Европе. Еда была, разумеется, самая незатейливая. В Англии и североевропейских странах в тавернах подавали по большей части пиво (в Дюнкерке, в таверне «Сен-Люк», до сих пор можно найти 20 сортов этого напитка), во Франции — вино, тоже полусотни сортов, но самое дешевое, которое для «забористости» сдабривали разными специями. В голландских тавернах часто пили «двойное» пиво — очень крепкое, которое быстро и надолго отключало мозги, побуждая к дебошу. Добавьте к этому азартные игры — кости, карты, триктрак — и вы получите законченное описание злачного места. При некоторых заведениях имелись площадки для игры в шары, довольно популярной начиная со Средневековья. По легенде, Фрэнсис Дрейк, узнав о приближении Непобедимой армады, прежде закончил партию в шары, а уж затем занял свое место на капитанском мостике.

В тавернах постоянно ошивались разные темные личности, воры, шулера, девицы легкого поведения; злачные места не закрывались всю ночь — их владельцы старались выкачать из посетителей как можно больше денег, и очень часто попойки заканчивались драками и поножовщиной. Однако хозяин, дороживший репутацией своего заведения, принимал меры к тому, чтобы за ним не закрепилась дурная слава. Так, в Амстердаме, где целые улицы, примыкавшие к причалам, были вовлечены в индустрию разврата, проститутки захаживали в таверны лишь затем, чтобы подцепить клиента, а потом уводили его к себе. К 1680 году в Амстердаме появились дома терпимости, держали которые… сержанты полиции, так что разврат был скрыт от посторонних глаз.

Во Франции можно было составить довольно верное суждение о социальном положении человека, узнав, какую таверну он предпочитает. Бывали заведения, облюбованные исключительно корсарами, например постоялый двор «Белая лошадь» на улице Кордери в Гавре, где «морские волки» похвалялись друг перед другом своими подвигами в сражениях с англичанами. Воодушевившись этими рассказами и подогрев себя спиртным, «герои» вываливались на улицу, затевали ссоры с прохожими, избивали «сухопутных».

Клод де Форбен рассказывает в своих мемуарах о том, как во время стоянки в Бергене два французских офицера поздно вечером начали бесчинствовать в кабаке. На шум явился патруль, буянов связали и отвели в кордегардию (караульное помещение). Один из офицеров в насмешку спустил штаны и показал дружинникам свой голый зад. Не стерпев оскорбления, те отняли у него шпагу и сильно избили.

В XVI–XVII веках таверной также называлось помещение на корабле, где офицер продавал съестное, выпивку и табак членам экипажа. Во Франции такие таверны были запрещены в 1б72 году, поскольку Людовик XIV хотел положить конец злоупотреблениям, творившимся на большинстве военных кораблей через посредство таверн.

Корсары были обязаны приводить призы в определенные порты для реализации груза и захваченных судов. Пираты сбывали награбленное в «свободных портах», например на Мальте или в Ливорно, который сохранял статус открытого порта с 1590 по 1796 год; там дозволялось проживать кому угодно — и католикам, и евреям, и протестантам. Рыцари ордена Святого Стефана совершали из Ливорно набеги на владения Османской империи и захватывали турецкие торговые суда; конец их деятельности положил тосканский герцог Фердинанд II Медичи (1621–1670), однако в городе по-прежнему действовал невольничий рынок, на котором христиане продавали пленников-мусульман на европейские галеры в качестве гребцов. С другой стороны, банкиры Ливорно переводили денежные выкупы за христиан, захваченных в плен берберскими корсарами.

Население портовых городов всегда было разношерстным и космополитичным: в Севилье находилась старинная колония генуэзцев, которые, собственно, и превратили этот город в крупный европейский финансовый центр, обеспечив ему связи со Средиземноморьем. Были там и голландская, и португальская колонии, немало способствовавшие развитию морской торговли. Правда, голландцы стали уезжать после начала революции на их родине, опасаясь преследований со стороны инквизиции, а португальцы — с 1640 года, когда произошел разрыв отношений между Португалией и Испанией. Жили там и французы, которые довольно быстро ассимилировались, и мориски (мусульмане, обращенные в католичество), хотя последние были всеми презираемы и в конечном счете оказались изгнаны в 1609 году. Тем не менее мусульманская культура оказала большое влияние на внешний облик города; в частности, богатые сеньоры строили свои дома на мавританский лад: с большим внутренним двором, за глухими заборами. 250-метровая башня Хиральда,[65] которую было видно практически из любой точки города, символ Севильи, была старинным арабским минаретом.

Дворяне составляли 15 процентов населения Севильи, однако по тем же узким и извилистым улочкам ходили авантюристы всех мастей, бедняки и даже рабы (в Севилье их было около шести тысяч)[66] Кстати, в Соединенных провинциях, отстоявших свою независимость от Испании, рабство было запрещено: если черному невольнику каким-то образом удавалось ступить на голландскую землю, он сразу становился свободным и хозяин не мог вернуть его себе даже за выкуп. Поэтому в крупных голландских городах нередко можно было встретить прислугу из числа бывших рабов.

Большое влияние на демографические процессы оказали религиозные конфликты: в Англии в XVII веке гонениям подвергались католики, во Франции — протестанты. А между тем, как отмечал еще в 1584 году историк Жан Лефрер, «почти все моряки во Франции — протестанты, в особенности нормандские… которые наиболее умелы».

Французский король Генрих IV издал 13 апреля 1598 года Нантский эдикт, предоставив протестантам свободу вероисповедания с некоторыми ограничениями и передав в их распоряжение несколько военных крепостей, в том числе Ла-Рошель. Однако французским гугенотам было этого мало: их вождь Анри де Роган хотел создать во Франции, при поддержке Англии и Испании, гугенотскую республику, возглавить которую собирался он сам. В те времена во Франции было около миллиона гугенотов, то есть они составляли двенадцатую часть населения. Фаворит aнглийского короля герцог Бекингем оказал военную поддержку французским протестантам; приняв ее, гугеноты поставили себя в положение изменников родины.

Оборону Ла-Рошели возглавил мэр города Жан Гитон, в прошлом судовладелец и адмирал ларошельского флота. Несмотря на его энергичные меры и героическое поведение, город после продолжительной осады был взят войсками Людовика XIII (1610–1643). Гитон был изгнан, однако кардинал Ришелье сделал его офицером королевского флота, и он несколько раз отличился в сражениях с испанцами. Впоследствии его дочь вышла замуж за сына знаменитого флотоводца Авраама Дюкена.

Начиная с 1660-х годов Людовик XIV предпринял по всему королевству широкомасштабное обращение протестантов в католичество, для которого все средства были хороши. В 1680 году протестантам было запрещено заниматься рядом профессий, в том числе быть юристами и врачами, а католикам — переходить в протестантскую веру. Нантский эдикт превратился в чисто символический документ, и король отменил его 18 октября 1685 года, поставив протестантство под запрет на всей территории Франции. Гугеноты бежали в Англию, Голландию, Америку. Массу женщин, отказавшихся перейти в католичество, отправили на Гваделупу или Мартинику. Нормандия обезлюдела, в 1685 году из одного лишь Дьепа эмигрировали шесть тысяч человек Преследуемые в Европе изгои пополняли собой население заморских колоний и экипажи пиратских кораблей.

Гугенотов, которые не отреклись от своей веры, теперь можно было пересчитать по пальцам, и среди них был тот самый Авраам Дюкен, о котором мы упоминали выше, уроженец Дьепа, происходивший из славного рода моряков, судовладельцев и корсаров. Он был блестящим офицером королевского флота, сражался как с голландцами и испанцами, так и с корсарами из Триполи, однако так и не был произведен в адмиралы, поскольку остался протестантом. Начиная с 1686 года в списке экипажей кораблей против каждого имени стояла пометка: «католик», «новообращенный» или «реформат». Интересно, что почти все капитаны были протестантами или новообращенными. Католики были родом из Кале, Марселя, Рошфора, Нанта, а то и из Португалии.

История XVI–XVII веков представляется сплошной чередой войн, расправ и прочих кровавых событий, а в жизни корсаров, полной риска, опасностей и лишений, казалось бы, уже не оставалось места для простых земных радостей. Но это не так: уходя в море, корсар всеми мыслями был с родным домом, где оставалась его семья, где его ждали. Морской разбой часто считался временным промыслом, способом разбогатеть, чтобы зажить своим домком и заняться «честным ремеслом». Но существовали и целые корсарские династии, члены которых не представляли для себя иной судьбы кроме той, что связана с морем и запахом пороха. В последней трети XVII века в Ла-Манше орудовали четыре брата Жалло — корсары из Шербура: Пьер де Ранто, Анри Робер шевалье де Ранто, Жан д'Увиль и Адриан шевалье де Бомон.

К роду потомственных корсаров принадлежал знаменитый Жан Барт. Его прадедом был Мишель Якобсен, вице-адмирал испанского флота, двоюродным дедом — Ян Якобсен, тоже служивший Испании; он предпочел взорвать себя вместе со своим кораблем «Святой Винцент», чем сдаться. Дядей был Гаспар Барт, служивший юнгой на том самом «Святом Винценте»; ему удалось выжить в катастрофе, но позже он погиб в бою. Другой дядя, брат Гаспара Мишель Барт, погиб в бою с голландцами. Отец Жана Барта, Ян-Корниль Барт, тоже пал в бою — но уже от рук англичан, сражаясь на стороне голландцев. Все три брата Жана, Корниль, Гаспар и Жак Барты, были корсарами. Его племянник Пьер-Жан и сын последнего, Бенжамен, погибли в одном бою, сражаясь за Францию. Сын самого Барта, Франсуа-Корниль, дослужился до чина вице-адмирала, который получил от Людовика XIV.

Первой женой Жана Барта (ему тогда было 26 лет) стала шестнадцатилетняя Николь Гутье, дочь трактирщика. Интересно, что бракосочетание состоялось 3 февраля 1676 года, а первенец, Франсуа-Корниль, появился на свет уже 17 июня того же года — корсар использовал на полную катушку те редкие дни, когда ему удавалось сойти на сушу, и, судя по всему, не тратил много времени на ухаживания. В XVII веке зачатие ребенка до брака было явлением нечастым (в среднем так начиналась каждая двадцатая беременность), но крайне нежелательным.[67] Во избежание детоубийства королевский эдикт от 158 5 года обязал незамужних девиц и вдов, ожидающих ребенка, заявлять о своей беременности гражданским или церковным властям (такие заявления заносились в приходские книги). Но для девушки и ее семьи главной гарантией благополучного исхода, как и во все времена, была уверенность в порядочности ее избранника, а если речь шла о корсаре — то еще и в его везении.

В апреле 1676 года новобрачный, которому вскоре предстояло стать отцом, отчалил на борту восьмипушечного судна «Ла Рояль» и захватил четыре рыболовецкие шхуны, затем, на «Великом Людовике», — еще 28 кораблей. В сентябре Франция объявила войну Ганзейской лиге, «Ла Рояль» был арестован в Гамбурге, но Жан Барт сумел вернуться в Дюнкерк В 1677 году он снова вышел в море на фрегате «Пальма» во главе флотилии из шести кораблей и захватил два десятка призов. Годом позже у острова Тексель он напал на мощный голландский военный корабль, был тяжело ранен в лицо взрывом гранаты, ядром ему вырвало куски мяса из ног. Однако голландца отбуксировали в Дюнкерк Барт продолжал охотиться на 2б-пушечном корабле «Марс», пока 10 августа Франция и Голландия не подписали мирный договор. На какое-то время корсар остался не у дел и вернулся к жене, которая родила ему одну за другой двух дочерей: 15 мая 1680 года — Анну-Николь, а 21 июля 1681-го — Жанну-Николь. Едва успев окрестить вторую дочь, Барт на фрегате «Гадюка» отправился в Средиземное море — бороться с берберскими пиратами. Вскоре те запросили пощады и он снова вернулся домой. Однако 16 июня 1682 года его четвертый ребенок родился мертвым, а в конце года скончалась и жена, которой было всего двадцать три.

Тут началась война с Аугсбургской лигой и корсару снова нашлась работа. Однако о семье он не забывал и лично участвовал в воспитании сына: в 1688 году он впервые взял его с собой в плавание юнгой. В следующем году Барт вместе с кавалером де Форбеном атаковал два английских корабля, превосходивших французские по вооружению. Оба были ранены и попали в плен. Их отвезли в Плимут, но им удалось бежать на весельной лодке и добраться до своих. Едва зажили раны, 13 октября 1689 года Жан Барт вступил во второй брак — с Жаклин Тугге. Понятно, что самому ему просто некогда было заниматься устройством своей личной жизни, и невесту ему подыскали родные. Вторая жена родила ему еще девять (!) детей (их крестным стал интендант Дюнкерка Патуле), шесть из которых умерли в младенчестве: сын Поль прожил только один день, а самая младшая дочь, Мари, — четыре дня, с 14 по 18 января 1702 года. А 27 апреля того же года скончался сам Жан Барт: крепкого 52-летнего мужчину под два метра ростом подкосил плеврит.

При всей незаурядности личности Жана Барта его семейная жизнь была довольно типичной для того времени.

Каноническое право определяло брачный возраст двенадцатью годами для девушек и четырнадцатью — для юношей, при этом согласие родителей на брак требовалось вплоть до достижения мужчиной тридцати лет, а женщиной — двадцати пяти, даже если они уже успели овдоветь. Большая разница в возрасте между мужем и женой была обычным делом, если они не принадлежали к аристократии и должны были сами заботиться о себе.

В Англии XVII века свадьбе предшествовал процесс ухаживания со своими правилами, стадиями и ритуалами, в котором большую роль играли родители жениха. Непосредственное выражение чувств не приветствовалось; впрочем, брак редко заключался по любви — чаще всего это была сделка: женщина приобретала покровительство и материальные гарантии в обмен на личную свободу, мужчина обзаводился собственным очагом и его хранительницей, которая была обязана родить ему наследника. Во Франции ситуация была примерно такой же. В заморских колониях церемония подписания брачного договора обставлялась даже более пышно, чем сама свадьба. Но совсем сбрасывать со счетов нежные чувства всё же нельзя: если жених и невеста могли «официально» встречаться только в присутствии третьих лиц и по определенным дням, влюбленная девушка была способна тайно принимать пылкого «Ромео» по ночам в своей постели, даже если спала в одной комнате с матерью или сестрой.

Переселенцы в заморские колонии, например в Новую Францию, женились рано; в их семьях нередко рождалось по 12–13 детей, что способствовало заселению новых земель. В Европе же за два десятка лет супружеской жизни семья, как правило, обзаводилась восемью-девятью детьми, однако до зрелого возраста доживали лишь трое-четверо; двое-трое обычно умирали в первый же месяц жизни, столько же — в раннем детстве и отрочестве. Велико было количество мертворожденных детей; каждый четвертый ребенок умирал через несколько недель или даже дней, а то и часов после рождения. Новорожденного торопились окрестить, невзирая на погоду, и зимой эта процедура зачастую имела роковые последствия. В Голландии многодетными были семьи католиков и лютеран, тогда как кальвинисты значительно отставали от них в этом плане. Высокая детская смертность, отмечавшаяся в этой стране также и в XVIII веке, потребовала массовой иммиграции с целью поддержания жизнедеятельности государства. Кстати, в том, что касается семейного счастья, социальное положение не играло большой роли. Так, из восемнадцати детей, рожденных английской королевой Анной (1702–1714), не выжил ни один.

Церковь запрещала делать кесарево сечение живой женщине и призывала спасать душу новорожденного, а не тело его матери (по бытовавшим тогда представлениям, женщина, умершая родами, попадает в рай). Женщины рожали сидя, не раздеваясь. Никакие санитарные нормы не соблюдались, даже повитуха не утруждала себя тем, чтобы предварительно вымыть руки и вычистить грязь из-под ногтей. Уровень смертности среди женщин в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет заметно превышал тот же показатель у мужчин, даже несмотря на беспрестанные войны.

Корсар-вдовец недолго предавался трауру: кто-то же должен был позаботиться о его детях, оставшихся без матери. Корсарская вдова тоже торопилась вновь выйти замуж: кто-то должен был поддержать ее материально, особенно если у нее на руках были малые дети. Но всё же вдова корсара, де-факто — а то и де-юре — офицера королевского флота, оказывалась в выигрышном положении по сравнению с вдовой пирата: она могла рассчитывать на помощь друзей, судовладельца, а если ее покойный муж успел проявить себя геройски — даже короля. Жены пиратов, дожидавшиеся своих мужей, могли рассчитывать только на себя. История почти каждой такой женщины — сюжет для романа, авантюрного (о таких мы еще поговорим) или сентиментального.

Весточку от мужа-изгоя можно было получить через купца или контрабандиста, пробавлявшихся на пиратских базах или в свободных портах скупкой награбленного; они не отказывались передать семье и что-нибудь из вещей, добытых отцом семейства, или даже некоторую сумму денег. Пираты просили напарника или капитана в случае их смерти переправить их немудреное имущество жене и детям.[68] Капитан Клаас Компаан из Зандама (в 20 километрах к северу от Амстердама) после каждого удачного похода — а таких на его счету было 358 — отправлял жене сумку серебра и драгоценностей, а завершив свою «карьеру», мирно прожил вместе с ней остаток дней в небольшом уютном домике. Жена Уильяма Дампира, Юдифь, приходившаяся, между прочим, родственницей герцогу Графтону, могла ей только позавидовать: муж провел с ней всего несколько месяцев после свадьбы, состоявшейся в Лондоне в 1678 году, и больше они не виделись. Детей у них не было.

Разумеется, от мужа-моряка, а тем более пирата не приходилось ждать нежностей и романтических поступков. «Проводя всё время в море, — писал о голландских мореходах французский путешественник Париваль, — они совсем не имеют сношений с внешним миром и не могут ни обрести вежливых манер, ни проявить иной добродетели, кроме терпения…» Однако это не совсем так: к терпению следует добавить супружескую верность. Другой путешественник, Грослей, противопоставлял голландцев французским морякам из Прованса, у которых была семья в каждом ближневосточном порту. Англичане и датчане тоже грешили интрижками на стороне, хотя делать какие-то обобщения по национальному признаку, скорее всего, не стоит.

Насколько верны были жены? Надо представить себе жизнь этих женщин, которые должны были вести хозяйство, считая каждый грош, стирать, шить, воспитывать детей, а то и заправлять каким-нибудь трактиром, таверной или постоялым двором (мать будущего пирата Томаса Уайта была владелицей кабака в Плимуте). Дни, месяцы, годы проходили в трудах и заботах, в ожидании мужа, в тревоге и опасениях за его судьбу. Возможно, кое-кто из жен моряков был не без греха, но самим «пенителям морей» было легче переносить лишения, веря в то, что их любят и ждут на берегу. Один матрос из команды Кидда писал жене: «Думаю, что наше плавание продлится лет десять, но я не забываю тебя… потому что нет у меня ничего большего, чем любовь к тебе и к нашим детям. Остаюсь верным тебе, пока смерть не разлучит нас».