Лидия Чарская За кротегусом

I

У фрейлейн болят зубы, а когда у фрейлейн болят зубы — Ника счастлив. Не потому, чтобы Ника был бессердечный ребенок, напротив, Ника не может без слез видеть прихрамывающую собачонку или беспомощную мушку, запутавшуюся в паутину, а просто Ника не в силах отрешиться от приятного сознания приобретенной вследствие болезни фрейлейн свободы. А ему так нужна свобода, этому маленькому Нике, с той поры как появился «уголок»…. О, этот уголок!

Ника без тайного трепета не может вспомнить о нем.

Мысль об «уголке» далеко опережает все остальные мысли Ники. Желание убежать скорее в «уголок» так сильно, что Ника не может более сдержать его.

— Фрейлейн, — произносит он робко, — я пойду в садик.

И замирает от страха.

Ника лжет. Он не пойдет в садик. К чему ему идти в садик, где так томительно-душно и где бедные истомленные розы изнемогают от зноя, а мохнатые страшные пчелы жужжат так назойливо и сердито над ними? Ника не выносит зноя и боится пчел, как огня.

«Там» — другое дело. Там так хорошо и прохладно, так тенисто и славно под прикрытием ровной и стройной стены кротегуса, колючего и мохнатого, с мелкими чуть намеченными плодами.

— Фрейлейн, можно? — повторяет еще раз молящим голосом Ника. Фрейлейн машет рукой и мычит что-то. Она стоить перед зеркалом с раскупоренным пузырьком, издающим специфически лекарственный запах, в одной руке и клочком ваты в другой. Рот фрейлейн открыт и кривится, силясь удержать слюну, пропитанную зубными каплями. Одна щека подпухла и кажется значительно толще другой, глаза сердито поблескивают, лицо нахмурено и сердито.

— Фрейлейн, можно? — робко тянет Ника и с мольбой и надеждой заглядывает в открытый рот Фрейлейн.

Фрейлейн сердито косится на Нику и топает ногой. Накопившаяся слюна, пропитанная лекарством, мешает ей говорить, но так как Ника решительно не понимает протеста фрейлейн, она энергично выплевывает лекарство и сердито кричит:

— Отстань! пошел вон! ни минуты покоя! Умрешь с этим мальчишкой!

В трудные минуты жизни фрейлейн всегда выражается по-русски, что ей, однако, ничуть не мешает бранить русских и любить какого-то Августа, не то провизора, не то приказчика из «хорошего» магазина.

Нике только этого и надо. Он раздумывает с минуту над словами Фрейлейн. Потом мгновенно решает, что от зубной боли не умирают и, закинув назад свою большую, на чересчур тонкой шее голову, бежит из детской, смешно семеня худенькими, как палки, кривыми ножками.