"Целуются зори" - читать интересную книгу автора (Белов Василий Иванович)

ЦЕЛУЮТСЯ ЗОРИ… Киноповесть

Днями в полях млеют на солнце многоцветные травы. Повсюду нестихающий звон кующих кузнечиков, волнистое марево струится на горизонте, и белые, будто сдобные облака выплывают из-за края земли. Они плывут широко и ровно, никуда не торопятся, в бездонном небе весь день плавится солнечный слиток — космато и яро. Вечерами облака встают у зари на приколе или исчезают совсем. Громадное солнце, румяное и покруглевшее, едва успевает скатиться за лесное кольцо, а в небе, над речкой, уже мерцают две-три зеленые звезды.

Тогда в палисадах долго возятся, устраиваются на ночлег хлопотливые птахи. Белая ночь опускает на деревню неуловимо дрожащую кисею сумерек. В поле, у речки, высоко в небе тонким столбом дымит красный мальчишечий костер. Там, за омутом, спокойно и отрешенно кричит дергач, а тут, в деревне, вздыхают в хлевах подоенные коровы. Ночь так светла, что в полях хорошо видны синие, желтые и розовые лядины цветов, и далеко-далеко очень ясно различаются крыши соседних селений.

Я лежу на лужке в компании двух здешних жителей: Николая Ивановича и Лешки. Николай Иванович, коренастый молчун, давно сидит на корточках, опершись спиной об изгородь. Ему так легче сидеть, раненное во время войны бедро у него частенько побаливает. Он то и дело прикуривает папироску «Север». Лешка, здоровый и говорливый, моложе Николая Ивановича лет на тридцать, но уже сравнялся с ним в чем-то главном. Он то ляжет на живот, то усядется, калачом ноги.

— А вот ты мою жизнь опиши, — предлагает он. — Только не пропечатывай. Знаешь, какую книгу можно составить? У-у! Не меньше Библии.


Я не очень-то верю Лешке и говорю:

— Взял бы да сам написал.

— Один раз пробовал.

— Ну и что?

— Почерк очень худой, — вздыхает Лешка. — Мне по письму учительница одне колы ставила. Такие были колы ядреные! Вон Николай Иванович, когда бригадиром был, все огороды загородил. Моими колами. Правда ведь, Николай Иванович?

Николай Иванович курит, не отзывается.

На улицах быстро стихают крики мальчишек и лай собачонок. Одна за другой тают компании говорильщиков. Обрывается игра на гармони, похожая на голубиную воркотню, кто-то поприлаживался поиграть, да и замолк, будто приговаривая: «Ишь ты, совсем разучился. Вконец разучился, право слово». Запоздалая девочка гонит домой одуревшего от ночной светлоты теленка. «Бессовестный! — ругает она его. — Шпана, вот ты кто!» Теленок останавливается, недоумевает и, расставив ноги, добродушно глядит на нее. И девочка не выдерживает сердитого тона, прыскает в ладошку. Оба дружно бегут домой.

Поговорив с мужиками о том о сем, я чувствую, что сейчас обязательно последует вопрос о моем заработке. Уже так повелось: где бы я ни был, в какой деревне ни ночевал бы — везде спрашивают прежде всего, сколько я получаю. Конечно, только после того, как убедятся, что человек приехал не за фельетоном. Частенько я притворяюсь во время поездок то рыболовом, то музейным работником, то каким-нибудь лесным инспектором. Тогда у людей почему-то не возникает этого назойливого и не очень приятного любопытства относительно моих заработков. Однако здесь меня знают как облупленного.

— Ну а вот, к примеру, взять, — Николай Иванович давит окурок о каблук сапога, — тех же писателей… Какой примерно у них заработок? На окладе али поденно?

— Поденно… Есть, конечно, и на окладе.

— Понятно, — оживляется Николай Иванович. — Ну а сколько, к примеру, на день обходится?

— Да ведь как сказать? У кого как.

— Ну а все ж таки?

Я начинаю крутиться, как на колу сорока. Что я могу ответить? Сказать правду — они все равно не поверят, врать тоже не хочется. Меня выручает Лешка, который спрашивает о Шолохове, и наш разговор постепенно теряет неприятную для меня остроту. К тому ж и воспитанный Николай Иванович замечает мою неохоту говорить на эту щепетильную тему.

— Нет, нет, а ты вот про нас-то опиши! — Лешка стучит Николая Ивановича по спине. — Как мы в город-то с Егоровичем ездили. А Николай Иванович? Как зубы-то дерьгали…

Но Николай Иванович знает, что мне давно известно это, по его мнению, совсем не интересное дело. Он поднимается и топает о лужок сапогами:

— Пойдемте-ко спать! Время много.

— Спать! Тебе только бы спать! — намеренно сердито ворчит Лешка и поднимается сначала на четвереньки. — А женка рассердится, ежли уснешь раньше ее! Гляди, Николай Иванович, как бы хуже не было.

Николай Иванович не отвечает, мы прощаемся и расходимся по домам.

Все затихает в деревне, все засыпает, один костер еще дымит у реки. Белый дым тонким, прямым, очень высоким столбом уперся в зеленое небо. Сумрак, тишина. Но я знаю, что едва успеет погаснуть вечерняя заря, как на севере, чуть правее того места, где она только что потухла, родится дальний, еле уловимый отблеск утра. «Целуются зори», — говорят в народе про эту странную пору.

Я запираю ворота, задергиваю занавески и зажигаю настольную лампу… Если б Николай Иванович узнал в точности про мой бюджет, он бы схватился за голову. А Лешка? Лешка посоветовал бы бросать это дело и садиться на трактор. Хорошо еще, что они не знают, как я писал про них целый киносценарий. О том, как они втроем ездили в город…

Дело было давно, лет двенадцать назад. Николай Иванович нынче на пенсии, а тогда работал бригадиром, Лешка же ходил в холостяках и даже не служил в армии. Я учился в Москве, но довольно часто бывал в здешних краях.

О поездке, которую вспомнил сегодня Лешка, здесь говорили тогда все. Особенно охотно рассказывали о ней сами ее участники, причем с такими невыгодными для них подробностями, что если б, не дай бог, по моему сценарию был поставлен фильм, они бы схватились за головы. Впрочем, ничего и особенного, из ряда вон выходящего с моими друзьями не произошло.

Однажды в деревне выдалось праздное — под носом у сенокоса-время. (Я повторяю: дело происходило лет двенадцать назад.) Только что закончился сев, косить же на силос было еще рано. Лешка страдал от безделья. В тот день он по вешней привычке встал вместе с солнышком. От нечего делать обошел вокруг своего холодного ДТ-54, на котором засохла многопудовая глина. Пнул в гусеницу, по-приятельски подмигнул трактору и, как всегда, пошел к бригадиру.

Босой бригадир тоже, как всегда, сидел на крыльце. Поздоровавшись, Лешка оторвал от газетки на цигарку, и вдруг, как он любил рассказывать позже, его даже ошарабошило:

— Николай Иванович! А Николай Иванович?!

— Ну?

— Ты погляди, чего куришь-то. Ведь самого себя куришь! — Лешка читал свернутую гармошкой газету — «Участник предстоящего слета передовиков Н. И. Воробьев… Нэ. И…закончил сев яровых и льна за десять календарных дней…»

— Чего?

— Про тебя, говорю, написано!

— Не ври.

— Я те говорю. Тебя пропечатали. Вот и колхоз указан. Бригадир, надо полагать, не поверил — он недоверчиво

взял газету, прочитал.

— Хм! И вправду про меня.

В это время и подошел к ним соседский старик Егорович, вступил в разговор, потому что поговорить любил.

— А ты бы, Олешка, женился, дак дури-то в тебе сразу намного бы убыло, — в который уж раз начал агитировать он. — Вот у меня зять Станислав. На хорошей должности, квартиру отдельную дали. В гости в каждом письме зовет.

— Я что, дурак? До службы жениться!

— Ну, гляди, дело твое, — сказал Егорович и отступился.

Позже Лешка рассказывал, что, не подойди Егорович как раз в этот момент, ничего бы и не было — он, мол, съездил бы в город по-людски, вдвоем с Николаем Ивановичем. По словам же Егоровича, виновата была Лешкина тетка Настасья да его, Егоровича, старуха, которых сунуло так не вовремя.

— Миколай Иванович, ты бы взял меня в город-то? — Настасья и старуха Егоровича давно стояли над мужиками, держа руки под ситцевыми передниками. — В город-то, говорю, направишься, дак взял бы! Я одна-то боюсь, да и билета на паровоз не купить. Вот и бумагу на тебя принесла. Из конторы.

— В какой город? — ругнулся бригадир. — Я и не собираюсь никуда, сенокос через три дня.

— Да я ведь в конторе была, там говорят — тебя в город на совещание направили. За премией. Вот и бумажку со мной послали.

Бригадир взял командировку, прочитал.

— Ну, точно! — вскинулся Лешка. — Зря, что ли, пропечатали? Я тоже поеду, надо гармонью купить.

— Мне бы тоже… — Егорович поглядел на свою старуху. — Зять Станислав в гости зовет. На внучку поглядеть… Кадушка рыжиков есть, продать да зубы вставить бы…

— Сиди! — очнулась старуха Егоровича. — Сиди, не щеперься с зубами-то!

— А ты, кресная, пошто в город-то? — спросил Лешка Настасью.

— Да в церкву.

— Молиться, что ли?

— На казанскую. Да и Степанушка помяну. Николай Иванович вертел бумажку и перечитывал. Вертел и перечитывал.

— Видать, и правда придется ехать…

— Дак, Миколай Иванович, уж не оставь меня-то, пожалуйста, — попросила Настасья.

— Да я что… Поедем ежели.

— Ну вот и слава богу. — Настасья ушла в проулок вместе со старухой Егоровича.

Лешка протестовал:

— На что нам эта кресная? Поедем втроем!

— Зять Станислав… — Егорович почесал бороду. — Рыжиков опять же кадушка целая, совсем как свежие. У зятя и остановимся.

— Ну!

— Дак ведь завтра уж ехать-то надо, — расстраивался Николай Иванович. — Вот ведь… Как снег на голову.

— Не надо нам Настасью с собой, — решил Егорович. — Баба, она баба и есть. Сколько разов с бабами езживал, все время что-нибудь да стрясется. Помню, в сорок шестом поехал с Манькой Ухватовой. Котомка сухарей была, послали на лесозаготовку. Народу как сельдей в бочке, еле из вагона вылезли. Гляжу, опояски тутотка, а котомки нетутка.

— Это уж точно, — сказал Лешка, — намаешься с ними.

— А уедем, да и крышка!

— Оно верно, до сенокосу бы съездили…

— Ну!

— Поездом или пароходом?

— Лучше пароходом.

— Придется ехать, — сказал Николай Иванович, и дело было решено.

…Позже он говорил, что если б не Лешка с Егоровичем, то ни за что не поехал бы — это, мол, они уговорили его. Но я-то знал, что Николаю Ивановичу, конечно, хотелось побывать на совещании передовиков.

Все трое накануне поездки спали плохо. Уснули только под утро.

Белая ночь расстелила над деревней ласковые, нетревожные сумерки. Розовели, белели, желтели цветы в родимых полях, расходились по речке матовые туманы. Лошади ржали в ночи, тоже понятно и ласково. Ласточка завозится в теплом гнезде над окном, почиликает что-то сквозь сон. Либо вздохнет во дворе корова, и снова все тихо. Только дергач неутомимо сказывается за омутом. И так хорошо дома, на своей земле, понятной и близкой любою своей травинкой! Лешка спал на повети, в пологе, спасаясь от комаров. Ему снился веселый город, он, Лешка, сидит в ресторане и курит толстую папиросину. Николай же Иванович всю жизнь мечтал посмотреть цирк либо зверинец. И ему тоже снилось что-то непонятно волнующее, невиданное. Егорович, ворочаясь на деревянной кровати, не спал совсем, но как наяву видел зятя Станислава, высокого, уважительного. Зятя он знал только по переписке, но явственно представлял его: высокого, уважительного. И обязательно в шляпе. Егорович воображал в уме, как заходит в новую квартиру, как зять Станислав усаживает его на диван и степенно отцом называет его. Потом они идут с зятем по городу, идут вставлять Егоровичу зубы, и все люди, даже большие начальники, с почтением смотрят на них.

Утром на пыльной, не очень гладкой дороге по-медвежьи зарычала сельповская машина, идущая за товаром к ближайшей пристани. Три друга стояли в кузове над кабиной. Праздничные, глядели вперед. Все трое принарядились, стали серьезнее: Николай Иванович в двубортном костюме с галстуком, но в. сапогах и в кепке. Лешка тоже в костюме, но в соломенной шляпе и в ботинках. На Егоровиче был всегдашний картуз, сапоги, брюки хэбэ, а также шерстяной, из другого комплекта, пиджак и темно-синяя, в крупную белую полоску рубаха. Егорович рассуждал:

— Чего я в жизни не люблю, так это в дорогу с бабами. Да еще с ребенками нянчиться. Самое это последнее дело. А в дороге с бабами тоже одна морока. Ты, Олексей, как от Настасьи-то отвертелся?

— Я ей говорю: кресная, мы только под вечер поедем…

— От молодец!

— Говорю, пароход перешел на летнее расписание.

— Добро, ладно, хорошо!

— Говорю: кресная, мы не утром поедем, а вечером. Она и поверила.

Вдруг Лешка, не жалея новые брюки, бросился в кузов, дернул мужиков за полы, чтобы сделали то же: у поворота, около изгороди, стояла Настасья с корзиной и заранее «голосовала», ждала машину. Но шофер был предупрежден, и машина не остановилась. Все трое долго лежали в кузове. Лешка выглянул, когда выехали на безопасное место.

— Все, теперь все!

— Осталася? — Егорович тоже выглянул из-за кадушки с рыжиками. — Добро, ладно, хорошо!

— Намаялись бы с ней, — сказал Лешка, как бы оправдываясь перед молчавшим Николаем Ивановичем. — Пусть дома сидит. В религию, вишь, ее потянуло.

Закурили. Машина стелила колеса, переваливаясь по дороге через веселый, горушками, березовый лес.

— Мы как приедем, так первым делом к зятю Станиславу…

— Рыжики твои сдадим в камеру хранения. Адрес-то зятев не забыл?

— Я его назубок помню. Да вот и конверт взял. Егорович достал из картуза старый конверт.

— Места всем троим хватит, квартера большая. Машина вдруг ткнулась и забуксовала. Подождали —

не выедет ли. Шофер газанул, но колеса зарылись еще глубже, и пришлось заглушить мотор.

__ Добро, ладно, хорошо, — сказал Егорович, и все начали вылезать из кузова.

Тем временем обманутая ни за что ни про что Настасья долго охала и расстраивалась. Потом она взяла себя в руки и, перекрестившись, деловито пошла на пристань пешком. Пошла не по большой дороге, а напрямую, пешеходной тропой вдоль речки. Куковала кукушка. Трава вдоль тропы была молода и первозданно свежа, березы вскидывались ветвями в одну сторону. Только Настасье было не до природы — она боялась опоздать на пароход. Пригорок сменялся пригорком, тропа стелилась теперь по высокому, обросшему сосняком берегу. Наконец открылась река, со спокойным синим плесом внизу, с пустынным временным дебаркадером. Парохода не было еще и в помине. Настасья торопливо взяла билет и уселась на бревнах. Закусила чего-то, не спеша перевязала белый, в голубую горошину, бумажный платочек. Долго сидела так, глядя на реку. Пароход гукнул за поворотом, вскоре показалась мачта с бьющимся на ветру вымпелом. Настасья сначала охала и жалела опаздывающих мужиков. Но делать было нечего, она решила ехать одна и погрузилась на пароход.

Машина же, как рассказывали, завязла так прочно, что пришлось вырубать вагу, то есть большое тонкое бревно. Начали вывешивать, потом натолкали под колеса камней и кольев, помогали плечами. Из-под колес летела жирная земляная каша. Выехали еле-еле. Шофер гнал теперь что было мочи, и, может, поэтому топкие места проскакивали с ходу. Не по-хорошему выскочили в поле, стремительно развернулись у пристани. Пароход еще не отчалил. Лешка через бочки и ящики прыгнул, ткнулся туда-сюда в поисках окошечка кассы. Касса была уже закрыта. Лешка метался, искал кассиршу, просил не убирать сходни. Пароход дважды неторопливо гукнул.

— Неси рыжики! — заорал Лешка, но Егорович и Николай Иванович уже волокли кадушку. Взяв билеты, Лешка стал помогать; не успели очухаться, как пароход пошел. Лешка не понимал, чего хочет от него вахтенный матрос, и озирался:

— Ух, мать честная, еле успели!

— Билеты ваши дайте!

— Чего?

— Билеты, говорю, покажите! — горячился матрос.

Лешка нашел наконец билеты, отволок в сторону кадушку с рыжиками. На палубе все трое долго приходили в себя.

Пароход плыл по реке с музыкой. Он был набит битком.

Лешка с Егоровичем оставили кадушку под присмотром Николая Ивановича, решили сходить в буфет. Пробираясь в толкучке, Лешка вдруг остановился и выпучил от удивления глаза: на нижней палубе сидела и жевала булку Настасья. Лешка дернул Егоровича за рукав, чтобы скрыться, но Настасья успела их углядеть и несказанно обрадовалась. Лешка небрежно подошел к ней.

— Это… кресная… Ты чего, поехала, что ли?

— А я, Олеша, сидела-сидела на лавке да на улицу и пошла. Думаю, чего до вечера ждать? Ты уж не сердись, что вас-то не дождалась…

Лешка то ли крякнул, то ли кашлянул:

— Надейся вот… на тебя…

— Машину-то останавливала, да машина-то не остановилась, а я и пошла пешком. Вы-то как добрались?

Лешка не ответил на этот вопрос.

— Ну ты, кресная, вон за рыжиками погляди, — сказал он. — Мы в буфет сходим.

— Погляжу, как не погляжу. А вы уж не оставьте меня-то…

— Сиди тут, никуда не ходи. Пошли, Николай Иванович!

Все трое отправились в буфет.

— Добро, ладно, хорошо. — Егорович сердито крякнул. Настасья перебралась к рыжикам, она была довольна.

Здесь, у кадушки, она почувствовала себя как дома. Чему было радоваться? Позже все товарки ругали ее за то, что связалась с мужиками. Ехала бы, дескать, одна, намного было бы лучше. Но уж так повелось, что с мужчинами в дороге считалось спокойнее, и Настасья была очень довольна.

Шлепали по воде колеса, наяривала где-то гармонь. В буфете стоял дым коромыслом, допивали последнюю бочку пива. На корме пели. Все понемногу утряслось: места стало больше, люди разговорились друг с другом. Настасья угощала соседку по палубе пирогом и рассказывала про свою жизнь.

— Мужик-то есть? — спросила ее соседка.

— Нету, милая, нету. Одна и живу. Уж двадцать пять годов одна, как войну-то открыли, так его на второй день и вызвали. Одно письмо послал с первых-то позиций. В самый огонь и попал, да кряду, видать, и убили. Степаном звали.

Соседка сочувственно кивала, а Настасья рассказывала:

— Деток-то мы не успели накопить, ведь только две недельки и пожили — какие, милая, детки?

— Да, да…

— Вот нонче Акимовна приезжала из города погостить. Знаешь Акимовну-то? Около вокзала живет.

Настасьина спутница Акимовну не знала.

— Приезжала погостить в деревню-то, да мне-то и говорит: церква от дома рядом, новая, хорошая. Приезжай, говорит, на казанскую. У меня поживешь, к заутрене сходим. Ну, думаю, съезжу и Степанушка помяну.

— Дак извещенье-то было на мужика?

— Было, милая, было. Все командир написал, где и похоронен Степан-то, как и головушку сложил. Как сейчас вижу, мы с бабами жнем ячмень, вдруг мне и принесли извещенье-то… Ой, милая, у меня вот тут-то зажало все, зажало в грудине-то, и выдохнуть не могу. В борозду-то я ткнулася…

Так началась знаменитая поездка трех моих друзей. Вернее — четырех, хотя мужики и не брали в расчет Настасью.

Николай Иванович нашел себе собеседника. Лешка на верхней палубе ходил около гармониста, а Егоровича затянули в свою компанию какие-то нездешние вербованные:

— Дедко, а дедко?

— А?

— На-ко дерни стопочку.

Егорович, не зная, что делать, поправил рубаху. Но его уже затащили в каюту второго класса:

— Давай, давай, батя!

— Что-то… это… ребятушки, колебательно, — сказал Егорович. (Если рассуждать по совести, то, конечно, с этого момента и начались все наши беды: и мои, и моих товарищей.)

— Ничего, шпарь!

— Ну, спасибо, ежели, — не устоял старик.

— Куда поехал-то?

— В город, значит, зять Станислав там и дочка. Ваше здоровьице…

— Сержант, а ты чего? Бери пример с гренадеров!

— Нет необходимости, — сказал здоровенный, с начищенными частями обмундирования младший сержант, ехавший в этой же каюте.

— Какой же ты вояка, если водку не пьешь?

— Нет необходимости.

— А вот когда я в двадцать шестом артиллерийском… — Егоровичу хотелось рассказать, как он служил, но его не слушали.

— Чего, сержант, наверно, к сударушке заезжал? Сержант важничал и молчал. Однако спутники не унимались:

— Это уж как в аптеке.

— Ничего девка?

— Студентка, второй курс, — сказал сержант. Его все-таки допекли, у него свело улыбкой полную важную физиономию.

— А как зовут?

— Демьянчук, Игорь Михайлович.

— Да я про сударушку. Ладно, держи. Стриженый мужчина наигрывал на гитаре.

— А вот я, когда в двадцать шестом отдельном… Добро, ладно, хорошо. — Егоровича никто не слушал.

— Закусь-то того, накрылась, — сказал один.

— Схожу в буфет, куплю чего-нибудь. — Стриженый взял тарелку и вышел.

Многие уже спали около своей поклажи. Буфет оказался закрытым. Стриженый побарабанил пальцами в раздаточное окно. Потом подошел к кадушке с рыжиками, понюхал. Дремавшая Настасья не заметила, как он поднял дощечку в кадушке, подчерпнул тарелкой рыжиков, сделал все как было и вернулся в каюту.

Теперь, кроме спавших, тут все слушали Егоровича, который рассказывал, как служил:

— Полковник был у нас по фамилии Фой, борода что помело, на две стороны. А мы уже к тому времю до того дожили, что нас и по утрам не будили. Вот приезжает полковник Фой, мы выстроились. «Здорово, братцы!» А мы все как воды в рот набрали. Он вторично: «Здорово, братцы!» Мы молчим. Он, значит, в третий раз здоровается, а я и кричу: «Господин Фой, отпусти нас на пасху домой!» Вся рота как грохнет. Добро, ладно, хорошо! Гляжу, полковник качнулся в седле-то. Потом кобуру расстегнул, вытаскивает револьвер…

— Ну?

— Ох, дедко, ты и врать!

— Пальнул, наверно, прямо тебе в пуп, да?

— Вытаскивает, значит, револьвер, приставил к уху, к самому этому месту…

— К твоему уху-то?

— К своему. Приставил и выстрелил, как дернется! Будто шти пролил, повалился из седла-то, лошадь под ним так и взвилась.

Пароход плыл ночью ни быстрее, ни тише, только без музыки. Настасья дремала у кадушки. Какой-то франт неутомимо болтал со своей молоденькой спутницей. Девушка стеснялась, потупившись, но слушала с волнением. Франт стряхивал пепел сигареты в кадушку. Николай Иванович невдалеке вполголоса разговаривал с соседом. Лешка сладко спал на корме, на пожарном ящике. В каюте появление новой закуски несколько оживило обстановку.

— Ну давай, дед, помянем твоего Фоя, — сказал стриженый и поднес Егоровичу.

— Добро, ладно, хорошо! Я, значит, приезжаю в Питер, на Финский вокзал. На тунбах афишки висят — так и так, война до победы. Иду, значит, по площади, гляжу… броневик.

— Прошла?

— Вот, ребятушки, что я вам скажу. — Егорович закусил рыжиком и потюкал пальцем по бутылке. — И в ту и в эту войну она нас выручила! Она, кабы не она… Тьфу!

Он выплюнул закуску:

— Это разве рыжики? Вот у меня, ребятушки, рыжики, это… и посолены как раз, и загнетены… Ну-к я сейчас схожу принесу.

— Ладно, дед, сиди.

— Один к одному, что пуговки! Нет на скус лучше моих рыжиков. Зять Станислав… говорю… А это… разве рыжики? Не рыжики это, оне все прокисли. Да я таких в рот не возьму… Товарищ военной!

Но сержант давно спал на своей полке, спали и остальные. Только один стриженый, зажмурившись, тихо наигрывал на гитаре.

Старик совсем охмелел и разговаривал сам с собой, собеседников не было. Он еле встал, надел по ошибке фуражку сержанта и пошел искать Николая Ивановича.

— Это разве рыжики? Эти рыжики тьфу, одно расстройство. Вишь, в брюхе-т стало… неловко. Вот у меня рыжики… Добро, ладно, хорошо.

Он дошел до кадушки, присел и сразу уснул, успел только погладить рукой по клепке.

Пароход все шлепал колесами, плыл в белой тихой ночи.

Теперь я рассуждаю точь-в-точь как мои друзья: если бы да кабы. Если бы Егорович не обменялся с сержантом картузами, может, и не пришла бы мне в голову эта наполеоновская идея: написать сценарий кинокомедии. Впрочем, надо глядеть правде в глаза. Я признаюсь, что мне хотелось хоть немного выправить свой бюджет, о котором с таким любопытством расспрашивал сегодня Николай Иванович…

В печати тогда шли дискуссии о жанре современной кинокомедии. Работники кино, режиссеры писали, читали, спорили на страницах газет, негодовали из-за отсутствия хороших кинокомедий, предлагали свои рецепты и т. д. Мой друг, причастный к кино, писал из Москвы, что я обязательно должен сделать сценарий. И вот я за три дня и три ночи написал этот сценарий. Вернее, записал то, что произошло с Егоровичем, Лешкой и Николаем Ивановичем. А что, собственно, произошло? Ничего не произошло особенного, я повторяю это еще раз.

У пристани была шумная утренняя суматоха. Над выходом трепало ветром длинный плакат с надписью: «Горячий привет участникам слета передовиков с/х-ва!» Кричали матросы, кидая чалки. Гудели легковушки. Пассажирская гуща хлынула с парохода. Вчерашний сержант в картузе Егоровича первым сошел с дебаркадера. Видимо дожидаясь, когда появится старик в его сержантской фуражке, он встал на берегу, у самого трапа, и стал следить за пассажирами.

Егоровича не было. Сержант нервничал, рядом Настасья тоже ждала своих спутников и тоже расстраивалась, охала, однако при виде сержанта заговорила:

— Что, батюшко, каково вас кормят-то? Сержант буркнул что-то в ответ.

— Добро? — обрадовалась Настасья. — Ну и слава богу. Матку-то, батюшко, не забывай, письма-то пиши.

В это время на пароходе Егорович с Николаем Ивановичем бегали по всем палубам, искали Лешку. Лешка спал на корме сном праведника…

Сержант на берегу глядел на часы, нервничал. Комендантский патруль в составе лейтенанта и двух солдат появился на пристани.

— Товарищ сержант! — Лейтенант был очень низенький, на голову ниже своих подчиненных. — А ну идите сюда!

Сержант оглянулся.

— Я вам, вам говорю!

— Слушаюсь!

Сержант подбежал и откозырял:

— Товарищ лейтенант, младший сержант Демьянчук по вашему приказанию…

— Документы! Почему не по форме?

— Товарищ лейтенант, я…

— Что это такое? А ну снимите этот кокошник!

— Товарищ лейтенант, я…

— Что я, что я! — Лейтенант положил документы сержанта в карман. — А ну пошли!

Настасья хотела даже заступиться за сержанта, но патруль уже повел его в комендатуру. А когда военные исчезли, с парохода сошла сонная троица. Двое, пыхтя, волокли кадушку. Лешка при виде Настасьи опять сделал болезненную гримасу:

— Ну, кресная, ты тут чего? Ночлег-то есть?

— Есть, Олеша, есть. У Акимовны и остановлюсь. Она мне все рассортовала, куда идти, что по за чем на дороге будет.

— Это которая летом приезжала?

— Она, батюшко. У вас-то есть где ночевать?

— Есть, есть. Ты давай это… иди.

— А то, думаю, дом у ее свой, места бы для всех хватило.

Николай Иванович хотел что-то сказать, но Лешка уже отправил Настасью:

— Найдешь дорогу-то?

— Найду, Олеша, найду! Настасья ушла.

— Добро, ладно, хорошо, — сказал довольный Егорович. — Мы сейчас, значит, это… зять Станислав… Придем, чаю попьем…

— Егорович, а ты чего… фуражка-то. Ты у нас в новом чине, повысили за ночь, что ли? — спросил Лешка.

— Хм… мать честная! А вить фуражка-то не моя!

— Обокрал кого-то или подменил, — подначивал Лешка старика. — Ведь теперь тебя искать будут.

Егорович с вопросительным испугом поглядел на Николая Ивановича, потом на Лешку.

— Это уж точно, — не унимался Лешка, — всю милицию поднимут на ноги. Чья фуражка-то?

— Хм… убей, не помню. Ох, мать-перемать, а вить адрес-то… зять Станислав… адрес-то в той фуражке остался…

— Бармалей! — уже всерьез рассердился Лешка. — С кем обменялся-то?

— Не говори! Наделал делов. Может, вспомнишь?

— Дом-то помню, семьдесят семь, два топорика. Квартера пятьдесят.

— А улица?

— И улицу помню, на сы букву.

— На сы, на сы! Вот тебе и на сы! — передразнил Лешка. — Это… ну ладно, держи хвост пистолетом. Узнаем в справочном. Фамилия какая у зятя?

— Есть и фамилия.

— Узнаем, — уверенно сказал Лешка. — А пока рыжики сдадим в камеру хранения.

На камере хранения висел большой замок и бумажка: «Ушла здкументацией». На самом же деле приемщица барабанила на дебаркадере языком со своей товаркой. Она не торопилась, хотя заметила клиентов. Наконец пришла, важно открыла свою контору.

— Хозяюшка, можно сдать? — Лешка знал правила городского обхождения.

— Можно.

— Вот, рыжики… — не к месту сунулся Егорович.

— Мокрых вещей не принимаем!

— Девушка, девушка… — Девушке было под пятьдесят. — Это как же теперь?

— Могу принять без квитанции.

— Да шут с ней, с квитанцией, — сказал Лешка.

— Фамилия?

— Воробьев Егор Егорович, — сказал Егорович.

— Воробьев Николай Иванович, — сказал и Николай Иванович.

— А мою не надо? Моя Кузнецов. — Лешка явно кокетничал.

— Хватит одной фамилии. Воробьев?.. Который. Воробьев? Чьи вещи? Инициалы?

— Воробьев! Да у нас, милая, половина деревни Воробьевы. Вот и он Воробьев, и я Воробьев.

— Тридцать копеек.

— Что?

— Тридцать копеек — тариф за двое суток.

Лешка подал деньги. Николай Иванович затащил кадушку.

— Теперь, значит, хозяюшка, у меня тут зять Станислав. Ежели я, к примеру, это…

Лешка дернул Егоровича за полу:

— Пошли.

— Добро, ладно, хорошо.

Егорович, как и Николай Иванович, сразу стал непохож на того, каким был обычно в деревне.

Город шумел под июньским зноем. Друзья шли по людной улице, ища справочное бюро. Кто-то посоветовал им, куда идти. Будка справочного бюро сразу вызвала у них недоверие: уж больно была мала, несолидна. Лешка обратился в окошечко:

— Девушка, нам бы адрес.

— Фамилия, имя, отчество.

— Станислав! — Егорович тоже приник к окошку. — Николаев Станислав Иванович.

— Год, место рождения?

— Станислава-то?

— Да, да. Поживее, товарищи!

— А я и не знаю, — честно признался Егорович. — Вроде бы из-под Астрахани.

— Обождите минут пятнадцать.

Друзья сели на скамью в сквере. Город шумел вокруг, везде спешили прохожие.

— Зять, зять, — ехидно передразнивал Лешка. — Вот тебе и зять! Адрес-то надо было в голове держать, в не в фуражке, голову-то небось не обменял.

— Дак ведь… все она, выпивка, — оправдывался Егорович.

— А вот что, — твердо сказал Николай Иванович. — Кучей надо было держаться. Хоть сейчас-то давайте кучей держаться, не оставлять друг дружку. Ну что, как?

— Никак. — Лешка вернулся от будки ни с чем. — Говорит, что такого в списках не значится.

— Это как так в списке не значится? — возмутился Егорович.

— Ничего не известно про твоего зятя.

— Путаники, — заругался Егорович. — Путаники, они все на свете запутали!

— Может, вспомнишь улицу-то?

— Да вот на языке так и вертится! На сы букву. Пенсионер, читавший газету и сидевший на той же скамейке, слышал весь разговор. Обернулся:

— Сибирская есть. Строителей.

— Нет, непохоже.

— Может, Советская?

— Нет.

— Садовая?

— Нет, опять не эта.

— Соломенная, Сенная?

— Нет, все не те.

— Спортивная, может?

— Нет, не она, не Спортивная…

— Больше нет на эс, я город хорошо знаю. Сергея Лазо?

— Вот, вот! Нет, опять не она.

— Тогда не знаю. — Пенсионер уткнулся в газету. — Поезжайте в гостиницу, на первом автобусе, до площади. Можно и в Доме колхозника ночевать. Вот я адрес гостиницы вам запишу.

Дядька написал на крае газеты адрес, подал Лешке и встал:

— Счастливо устроиться.

— Вишь, какой человек-то хороший, — сказал Егорович, когда дядька ушел.

— Адрес дал, чин чином.

— Пустят? — усомнился бригадир.

— Обязаны. Ты ведь на совещание приехал? А мы при тебе. Должны пустить всех троих.

— Ну! — Лешка встал. — А чего будем до вечера делать? Надо бы гармонью купить, пока деньги не растряс. Да и магазины потом закроются.

Все трое пошли в магазин. Город все так же шумел под июньским зноем. Асфальт отмякал и был весь истыкан дамскими каблуками. Приезжие дивились на высоченные женские прически: тогда еще были в моде узлы, набитые вместо волос капроновыми чулками. Лешка вздыхал и оглядывался при виде модниц, щеголяющих в мини-юбках… Причмокивал. Присвистывал.

— Хм, Егорович, вот это да!

— Оне чево, и зимой так ходят? — спросил Егорович.

— Ну! Ты не гляди, что она тонконогая. Ей никакой мороз нипочем.

— Может, мазь есть такая? От морозу.

— Мазь тут всякая есть. Любая.

— Больно уж это… заголились-то, — смущался Егорович. — Смелые.

— Ежели бы одна, дак не осмелилась бы… А много их, вот и смелые.

Лешка читал вывески, ища музыкальный магазин. Внимание его привлекла небольшая вывеска у одного из подъездов: «Дантист А. Б. Фокельман, прием с 10 до 16».

— Дантист. Что это значит?

— Дантист? — Егорович тоже поглядел на вывеску. — Вроде защитник. Защитник, которые в суде выступают, я один раз на суде был, дак выступал особый защитник, из области.

(В том, что Егорович перепутал два иностранных слова, адвокат и дантист, ничего не было странного. В этих словах есть определенное созвучие, они чем-то и еще похожи друг на друга. Я и сам до сих пор путаю такие, например, слова, как флора и фауна. Что же спрашивать с Егоровича?)

Магазин оказался совсем рядом с «защитником». Все трое зашли, и Лешка опять даже присвистнул — так велик был выбор баянов и всяких гармоней.

— Девушка, а девушка?

Продавщица отсутствующими глазами глядела куда-то поверх голов.

— Тут же написано. Русским языком, — сказала она, когда Лешка спросил цену. Он облюбовал одну гармонь тульского производства.

— Поглядеть можно?

Девица нехотя подала ему гармонь. Лешка надел ремень, приладился… И вдруг в магазине раздался мощный звук игры «под драку». Лешка заиграл старательно и сильно. Игра была красивой, но довольно буйной, Лешкины пальцы стремительно прошлись от самого низа до самого верха. Гармонь словно только и ждала такого хозяина Можно себе представить, что тогда началось в магазине!

— Гражданин! Гражданин!..

Но Лешка не слышал никого на свете.

— Гражданин, вы что, сумасшедший?

— Давай, давай, — послышалась чья-то ободряющая реплика.

— Как не стыдно! — возмутилась одна из дам и притворно зажала уши.

— Гражданин, где вы находитесь?

— Ну парень!

— Давай, давай, хорошо!

— Беру, — коротко заключил Лешка, но в магазине поднялся такой шум, что Лешкины спутники перепугались и уже тащили его на выход.

— Заведующий?

— Куда смотрит заведывающий?

— Безобразие!

— Что безобразие? — защищался кто-то.

— Ему что, разве нельзя попробовать? Подумаешь, принцесса на горошине.

— Хулиган какой!

— Кто хулиган, я, что ли, хулиган?

— Вы, конечно, вы!

— Ну, знаете…

— Чего с ним разговаривать, он же пьян!

— Сама ты пьяная, дура шпаклеванная.

— Что? Что ты сказал?

Виновника шума уже позабыли, но спор разгорался. Публика разделилась на два антагонистических лагеря… Путешественники, стремясь от греха подальше, быстро выпростались на улицу, завернули за угол и отдышались в каком-то скверике.

Поперек скверика было натянуто большое полотнище с надписью: «Горячий привет участникам слета передовиков с/х-ва!»

— Добра гармонья-то, — сказал Николай Иванович.

— Добра, — сказал и Егорович, а Лешка заключил разговор:

— Ладно, завтра куплю. Надо бы это… пообедать. У меня уж кишка кишке бьет по башке. Так и загнуться недолго.

— Да где обедать-то?

— Как где? Мы в ресторан уговаривались.

Николай Иванович озабоченно молчал. Егорович почесал затылок:

— А что, Николай Иванович? Хоть поглядим.

— Ну! — Лешка решительно встал со скамейки.

Они без труда нашли ресторан, но в вестибюле швейцар, не допив свой чай, загородил дорогу:

— Нельзя???

— Нельзя. В таком виде нельзя.

— Мы пообедать.

— Сказал, нельзя. Вот ему можно, вам нельзя. — Швейцар отделил одного Николая Ивановича, который был в галстуке. — Надо чтоб галстучек, чтоб рубашечка… Нельзя, граждане.

— Ну ладно, папаша. Мы, это… потихоньку! — подмигнул Лешка.

Швейцар понял этот жест на свой лад. Он молча принял Лешкину шляпу, сержантскую фуражку Егоровича и кепку бригадира. Поднялись наверх по ковровой лестнице, мимо зеркальной стены.

Даже бывалый Лешка слегка опешил при виде громадного зала. Сидели парочки, дымя сигаретами. Кое-где гудели от первоначального возбуждения голоса посетителей.

— К вам можно? — бодро спросил Лешка, остановившись у крайнего столика. Двое неопределенного возраста посетителей многозначительно переглянулись.

— Па-жалуста! Сколько угодно! Один даже сходил за пятым стулом:

— Шубин! Меню папаше! Быстренько!

На столе стояло три бутылки пива и какая-то закуска. Двое продолжали разговор:

— …Я ему говорю, ты салака против меня, так? Ты, говорю, Стаса еще не знаешь. Я, говорю, я тебе, Стас, я не какой-нибудь фраер, так?

Стас бил себя в грудь кулаком, Шубин слушал. Тем временем Лешка с видом знатока читал меню:

— Осетрина заливная — ноль пятьдесят три, солянка сборная — ноль девяносто, шаш… Шашлык из свинины, хм… ром… ромштекс! Ромштекс будем?

Егорович был ошеломлен окружающим блеском.

— Цыплята таба… — читал Лешка. — Табака… два двадцать восемь, ничего себе! Надо бы попробовать.

— Нет, мне дак лучше без табаку, — очнулся Егорович. — Суп-то есть?

Супу никакого не оказалось, и все сошлись на окрошке.

— Ну а как насчет этого… горючего? — спросил Лешка.

— Не надо! — сказал Николай Иванович. — С ночлегом еще дело не сделано.

— Ладно уж. По сто можно.

В это время Стас обернулся к Егоровичу:

— Ну что, дед, как она, жизнь? Ничего?

— Да ведь что… Добро, ладно…

Девушка! На минуточку, подозвал Стас официантку — Портвейн и счет сразу. Лешка тоже быстро сориентировался.

— Девушка! Значит, так… коньяк пять звездочек есть?

— Коньяку нет, есть перцовая.

— Тогда перцовой.

— Сколько^ Кушать что будем? — Она так же, как продавщица, глядела куда-то поверх голов.

— Значит, так. Перцовой триста.

— Перцовой нет, есть коньяк пять звездочек.

— Коньяк триста…

— Брали бы сразу бутылку!

— Давай бутылку. Окрошки три, ромштекс — три, чаю три, хлеба шестьсот.

Официантка ушла и тотчас принесла соседям бутылку портвейна, забрав у них трешник.

— Шубин? А ну живенько! — распорядился Стас и налил себе и Шубину пива. Шубин разлил портвейн Лешке, Егоровичу и Николаю Ивановичу.

— Не надо, нет. Вы что? — удивился Николай Иванович.

Но Стас был неумолим:

— Тс! Мальчики! Все в ажуре! Ну? Я что? Я от всей честной души. Нет, прашу! Не будем фраерами, прашу! Пахан? Взяли, поехали!

Он угощал так энергично, так упрямо, что делать было нечего: боясь обидеть человека, спутники чокнулись и выпили, заглушая в себе какие-то предостерегающие голоса. А когда выпили, то и самим пришлось угощать соседей. Стас быстро разлил заказанную Лешкой бутылку.

Зал был теперь набит битком. Путешественники слегка отмякли, говорили уже по-другому. Стас хлопал Егоровича по плечу:

— Пахан? Держи! Ты вот старый уже, так? А я с тридцать пятого, так? В Салехарде был, да? А в Норильске? А я был, гад буду!

— Добро, ладно… — Ни в Салехарде, ни в Норильске Егорович не бывал. — У меня тоже это… Зять, значит…

Вдруг невдалеке оглушительно грянул оркестр, и могучий бас обрушился с эстрады: «Вьюга смешала землю с небом». Лешка, не замечая предупреждающих взглядов бригадира, в бесшабашном отчаянии заказал еще. Стас галантно пригласил к столу какую-то веселую девицу. Вскоре они пошли выделывать твист. Лешка важно курил и не обращал внимания на Николая Ивановича, который сердился и предлагал уйти. Стас с девицей опять сел за стол и разлил остальной коньяк. Какой-то парень подошел к ним:

— А ну выйдем на пару слов!

— Что? Салага! А? Что он хочет?

Парень отошел к своему столику. Но когда коньяк был допит и Стас повел Лешку в туалет, в коридор вышел и этот парень. Вскоре оттуда послышался крик, визг и звон разбитого стекла. Оркестр смолк, появилась милиция. Лешка, как он рассказывал после, бросился разнимать дерущихся. Патруль милиции выволок из коридора на улицу всех, прихватив, видимо, и Лешку. Егорович с Николаем Ивановичем остались за столиком одни. Подошла официантка:

— С вас тридцать три восемьдесят.

Николай Иванович поглядел на Егоровича. Егорович — на Николая Ивановича.

— Это… у меня десятка, зять Станислав…

— И у меня только тридцать рублей.

Но делать было нечего, Николай Иванович достал бумажник. Они рассчитались и вышли из шумного, прокуренного ресторана.

Был уже вечер. Улица полнилась шипением подошв о затвердевший асфальт, гуляющие нарядные люди шли и шли. В парке играла музыка, там изредка, высоко вверху, вспыхивали ракеты.

— Сдачу-то всю дала? — спросил Егорович, когда немного опомнились.

— Вроде всю.

— Говорил ведь, не надо ходить.

— Говорил! Ничего ты не говорил! — обозлился Николай Иванович.

— Хоть нас-то отпустили. Могли бы и нас…

Что было делать? Какой-то парень указал им гостиницу, они вошли в вестибюль.

— Вам что? — спросила миловидная уборщица.

— Это… ночевать надо, — сказал Николай Иванович. Уборщица послала их к застекленной конторке.

— Гражданочка, нам, значит… Вот! — Николай Иванович достал из кармана командировочное удостоверение. Егорович поддержал его:

— Зять Станислав тут, а у меня адресу нету.

— Мест у нас нет и не предвидится, — сказала администраторша.

— Не предвидится?

— Нет, нет, товарищи, все места забронированы.

— Так нам куда теперь?

— Обратитесь в Дом колхозника. Советская, пятьдесят три, остановка автобуса за углом. Можно и пешком, тут недалеко.

Они вышли из гостиницы слегка ободренные, пешком разыскали нужное место. Дом колхозника размещался в двухэтажном деревянном доме. Какие-то непонятные строения громоздились вокруг. Людей здесь было меньше.

— Ну, Николай Иванович, ты будешь спрашивать, ты попредставительней.

— Должны поместить.

— Скажи, что бригадиром работаешь, член правления.

— Мест нет, товарищи! — предупредила их женщина за деревянной перегородкой, как только они вошли.

— Это… как же?

— Вот так, нет и не будет!

— Дак ведь это… хозяюшка, на произволе судьбы, можно сказать… — Егорович даже снял фуражку.

— Нет, товарищи, русским языком сказано.

— Да ведь… Может, в коридор куда? Мы бы до утра только, зять Станислав…

— Нет, граждане, нет! Вон в шестом общем было пять коек, на соревнование из Костромы приехала группа. В десятом шестые сутки ансамбль лилипутов. В четвертом… Анна Ивановна, артисты с Кавказу не выписались?

— Тута! — послышалось откуда-то из-под лестницы. — Это которые с большой балалайкой? Тута!

— Нет, товарищи, ничем не могу помочь.

— Добро, ладно, хорошо.

* * *

Эту историю я записывал ровно трое суток, как раз столько, сколько ездили мужики. Но если после поездки они сразу же успокоились и начали жить нормально, то у меня с моим сценарием пошла совсем дурацкая жизнь.

С кем бы я ни говорил, все хвалили сценарий. Самое интересное было то, что хвалили-то меня, — вот, мол, как закрутил. Что закрутил? Я ничего не закручивал! Я просто записал историю этой поездки. Никто мне не верил. Все убеждали меня в том, что я очень ловко построил сюжет. Чушь какая-то! И что значит сюжет? Если говорить о нем как о случайности, то в жизни этих случайностей более чем достаточно. Конечно, Егорович случайно надел в каюте не свой картуз. Но комендантский патруль задержал сержанта совсем не случайно. А случайно ли оказался Стас в ресторане? Я познакомился с ним позже и знаю, кто такой Стас. Словом, все приняли мой сценарий за чистую, но весьма удачную выдумку.

Сценарий обошел на студии множество кабинетов, пока не застрял в чьем-то столе. Он лежал в этом столе ровно год.

Однако я был оптимистом и не терял надежд.

И вдруг удача!

Мне позвонили в Вологду, чтобы я приехал в Москву, специально по этому делу…

В проходной стоял вооруженный вахтер. Я позвонил, мне заказали пропуск. Громадная территория студии, корпуса, павильоны для съемок внушали почтение. Я глазел по сторонам, не скрывая любопытства и радости. Редакторша встретила меня очень радушно и после длинного разговора обратилась ко мне с просьбой написать сценарий… об альпинистах. Я забрал у нее рукопись и в тот же день послал на другую студию. Там опять похвалили сценарий и… замолчали.

В чем дело? Я недоумевал, ходил по редакциям. Сценарий просили всюду: на студиях, в театрах, на телевидении. Я давал рукопись всем, все хвалили ее, а я терпеливо ждал. Но киностудии молчали, будто набрав в рот воды.

Город затихал, одно за другим гасли зеленые и розовые окна в больших стандартных домах. Заря догорала за теми домами. Было светло. Пилигримы вышли из Дома колхозника…

— Ежели на вокзал-то?.. — заикнулся Егорович. — Только теперече и дороги-то не найти.

— Да и автобусы перестали ходить, — подтвердил Николай Иванович.

— Вот ведь… А что, Николай Иванович, везде свои люди-то. Ежели у кого ночевать попроситься? Ведь, к примеру, окажись кто у нас в деревне, разве бы не пустили мы ночевать? У меня вон этот… студент четыре ночи ночевал, который иконы-то искал. Опять же люди мы не какие-нибудь, в бане мылись недавно… не воры никакие.

— Да ведь, ежели что, можно и заплатить рубль-другой, — сказал Николай Иванович.

— Давай-ко вот в этот дом зайдем.

В подъезде стояла парочка. Парень был в берете и стриженый— видимо, призывник. Он попросил прикурить. Егорович вздул спичку и поднес парню. Но прикурить нужно было не ему. Девушка прикурила и жадно затянулась, спичка обожгла пальцы Егоровича.

— Теперь ежели, молодец хороший, попросить кого, дак пустят нас? — спросил у парня Егорович. — Переночевать до утра.

Парень молчал, соображая.

— Во! Звоните в тридцатую! — сказал он и показал на двери.

Девушка фыркнула. Николай Иванович и Егорович поднялись к двери и позвонили в тридцатую. Позвонили еще. За дверью вдруг ясно раздался женский крик и ругань:

— Я тебе сказала, домой можешь не ходить! Паскуда несчастная! Хоть до утра мерзни со своим хахалем!

Девушка внизу снова фыркнула. Ночлежники недоуменно переглянулись.

— Ежели вон в ту, — сказал Егорович. И они поднялись еще на один пролет. Позвонили. Им открыл заспанный человек в трусах:

— Что?

Дверь захлопнулась. В третьей квартире на звонок вышел пьяненький, в подтяжках дядечка. Он внимательно выслушал гостей.

— Так. Из какого района-то?

— Подозерский район, колхоз «Передовой». До утра только.

— Ну, ну! Подозерский? — Дядечка почесал под мышкой.

— Подозерский.

— Бывал в Подозерском. В командировках.

— Значит, это, адрес не знаем, местов нету, — объяснил Егорович.

— Вам ночевать? Так, так.

— До утра только.

— Какой, говоришь, район-то?

— Район Подозерский.

— Не могу, товарищи, помочь ни в чем. Идите в гостиницу. Какой колхоз-то?

— «Передовой».

— Нет, не могу. До свиданья, товарищи. Дядька ушел.

Бесцеремонный Егорович позвонил еще и в четвертый раз. Дверь открыла толстая женщина в мохнатом халате и с бигуди. Она недовольно и вопросительно поглядела на пришельцев.

— Гражданочка, — начал Егорович. — Мы это… Можно сказать, на произволе судьбы… Ночевать не пустите? До утра только.

— Совсем обнаглели! — Женщина быстро захлопнула дверь.

— Добро, ладно, хорошо.

Они вышли на улицу, мимо целующейся в подъезде парочки, которую тоже не пускали в квартиру. Встали на безлюдной улице, не зная, куда идти и что делать. Егорович сказал:

— Как говорил, не надо Настасью с собой брать. Вся беда от нее, я эту бабью нацию знаю.

Но что делала в этот момент Настасья? Если б Егорович знал об этом, может быть, он и не говорил бы так о «бабьей нации». Настасья только что отпила чай с вареньем. Сидела в уютной горнице Акимовны, развязав платок. Угощала хозяйку деревенскими гостинцами. Акимовна жила в своем доме на окраине города.

— Уж больно я люблю вкусненькое, — говорила Акимовна, наливая Настасье еще, но та отказалась.

Кукушка на часах прокуковала одиннадцать раз. Настасья спросила:

— Да постоялица-то у тебя, Акимовна, чья, не здешняя?

— Здешняя, матушка, здешняя. Вот опять дома до полуночи нет. — И Акимовна пошептала что-то на ухо Настасье.

— Ой, ой, милая, ой! — Настасья, сочувствуя, покачала головой.

Они пошептались еще, позевали и не торопясь начали укладываться спать. Часы мирно тикали на оклеенной обоями стене около старинной изразцовой печи. Я уверен, что если б Настасья знала, что я напишу об этом «в книгу», она ни за что бы не рассказала мне, как ночевала у Акимовны. И я, может быть, ничего бы не узнал о той постоялице. Но Настасья тогда еще не знала, что я записался в писатели, не знали об этом и три мушкетера, как называл Лешка себя и двух остальных.

Утренняя заря уже народилась где-то за спящими домами, когда вечерняя еле успела угаснуть. Это была первая мушкетерская ночь.

Егорович и Николай Иванович устроились ночевать за какими-то воротами, у поленницы. Они лежали, подложив под себя фанеру и дощечки. С тротуара их было совсем не видно.

Большая группа выпускников десятого класса прошла по тротуару с песней и с гитарами. Егорович не мог заснуть, а когда задремал, то вздрогнул. Рядом, за поленницей, раздался кошачий крик. Два кота стремительно вылетели во двор. Егорович плюнул и лег снова.

— Добро, ладно, хорошо, — сказал он. — Олешку-то… Нам бы Олешку-то выручить. Зять Станислав… Николай Иванович, как думаешь? Ежели нам к защитнику… Чтобы Олешку-то отпустили.

Но Николай Иванович ничего не ответил — он лежал на собственном кулаке и, видимо, спал.

Лешка же очнулся под утро в вытрезвителе, он лежал под простыней совершенно голый. Рядом, сидя на полу, спал Стас.

— Что, проспался, голубчик? А ну живо поднимайтесь! — Тетка в халате бросила Лешке стянутую ремнем одежду.

— Давай, давай! — кричала тетка. — Хватит, нагостились. Ну? Поднимайся, кому говорю!

Стас поморщился и продолжал спать.

Тетка вышла, звеня ключами. Лешка выпростал из-под простыни голую ногу и замер: на ляжке крупно, химическими чернилами было написано «41-й». Лешка послюнявил, потер — не отставало. Оделся.

— А тебе что, особый подъем сыграть? — Тетка дернула Стаса за ухо. — А ну поднимайся!

— Ладно, ты! — Стас зевнул. — Не ори, у меня слабые нервы. Пардон, мамочка, сейчас встаю. Гроши остались?

— Вот возьмите свои гроши. — Тетка в халате выложила на стол деньги, папиросы и ключи Стаса, — Да не твои, не твои, отдай деньги парню! — Да?

— Да. За ночлег сейчас будете платить?

Стас почесал подбородок, сделал страдальческую гримасу:

— Как, друг, подарим им два червонца? Гостиница «Люкс».

Он вытащил из Лешкиной руки двадцать рублей и бросил на стол, ему выписали квитанции.

— Иди, да больше не попадайся, — сказала тетка Лешке. — Да держись подальше от этого друга.

— Пошли, друг. Адью, мамочка!

На улице они отошли с квартал и остановились около тех самых ворот, за которыми ночевали Лешкины земляки.

— Не вешай нос, друг. Пойдем, да?

— Куда?

— На пристань, промочим горло. Скоро «Чернышевский» придет, там пиво всегда. Тебя как зовут?

— Лешка.

— Да? Лешка, да? Хорошо, Лешка, так? — И Стас надел на Лешку свой берет, поскольку шляпы не было. Лешка пошел следом.

Николай Иванович и Егорович, оба вместе, не просыпаясь, перевернулись на другой бок. Они спали ничком: под утро стало холодно. Громкие возгласы Стаса врывались в зыбкий отрадный сон Николая Ивановича. Он слышал во сне звуки ночной деревни. Стояли у речки тихие бани, березы, и дергач крякал за омутом. Красный ребячий костер горел за легким речным туманом. Желтели в лугах купальницы. Зеленели тихие палисады с выстиранным бельем на изгородях. Стояли спокойные, до последнего сучка знакомые срубы домов.

А там, дальше, за родным окоемом, целовались румяные зори. Кричал и кричал в лугах дергач, драл нога о ногу.

Но это был не дергач. Это шаркала об асфальт метла дворничихи. Пыль и окурки летели в сторону под ворота, и Николай Иванович громко чихнул. Дворничиха насторожилась, но тут же подумала, что ей послышалось, и продолжала работу. Егорович чихнул еще громче. Дворничиха начала подкрадываться к воротам, держа на изготовку черенок метлы. Увидев людей, она вытащила свисток и отчаянно начала дуть. Но свисток, видимо, засорился — чуть присвистнув, он заткнулся и только шипел. Егорович вскочил вслед за бригадиром, дворничиха отпрянула от ворот:

— Не подходи! Не подходи!

— Доброго здоровьица! — Егорович смущенно одернул рубаху. Отряхнулся, надел на голову фуражку. Николай Иванович также надел кепку.

— Не подходи! Вы тут чего делаете? — Дворничиха тщетно пыталась прочистить свисток.

— Да мы…

— Вижу, что вы, а почему за воротами?

— Ну, к примеру, это. Зять Станислав, значит… — Егорович замялся, но его осенило: —Уборная-то где? Уборную ищем.

— Так бы сразу и говорили, — успокоилась дворничиха. — Вон туда идите. После высокого дома налево, после — направо. Тут пожарная будет, так вы все прямо да прямо.

— «Все прямо да прямо», — передразнил Егорович. — Ишь, тоже на должности. Ну, Николай Иванович, теперь-то куда?

Выпускники десятого класса шли веселым гуртом обратно, посреди улицы. Они пели под гитару о том, как кто-то все едет за туманом и за таежным запахом.

— Дедушка, ловите! — крикнула бойкая девчушка в белом платье. Она бросила в Егоровича букетом увядших х утру цветов. Егорович машинально поднял букет. И вдруг букеты полетели, посыпались на путешественников. Молодежь, смеясь и бренча гитарой, исчезла, а мужики стояли в ворохе роскошных когда-то цветов.

— Ишь ты! — ворчал Егорович. — Какая нам почесть-то вышла!

— Пойдем, а то убирать заставят, — сказал Николай Иванович.

Так кончилась для них вторая ночь путешествия.

Настасья, попив у Акимовны чаю, не спеша собиралась идти к заутрене. В то же время Лешка и Стас опять были на взводе. Начав с пива, они добрались до красного, которым с утра торговали на пристани. Стас бил Лешку по плечам:

— Мы сейчас ко мне поедем, так? Жены дома нет, так?

— Мне бы это… мужиков поискать…

— Тот пахан, да? Пусть едет обратно к бабке, так?

— К зятю приехал…

— Пусть едет к своему дурацкому зятю! — Багаж вместе сдавали…

— Багаж, да? Где багаж? Мы багаж с собой забираем, так? Беоемi Шубина и едем ко мне, так? Все! Понял, да? Шубин, а ну сюда!

Вчерашний Шубин, шофер, был почему-то опять поблизости. И с машиной. Он мигом подрулил к камере хранения.

— Девушка, выдайте моему другу вещи! Что? Без квитанции, да? Бочка, да? Грибы, да? Шубин, грузи бочку!

Не успел Лешка взгромоздиться в кузов, как машина поехала. Город казался из кузова намного безопаснее. Остановились у пятиэтажного блочного дома, где был прописан Стас.

— Грибы, да? — шумел Стас. — Где грибы? Давай сюда грибы. Что? В гробу мы видели эти грибы, так! Ставь их сюда, сами идем ко мне. Так?..

Кадушка еле прошла в двери, ее надо было нести вдвоем.

— Ставим грибы здесь, сами идем ко мне, что? Леха, тс! Шубин берет твои гроши, так? Идет в кооператив, так?

Кадушку они оставили внизу, сами поднялись на пятый этаж.

— Леха, тс-с! Сейчас узнаем обстановку, так? Стас поглядел в скважину.

— Тс-с, дома! Леха, идем! Жена дома, рвем когти, так? Тс-с, тихо! Уходим, едем к Шубину! Берем Шубина, едем к Шубину, так?

Стриженый призывник в кепке стоял внизу около рыжиков. Стас, увидев его, вдруг передумал ехать к Шубину— его осенила другая идея:

— Стоим, да? Ждем, да? Привет, друг, привет! Раньше по ночам ходил, теперь по утрам, да? Ничего, парень, ничего!

Девушка, которую ждал призывник, вышла из тридцатой квартиры. Стас и с ней был так же запросто:

— Нинон? Привет!

— Привет!

Она попросила у него сигарету.

— Ждем, да? Гуляем, да? Хорошо, милочка, хорошо!

— Его в армию берут, — сказала девушка.

— Служить, да? В отправку, да? Все! Шубин? Провожаем!

Подъезд вмиг опустел. Мальчишка лет шести, пыхтя, вскарабкался зачем-то на кадушку. Перевалился, полез снова. Потом стал набирать спринцевальной резиновой грушей рассол и брызгать в играющих девчушек.

Самое неприятное было то, что Лешку забрали в милицию. Лешку надо было выручать, и Николай Иванович предлагал Егоровичу идти в милицию.

— Да ведь это… — Егорович горячился: — Ведь им только покажись, оне и нас к рукам приберут. Нет, Николай Иванович, нам туда нельзя показываться! Оне и нас-то, наверно, давно ищут. Кабы зять Станислав… Нет, надо к защитнику. Защитнику скажем: так и так, мы невиноватые, дело такое вышло. Объясним ему, кто драку завел. Скажем, что мы ни при чем. Защитника надо искать, защитника! Ты помнишь, где вывеску-то вчерась читали?

— Вроде тут, близко.

Они пошли, глядели на ворота и вывески.

— Дан… дантист, — прочитал Николай Иванович. — Вот, эти ворота.

— Он и есть, — подтвердил Егорович. — Защитник. Оне в суде супротив прокурора выступают.

— Ведь за это дело денег, поди, сдерут… Денег-то у нас мало осталось.

— Советы и разъяснения должны бесплатно давать, я в газете читал. Скажем: так и так, помогите Олешку найти, мы не виноваты. Ни в чем.

— Иди, Егорович, ты.

— Нет, Николай Иванович, тебе сподручнее… Бригадир, член правления.

— Ты старик, может, тебя-то больше послушают… Егорович почесал затылок:

— Ну, это… Ты не ходи никуда с этого места. Жди. Набравшись смелости, он одернул рубаху и открыл дверь.

Дантист был человек весьма общительный. Он любезно встретил Егоровича в прихожей и пригласил в чистый, со множеством каких-то непонятных приборов кабинет.

— Прашу садиться, любезный, прашу садиться! Из деревни, по всей вероятности? Очень харашо! Ну как нынче виды на урожай?

— Да виды… оно еще какие особо виды! — Егорович начал осваиваться. — Только недавно картошку посадили.

— Очень харашо, очень харашо! Уважаю простых людей, уважаю. Чем могу быть полезным? Я вас слушаю.

— Так ведь… Это… товарищ защитник, я к вам насчет помощи.

— Благодарю вас, любезный, за комплимент в мой адрес, благодарю. Действительно, хороший дантист всегда — защитник. Да, да, вы харашо сказали! Дорогой мой, еще в Древней Греции… Сюда, пожалуйста. Так, аткройте ваш ротик, так. Еще в Древней Греции…

— Мы, значит, это, проголодались… А какой тут обед, ежели…

— Понимаю вас, дорогой мой, зубы нужны человеку, и не только в молодости.

— Да еще какие и зубы-то! Оне, значит, не разговаривают. Схватили.

— Так, так, понимаю вас, дорогой мой, понимаю. Так продолжайте, я вас слушаю.

— Схватили в коридоре, а мы, значит, не знаем, что и делать.

— Понятно, понятно, сквозняк и простуда в таком возрасте значительно снижает сопротивляемость.

— Да не было, можно сказать, никакой сопротивляемости.

— Так, продолжайте, я вас слушаю.

— Не было сопротивляемости-то, он, значит, ядреный уж больно, а тут дело такое, выпил немного.

— Здоровый, говорите, большой?

— Ядреный, изо всего лесу.

— Так, так, ну а остальные в каком состоянии? — спросил дантист.

— А что остальные? Остальные и на ногах не стоят. Один-то ничего, а другой еле-еле душа в теле. Шатается. Я, значит, сижу с Николаем Ивановичем, на столе все холодное…

— Так, посмотрим, посмотрим. Одну минуту, любезный…

Дантист вышел на звонок, впустил посетителя и задержался в другой комнате: то ли мыл руки, то ли еще за чем-то.

Егорович оглянулся. Увидав посетителя, который стоял у зеркала, обомлел. У посетителя вдруг отвалилась во рту верхняя челюсть. Человек сделал движение ртом, щелкнул, и челюсть встала на прежнее место. Егорович, сидя в кресле, остолбенел, зажмурился. Все повторилось. Старик подумал, что ему блазнит, и совсем испугался. После он рассказывал Николаю Ивановичу, как вскочил и бросился в коридор, как перепутал двери и начал метаться, как очутился на какой-то лесенке. Через черный ход он выскочил во двор, долго искал какой-либо выход, наконец нашел и очутился совсем на другой улице. Ему долго мерещились отвалившиеся зубы. Побежал в одну сторону, ища Николая Ивановича, потом в другую. И совсем заблудился.

Николай Иванович ждал Егоровича около часа, потом зашел к дантисту и спросил, не был ли тут старичок в военной фуражке.

— Вы знаете, исчез! — Зубной врач с непонятной веселостью развел руками. — Исчез!

Дантист хотел спросить, какие нынче виды на урожай, но бригадир, мысленно ругаясь, выбежал на улицу.

Было уже десять часов с минутами, а совещание открывалось в одиннадцать. Искать спутников не имело никакого смысла. Николай Иванович решил делать свое дело, из-за которого и приехал. Но пока он ждал нужный автобус, пока доехал до места, прошло еще более часа. Он опоздал на совещание. В вестибюле Дома культуры стоял дежурный с повязкой, весь народ был уже в зале, и Николай Иванович плюнул с досады: «Ну что за канальство! Связался с кем, один в милиции, другой неизвестно где. Все из-за них!» Он в горячке хотел было плюнуть на все и сразу же поехать домой. Но пароход шел рано утром на следующий день, да и уезжать одному, бросать Лешку с Егоровичем было как-то неловко.

И вот, раздумывая, что делать, Николай Иванович вспомнил про Настасью. Пришло спасительное решение: найти пока хотя бы Настасью. Настасью же надо было искать в церкви.

— Гражданин! — Николай Иванович остановил представительного мужчину с портфелем

— Да?

— Теперь, значит, в части церквы… Церква где, скажем?

— Не знаю. Не могу, не знаю. — Мужчина спешил. — А вы что, верующий?

— Да я… не то чтобы… — Бригадир был не труслив, но от такого вопроса смутился.

— Ничем в этом отношении не могу помочь, — сказал мужчина, как-то пристально поглядел и пошел дальше.

Николай Иванович спросил у каких-то девушек, но те засмеялись. Парень в очках только пожал плечами. Никто не знал. Наконец Николай Иванович догадался спросить у старухи.

— А вот, милой, садись-ко на этот автобус да поезжай, спросишь остановку Садовую, потом все влево пойдешь, будет кладбище, дак ты иди все прямо, не сворачивай. Вон автобус-то, тут останавливается!

Пассажиры втиснули Николая Ивановича в автобус. Он спросил опять про «церкву». Одна женщина сказала, что ехать надо три остановки, а ее соседка заявила, что ехать надо совсем в другую сторону.

Он вышел из автобуса как из бани. Начал спрашивать не церковь, а кладбище. И правда, кладбище знали почти все и точно указали дорогу.

Николай Иванович ступил за разломанную оградку, под сень старинных деревьев. Шум города долетал и сюда, однако Николай Иванович почувствовал некоторое облегчение от жары и толкучки. Подростки и ребятня штурмовали чей-то еще довольно устойчивый склеп: играли в войну. Бородатая коза, не забывая про жвачку, глядела на этот штурм. Николай Иванович покосился на стакан и пустую бутылку, оставленную кем-то на древнем купеческом памятнике, прошел тропинкой к храму. Две старушки сидели на паперти и не очень настойчиво просили копеечку, в церкви шла служба. Народу было немного. Николай Иванович забыл вовремя снять кепку и, получив в бок тычка, не пошел дальше. Поперетаптывался, ища глазами Настасью, повздыхал кадильного запаху и вышел. Настасьи нигде не было.

Николай Иванович устало сел на приступок у паперти. Снял кепку, положил ее на колени и вытер платком пот с лысеющего загорелого лба. Вид у него был совсем не бригадирский. Вдруг он плюнул от обиды: кто-то бросил ему в кепку пятачок. Вскочил и хотел уйти.

— Ой! — Настасья всплеснула руками. Они сильно обрадовались, словно не видели друг друга несколько лет. Особенно Николай Иванович. Он отдал ей пятачок обратно. Настасья положила пятак старушке и громко сказала ей:

— Степанушка помяни, Степанушка!

Акимовна тоже ходила и раздавала медные деньги, потом старухи соединились. Николай Иванович поздоровался с Акимовной.

— Дак где мужики-то? — спросила Настасья.

— Не говори, всех растерял. Обоих!

— Ой, ой! Да где ночевали-то? Николай Иванович подрастерялся:

— Да тут, у однех… Всю ночь не спали.

— Вот и шли бы к нам ночевать-то, — сказала Акимовна. — Места хватило бы.

Николай Иванович не заметил, как пришел на квартиру к Акимовне.

* * *

Лешка, Шубин и Стас провожали призывника. У сборного пункта в толпе слышались песни, Лешка старательно и добросовестно играл на чьей-то гармони. Похожая на кубышку веселая молодка платочком обтерла пот на его лице, пошла плясать.

— Фаинка? Шпарь! — вскидывался какой-то дядька, видимо, хозяин гармони, а Фаинка плясала и правда очень красиво и от души, с песнями:

Поиграй повеселей Частые переборчики, Тяжело переносить Пустые разговорчики!

Стас в сопровождении молчаливого Шубина ходил от компании к компании — всюду у него оказывались знакомые. Фаинка плясала с дядькой, который, вероятно, провожал в армию сына. Фаинка плясала, пела и плакала на ходу:

Неужели, моя матушка, Тебе меня не жаль, Посадила на машинушку, Сказала — поезжай.

И Лешка играл на совесть, он знал толк в хорошей пляске и старался, как и Фаинка, которая знала толк в хорошей игре. Но дядька устал, и Фаинка, отдышавшись около Лешки, запела длинную:

На Муромской дорожке Стояли три сосны, Прощался со мной милый До будущей весны.

Стас хлопал кого-то по плечу, призывники стояли около родных и знакомых, слышались говор и напутствия. Вдруг сержант Демьянчук поправил старую, видимо, выданную в комендатуре пилотку, встал по стойке «смирно»:

— В шеренгу по одному становись!

Никто не остановился, новобранцы разговаривали с родными.

— Становись!

Музыка и песни смолкли. Когда призывники построились, сержант скомандовал:

— По порядку номеров рассчитайсь!

— Первый, второй, третий… — послышалось в шеренге.

Одного новобранца недоставало. Вчерашний призывник стоял с девушкой далеко у забора и не торопился в строй. Сержант подскочил к Лешке:

— Встать! Как фамилия?

— Да я… — Лешка еле стоял на ногах.

— В чем дело, Демьянчук? — спросил подошедший

офицер.

— Как фамилия? — горячился сержант. Лешка же только улыбался.

— Фамилия?

— Да я…

— Отставить разговоры! — Сержант был взбешен. — Фамилия?

— Да он же не наш, — послышалась реплика из строя. — Чужой!

Настоящий призывник уже догонял строй.

— Идите, еще наслужитесь, — смеясь, сказал Лешке лейтенант. — Ведите строй, Демьянчук!

— Нале…фо!

Строй двинулся на вокзал.

Площадка около сборного пункта опустела, Лешка уселся на бровку. Фаинка попыталась поднять его на ноги, но он снова уселся и даже приноровился лечь. Сердобольная Фаинка, которой так понравилась Лешкина игра, опять попыталась привести его в чувство:

— Тебе куда надо-то? Ведь тебя заберут, Леша! Лешей тебя зовут-то? Ой, господи! Ну-ко вставай, вставай!

Лешка только улыбался, мычал и мотал головой.

— Приезжий ты, что ли? Лешка мотал головой, улыбался.

— Что делать-то мне с тобой? Где живешь-то? Ну-ко давай вставай! Пошто напился-то эдак? И дружки у тебя хороши, бросили одного. Ну-ко давай вставай!

Теперь Лешка перестал даже улыбаться, он засыпал у забора, и Фаинка остановила подвернувшееся такси. Она привезла Лешку к дому Акимовны, где снимала крохотную комнатушку. Дом был на замке, старухи ушли в церковь. Фаинка отпустила шофера и заволокла Лешку в сарай:

— Ой ты, дурачок! Ну, миленький, полежи маленько, полежи… Да я приду к тебе после, приду, — шептала Фаинка, когда Лешка сделал слабую попытку обнять ее. — Полежи тут, поспи. Ой, какой дурачок…

Она подождала, пока он не уснул на топчане. Потом, вздохнув, встала, подумала и на замок заперла сарайку. Оглянувшись, начала охорашиваться.


Самое занятное было то, что я и сам не поверил Егоровичу, когда он рассказывал о своих последующих приключениях. Но Егорович божился, что все было именно так.

Потеряв Николая Ивановича, он сделал еще одну попытку узнать адрес дочери через справочное. Но то ли фамилию зятя он знал неточно, то ли плохо старались, но адрес опять не сказали.

Город шумел. Егорович не знал, куда податься. Вдруг он бросился бежать: по улице шли новобранцы, и вчерашний сержант командовал строем. Егорович побежал прямо к сержанту. Машина затормозила, регулировщик засвистел, движение застопорилось.

— Левое плечо вперед!

Егорович подскакивал к сержанту то справа, то слева, но тот, оберегая авторитет, не признавался. Из строя послышались голоса: «Вот еще командир», «Давай, батя, смени начальство!»

— Раз-говорчики! — Сержант не обращал на Егоровича внимания.

— Товарищ, товарищ, как тебя… я, значит, фуражку-то… фуражку на пароходе оставил, где у тебя моя-то? Отдай мою-то, там у меня адрес. Зять Станислав…

— Демьянчук! — обернулся лейтенант.

__ Так и так, значит, фуражка евонная. — Егорович показал фуражку лейтенанту.

— Что за чушь! Ваша? — спросил лейтенант сержанта.

— Так точно! То есть никак нет, товарищ лейтенант! Нет необходимости… — Сержант не хотел больше шуму из-за фуражки.

Бестолково объясняя лейтенанту все дело, Егорович шел за строем, но лейтенант так и не смог ничего понять.

— Идите, отец, идите! — улыбнулся лейтенант.

— Отделение… Стой! Нале…фо! Равняйсь! Смирно! — скомандовал сержант, когда подошли к вокзалу.

Егорович тоже встал по стойке «смирно», одернул рубаху. Лейтенант инструктировал призывников перед посадкой в вагоны.

Вскоре началась посадка. Егорович махнул рукой, отступился. Он зашел в вокзал, пристроился было в зале ожидания, но его оттуда прогнали: началась уборка. Перешел в другой зал — погнали и оттуда. Затужил, перешел обратно. Плохое настроение не мешало ему с любопытством наблюдать, как работает автомат с газированной водой. Вдруг по радио громко объявили: «Товарища Воробьева из колхоза „Передовой“ просят срочно пройти в комнату дежурного по вокзалу». Егорович подумал, что его ищет милиция из-за вчерашнего случая в ресторане. Засуетился, пересел на другое место. Объявление повторили. Егорович, озираясь, пятился, хотел скрыться, но одна из дверей вдруг открылась перед самым его носом. Егорович замер. Перед ним, лоб в лоб, стоял мужчина в черном дорогом костюме.

— Вы товарищ Воробьев?

— Так точно… — Егорович испуганно одернул рубаху.

— Пройдемте, пожалуйста, машина нас ждет.

— Это… я ведь, голубок, вроде ни при чем. Меня чего, надолго? Кабы я знал, я разве пошел бы в этот лесторан!

— Ничего, товарищ Воробьев, ничего. Пообедали?

— Уж хуже некуда, лучше не говори.

— Так, хорошо. А как общее самочувствие?

— Да что, какое уж тут самочувствие. Ни за что ни про что… Отпустил бы меня, голубчик…

— Нельзя, товарищ Воробьев, нельзя. Порядок есть порядок.

— Оно конешно… Только отпустил бы…

— Заседание уже началось, опаздываем.

— Прямо и на заседание? Вроде бы следствие сперва должно быть… Это… Значит, зять Станислав ничего не знает…

— Сообщим, сообщим, товарищ Воробьев, и зятю сообщим. Есть у него телефон? С ночлегом, значит, все ясно?

— Так точно ясно. Отпустил бы ты меня…

— Ничего, ничего. Вас уже в президиуме спрашивали. Где, говорят, у нас товарищ Воробьев? Ждут, ждут.

— Дак ведь хоть бы провинился в чем…

— Никто никого не винит. Опоздали немного, ничего

— Сроду на казенной скамье не бывал…

— Ничего, смелее, товарищ Воробьев, смелее.

— Смелее… Я бы и рад смелее-то, кабы виноват был.

— Сюда, пожалуйста!

Егорович ни жив ни мертв залез в машину — он думал, что его повезут прямо в суд за вчерашнюю драку.

— За мной идите, за мной, — говорил сопровождающий, когда подъехали к большому украшенному зданию. — Сюда, пожалуйста, сюда, товарищ Воробьев.

Егоровича через служебный проход привели куда-то наверх. Здесь виднелись часть президиума, зал и трибуна с выступающими. Сопровождающий провел растерявшегося Егоровича в президиум, усадил на свободный стул, шепнул что-то председательствующему и бесшумно ушел. Егорович совсем потерялся. Громадный светлый зал был полон, всюду был бархат и яркий свет. Председательствующий жестом остановил оратора, встал:

— Товарищи, на слет только что прибыл бригадир колхоза «Передовой» товарищ Воробьев! Поприветствуем, товарищи, передовика колхозных полей.

Зал загремел аплодисментами. Егорович долго не мог сообразить, кому аплодируют, а когда сообразил, то быстро освоился, приосанился. Выступающий на трибуне подождал, когда кончатся аплодисменты, и продолжал говорить.

А Егорович чувствовал себя чем дальше, тем увереннее. Вскоре он уже и сам поверил в то, что он передовик, что так все и должно быть на белом свете. Когда ему предложили выступить, он встал, одернул рубаху, прошел к трибуне, заговорил. У него получалось совсем не плохо. Только после каждой репортерской вспышки он сбивался и приговаривал: «Добро, ладно, хорошо».

— Я, значит, еще когда служил в двадцать шестом отдельном артиллерийском, меня ценили. Один раз утром — шасть ординарец в казарму. Так и так, есть тут у вас такой ферверк Воробьев? «Так точно, — я говорю, — я самый». — «Приказано, — говорит, — плепроводить ферверка товарища Воробьева к его превосходительству командующему всем фронтом». Я, значит…

— Товарищ Воробьев! — перебил председательствующий. — Расскажите товарищам, как вы добились высоких показателей.

— Показателей?

— Да. На весеннем севе. И как думаете с заготовкой кормов.

— Я, товарищи, по всем, значит, показателям, по всем данным! Я, значит, говорю, что ежели, значит, так — дак так, а не так, дак и говорить здря нечего! Дело такое. Надо. Добро, ладно, хорошо! Мы куда идем? Вперед, говорю, идем, а это значит — должны идти по всем показателям. Мы…

Егоровичу под гром аплодисментов вручили премию: транзистор на ремешке. Когда заседание кончилось, председательствующий сам под руку привел Егоровича в специальный, для президиума, буфет.

— Так, так, товарищ Воробьев. Как вас, Николай Иванович?

— Егорович, — не сообразил взволнованный Егорович.

— Ну, ничего, ничего. На концерт остаетесь? Надо, надо, товарищ Воробьев. Прошу!

— Так ведь, товарищи, зять Станислав у меня тут и внучка маленькая… Ваше здоровьице…

Председательствующий выпил, закусил и попрощался с Егоровичем за руку.

— Очень хорошо, товарищ Воробьев, очень. Ну так мы на вас надеемся. Всего вам хорошего. Отвезите товарища Воробьева, куда нужно.

— Ясно, — сказал тот самый мужчина, который привез старика на слет.

— Нет, нет, это… я сам, — испугался Егорович.

— Пешочком? Ну, как хотите, товарищ Воробьев, как хотите, — сказал председательствующий и ушел.

— Это… где тут?.. Такое дело…

— Туалет? — Да.

И ему показали, куда надо идти. Он вышел из туалета с транзистором на плече и, озираясь, через служебный ход потихоньку выбрался на воздух. У входа караулил постовой.

— А вам что тут надо? Кто такой? — окликнул милиционер. — Вы что тут делаете?

Егорович не стал дожидаться неприятностей, проворно увернулся за угол. Он отдышался далеко от большого красивого дома на незнакомой безлюдной улице.

Ночь наплывала светлая, теплая. На столбе около автобусной остановки белело приклеенное объявление: «Предлагается корова. Обращаться к 3. П. Сиговой (стельность пять месяцев). В сентябре будит. По адресу улица; Лассаля, дом 10».

Егорович взглянул, почитал и отвернулся. Почитал снова… «Ла… Ласе… Дассаля!» Улица Лассаля! Зять Станислав живет на улице Лассаля, ох я недотепа!»

Он так обрадовался что даже вспотел: «Лассаля, 77 — два топорика! Квартера пятьдесят!»

— Милок! — радостно обратился он к прохожему парню. — Теперь, значит, зять Станислав…

— Что? — Парень покосился на транзистор. — В Москве покупали? Четыре диапазона…

Парень крутнул что-то, и приемник заиграл.

— Лассаля, на улицу Лассаля как мне идти?

— Лассаля, а не Лассаля. — Парень показал. — Вон рядом, за углом.

…Егорович зашел в подъезд с громкой музыкой. Он колотил и вертел приемник, но музыка играла еще громче. Наконец он случайно зацепил за переключатель — приемник смолк, осталось одно шипение. Егорович поднялся на самый верхний этаж и у дверей пятидесятой квартиры увидел свою кадушку. Глядя на нее, Егорович нажал в раздумье звонок. На пороге появился полупьяный Стас.

— Это… — Егорович растерялся. — Тут, значит, зять Станислав где живет?

— Что?

— Станислав, зять…

— Ну, я Станислав. Получилась заминка.

— Вот, значит, это… Верка, дочка… Нет, видно, не тут.

— Пахан? — вдруг восторженно заговорил Стас. — Точно! Заходи! Будь как дома! Так? Мы сейчас в магазин, так? Верку в кооператив! Так, головной убор снимаем. Все! Головной убор сюда. Так? Жена! Встречай гостя!

Случайности… Кому же первому пришел в голову этот хитрый термин? Когда я окончательно убедился, что в кино мне со своим сценарием не пробиться, я решил напечатать его в журнале. Знакомый редактор давно просил рукопись Я послал его в журнал и снова набрался терпения. Однако редактор ответил мне отказом. Он сообщил мне, что журнал сценариев не печатает. Странно: не по его ли совету я поставил на рукописи подзаголовок — «Киноповесть»? По совету же другого тоже хорошего и интересного литератора я послал «киноповесть» в другой, тоже «толстый» журнал. Этот журнал молчит уже много лет.

Вот это, я понимаю, случайности! Редакторы — все они либо друзья, либо знакомые — мужественно молчат, они просто игнорируют меня как автора. А когда я случайно встречаюсь с ними, они делают вид, что ничего не произошло.

Так же как Николай Иванович, который пришел со старухами на «квартеру», то есть домой к Акимовне.

Это начиналась третья «мушкетерская» ночь.

— Еще, Николай Иванович, чашечку!

— Нет, Акимовна, спасибо.

— Да ты бы дровец-то поколол пока?

— Да я как… Я это с почтением. — Николай Иванович ругнулся про себя. — Топор-то есть?

— Есть, есть. В сарайчике топор-то, — сказала Акимовна.

— Нет, Акимовна, вроде топор-то в чурке. Фаинка утром колола, да в чурке и оставила, — сказала Настасья.

— Ну дак и ладно. Поколи, Николай Иванович, по силе возможности.

Николай Иванович ушел колоть дрова, а Настасья закрепила его положение.

— Ты уж, Акимовна, пусти его ночевать-то.

— С богом, девушка, с богом. Можно в комнате, а можно и в сарайке постлать.

— Ну и ладно, ночи теперь теплые. Да где у тебя квартирантка-то? Фаинка-то?

— Лучше не говори! Ноне у нее два выходных, бегает где-то. С утра парня в солдаты провожали, так и она тут была, парень-то с ихнего производства. Пляску подняла. Ушла, да и нету до экого время. — Акимовна пошептала что-то на ухо Настасье.

— Ой, ой! — Настасья всплеснула руками. — Ой, глико, что делается-то, ой…

— До того, милая, народ избаловался — бога не чувствуют, все только вино пьют.

— Пьют, Акимовна, пьют, девушка. Ведь вон и в деревне до того мужики допили, что ничего уже и не понимают. А в городе-то?

— Ой, ой, и не говори, — сокрушалась и Акимовна. Дровяная груда за сарайкой была уже очень большая, а Николай Иванович хрястал и хрястал, колол чурки через плечо. Поленья со звоном разлетались в стороны. Лешка в сарайке, потревоженный, перевернулся на другой бок и продолжал храп.

В стену сарайки ударило очередное полено, и Лешка вдруг перестал храпеть, очнулся. Сел на помосте, не зная, где он и сколько времени. Огляделся, ничего не понимая. За стенкой кто-то колол дрова. Лешка встал, походил. Выхода не было, дверь была заперта снаружи. Лешка нащупал берет Стаса, натянул на голову, стал вспоминать, что произошло. Он пособирал по карманам денег: оказалось пять рублей вместе с мелочью. Как раз на пароходный билет…

Лешка пнул какой-то горшок, забегал по сарайке, заметался. Потом спокойно одумался. Нашел щелку в дощатой стене и начал тихонько расшатывать и отдирать доску. Стенка выходила не во двор, а на улицу. Лешка раздвинул доски и высунул голову в отверстие. Улица была пустынна, лишь в конце ее мелькнул автобус. Лешка протиснулся меж досок, поднатужился и вылез. Сдвинул доски, сделал, как было. Потрогал дыру на брюках, огляделся и сиганул через канаву. Оглянулся еще и сиганул снова. Он дальше и дальше, мелкими перебежками, удалялся от места своего заточения.

Теперь, после всех похождений со Стасом и Шубиным, он знал дорогу на пристань.

* * *

Акимовна, ничего не подозревая, раскладывая пасьянс, рассказывала:

— …Вот, матушка, какая случилась страсть-то. Девушка-то была одна у отца с матерью, наряжали ее как славутницу и работать не давали, все берегли, а она и не послушалась, поступила в швейную. Ухажера хорошего завела, парень не пьет, не курит, с полным дипломом. Вот он один раз и уехал в командировку…

— Парень-то?

— Да. А девушка вот невеселая такая ходит, не пьет, не ест. Пришла домой-то, да и говорит: «Мама, дай-ко я полежу на диване, больно уж у меня голова болит». Легла она ввечеру, а утром матка будит ее. Не встает девушка-то. Ну, матка-то думает, пусть поспит дочка-то, пусть отдохнет, да и ушла в магазин. Проходила-то долго. Пришла и видит, что дочка-то все на том бочку лежит.

— Не вставала? Ой, ой!

— Не вставала, милая, не вставала. Как поглядела на дочку-то, так вся и обмерла: девушка-то была неживая.

— Мертвая?

— Мертвая, милая, мертвая, а одна и была у родителей-то. Вот потужили, поревели день-другой, попричитали, да делать нечего, надо хоронить девушку-то. Гроб сделали, обрядили честь честью, могилу выкопали, да и повезли. А парень-то из командировки до сроку приехал.

— Болела, видать, душа-то!

— Да. Приехал, да и побежал к ней на работу. А какая, милая, работа, ежели ее уж зарывать повезли? Три дня прошло, три ночи, как уснула девушка-то. Он домой к ней побежал — дом-то на замке, только собака воет. Суседи-то ему и сказали, что хоронят девушку-то. Вот он как птица прилетел на кладбище-то…

— Сердешной, в экой-то изополох…

— Да. Как гроб-от увидел, зашелся весь, да на гроб-от, на девушку-то и пал, будто подкошенный. Тут она и очнулася. Три дня и три ночи спала, чуть не похоронили.

— Очнулася?

— Как стукнулся он об ее-то, она и очнулася. Парень-то был ядреный, в плечах широкий. Вот, милая, радостей-то у родителей было, три дня и три ночи дочка на том свете была. Уснула.

— Не приведи господи! Экая страсть, ведь чуть не похоронили. Дак расписалися?

Но Акимовна не успела ответить на вопрос — вошел потный Николай Иванович.

— Все исколол.

— Вот тебе спасибо-то! Ой, Николай Иванович, ты бы мне канавку бы еще прокопал. Ну да завтра, с утра ежели, вон у меня и лопата налажена. А ночевать-то иди в сарайку, там и постеля есть, теперь ночи теплые. Ну-ко пойдем, я тебе покажу.

— Да там замок, — сказал Николай Иванович.

— Ой, ой, ведь ключ-то у Фаинки. — Акимовна начала подбирать ключи. — Вот этот ежели, может, и подойдет. Поди, сам и откроешь.

Николай Иванович взял ключ. Покосился на пироги, прикрытые газетой.

— Да ужинать-то не будешь? — окликнула его Акимовна.

Николай Иванович пошел не оглядываясь, чуть не ругнулся матом. Акимовна семенила следом:

— Дак, Николай Иванович, завтра ежели канавку-то прокопаешь, да дрова бы надо в сарайку скласть; ты спи, а я тебя запру, изнутри-то у нас не запирается. А утром я тебе и отопру, как самовар-то вскипит.

Он отмахнулся, лег на то место, где спал Лешка. «Скорей-бы утро, да на пристань». И он быстро заснул.

Старухи уже улеглись, когда вернулась Фаинка. Она села у зеркала. Старухи храпели. Фаинка сняла туфли, подушилась из флакончика. Прислушалась, сняла с гвоздика ключ, на цыпочках вышла в сени. Тихо открыла наружную дверь и, придерживая подол, запрыгала к дверце сарайки.

Все было тихо. Она открыла дверцу и шагнула в сарайку. Присела на край помоста.

— Не замерз, Леш? — спросила Фаинка тихо. — Ох ты, Леша, Леша… Ты как заиграл, так мне сразу все и вспомнилось… Болит голова-то? У нас в деревне парень один… Играл точь-в-точь как ты. И переборы такие, у тебя еще лучше. Так играл хорошо, все девки за ним бегали…


Николай Иванович, очнувшись и боясь пошевелиться, в ужасе глядел в крышу. (Позже, когда он рассказывал об этом Лешке, тот вскидывался: «Ох я дурак, не надо было уходить».)

— …Вот, помню, как заиграет, так у меня и на сердце веселее. Тоже Лешкой звали… Вот и ты как заиграл сегодня по-евонному, так у меня… Ой, Леша, я ж много годов не слыхала этой игры… Болит голова-то?

Когда Фаинка начала шарить у Николая Ивановича в редких волосах, он, как ошпаренный, спрыгнул с топчана. Полетело какое-то ведро, грабли, загремели какие-то палки…

Фаинка завизжала, старухи в комнате проснулись, поднялся шум и кавардак.

Николай Иванович пулей вылетел из сарайки. Он выскочил на улицу и тоже ударился по направлению к пристани.

Белая ночь уже кончилась, третья белая ночь, и утренняя заря теплилась за спящими кварталами.


Утром у кассы дебаркадера кипела веселая давка. Вот-вот должен подойти пароход. Солнце было уже высоко. Рабочие снимали плакат с приветствием.

Лешка вспотел, его жали со всех сторон, очередь у кассы не двигалась. Он с большим трудом взял билет и вдруг увидел на берегу Николая Ивановича.

— Давай сюда! — закричал он, словно Николай Иванович только что демобилизовался, словно Лешка не видел его несколько лет. — Давай сюда!

Однако Николаю Ивановичу тоже нужен был билет, и Лешка снова полез к кассе.

— Николай Иванович, давай деньги!

— Чево?

— Деньги, говорю, давай!

Николай Иванович, протиснувшись, подал ему последний трешник.

— Не хватит! — орал Лешка. — А?

— Не хватит, говорю, на второй класс! Придется брать третий!

— Бери любой!

Лешка добрался наконец до окошечка кассы. «Что? Нет третьего класса? Как нет? Не надо мне ваш люкс, давай третий. Что? Не ваше дело? Как это не ваше дело? Я покажу не ваше дело! Что? Где начальник пристани? Да? — Лешка научился у Стаса говорить по-новому. — Не ваше дело? Так… Ладно. Что? Так…»

Лешка вырвался из толпы и побежал искать начальника. Начальник, испугавшись Лешкиных «так» и «да», написал кассирше записку. Лешка снова пробился к кассе. Крик его и манера действовали безотказно, билет был моментально куплен.

Пароход вот-вот должен был отчалить.

Настасья с целой кучей завязанных в платок батонов торопилась к трапу.

— Давай сюда! — опять заорал Лешка. — Давай сюда, кресная!

— Ой, батюшки, ой, милые! — ойкала Настасья. Лешка так же быстро купил билет и Настасье, все трое двинулись на посадку. Вспотевший Лешка плюнул за борт, теперь он плевал точно так, как Стас.

— Все! К вечеру дома будем. Баню затопим. Давай сюда! — обернулся опять Лешка. — Давай сюда, Егорович! Деньги-то есть на билет?

К пристани действительно ковылял Егорович. Купив билет, с транзистором за спиной, старик присоединился к землякам:

— Добро, ладно, хорошо!

— Все! Все в сборе! Что, Егорович, и ты нагостился? — хохотал Лешка.

— Зять Станислав не отпускал никак. Да и Верка. Ночуй, говорят, еще ночку.

— Видать, не климат! — заключил Лешка.

Пароход отчаливал. Настасья жевала батон, она угостила и Лешку с Николаем Ивановичем. Те уплетали за обе щеки.

— Так ты чего ушел и меня не дождался? — спросила Настасья Николая Ивановича.

— Крысы… — сказал Николай Иванович. — Крысы меня напугали.

— Ой, ой! А мы-то пробудились с Акимовной, думали, горит где. И Фаинка пробудилась. Сбегала, да и говорит: видно, какие-то пьяные в сарайку ломились. Всю ночку, всю ночку глаз не сомкнули с Акимовной.

Пароход плыл и плыл, раздвигая зеленые берега. Давно скрылся из виду город. Все путешественники, успокоенные, довольные, сидели на верхней палубе. Погода была отличная.

— Я, значит, к защитнику, — рассказывал Егорович. — Так и так, надо Олешку выручать. Ладно, говорит. Вышел, а Николая Ивановича нет, как в воду канул. Я сюда, я туда. Прихожу на слет, меня садят прямо в президиум. Мне товарищ Сергеев говорит: вот премия! Передай, говорит, Николаю Ивановичу из рук в руки.

Николай Иванович с любопытством разглядывал транзистор.

— Приезжайте, говорит, в любое время, вы, говорит, наша надежная стена и опора…

— Так и сказал?

— Ну! А зять Станислав…

— Сиди, Егорович, со своим зятем, — сказал Лешка. — Адрес-то как нашел?

— Улица Лассаля, семьдесят семой дом.

— Лассаля?

— Ево.

— Семьдесят семой? — Да.

— С железным зубом?

— С железным. Это кто?

— Да зять-то?

— С железным, верно. Лешка фыркнул:

— Ну, знаю я твоего зятя. В вытрезвителе вместе спали. Ой, не могу…

— Не скажи. — Егорович вспомнил, какую ночь провел он на скрипучей зятевой раскладушке. — Парень самостоятельный.

— Самостоятельный… Ну и ну! — хохотал Лешка.

— Рыжики-то продали? — спросила Настасья, словно выручая Егоровича.

— Рыжики-то не продали… — сказал Егорович, а Лешка продолжал хохотать.

— А гармонью-то купили? — опять спросила Настасья.

Лешка перестал смеяться.

— Гармонью можно и дома купить. Либо в другой раз, вот после сенокоса опять поеду.

— Нет, я дак больше не ездок, — сказал Николай Иванович. — Ни до сенокосу, ни после сенокосу. Я и эти три ночи по гроб доски помнить буду.

— Зять Станислав… Добро, ладно, хорошо. — Егорович замолчал, покосившись на Лешку.

— А я не могла с деньгами расстаться, гребенку не купила.

— Чего же не купила-то, взяла бы да и купила, — откликнулся Лешка.

— Купить! Где купила-ти! Купила-ти кобыла заступила

— Ну а богу-то намолилась? — допытывался Лешка. — Довольна?

— Ой, унеси водяной, тоже больше не поеду. И служат не так, и поют все не по-прежнему. И поп-то молоденький Табаком от него несет, как из трубы.

— Курит?

— Курит, видно, — сказала Настасья

— Добро, ладно, хорошо, — заключил Егорович. Пароход плыл домой.


Я дочитываю последнюю страницу, раздвигаю занавески и гашу лампу. Настасья в той половине дома уже растопляет печь. На улице утро. Большое спокойное солнце поднимается над недальним лесом.

«Пароход плыл домой». Нет, я не мог ни в чем упрекнуть себя. Все записано точь-в-точь как было на самом деле. По крайней мере, если верить рассказам Настасьи и всех троих «мушкетеров».

Из всех троих один Егорович мог прихвастнуть, это у него бывает. Лешке же и Настасье я не мог не верить. Тем более Николаю Ивановичу.

Все это было давно, прошло двенадцать лет.

Я смотрю в окно и вдруг замечаю Лешку, который, потягиваясь, выходит из дома. Он не тот, что был раньше, у него уже трое детей. Постарел за эти годы и Николай Иванович. Один Егорович все такой же. Он словно задубел и не поддается годам.

Я вижу, что Лешка правится к Николаю Ивановичу. По пути он комком земли запустил в своего же кота, однако промазал. Кот, сидевший до этого философски надменно, дал стрекача в крапиву, а Лешка засвистел какой-то мотив, пошел дальше.

— Сходим, что ли, к Егоровичу? — кричит он через улицу.

— Пойдем, — соглашается Николай Иванович. Умывшись, я тоже выхожу на улицу и присоединяюсь к ним.

У дома Егоровича спозаранку открылась домашняя парикмахерская. Старик сидит на табуретке у поленницы, на его жидкие плечи накинуто вафельное полотенце. Старуха, его жена, истово стрижет патлатую стариковскую голову.

— Труд, бабушка, на пользу! — громко говорит Лешка.

— На пользу! — огрызнулся Егорович. — Стрижет, как овчину. Все выдерьгала.

— А ты не вертись! — весело ругнулась бабка и побрякала по голове ножницами. — Тут-то стричь?

— Где?

— Да этта-то.

— Этта не стричь, а стриги где надо.

— Водяной знает, где надо.

— Ну, Егорович, у тебя, как у министра, свой поликмахер. Любой фасон-маникюр. — Лешка по-турецки сел на траву. — Ты, бабушка, его полубоксом, полубоксом стриги-то!

— Ее бы полубоксом-то. — Егорович дернулся. — Не полубоксом, а целым боксом. Дерет как жнейкой, с утра измаяла.

Старуха в ответ опять только постучала ножницами по голове:

— Тут-то стричь?

— Стриги по усмотрению.

Лешка ржал на траве: голова Егоровича была вся в крупных ступеньках.

Тем временем Николай Иванович выволок на улицу станок для точки топоров. Егорович встряхнулся, бородку стричь не позволил:

— Добро, ладно, хорошо!

— Не больно добро, да… — проговорила бабка и ушла поливать капусту, а мы принялись точить топоры. Николай Иванович сидел на станке, держа топор в специальном «жомке», Лешка по очереди с Егоровичем крутил точило, а я лил на точило воду деревянною ложкой.

Солнце дробилось в голубизне реки острым осколочным блеском. Березы трепало теплым, набирающим силу ветром.

Топоры были выточены, и я видел, как, закурив, три «мушкетера», не сговариваясь, переглянулись.

— Н-да… — поскреб за ухом Николай Иванович

— Оно бы не мешало сейчас… Ради воскресенья — Лешка поджал губы. — Как, Егорович?

— Конешно, ежели, оно дело такое… Опять же это, как ведь сказать, ежели… В части прынцыпа.

— Ну так что? — Лешка не в пример Егоровичу любил конкретность.

— Да моя дак не даст, — сказал Егорович — Вот когда зять Станислав послал перевод, она чекушку без разговору… Да и денег-то ноне нету

— Нету! Давно ли пенсию отхватил? Деньги-то ведь солить придется.

— Какое, парень! Оне у нас не залеживаются

— Моя тоже. Одна ругань Николай Иванович за гасил о дерн окурок. После бани только и дает по трешнику.

Я угрюмо молчал, меня опять разбирало зло.

— Ежели к Настасье вторительно? — сказал Лешка.

— Не даст, — убежденно сказал бригадир.

— Не даст, — подтвердил Егорович.

— Не даст, — вздохнул Лешка. И замолчал. — Николай Иванович, а что, ежели баню затопить?

Топить баню с утра, да еще и не в субботу, показалось сперва стыдновато. Но у них иного выхода не было, идея оказалась самой надежной. Николай Иванович махнул рукой: «А бес с ним, все равно не сенокос». И работа закипела. Кто побежал за дровами, кто за ведрами, чтобы носить с речки воду…

Мне стало опять смешно, и, забыв про свои никому не интересные невзгоды, я включился в общее дело.