"В Гаване идут дожди" - читать интересную книгу автора (Серрано Хулио Травьесо)Глава 3Пьяный Франсис остался лежать, где лежал, а я пошел домой. Улицы были темны, фонари не горели, окна в домах не светились. «Ох уж эти отключки, мать вашу…» – бормотал я, взбираясь во мраке по лестнице к своему жилищу. Ввалившись в комнату, не раздеваясь рухнул на кровать. Голова трещала и раскалывалась. Я тер виски, но боль не проходила. «Удружил мне Франсис своим самогоном, в рот больше не возьму это зелье, у меня еще хватает денег, – бурчал я, – чтобы купить «Джонни Уокер» с черной этикеткой или – а почему бы и нет? – «Чивас регал». «Опять несешь всякую чушь, фантазер непутевый. Потому и сидишь на мели», – зудела Бэби мне в ухо. Она и была тут и не была. «Купим ром, купим ром», – бубнил Франсис, которого здесь тоже не было, хотя я его прекрасно слышал. «Ладно, пока обойдусь тем, что есть, – сказал я себе, вспомнив, что ром, как и кусок свинины, уже можно получить по карточке. – Возьму завтра». Но назавтра меня ждало срочное дело по обмену жилья в провинции Пинар-дель-Рио. С трудом дотянулся я до телефона и хотел набрать номер Моники, но аппарат не подавал признаков жизни. На кой черт он мне вообще нужен? Опять не работает. «Пошли они все… и ром, и телефон, и Моника», – сказал я и, засыпая, слышал, как по крыше застучали тяжелые капли дождя. Если говорить о вере, то можно сказать, что Моника верит во все: в Бога, в святых и особенно в Пречистую Деву из Кобре, покровительницу кубинцев; верит в богов сантерии, а Малу уговаривает ее поклоняться богине моря и всех вод Йемайи. «Ты дочь Йемайи, и она тебя призывает, – говорит ей Малу. – Если хочешь, поговорю с доном Хенаро, и он все устроит». Моника верит астрологии и гороскопам, которые регулярно передает радио Майами, а также в спиритические сеансы, на которых Рохелио, актер, с которым она жила, вызывал разных духов по четвергам в девять вечера в своей квартире на Рампе. Наконец, верит она в хиромантию и в гадание на картах, в том числе на таро. Не верит только в майобе, потому что воочию не видела ни одного члена этой секты, а также боится сатанизма, поскольку это – плохой, страшный культ, а она, безусловно, добрая и хорошая женщина. Подобно своему отцу, она суеверна и много читала об оккультных науках в книгах, которые втридорога покупает у Ремберто и других торговцев, ибо книги по эзотерике на Кубе очень дороги – наверное, потому, что все необычное и трудно достижимое всегда дорого ценится. Не так давно у нее был любовник-англичанин, член масонской ложи Йорка, который рассказал ей о масонстве. А потом один кубинский йог, с которым она случайно познакомилась, пригласил ее на свои занятия с учениками и дал пару книг о буддизме. На занятия йогой Моника не пошла, поскольку медитация едва ли помогла бы ей обрести душевный покой, но обе книги читает. И вот Моника поднимается по лестнице своего дома к гадалке Марухе, которая живет этажом выше. Идет к ней, ибо не может справиться со странным ощущением, будто вот-вот с ней случится что-то недоброе, и ей хочется узнать свое будущее. Марухе лет тридцать, она высока и худа, с длинными, распущенными, как смоль черными волосами, придающими ей вид зловещей вороны, этакой тропической колдуньи, каковой и следует выглядеть предсказательнице судеб человеческих. Злые языки и завистники называют ее не Маруха, а Мавруха. Это она распустила слух о видениях Кеты, о том, что на базаре в ночи полнолуния происходят странные вещи, оттуда выходит карнавальное шествие, конга. Но в отличие от Кеты она верит, что Волдемор уже посетил базар и скоро вернется. Втайне от всех Маруха его почитает и обожает. «Царь земной, отец всех людей, я тебя призываю», – говорит она и бросает зерна маиса в очаг, где вспыхивает и рассыпается искрами пламя. Познав тайны тонких материй, Маруха знает, как заговаривать зубную боль и облегчать бремя налогов, как предсказывать судьбу по кофейной гуще и по страницам книг, как уберечь себя от обжорства и доносов, как заполучить хорошего мужа, и еще много чего знает и может Маруха, а если она не гадает по крови, желчи и черепу, то исключительно из-за отсутствия нужного материала и необходимых условий. Больше всего предсказательница любит гадать по руке и на картах. Она пользуется широкой известностью не только в Ведадо, но и во многих других районах Гаваны, откуда приезжают самые разные люди и сидят в очереди, чтобы попасть к ней на прием и узнать, что их ожидает в этой жизни. За короткий разговор и простые вопросы типа «Выйду ли я замуж?» она берет один доллар или двадцать кубинских песо. За ответы, требующие большего напряжения, плата более значительна и может достигать пяти долларов. Порой слава идет ей во вред и ее деятельность становится предметом осуждения со стороны особо недоверчивых людей, которые обзывают ее ведьмой, шарлатан-кой, мошенницей и даже антисоциальным элементом. Последнее обвинение самое тяжелое, потому что слыть антисоциальным элементом в любой части света значит быть чем-то вроде врага народа, кем-то вроде катаров[17] в XII веке или еретиков-гугенотов, которых в XVI веке преследовала инквизиция. В словаре Испанской королевской академии так и сказано: «Противник, человек, идущий против интересов общества, против социального порядка». Посему Маруху дважды навещала полиция, но, в отличие от святой инквизиции, истреблявшей еретиков, не смогла ни в чем ее уличить и обвинить. Кубинский уголовный кодекс не преследует ни увлечение эзотерикой, ни гадание на картах. Да, антисоциальность антисоциальных элементов наказуема, но в случае Марухи эта статья неприменима. Она ни скандалов не устраивает, ни аморальными делами не занимается, не напивается и никого не ругает – одним словом, ничем не нарушает общественный порядок. Правда, покупает, как и все, ворованный товар (мясо, молоко, яйца, бензин), но если задержать ее за это – значит, надо задерживать и многих других. Возможно, когда-нибудь ее обвинят в неуплате налогов, ведь она ничего не отчисляет в казну из того, что получает за свои предсказания и советы, но пока ее оставили в покое. Последний полицейский, который у нее побывал, был даже рад, что ее не потревожил. «Так-то лучше, – сказал он себе, – а то еще нашлет несчастий на мою голову». Когда Моника входит в ее квартиру, там нет ни одного клиента: Маруха отвела ей для беседы целый час. В большой комнате с окнами, завешенными шторами, царит приятный полумрак; плошки с курящимся фимиамом распространяют сильный дурманящий запах. На Марухе китайский цветастый халат и красные туфли. Они сидят друг против друга за столиком, на котором стоит маленький гонг. Когда Маруха ударяет в гонг серебряной палочкой, он производит дрожащий резкий звук, от которого Монике становится не по себе. Гадалка берет правую руку Моники и мнет ее пальцами, щупает, поглаживает, жмет, словно оценивает. – Рука у тебя хорошая, податливая, – полушепотом говорит она, – очень ясная, душевная, но нервная. Большой палец невелик, добр, дружелюбен, но говорит о склонности к унынию. Ты иногда поддаешься тоске и печали. Моника молчит, а Маруха продолжает медленно разглядывать ее руку, так медленно, что кажется, будто она обозревает какой-то шедевр мирового искусства. – Вот твоя линия жизни, – говорит она, и ее ноготь скользит по дуге почти от указательного пальца мимо большого к запястью. – Линия прерывается. Затем идет дальше. Моника смотрит и видит короткую веточку, не доходящую до запястья и сломанную где-то посередине. – Что это означает? Маруха щурится, глубоко вздыхает и, не отвечая, рассматривает ладонь. – Натура у тебя сильная, но тонкая, беспокойная. Девочкой или совсем молодой девушкой ты перенесла удар, горе тебя изменило. Моника молчит. Вспоминает. – Вот и линия ума. Берет начало очень высоко, почти под указательным пальцем. – Маруха показывает. – Ты порвала с семьей. Это плохо. «Да, порвала», – думает Моника. – Тут вижу перемены, дороги и любовные переживания… А куда же ведут остальные тропки? – Маруха проводит пальцем по разветвлениям на ладони Моники, по линиям сердца, судьбы и Солнца, по холму Меркурия. – Линия ума устремлена книзу, проходит рядом с линией судьбы. Это хорошо. Радость и исполнение желаний. «Радость, исполнение желаний?» – мысленно повторяет Моника. – Но линия сердца разрывается в нескольких местах. Маруха закрывает глаза и начинает шептать что-то вроде заклинания или молитвы, которую завершает словами «Слава тебе, Господи». Монике становится жарко в душной комнате, у нее слегка кружится голова. Скорее бы закончился сеанс, но интересно, что же ее в конце концов ожидает? Гадалка открывает глаза, пристально смотрит на Монику, потом бросает взгляд на образ святой Барбары, стоящий в углу комнаты на маленьком столике возле сосуда с водой и желтым цветком в вазе. – Тут есть еще крест между линией жизни и большим пальцем… – вдруг произносит она словно бы нехотя. – Посмотрим, посмотрим. А линия Солнца пересекается с линией судьбы… – Маруха ерзает в кресле. – Что, что? – настораживается Моника. – Нет, нет. Ничего, – спокойно отвечает Маруха и сосредоточенно продолжает: – Линии говорят, что ты переживаешь тяжелый период в жизни, не находишь успокоения, иногда печалишься, но скоро ты встретишь человека, который будет с тобой рядом, станет тебе опорой. Тебя ждут важные, хотя и трудные решения и большие перемены. Но ты должна быть очень осторожной, взвешивать каждый свой шаг… – Голос Марухи хрипнет и напоминает скрипучее карканье вороны. – Трудные решения? – Моника поднимает голову. – Да, но в конце концов все будет хорошо и ты обретешь покой. Тебя ожидает дальняя дорога, – тут Маруха впервые улыбается, но улыбка получается натянутой, невеселой. Монику бросает в жар от неясной тревоги, покалывает в висках. Она встает и протягивает Марухе деньги, но та отмахивается: мол, ни в коем случае, мы друзья и соседки. Моника спускается по лестнице к своей квартире, спрашивая себя, какие могут ее ждать неожиданности и великие перемены и чего ей следует опасаться. Понятно, что нельзя полностью верить словам Марухи, этой тропической колдуньи, чьи предсказания могут основываться на заранее полученной информации, на анализе интересов клиента (если это молодая женщина, то логично предположить, что речь пойдет о любви), а также на непосредственной реакции посетителя на слова гадалки. Так, Маруха от самой Моники знает кое-что о роде ее занятий и вполне может вещать о том, что ей грозят опасные связи и всякие сюрпризы. А близкие отношения с иностранцами позволяют говорить о возможных путешествиях. Оставшись одна, Маруха без сил падает на софу и закрывает глаза. Сеансы берут много энергии, и надо дать отдых уму и воображению. Увы, как раз в эту минуту все десять собачек сеньоры Крус, ее соседки, принимаются отчаянно лаять. Кэмел смотрит на тебя сквозь черные очки. Никто не встречался с ним взглядом, но взгляд этот, должно быть, беспощаден, как у всякого беспощадного сутенера. Он пожирает тебя тонированными стеклянными глазами, и его рука снова скользит по твоим ягодицам. Ты резко отстраняешься и яростно на него косишься. Тебе отвратен этот наглый насильник. Говорят, он сидел за бандитизм в колонии строгого режима на «Седьмом Кило», но ты его не боишься, говоришь ты себе. Ты и вправду никого и ничего не боишься, за исключением своей сумасшедшей сестры и ее истерик. – Вот ты где, красуля! Может, поцелуешь своего папочку? – Сам целуй себя в… Ты мне не папочка и не мамочка, – отвечаешь ты и делаешь шаг в сторону. В нескольких метрах от вас на тротуаре ты замечаешь Батона, подручного Кэмела. А немного дальше, возле пиццерии, стоит полицейский. Кэмел ухмыляется, щеря свои золотые, острые, как у Дракулы, клыки. – Да уж я знаю – такая сука, богатая шлюха, как ты, не хочет знаться с парнем из народа, с таким бедняком, как я, – медленно и насмешливо произносит Кэмел, растягивая слова. – Мать твоя сука, – говоришь ты, сжимая кулаки, готовясь отразить нападение. – Какого хрена тебе надо? Лицо Кэмела искажается, рука взлетает вверх, но тут же опускается. Полицейский оборачивается к ним, и раздается предупредительный свист Батона. Этого полицейского, совсем еще мальчишку, ты никогда не видела – наверное, новенький и тебя он тоже еще не знает. Чуло снова ухмыляется, как сделал бы в такой ситуации каждый уважающий себя сутенер. – Я ищу одну милашку, Моникиту, с которой мы столкнулись на диско, – говорит он, приглаживая свои короткие светлые волосы. – Зачем? – Нам с ней надо одно дельце закруглить. – Кэмел стреляет плевком в сторону моря. – Мне сказали, она – твоя подружка и ты знаешь, где она живет. – Я тоже ее ищу и не знаю, куда она подевалась. – Жаль. Если б ты помогла мне ее найти, я бы уважил тебя подарочком. Кэмел расстегивает пуговицу на рубашке. Ты видишь там белый пакетик, прижатый поясом к телу. – Что это? – спрашиваешь. – То, что ты любишь, да не имеешь. – Кэмел выдерживает паузу, ухмыляясь. – Травка первый сорт, только что из Колумбии, из Баракоа. Дружки мне привезли. «Ох ты, моя марихуана, травка моя золотая», – думаешь ты, ибо давно и страстно ищешь дурман, уносящий тебя далеко-далеко, до самого солнца, через моря, до Тибета, где обретаются Ханс, дельфины и счастье. – Дай мне, – по-детски молишь ты. – Как не дать. Дам, – ласково отвечает Кэмел, – но на двух условиях. – Каких? – Во-первых, ты будешь доброй и хорошей с моим другом Батоном. Высосешь его до капли… Заслышав свое имя, Батон приближается. Ты оцениваешь его взглядом. Он высок, здоров и страшен, как Франкенштейн. Его лицо рассекает – от косого глаза до толстых губ – лиловый шрам. Батоном его прозвали, как говорят, потому, что его мужской инструментарий не помещается в пакет для хлеба. Занимается он тем, что сбывает туристам пачки табака, сворованные на фабриках. Он растягивает рот в улыбке и похотливо щурится, глядя на тебя. Ты снова его обозреваешь. «Ну и кобель», – говоришь ты про себя. – …а когда оближешь его досуха и сможешь слово вымолвить, сообщишь мне, где находится Моника. – Кэмел, застегнув пуговицу на рубашке, ждет твоего ответа. Тебе ох как нужна травка. Просто жить не можешь без нее. С этим Батоном можно быстро управиться. В таких делах ты мастерица и можешь быстрехонько, за несколько минут довести любого мужчину до кондиции. Только бы не захлебнуться… Но ты уверена, что выдержишь, справишься, как ранее справилась с тем двухметровым верзилой из Рейкьявика. Но что делать с Моникой? Кэмел снова показывает тебе белый пакетик. – Пошел ты!.. – кричишь ты ему в лицо. Это совсем другой день, но он как две капли воды похож на вчерашний, на те, что так медленно идут в Гаване, не изменяясь и повторяясь, будто бы день нынешний уже был полгода назад и словно ничего нового не произошло, хотя в действительности все же что-то происходит, случаются всякие события и неожиданности. Для Моники этот день будет иметь важное значение. Солнце жарит вовсю, люди обливаются потом, идут на пляж, а в пекло порой прорывается дождик. К счастью, вечерний бриз всегда приносит прохладу. За прошедшие месяцы произошли изменения, правда небольшие, в жизни Моники и тех, кто ее окружает. Сэр Чарльз вырос и стал веселым игривым псом. Манолито-Бык не раз зазывала Монику к себе, чтобы познакомить с новыми клиентами, но Моника больше не хочет иметь никаких дел «с этой наглой старой бандиткой». Милагрос уехала в Мексику с Инфанте, настоящим мексиканцем, ибо ее муж Эрмес ничего не имеет против того, чтобы получать от нее ежемесячно триста долларов и ждать, пока она ему выправит визу для въезда в страну ацтеков. На базаре жизнь идет по-старому, все на своих местах, за исключением Чины, которая отправилась в Канаду с новым канадским другом. Ремберто мечтает о том, чтобы продать первое издание «Цыганского романсеро» Гарсиа Лорки, но не находится покупателя, готового заплатить желанные пятьсот долларов, и надо ждать, пока на Кубу приедет известный испанский книготорговец Абелардо Линарес, который по любой цене берет все, что относится к испанскому Поколению 27 года. Собачник Маркое уже успел продать не одну дюжину щенков, подобных Сэру Чарльзу, и заработал неплохие деньги, которых почти хватает, чтобы заплатить за визу в США, Испанию или даже в Мексику, хотя в Мексику он не очень рвется, ибо, как пишет оттуда его брат, преподающий литературу в Коулиакане, «здесь свирепствует кризис и дела мои не блестящи». Моника все так же страдает от одиночества и томится жизнью, хотя никаких видимых причин для плохого настроения нет. У нее прекрасная квартира в центре Гаваны, денег в избытке, она молода и хороша. К вечеру этого дня она идет прогуляться по улице 21 до Пасео, а потом возвращается и переходит улицу Л, где гудящая от нетерпения толпа уже минут пятьдесят ждет автобуса, который медленно, как бегемот на суше, выползает из-за угла. Внимание Моники привлекает женщина неопределенного возраста с совсем маленьким ребенком и другим малышом постарше, которого она держит за руку. Женщина с трудом протискивается вперед, чтобы влезть в автобус. Моника видит ее усталое лицо, плотно сжатые губы и полные тревоги глаза: вдруг не успею? Малыш, которого мать держит за руку, не поспевает за ней, и она тащит его за собой чуть ли не волоком, а автобус, это народное средство передвижения, уже совсем близко. Остервеневшие от ожидания люди оттирают женщину, готовясь к штурму автобуса. Монику вдруг охватывает желание помочь женщине, схватить на руки второго ребенка, прорваться сквозь живой заслон. И она кидается через улицу к месту столпотворения. – Куда лезешь, дура! – вдруг режет ей слух истошный крик, слышится визг тормозов. Оглянувшись, она видит в двух шагах от себя машину и физиономию водителя, орущего: «Смотри, куда прешь, сволочь!» На улице тотчас образуется пробка, набегают любопытные, но тут автобус распахивает двери, и людская масса, давясь и толкаясь, устремляется внутрь. Ошарашенная Моника возвращается на тротуар и быстро идет в сторону отеля «Националь». Сзади остаются крики бедолаг, не попавших в автобус, и гомон сотен людей, стоящих в очереди в кафе-мороженое «Копелия», дабы охладиться пломбиром. Дойдя до ресторана «Ла Рока», она входит в бар и просит двойное виски. Пока пьет, выкуривает сигарету. Там в полумраке, под шелест голосов старается прийти в себя, успокоиться. Высокий, седоватый, хорошо одетый мужчина подходит к ней. – Можно приглашать вы на рюмка? – спрашивает он с улыбкой. Моника холодно оглядывает его. – Нет, thanks, – отвечает, платит и выходит из бара. На улице уже темно, и только мигает огнями отель «Националь», этот видавший виды приют, соучастник любовных историй и социальных трагедий. К подъезду подкатывает новое шикарное такси, из которого выходят двое светловолосых мужчин. Тотчас к ним приближаются две женщины в плотно облегающих тело платьях, белая и мулатка, и просят огонька. Мужчины смеются и затевают с ними разговор. «Кто бы это мог быть?» – задается она вопросом и останавливается неподалеку, чтобы зажечь сигарету. Чиркает одной спичкой, второй, третьей, четвертой, однако морской ветерок их гасит. Она начинает нервничать, но тут мужчина подходит, достает из кармана рубашки зажигалку и, загораживая рукой огонек от ветра, подносит к сигарете. – Thanks, – говорит она. – Пожалуйста, – отвечает он. За окном кропил нудный дождик, наводя тоску и уныние. В моей мансарде в одном из старых кресел сидела Моника и листала зачитанный роман «Игра в классики», а я, растянувшись на постели, курил и смотрел на нее. Мне ничего не хотелось делать, только лежать, курить и смотреть на нее. Она была удивительно хороша со своими волнистыми волосами, прикрывавшими высокую красивую шею. Мне припомнились строки из поэмы «Ресницы и пепел» большого кубинского поэта Фаяда Хамиса, недавно погибшего от страшного недуга, и я тихо продекламировал: «Молчание ресниц печальных и тревожных, / а в зеркале пустынном и квадратном / застыла ночь». Моника отложила книгу. – Ночь застыла для тебя? Хороший вопрос. Спустилась ли ночь моей жизни? Или остановилась сама жизнь? Я не ответил. – Мне нравится ночь, – продолжала она. – Так чудесно бродить по городу ночами. А день всегда будет сменяться ночью? Еще один забавный вопрос. До каких пор судьба будет одаривать нас такой радостью? Я задумался, поглядел на мокрую крышу и опять промолчал. Она подняла на меня свои большие зеленые глаза. – Ты здоров? Я тут уже целых два часа, а от тебя только стих услышала. Что-то ты сегодня хандришь. Я в самом деле хандрю? Мне захотелось ей ответить, но слова не находились. Возможно, я хандрил, но и она была не в лучшем настроении. В целом мы походили друг на друга и были едины в осознании собственной ненужности на этом свете. Если бы мы вдруг исчезли, ничего бы не изменилось и никто не стал бы горько плакать. Если бы умерла она, горевал бы один только я. Не сдержавшись, я поделился с ней этой мыслью. – Ничего подобного. Малу тоже бы горевала. – Возможно, но очень недолго. А вот по мне вообще никто не заплачет, – как-то устало, по-стариковски промямлил я. Хандра и вправду меня одолевала. – Я-то уж конечно не заплачу, – сказала она с деланым равнодушием, – но ты забыл о Франсисе. – О да, Франсис, мой старый добрый друг, мой брат по несчастью. В день моей смерти он хорошо напьется, и его скорби хватит на целую неделю. – И твои дочки тоже будут горевать. Я вспомнил о своих дочках-близнецах, Марии Исабель и Марии Фернанде. Сколько же времени я их не видел? В водовороте собственных жизней они наверняка забыли отца. «Где-то они теперь живут? – подумалось мне. – В Майами, Нью-Йорке или Лос-Анджелесе?» Из их последних писем, полученных несколько месяцев назад, я узнал, что Мария Исабель отправляется в Нью-Йорк со своим вторым мужем, а Мария Фернанда работает в Сан-Франциско и хочет переехать в другой город, в Майами или в Мехико, где обитает Бэби со своим четвертым мужем, богатым мексиканцем. – Ты всегда был такой хмурый? – Моника села рядом со мной, обняла за плечи. – Каким ты был раньше? – Ей очень хотелось проникнуть в мои лабиринты. – Ты очень мало рассказал мне о своем прошлом, о Бэби, о дочках. Я так много говорила о себе, а ты все секретничаешь, – ласково шепнула она. Однако я, когда был трезв, закрывал рот на замок, и она это прекрасно знала. О чем мне ей рассказывать? О том, что жизнь моя вдруг превратилась в одно сплошное болото, которое при каждом движении затягивает меня все глубже и глубже? Нет, никогда. Разве что рассказать о чем-нибудь маловажном, мимоходом – кое о чем. Но не более того. Однако первое и главное, о чем надо было бы знать (ей и немногим моим читателям), это о том, что я был когда-то счастлив и полон иллюзий. Теперь все иначе. В какой же такой момент настоящее разминулось с прошлым? Кэмел звереет, хватается рукой за пояс, и в руке у него сверкает нож. Ты в какую-то секунду это замечаешь и одновременно видишь, что полицейский возле пиццерии не смотрит в вашу сторону. – Вспорю тебе брюхо, сука, – хрипит Кэмел. Ты отскакиваешь от него и вопишь во все горло: – Помогите! Помогите! Крик парализует Кэмела и заставляет обернуться полицейского, который переходит улицу и направляется к вам. Иностранные туристы глядят на вас во все глаза, влюбленные парочки перестают целоваться, а загорающие на парапете девочки оборачиваются на шум. – Гляди, драчка, – говорит одна из них. – Помогите! Грабят! Меня грабят! – кричишь ты, понимая, что теперь Кэмелу несдобровать: если он будет задержан и обыскан, то у него найдут марихуану. – Эй, что у вас там? – подает голос полицейский. Кэмел опускает нож и, взглянув на полицейского, понимает, что вляпался в дрянную историю. Нельзя было прилюдно нападать на Малу. С криминальным прошлым и с марихуаной в кармане срок ему дадут лет пять. Он больше ни минуты не медлит и пускается наутек, но успевает тебе крикнуть: «Кишки выпущу, сука». – Пошел к… – бормочешь ты и принимаешься театрально рыдать. – Эй, стой, остановись! – вопит вслед Кэмелу полицейский. Батон, завидев опасность, тут же смешивается с зеваками, тихо выбирается из толпы, переходит Малекон и исчезает за углом. – Que s'est-il passé? – спрашивает одна из туристок, видимо француженка. – Un voleur, – отвечает другая. – Mon Dieu,[18] – восклицает третья и в испуге прижимает сумку к сердцу. Полицейский бросается вдогонку за Кэмелом, с головы у него слетает фуражка, а когда он видит, что чуло вот-вот от него ускользнет, выхватывает револьвер, стреляет в воздух и орет: «Стой, стреляю!» Заслышав выстрел, Кэмел останавливается. Ты наблюдаешь сцену погони и видишь, что Кэмел не сопротивляется. Вот-вот его схватят и устроят вам очную ставку. «Нет, мне этого не нужно», – говоришь ты и бросаешься в другую сторону. На Малеконе собралось множество любопытных, и ты легко растворяешься в толпе. «Мне совсем ни к чему связываться с этим гадом, – думаешь ты. – Марихуана и так его повяжет на хороший срок, и теперь можно не волноваться». Ты еще не знаешь, что Кэмел, удирая, незаметно выбросил нож и заветный пакетик через парапет в море. Потому-то он и позволил себя задержать, а коль скоро ты не обвинила его в нападении, он вообще выйдет сухим из воды, останется на свободе и продолжит преследовать Монику и тебя. Весело улыбаясь, Бэби и обе дочери-близняшки пели мою любимую песню, а дядя Модесто им подпевал, когда вдруг вошел Франсис. Все смолкли, и он сказал: «Вы готовы? Пошли». – «Куда?» – спросил я. Мне никто не ответил, и мы, понурившись, куда-то потащились. Бэби и близнецы вытирали слезы платочком, а Модесто плакал навзрыд. «Что случилось?» – хотел я спросить, но не мог. Язык меня не слушался, зато тело было необыкновенно легким. Я чувствовал, что могу взлететь и смотреть на всех с высоты. Мы вступили на какую-то большую эспланаду, и я вдруг понял, что мы находимся на кладбище, рядом с открытой могилой Себастьяна, куда уже положены три гроба. На них начали громоздить четвертый. «Хватит, больше не надо!» – кричал снизу Себастьян, хотя как он мог кричать, если был мертв? Меня охватил ужас. «Взгляни сюда», – приказал мне чей-то голос. Я посмотрел в могилу и увидел в последнем, четвертом гробу свой собственный труп, уже порядком разложившийся. Я закричал или, вернее, хотел закричать – и проснулся, обливаясь потом. Была ночь. В комнате, залитой тусклым лунным светом, царил полумрак. «Опять кошмары», – подумалось мне, и рука потянулась к портативному радиоприемнику. Голос диктора сообщил: «Четыре часа утра» – и стал вещать о достижениях сборщиков риса в провинции Пинар-дель-Рио. Я выключил радио и попытался заснуть, хотя страшился, что кошмарный сон снова вернется. Идиотский сон, в котором кто-то внушал мне, что я уже покойник. Видимо, что-то сдвинулось в моем мозгу. «Бред!» – громко сказал я, но еще долго вертелся в постели, прежде чем заснул. Накануне вечером я вернулся в Гавану из Пинар-дель-Рио, куда ездил на несколько дней по своим обменным делам. Там я каждый день напивался до чертиков, обратный долгий путь еле-еле вынес, а приехав домой, почувствовал себя вконец разбитым и свалился в постель. Проснулся я поздним утром, после того как упрямо жужжащая муха несколько раз ткнулась мне в лицо. В комнату сквозь раскрытое окно пробивалось солнце, а внизу чей-то бодрый голос кричал в рупор: «Вперед, вперед, шагаем в ногу!» Я отмахнулся от настырной мухи и захлопнул окно. Во рту у меня пересохло, и надо было глотнуть молока, чтобы осадить перегар, но последняя чашка молока, купленного на черном рынке, была давно выпита. Оставалось поклониться соседке: может, угостит или продаст немного, думалось мне. Напрасные хлопоты. Ее сынишке исполнилось семь лет, и ему больше не полагался талон на молоко. «Какого черта, – сказал я, – какого черта разрешили детям достигать семилетнего возраста? Надо было бы задержать их развитие, остановить на шести годах и дать им возможность пить молоко». «Престранная мысль», – сказала бы в ответ на мои стенания Моника, не всегда по достоинству ценившая мое чувство юмора. «Речь ведь не только о детях. Мне тоже не мешало бы впасть в сон, заснуть, как Рип ван Винкль[19] или Спящая красавица, на то время, пока молоко и по карточкам-то не всегда дают», – ворчал я. «А в те времена, когда не было продуктовых карточек, сотни нищих вообще ничего не имели, – заметила Моника, когда мы однажды заговорили на эту тему, – теперь нет нищих и все мы что-то едим». «Кому какое дело до нищих, – думал я, когда, вспоминая этот разговор, заваривал себе кофе. – Кому какое дело до прошлого. Ничего нет важнее дня нынешнего, особенно если у тебя нет молока на завтрак и масла для хлеба. Даже если на ужин сумеешь раздобыть кусок свинины». Отогнав никчемные мысли, я перекусил тем, что нашел дома. Вечером ко мне должна была прийти Моника, и мне хотелось купить немного ветчины у Конрадо и ром у Мигеля, заведующего магазином, который сбывал налево часть алкогольной продукции, предназначенной для продажи населению. Он оптом продавал ром людям вроде меня, а они (то есть мы) распродавали ром бутылками. Надо было спешить, Мигель не любил заниматься такими делами во время отоваривания карточек. К тому же вырастала большая очередь, и приходилось ждать часами. Я торопливо оделся и вышел на улицу. Увы, от магазина длиннющей змеей уже вилась очередь. Первым стоял какой-то худой старик, за ним – молодая женщина с двумя детьми; один ребенок сладко спал в коляске, а другой надрывно и без умолку плакал у нее на руках. Когда мать прикрикивала на него «Замолчи, или выпорю!», он орал еще громче. «Дай ему соску», – посоветовала стоявшая за ней пожилая, с виду интеллигентная женщина с огромным бульдогом на поводке, который с удовольствием мочился на тротуар, не обращая ни малейшего внимания ни на людей, ни на душераздирающий визг теперь уже обоих малышей и отчаянные вопли матери: «Замолчите, или я убью вас!» Истеричные мамаши всегда действовали мне на нервы, и я уже собирался сделать замечание молодой маме, когда сеньора в треснутых очках, стоявшая за интеллигентной сеньорой, нашла соломоново решение: «Знаешь, милая, пойди прогуляйся с детишками, а потом вернешься. Мы сохраним твою очередь». Молодая женщина со своими ревущими отпрысками ушла, сопровождаемая игривым бульдожьим поскуливанием, адресованным тощей дворняге, рывшейся неподалеку в мусорном контейнере, над которым вился рой мух. В эту минуту в окошко высунулся Мигель, жилистый мулат, и стал пересчитывать покупателей. – Мы уже два часа тут торчим, давай, пошевеливайся, – кричали ему из очереди. Торговля пошла веселее, и минут через двадцать, когда ожиданием томились всего несколько человек, Мигель, оставив вместо себя помощника, отправился в пристройку к магазинчику, где нам можно было пообщаться без свидетелей. Золотой зуб блеснул во рту мулата, когда он запросил у меня пятьсот песо за флягу рома. Я предложил ему четыреста. Мы поладили на четырехстах пятидесяти, но полную флягу он обещал отдать мне только в пятницу. – Пока дам тебе три бутылки, – сказал Мигель и быстро сунул мне в руки звякнувший пакет. Я взял добычу и направился к выходу. Снаружи у самых дверей со мной столкнулся какой-то человек. – Ох, извините, – раздался хрипловатый голос, и я тотчас узнал его. Карамба! Вот так сюрприз. Подталкиваемый в спину револьвером, Кэмел идет к подъехавшей полицейской машине. «Марихуаны у меня нет, а если Малу и захочет меня подставить, то ничего не докажет», – наверное, думает он. От мыслей его отвлекает офицер, человек средних лет, крепкого телосложения, прибывший на место происшествия. – Что тут за шум? – спрашивает он, зло глядя на Кэмела. Полицейский в деталях докладывает о случившемся. Кэмела в наручниках заталкивают в машину, которая и отправляется куда следует. – Я ничего не сделал, ничего не сделал, – повторяет чуло. Смеркается. Моника сидит дома, слушает битлов и читает потрепанный экземпляр романа «Селестино перед рассветом», купленного у книжника Ремберто. Читает до позднего вечера и наконец, отложив роман, идет приготовить себе ужин. «Ох, какая же тяжелая жизнь была у Аренаса», – думает она, готовя себе яичницу с беконом. Кладет яичницу на тарелку, отрезает кусочек желтого сыра, открывает баночку кока-колы и не спеша принимается за еду. Потом кормит Чарльза и варит кофе, покуривая сигарету. Когда сигарета истлевает до окурка, зажигает другую и берется за тетрадь в красной обложке, за свой дневник. «Познакомилась я с человеком, который мне очень нравится и выглядит не таким, как остальные. Надо рассказать о нем Малу. Пока мы с ним только гуляем и разговариваем. У него самое простое, обычное, обычнейшее имя. Лучше бы он звался Раймундо (вроде бы от слова «рай») или Монтеро, Романо Рохас или Хавьер Валье[20] – как герой моего любимого романа, но он зовется совсем не так, а потому я буду называть его просто Он, как в детской игре «Я, ты, он, выйди на балкон». Не имеет значения, где мы с Ним познакомились. Конечно, лучше, если бы это случилось где-нибудь в университете. Я, например, спускаюсь по лестнице под сильным дождем. Он поднимается. Увидев, что я промокла, предлагает мне свой зонтик, и мы вместе идем до отеля «Колина». Там Он приглашает меня в бар, мы выпиваем по рюмочке и слушаем «Hello Good-bye», «Yesterday» и «Let it be». Когда мы выпивали и слушали битлов, Он прикоснулся к моей руке, и я ощутила тепло Его тела. Потом Он проводил меня до дома, и мы распрощались у дверей. На самом же деле я познакомилась с Ним на Малеконе. Он стоял там, высокий, видный, с сединой на висках, погруженный в себя, и показался мне самым одиноким человеком на свете. Конечно, я тут же заметила, что Он кубинец. Его манеры могли бы ввести в заблуждение, но поношенная одежда, ужасные башмаки, наверное купленные где-то в провинции и немало отшагавшие по полям, сразу говорят, кто Он таков. Куборванец, кублюдок, кубаноид из этого сумасшедшего города, ничем не похожий на элегантного и всемогущего иностранца, делающего и швыряющего свои доллары. Несмотря на это, Он мне понравился, и мне захотелось узнать Его поближе, хотя такое знакомство мне ничего не сулило. Потому-то, когда Он со мной заговорил, я Его не отшила и согласилась с ним прогуляться. И вправду, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, потому что, кажется, я встретила стоящего мужчину. Может, я ошибаюсь? Все бывает. Уже столько раз в жизни я нарывалась, столько раз обманывалась, что боюсь новых разочарований. Неужто опять?…» Моника зевает, закрывает дневник и ложится спать. «Увидимся ли мы еще?» – мерцает мысль и тонет в крепком сне. В двух шагах от меня в очереди за ромом переминался с ноги на ногу мой старый преподаватель, профессор Кандидо Наранхо. Лицо, перепаханное морщинами; рубаха, словно изжеванная верблюдом, и старые брюки, истертые на коленях. Как же он постарел с тех далеких университетских времен. Я его уважал, но мне совсем не хотелось встретить его в этом месте, как, наверное, и ему меня тоже. Однако встреча состоялась, и пришлось пожать друг другу руки. – Вот, – показывая пустую бутылку, смущенно сказал Наранхо, – надо получить ром. С тех пор как вышел на пенсию, занимаюсь домашним хозяйством. – Правильно. Если ром сегодня не выкупить, пропадет талон на этот месяц. – И Мария, моя жена, тоже так говорит, – Наранхо смутился еще больше. – Нет, я не пью, но Мария считает, что одну бутылку можно обменять на два куска мыла. – На целых три, – поправил я. – Да, на три. У нас еще есть мыло, но… – Никто не знает, что будет завтра… – Вот и Мария так говорит. – Наранхо растерянно заморгал. – Конечно, жизнь улучшается… Мимо проехал битком набитый автобус. Профессор взглянул на него и умолк. – А вы все там же работаете? – спросил он через секунду. Или Наранхо с луны свалился? Или не знает ничего? А может быть, издевается? Нет, он шутить никогда не любил. Скорее всего, с тех пор как вышел на пенсию и заперся дома в четырех стенах, ни о ком ничего не знает. – Нет, я уже не там, – сказал я и приготовился дать ответ на следующий вопрос: «А где вы сейчас работаете?», но очередь заметно продвинулась, профессор оказался у окошка. Мигель взял у него бутылку и наполнил ее славным тростниковым напитком. – Вот и ром у нас есть. – Профессор Наранхо прижал к груди бутылку, как трофейный кубок. – Я уж боялся, что мне не хватит, но все в порядке, все хорошо… – Да. Ром – это сила, которая может горы сдвинуть и реки вспять повернуть, да еще если это слово заглавными буквами написать: РОМ, то есть Родственник за Морем, нам доллары присылающий. – Вы, я вижу, все такой же шутник. Мне надо идти, меня жена ждет. Наранхо весь светился радостью. – Не забудьте ей сказать, что одну бутылку рома можно обменять на три куска мыла. – Скажу, скажу обязательно. Был счастлив вас встретить. И профессор, сгорбившись, засеменил прочь, крепко обнимая бутылку, а в мыслях, наверное, блуждая, как в ту далекую университетскую пору, по темным философским джунглям в поисках определения таких понятий, как истина и реальность. «Скажите, что такое истина? – спрашивал профессор Наранхо у своих внимательных учеников, а я в это время клевал носом в последнем ряду. – Истина бывает абсолютной и относительной, но прежде всего она объективна, – слова профессора снарядами били по нашим головам и заставляли еще ниже склоняться к столам. – В настоящее время буржуазные идеалисты положили отрицание объективной реальности в основу своей реакционной утилитаристской философии…» Там, на улице, глядя вслед удалявшемуся Наранхо, я спрашивал себя: в чем же сейчас заключается истина? В вожделенной бутылке рома за пазухой? И какова в данный момент эта самая истина – она относительная, абсолютная или объективная? Может быть, правы заевшиеся буржуазные идеалисты, утверждая, что истина – это всего лишь осознанная жизненная необходимость? Разве ром не нужен нам для того, чтобы жить, обменивая его на рис, мыло, спагетти, или просто для того, чтобы опорожнить бутылку и заснуть? Спать и отключаться. «Черт его знает», – сплюнул я и пошел к автобусной остановке, чтобы наконец добраться до торговца свининой. Едва я сделал несколько шагов, как услышал крики. Обернувшись, увидел лежащего на земле профессора, а рядом с ним велосипедиста, который склонился над своим тут же валявшимся велосипедом. – Профессор, профессор! – закричал я и бросился к нему. – Старик, ты за это заплатишь! Колесо мне погнул! – орал в бешенстве велосипедист и готов был вцепиться в Наранхо. Их окружили несколько прохожих. – Сеньор, вы не ранены? – спросил кто-то. – Нет, нет, ничего, ничего, – бормотал профессор и, обернувшись к велосипедисту, робко спросил: – Надеюсь, машина не повреждена? Не отвечая, велосипедист оглядел велосипед, удостоверился, что колеса не пострадали, вскочил на седло и умчался. Вместе с другими я помог Наранхо подняться на ноги. Он, видно, ушибся, но все так же прижимал бутылку к груди. – Самое главное… – пытался он улыбнуться, – главное, что она не разбилась. Тут раздался многоголосый вопль «Идет, идет!», и окружавшие Наранхо люди бросились к автобусной остановке, где уже собралась немалая толпа. Я было хотел остаться с профессором Наранхо, помочь ему, проводить до дома, но следующий автобус должен был подойти только через полчаса или вообще неизвестно когда, и, не попрощавшись, я сломя голову помчался к остановке, преодолел упорное сопротивление молодого мулата и толстой женщины и протиснулся в заднюю дверь. Следующий визит мне предстояло нанести хозяину свиного окорока. Ты быстро идешь к улице Г. «Вот ужас-то, – говоришь ты. Если бы ты вовремя не сообразила, что делать, Кэмел мог пырнуть тебя ножом и изуродовать лицо. – Сучье отродье, хоть бы ты сдох в тюрьме». На сколько лет засадят Кэмела? С наркотиком не меньше пяти лет дадут, а в общем, кто знает. До сих пор ни один Всей грудью вдыхаешь легкий морской бриз. Постепенно успокаиваешься и, отойдя подальше от Малекона, садишься на скамейку в парке на улице 21. Поблизости нет никого, кроме пары влюбленных, целующихся в тиши, да птиц, щебечущих в листве деревьев. Ты снимаешь туфлю и с удовольствием потираешь ногу. – Ага, попалась! – говорит кто-то сзади и закрывает тебе глаза руками. Ты вскакиваешь, как подброшенная пружиной, и готова тут же дать тягу. Нет, это не Кэмел и не полицейский. Это Моника, которая радуется своей проделке и чмокает тебя в щеку, не замечая твоей нервозности. Моника шла к улице 21 и решила над тобой подшутить. Ты тут же приходишь в себя и нежно целуешь подругу, которая сегодня, как ты замечаешь, особенно хорошо выглядит: на ней декольтированное платье без рукавов, которое ты ей подарила ко дню рождения, а длинные шикарные волосы, откинутые назад, очень красят ее. Одета она и причесана, как первокурсница, как совсем юная девушка. «Кем бы она могла стать с ее красивым лицом, с белой кожей, с ее манерами и знаниями?» – наверное, мелькает у тебя в голове, и ты невольно проводишь рукой по волосам Моники, когда она присаживается рядом с тобой. Юная парочка с ближайшей скамейки уходит, и теперь никого поблизости нет. – Знаешь… – начинает Моника. И ты тоже произносишь: – …Послушай, что я тебе… – Говори, говори, – улыбается Моника. – Ладно, – и ты собираешься рассказать ей о своей встрече с Кэмелом. Но тут несколько мальчишек вдруг рассаживаются рядом на скамейках и поднимают несусветный галдеж. – Мне надо чего-нибудь выпить. Лучше пойдем в бар, и я тебе там спокойно обо всем расскажу, – говоришь ты, и Моника не возражает. Обмениваясь редкими словами, вы минуете несколько перекрестков и доходите до отеля «Виктория», где в полупустом баре царит сумрак, который так нравится Монике. Бармен Мануэль приветствует вас легким кивком. Пианист Серхио начинает играть песенку битлов «Эй, Джуд!», видимо, желая угодить Монике. Вы садитесь за столик в глубине зала и просите два коктейля «дайкири». – У меня проблемы с Кэмелом, – говоришь ты и делаешь большой глоток. – Проблемы? С этим подонком? – Моника настораживается. – В чем дело? Ты описываешь случившееся и завершаешь рассказ предупреждением об опасности. – Он тебя ищет, хочет свести с тобой счеты. Со мной тоже. Моника молча слушает. – Я умею постоять за себя, – говорит она и отпивает «дайкири». Ледяной напиток студит горло, разливает по телу прохладу. – Конечно, потому и получаешь по шее, – говоришь ты и видишь, как в бар входят двое плюгавых светловолосых мужчин, по виду иностранцев, в сопровождении трех высоких красивых мулаток. Один о чем-то рассказывает, а женщины хохочут во все горло и размахивают руками. На пианино Серхио наигрывает «Мертвые листья». Моника зажигает сигарету, жадно затягивается и прислушивается к музыке. – Кэмел затаится на какое-то время, но может послать Батона или кого-нибудь из дружков разделаться с нами. – Малу тоже закуривает. – Вот что, подруга, нам надо быть очень и очень настороже. Обе молча глядят, как в коктейле медленно тают кусочки льда. В бар входят два парня, по виду гомосексуалисты, и ты легким движением руки отвечаешь на их приветствие. – Мне надо кое о чем тебе рассказать, – улыбается Моника. – Только о хорошем. Дурных вестей мне хватает. – Я познакомилась с одним интересным человеком, который мне очень нравится. – Моника подносит к губам стакан. – Кубинец? Интересный? Небось работает в иностранной фирме? – Нет, вроде бы из бедных и зарабатывает на жизнь чем придется. Но очень умный и культурный. – Культурный, умный, бедный… – Ты пожимаешь плечами. – Хорош букетик. Сколько же лет этому голодранцу? – Больше, чем нам. – И что ему от тебя надо? – говоришь ты и расплющиваешь окурок в аляповатой пепельнице. Моника медлит с ответом. А правда, чего он от нее хочет? – Не знаю… Наверное, ничего. – Ничего?! Не хочет ни потискать тебя задаром, ни приятелю перепродать, ни денег попросить? Пианист Серхио, закрыв глаза, наигрывает мелодию «Касабланки». Моника тоже закрывает глаза, стараясь припомнить свои с ним разговоры. – Не думаю… Он вроде бы приличный человек. Тут ты впервые смеешься и закуриваешь третью сигарету. – Знаешь, – говоришь ты, – «приличные люди» дохнут в молодости от инфаркта. Берегись таких мужиков. Эти твари не клеятся без цели. Моника замирает с поднятым стаканом, секунду глядит на тебя и опускает глаза. А если Лу права и он козел, она снова окажется в дурах, думается ей. Остается молча покачать головой и, сложив губы трубочкой, выпустить струйку дыма, который смешивается с дымком твоей сигареты. В бар входит молодой негр, ты встаешь и идешь ему навстречу, что-то говоришь, но он тут же уходит, а ты с недовольным видом возвращаешься к Монике. – Что случилось? – спрашивает та. – Ничего. Как обычно – травка. Опять ничего не удалось достать, – и ты залпом допиваешь «дайкири». Моника с сочувствием смотрит на тебя и похлопывает по руке. – Не знаю, что с собой сделаю, если не достану, – тихо говоришь ты. – Надо бросить, – Моника поглаживает твою руку. – Хотела бы, да не могу, – отвечаешь ты и провожаешь взглядом двух иностранцев с мулатками, уходящих из бара. К полуночи из бара уходите и вы и, переговариваясь, идете по улицам до Ведадо. Там, поблизости от дома Моники, ты останавливаешь такси, чтобы доехать до своей квартиры. – Тебе какое-то время не стоит выходить из дому, – говоришь ты Монике и, поцеловав ее, садишься в такси. – Чао, Лу, – говорит Моника. – Береги себя. – Ты тоже… – отвечаешь ты, и машина исчезает в уличной тьме. Когда я тем вечером вернулся домой, стояла удушающая жара, и первым делом захотелось включить вентилятор и распахнуть окно, в которое вместе со слабым дыханием свежести ворвались крики соседки и оглушительная музыка запущенного на полную мощь магнитофона. Надо было как следует подготовиться к предстоящей ночной встрече с Моникой. Мы с ней из-за моей поездки в Пинар-дель-Рио не виделись целую неделю, и я не мог дождаться свидания. Дел было немало: постелить чистые простыни, нарезать ветчину, подготовить лед, сахар и лимон для рома. Моника предпочитала коктейль «дайкири», но мой миксер давно сломался, и ей приходилось довольствоваться ледяным ромом, которым ей нравилось кропить меня после огненных объятий, а потом нежно, как конфетку, слизывать сладкие капли с моего живота. Я аккуратно нарезал хлеб и положил ломтики на газовую плиту. У меня еще были оливки, желтый сыр и две коробки сардин в масле, «made in Soviet Union», купленные еще в ту пору, когда Советский Союз был непобедимой Матерью Родиной. Чего еще не хватало? К счастью, воду в душе не отключили, в комнате было сравнительно чисто, битлы лежали рядом со старым проигрывателем, готовые услаждать слух Моники своими меланхоличными голосами. Не хватало только ее самой. И она всегда являлась – с улыбкой, со своим «Вот и я!», звучавшим как «Да будет свет!», и всегда с каким-нибудь даром, будь то коробка шоколадных конфет, пачка печенья или еще что-нибудь на десерт. – Попробуй это печенье, – сказала она мне как-то ночью в постели, и я ощутил во рту что-то сладкое и ароматное, как манго. – Ты сама как печеньице, – сказал я, – сладкая и нежная. – И ты хочешь меня разжевать и проглотить. – Ее губы прикоснулись к моим глазам легким поцелуем. – Нет, жевать тебя не хочу, но ты всегда будь во мне, со мной. Не уходи. Она уселась мне на ляжки и возвышалась надо мной дивной обнаженной скульптурой. – А что ты сделаешь, если я исчезну? – спросила она. Это была еще одна ее излюбленная игра. Что я сделаю, если такое случится? Что со мной будет, если это произойдет? Великое множество последствий могло возыметь любое наше действие. Однако раньше она никогда не произносила слова «исчезну». Скрывалось ли за этим шутливым вопросом серьезное намерение? Нет, такого быть не могло. – Это попросту невозможно. Ты никогда не исчезнешь. Мы всегда будем вместе. – Всегда будем вместе – хорошее название для романа. Ты никогда не пробовал написать роман? Теперь она села на меня верхом, ее упругие бедра и розовый пупок, оказавшиеся неподалеку от моего рта, приводили меня в страшное возбуждение. – Замечательный был бы роман. О любви зрелого мужчины и девочки, – сказал я и, вытянув шею, поцеловал ее бедро. – Знаешь, а ведь все на свете исчезает. Все исчезнет – я, ты, человек, Земля, Галактика. Я опешил. Что за дикие мысли в такие изумительные минуты? Да, Моника была непредсказуема, загадочна. – Ну, так кто же из нас пессимист? – спросил я, словно продолжая один из наших прежних разговоров на подобные темы. – Ты ошибаешься. Я не пессимистка. Я реалистка. Реалистка, живущая в некоем реально пессимистическом мире. В мире конца тысячелетия. Я мягко привлек ее к себе и поцеловал одну и другую грудь. – Пусть так, но теперь давай займемся реально оптимистической любовью, чтобы успеть до окончания тысячелетия и до того, как ты исчезнешь, – сказал я ей тогда в постели. Она крепко прижалась ко мне. – Ты сам не исчезай, – сказала она. – Не уходи никогда. – Мне некуда уходить. – Я ласково пригладил ей волосы. – А ты никогда не говори о всяких исчезновениях. Мне это не нравится. Конец тысячелетия еще не подошел, но мои настенные часы уже прокуковали девять раз, а Моника не появлялась. Я хотел ей позвонить, да мой телефон, как обычно, не подавал признаков жизни. На сей раз мы заранее договорились о свидании у меня, без всяких встреч на улицах. «В восемь я приду к тебе», – сказала она, но был уже одиннадцатый час, а она не приходила. Мне всегда помнилась одна ее любимая фраза: «Я никогда не опаздываю на свидания». Из угла с диска на меня печально поглядывали битлы, видимо недоумевая, почему им не дают петь в этот вечер. В одиннадцать часов я уже не на шутку забеспокоился – в любом случае она предупредила бы меня. У нее, конечно, могли измениться планы, пришлось пойти с иностранцем или… Нет, Моника не могла так поступить. Она непременно поставила бы меня в известность. Мое волнение росло, я не отрывался от окна. Гавана, понятно, не Мехико, не Каракас и не Нью-Йорк, но и тут преступлений хватает. Все слышали об убийстве и ограблении двух Подожду до половины двенадцатого и лягу спать. Но когда она и в половине двенадцатого не пришла, я отправился на улицу к телефону-автомату, который находился в нескольких кварталах от моего дома. Звонил раз, два, три раза, но никто не отвечал. В тревоге я побрел домой. Что могло с ней случиться? Хотя ты и побаиваешься Кэмела с дружками, тебе не перестать прогуливаться по Малекону. Не перестать, не только потому, что там можно встретить клиента и заработать деньги, которых тебе вечно не хватает, но и потому, что ты не выносишь сидеть взаперти в своей квартире в районе Ла-Вибора, уставившись в идиотский телевизор и изнывая от летней жары. Тебе необходимо подышать морским воздухом, с кем-нибудь поболтать, пойти на танцы. Ты всегда озираешься, нет ли тут Моники. Сегодня ее не видно. Машины на Малеконе не задерживаются, но на этот раз одна тормозит и останавливается рядом с тобой. – Не хочешь прокатиться? – Голос самый обычный, без всякого акцента. Но что-то в нем заставляет тебя насторожиться и помедлить с ответом. Мужчина пристально смотрит на тебя через окошко. Его пышные усы, похоже, призваны компенсировать скудную растительность вокруг лысины. – Тебе не нравится кататься? – Может, и нравится. Смотря как. – А на что смотреть-то? – В голосе нарастает раздражение. – А на то, далеко ли поедем. – Хватит хрень разводить. Сколько? – Голос становится хамски грубым. – Пятьдесят. Мужчина высовывает голову в окошко, и ты смотришь ему прямо в глаза, мутные и красные. – А кто ты есть? Мадонна? – Слова плевками вылетают у него изо рта. – Дерьмовая кубинская шлюшка с такой дерьмовой задницей, как у тебя, и двух долларов не стоит. – Из окошка летит брань, несет перегаром. – А сам ты, паразит, кто? Рэмбо? – отвечаешь ты и наливаешься яростью. Мужчина пытается открыть дверцу, ты отступаешь и замахиваешься на него сумкой. Он убавляет пыл, мотор ревет, и машина срывается с места. – Пьяная сволочь, твою мать!.. – кричишь ты ему вдогонку. В полицейском участке Кэмела заперли в каморке без окон и почти без воздуха. Он мечется там, как загнанный зверь. У него отобрали часы, пояс, бумажник, кожаные браслеты, цепь с распятием и ожерелье Чанго. – Глядите-ка, белый, а негритянскими цацками увешан, – сказал полицейский, снявший с него амулеты. Святая Барбара-Чанго – его двойная заступа. Без ожерелья и распятия Кэмел чувствует себя слабым, беззащитным. К счастью, ему оставили «идé» – узкий браслет, посвященный богу Оггуну, еще одному покровителю Кэмела. Он чуть ли не на коленях выпросил этот амулет у полицейских («Нет, пожалуйста, пожалуйста, не отбирайте»). «Оггун мне поможет, – утешает себя Кэмел, – хотя он и не такой сильный, как Чанго, самый могущественный бог-ориша». «Что со мной будет?» – размышляет Кэмел со страхом. Ведь если полицейский видел, как он швырял марихуану в море, и если пакетик не попал в воду, а застрял в камнях, там его могут найти. «Святая Барбара, помоги!» – молит он. По правде говоря, Кэмел не так храбр и смел, как кажется. Он обычный бахвал. Его одолевает страх, смешанный с ненавистью и злостью. Поэтому он повторяет для собственного успокоения – пока не засыпает на полу в каморке, – повторяет одно и то же: «Как выйду отсюда, размажу по стенке эту Малу вместе с Моникой». На этом пока распрощаемся с Кэмелом. Он еще встретится нам в дальнейшем. |
||
|