"СССР и Запад в одной лодке (сборник статей)" - читать интересную книгу автора (Амальрик Андрей Алексеевич)

Есть ли политзаключенные в СССР?

Интервью заместителя министра юстиции СССР г-на Сухарева журналу «Новое время» (1976, № 1) заслуживает, чтобы на него ответил один из тех, кто на себе испытал действие представляемой им юстиции.

После шести лет тюрьмы, лагеря и ссылки я прочел это интервью со смешанным чувством радости и отвращения. С радостью — поскольку сама попытка пространного — на пяти журнальных страницах — оправдания карательной политики говорит о том, насколько чувствительно советское правительство к реакции мирового общественного мнения на нарушения прав человека в СССР, и следовательно, сколь многого могло бы общественное мнение здесь добиться. С отвращением — поскольку почти все, что утверждает г-н заместитель министра, — это ложь, а ложь всегда противно читать.

Он утверждает, что «советский закон» с самого начала преследовал только за «конкретные действия», а не за убеждения, не за принадлежность к тем или иным социальным группам или партиям.

В действительности же с первых месяцев большевистской революции была введена система заложников — система ответственности одних за других. В июле 1918 года Троцкий предложил держать в концлагерях в качестве заложников жен и детей призванных в Красную армию офицеров. В августе Ленин, призывая к «беспощадному террору», приказал: «Сомнительных запереть в концентрационный лагерь». В сентябре нарком внутренних дел Петровский телеграфировал местным советам: «Взять из буржуазии и офицерства… значительное количество заложников».

А вот человек, убивший посла Мирбаха, «чтобы вызвать войну Германии против Советской России», — г-н заместитель министра ссылается на это убийство как на пример «конкретного действия», — в действительности никаким преследованиям не подвергся, продолжал служить в ЧК и был уничтожен только в период сталинских чисток.

Так же из советских источников хорошо известно, что в 1929-31 годах сотни тысяч людей подвергались ссылке и заключению в концлагерь не за «конкретные действия», а только за то, что были так называемыми «кулаками» и «подкулачниками», т. е. зажиточными крестьянами и теми, кто хотел жить зажиточно. С ними высылались и их жены и дети.

В 1941-45 годах, чтобы подвергнуться репрессиям, тоже не нужно было совершать «конкретных действий»: достаточно было быть крымским татарином, волжским немцем, калмыком, ингушем, чеченом. Известно, что эти и другие малые народы в полном составе подверглись депортации.

Так в основу деятельности советской юстиции — если ее можно назвать юстицией — был положен сначала классовый, а потом и расовый подход, а отнюдь не понятие «конкретного действия».

Г-н заместитель министра настойчиво повторяет, что в СССР никого никогда не судили за политические и религиозные убеждения, и что он не знает закона, по которому можно было бы преследовать за убеждения. Такой закон есть — это ст. 70 (антисоветская агитация и пропаганда) и ст. 1901 УК РСФСР (распространение сведений, порочащих советский строй), не говоря о том, что можно использовать и другие статьи кодекса или даже внесудебное помещение в психиатрическую больницу.

Работники советской юстиции придают специфический смысл слову «убеждение». Мне и другим заключенным неоднократно говорили: «Вы можете иметь убеждения, но не высказывать их. Мы вас судим не за убеждения, а за то, что вы их высказали». Очевидно, что за убеждение, никак не высказанное и ничем не проявленное, судить невозможно, ибо еще не изобретен аппарат, позволяющий читать чужие мысли. Но коль скоро неортодоксальная мысль печатно, письменно или устно — была высказана, она считается действием, за которое можно судить. При этом, расценивать ли высказанную мысль как «антисоветскую» или нет, зависит целиком от конъюнктурных соображений, никакого юридического определения понятия «антисоветский» нет.

Не надо считать, что «антисоветское» высказывание — это призыв к насильственному свержению советского строя. Во всех известных мне случаях речь шла или о критике его отдельных сторон или о путях его возможной эволюции — зачастую критике с марксистских позиций. Так лее в большинстве случаев осужденных вовсе не обвиняли в связях с какими-либо «зарубежными центрами», а в тех случаях, когда это делали, — это осталось недоказанным.

Судят не только за собственные высказывания и записи, но и за чтение и хранение книг, которые следственными органами и судом могут быть признаны «антисоветскими». При этом никакого опубликованного списка книг, которые запрещено хранить и читать, нет.

Не исключено, что в политлагерях есть люди, действительно осужденные за «конкретные действия», — г-н заместитель министра упоминает, в частности, лиц, осужденных за сотрудничество с немцами во время войны. Люди эти зачастую используются в лагерях его коллегами для травли настоящих политзаключенных, а он хочет спрятать за их жалкими фигурами тысячи людей, воевавших с фашизмом или выросших после войны — и осмелившихся иметь собственные взгляды.

Столь же ложное впечатление он хочет создать и о «местах заключения». В действительности упоминаемые им «нормы питания» рассчитаны на истощение, пятикилограммовые продуктовые передачи разрешены по истечении половины срока один раз в полгода, переписка ограничена и многие письма конфискуются или просто крадутся администрацией, свидания раз в полгода — и тех лишают по произволу администрации, приобретение литературы ограничено, заключенному разрешено иметь не более пяти книг.

Нередки случаи избиения: меня швыряли из конца в конец вагона на перегоне Свердловск — Камышлов, после перенесенного в тюрьме менингита били головой об стену в лагере на Талой, волоком тащили за волосы с третьего этажа в подвал Магаданской тюрьмы. Каждый раз я обращался с жалобой в МВД или в прокуратуру — и каждый раз безрезультатно.

О тяжелом положении заключенных после «освобождения» г-н заместитель министра вообще не говорит ни слова. Между тем они существенно ограничены в выборе места жительства и работы. За многими бывшими заключенными, которые приезжают навестить свои семьи, милиция устраивает настоящую охоту — в частности за мной. Три раза за три месяца меня задерживали и угрожали новым арестом.

Как, наконец, понимать слова, что за «послевоенные годы судимость сократилась в нашей стране более чем в два раза?» Понимать ли это так, что в 1975 году осуждено вдвое меньше, людей, чем в 1945, или что сейчас заключенных вдвое меньше, чем было в первые послевоенные годы? Если это так, то это выглядит довольно страшно.

Ведь в конце сороковых годов у нас насчитывалось, по осторожным оценкам, около пятнадцати миллионов заключенных, после войны на восток эшелон за эшелоном везли бывших пленных, «власовцев», «бандеровцев», бытовиков, политических, колхозников, уголовников. Неужели же теперь после тридцати лет относительного благополучия, после массовых реабилитаций — число заключенных уменьшилось только наполовину?

Общее число заключенных у нас скрывается. По приблизительным подсчетам, их не менее трех миллионов — свыше 1 % всего населения. Но г-н заместитель министра, желая прихвастнуть «сокращением судимости», рисует более мрачную картину — что-то около семи-восьми миллионов.

Сравнивая свои тюремные впечатления 1965 и 1970-73 годов, хочу сказать, что число заключенных за это время скорее увеличилось, чем уменьшилось. Хотя почти во всех тюрьмах, где мне пришлось побывать — в Москве, Свердловске, Новосибирске, Иркутске, Хабаровске, Магадане, построены или строятся новые корпуса, но камеры переполнены, на десять мест иногда приходится тридцать человек, на этапах в семиместное купе набивают пятнадцать-двадцать. В Магаданской области, с населением 400 000, где сейчас отбывают наказание только местные жители, при мне к двум тюрьмам и пяти лагерям добавили еще один, вдобавок женщин и несовершеннолетних отправляют в лагеря в другие области.

Положение политзаключенных трагично — они принадлежат к наиболее чуткой и наиболее честно мыслящей части нашего народа и вместе с тем к изнуренной и озлобленной многомиллионной массе заключенных. Надеюсь, что тем, кто лишили их свободы, не удастся к тому же еще и оболгать их.

Январь 1976,

Москва