"Остров" - читать интересную книгу автора (Васильев Михаил Михайлович)

ВЕЧЕР
Часть третья

— А, сыр! Давно не жрал… А вот японцы не любят сыр.

— Не тянись, не тянись, не дорос еще… Народный коньяк на тебя переводить.

Мамонт постепенно возвращался в этот мир, все отчетливее ощущая под собой какие-то жесткие доски. Кажется, он спал на столе. В темноте звякнуло стекло: Мамонт безошибочно определил, что это горлышко бутылки коснулось стакана. Точно: зажурчала жидкость.

— Все, кончилось внутреннее содержание в моей бутылки, — голос Кента. В темноте блестели его немигающие и круглые, как у умной птицы, глаза. Лежащие на подоконнике доллары казались голубоватыми от лунного света. Там, рядом с окном, Тамайа с Наганой играли в карты, о чем-то переговариваясь на непонятном языке.

За раскрытой дверью ресторации, далеко, что-то звонко лопалось, будто кто-то бил бутылки об асфальт. На пороге сидел Демьяныч, сопя, грыз какой-то плод, судя по запаху, — манго. Непонятные звуки приближались.

— Что это? — хрипло спросил Мамонт.

Старик исподлобья посмотрел в его сторону:

— Так, ерунда… Обостренье классовой борьбы. Да мины это, не дергайся. Не видит нас американ.

Мамонт почему-то подумал, что выражение высокомерия на этом лице, сплюснутом, покореженном от неоднократных побоев, выглядит нелепо.

В отдаленном углу возникал пьяный, несколько дней уже не прекращающийся разговор.

"Шумит ночной ресторан… Про отечественного алкоголика не скажешь, что он живет потребностями желудка. А живет он общением, у него, видишь ли, духовная жизнь. Причудливый народ."

— …Жизнь-это борьба за бессмертие.

— Вот, вот, нам в отряде комиссар тоже все время это говорил.

Послышался голос Аркадия:

— Если бы здесь была моя жена, ты бы сейчас был мне не друг, а собутыльник, — Аркадий вздохнул. — А я еще хотел съездить домой, отдохнуть на жене. Сейчас съездишь!..

Опять заговорил Козюльский:

— Сколько мук перетерпел, чтобы уцелеть, эту жизнь сохранить. Теперь совсем обидно умирать.

— Не наше это дело, на самом верху приговорят, когда понадобиться, — громко вмешался Кент. — Кто, кто… Боги, ты их не знаешь. Эх, божий промысел, божий промысел! Неудобно сплетничать про дела богов, но… Жаль, что для себя я главный персонаж в этом фарсе.

— Авось. На небе тоже не дураки сидят, — тускло пробурчал Аркадий.

— Не сопротивлялись никогда, не сопротивлялись, — невнятно бормотал Козюльский. — Как прутья гнулись…

— Хватит, — перебил его Пенелоп, тоже оказавшийся здесь. — Гнулись, гнулись, теперь гнуться некуда. Непривычно, однако попробуем; раз все заодно, может вместе у всех и выйдет что сгоряча.

От внезапного толчка земли снизу стол под Мамонтом подпрыгнул и отъехал в сторону. Всплеснулся мозг в черепе, снаружи громыхнуло что-то огромное. Далекий огонь осветил комнату колеблющимся светом: дощатые стены, грубые лавки, под портретом улыбающегося Мао цзе Дуна — деревянные кОзлы, заменяющие здесь прилавок. Тамайа положил карты и в качестве выигрыша сделал деликатный глоток из маленькой аптечной бутылочки с сакэ.

— Из орудий начал, — сказал Демьяныч, как будто даже с одобрением.

— Вот это кино… — Чукигек, лежащий на прилавке, приподнялся, высунул голову в окно. — Красота! Последний день Помпеи.

— Какой еще последний, — сипло возразил кто-то. — Все только начинается.

Мамонту ночной обстрел леса показался похожим на мрачный фейерверк. Освещенный огнем, дым над джунглями. Истекающий белым дымом, линкор, всполохи гремящих вспышек на нем. Косо взлетающие, белые ракеты. Некий угрюмый праздник.

Противоестественно медленно, плавно, плыли в воздухе трассирующие пули, светящийся пунктир.

— Корректирующий огонь, — сказал за спиной кто-то. Табачно кашлянул, харкнул. — И снарядов не жалеет, гад. План выполняет?

— Выполнение плана — обязанность, перевыполнение- честь, — Пенелоп с трудом наклонив голову, тер пальцами переносицу. — Все на нервной почве. Не только голова- глаза болят. Как угостил меня старый дурак топором, совсем здоровья не стало.

Нахохлившийся рядом Демьяныч спокойно раскуривал самодельную трубку.

— При чем тут независимость ваша, флаг черный, игрушки эти, — угрюмо продолжал Пенелоп, непонятно к кому обращаясь. — Не до сказок. Это не независимость какая-то… Опять начальство на шею сесть хочет. Приноравливается.

С покрытой пальмовыми листьями крыши сыпалась труха. Дом еще колыхался, скрипя досками, после первого, особо мощного, залпа.

— Проспись и пой.

— А ресторацию, заведение наганово, во что превратили. Чуть было не сказал — хлев. Это не хлев — свинарник…

"Опять проснулся."

Опять утренний похмельный озноб. Положа голову на стол и не открывая глаз Мамонт слушал. Где-то в том мире, извне, будили Чукигека.

— На хер, на хер! Пошли на хер! — капризно верещал тот, не желая пробуждаться.

Что-то застучало по столу, рядом с лицом. Оказывается Кент высыпал из горшка вареный ямс — "Мелкий ямс. Как говорит Козюльский, дробный," — постепенно возвращались мысли. С деревянным стуком покатилось яйцо.

— Черного хлеба бы, с луком, — сказал, с утра бодрый, кто-то. По короткой неловкой паузе стало ясно, что это было воспринято как невольный упрек. Мамонт почему-то понял, что все это угощение Демьяныча. Дневной мир был хуже, проигрывал ночному беспамятству.

— Где должен быть командир? — Кент выставил вперед хвостатый ананас. — Впереди? На лихом коне. — Кент почему-то коротко заржал. В разинутом рту лежал непрожеванный кусок батата.

Проснувшийся Чукигек сидел на прилавке, свесив ноги в расклешенных клоунских штанах, в какой-то бабьей кофте, криво застегнутой не на ту пуговицу, чесал в голове: без очков будто незнакомый. Он близоруко заморгал, приподнял крышку, стоящей на керосинке, кастрюли с заряженной в ней утренней похлебкой. Оказалось, там плавали крохотные осьминоги: пузырьки с щупальцами-нитками.

— Осьминог-частик, — зевая, мрачно произнес Чукигек.

Напротив, под портретом Мао цзе Дуна, непонятно почему оказавшемуся здесь, Пенелоп, насупившись, точил карандаш. Простой карандаш. Глядя на такой абсурдный в их жизни предмет, Мамонт вдруг почувствовал всю нелепость положения их, выпавших из обычного будничного мира. — "Из круга правильных заурядных действий".

Кирпичная широкая морда Пенелопа с плоским носом показалась похожей на отражение в самоваре. За окном умывались, по-утреннему гремя ведром. Осторожно выглядывая из, невидимого среди зарослей, окна ресторации, Мамонт смотрел на ровную стеклянную поверхность моря, американский линкор, скромный открыточный кораблик, такой безобидный сегодня.

"Нью-Джерси". Линкор класса "Айова", — От него отходил катер с парусиновой крышей, похожий на маленький речной трамвайчик, оставляя идиллический белый след. Катер будто прокладывал в синем море белую дорогу.

Механизм восприятия действовал прекрасно.

"Самодовольное зло."

Чукигек, выпрыгнувший из окна, теперь понарошку целился в катер из винтовки:

— Демьяныч, до нас из снайперской винтовки можно достать?

— Запросто.

— Значит, подстрелят, убьют нас?

— Нет, не убьют

Несколько мизантропов сидели ниже по склону, на бревне.

— Только сейчас заметил, что к воле привык, втянулся, — сказал кто-то.

— Благорастворение воздухОв, — произнес вдруг Демьяныч, провожая взглядом катер, спешащий в сторону барака. — Вот так я и сидел в Аджарии, возле моря, в своей будке сапожной у духана "КУра". ("Наверное, "КурА", — подумал Мамонт.) Друг мой там работал, армян. И звали его также, Армян. Степанович.

"Армен", — подумал Мамонт.

— Неплохо бы домой сходить, в барак, — продолжал Демьяныч. — Посмотреть, что там сейчас делается. В разведку.

— Я пойду, — вызвался Мамонт.

— Иди, иди, — сказал Демьяныч, не поворачиваясь, с равнодушной издевкой. — Боевой опыт у тебя есть.

— Да ладно, — рассеянно заметил Козюльский. — Все вместе пойдем.

На борту линкора вдруг появилось белое облачко. Над головой вытянулось что-то длинное, железное. Густой звук толкнул в лицо. Вверху в листве, зашуршали мелкие камешки. Где-то далеко вспучился купол черного дыма, звук взрыва покатился по горам. На бревне почему-то надолго замолчали.

— Ну что скажешь, генерал-губернатор? — спросил, вышедший на открытую террасу дома, Кент, — И как теперь они с нами?

— Не знаю, не знаю… Я не прогнозист, не метеоролог.

— Что-то штатник умолк.

— Да нет, — отозвался Демьяныч, — сейчас соберется. Полагаю, в флаг будет целить, в японцев. Самая цель.

— А попадут?

— С третьего раза, спорим. На червонец, на десять долларов тайваньских.

В небе опять завыло, засвистело, насильно заставляя воображать, будто там двинулся железнодорожный состав. Второй взрыв появился на скале. Флагшток с пиратским флагом покосился, с крыши японского дома полетели куски черепицы. Дом осел и пополз вниз по склону. Снова, совсем низко, пролетел снаряд, закружились сорванные вихрем листья. На месте флага блеснул огонь, поднялся столб земли и дыма.

— А я что говорил. Нашел с кем спорить.

— Бутылки собирал на черный день, — дребезжал Демьяныч. — Собираю, собираю, а он все не настает. Думаю: в чем дело? Теперь вот черный день есть, а бутылок нет.

В бараке невнятно переговаривались американцы, стучали, гулко роняли какое-то барахло. Сквозь щели в стенах, вместе с дымом, доносился запах чего-то горелого.

— Закурить бы, — не утихал Демьяныч. — Всю жизнь мне в разведке курить хочется.

Мизантропы лежали у болота на помойке. Мамонт достал свою подзорную трубу и теперь выглядывал из-за, валяющейся здесь, большой автомобильной покрышки. Живот кололи битое стекло и грубая, будто каменная, устричная скорлупа.

— Богато пустых бутылок у нас, — с непонятной гордостью произнес, лежащий рядом, Козюльский.

— Что они там жрут? — бормотал сзади Пенелоп. — Отнять бы и поинтересоваться. Встретить таких после школы… Знаешь, откуда берется бесплатный сыр? Эй, Мамонт! — Он дернул Мамонта за каблук.

Тот промолчал, дрыгнув ногой. Странное ощущение: откуда-то будто возвращались прежние звуки, слова, внутреннее осязание всего этого вокруг — вся физиология прежней жизни.

"Опять жить на земле стало административным нарушением."

— Бесплатным бывает только сыр ворованный, — вздохнул сзади Пенелоп.

Опять заговорил Нагана, все пытаясь что-то втолковать Мамонту на языке, отдаленно напоминающем английский.

— Spirit, — усиленно повторял он.

"Призрак?"

— Что он говорит? — Пенелоп опять ткнул кулаком в подошву.

— Говорит, что солдаты варят кофе. На спиртовке.

— Что за солдаты такие? Наши на спиртовке варить бы не стали.

— Тихо. Там сухой спирт у них.

— Ну и что? — не успокаивался Пенелоп. — Ну и что, что сухой?

— Скоро сюда русский корабль подойдет, — зашептал Чукигек, глядя на американцев, вышедших из джунглей и остановившихся рядом с заброшенным бомбоубежищем. Несколько американцев. Шестеро.

Замаскировавшись старой круглой корзиной, судя по запаху из-под рыбы, Мамонт рассматривал незнакомые чужие лица, почему-то разрисованные зеленой краской. Толстомордый американец, молодой парень с привязанным к каске пучком папоротника, настороженно вглядывался в заросли, напряженно поводя стволом винтовки.

"Там, где под ветром ломится банан…" — то ли пробормотал то ли пропел рядом Кент.

Мамонт понял, что высокая травина со стручками, прижимающимися к сухому стволу, — это, впервые увиденный им, банан. Почерневший ствол, небольшие стручки, ближе к вершине — все мельче и мельче. Солнечный свет проходил сквозь мягкие перезревшие плоды, как сквозь темное масло.

Американец тоже обнаружил их, уже обирал и складывал в каску. Разглядывая его в подзорную трубу, Мамонт вдруг заметил, что американец фантастически похож на его жену. Оказывается, истощившая воображение, природа рассовывала двойников по разным углам. Не рассчитывая, что найдутся дураки, которым придет в голову шататься по свету и сличать их.

— Настанет судный день, — опять заговорил Чукигек.

— Интересно только для кого, — раздраженно пробурчал Кент.

— Совсем скоро наш советский корабль появится. Хорошо бы их столкнуть.

— Сами столкнутся.

"Абсурд не может продолжаться вечно", — мысленно согласился Мамонт.

— А с нами что будет?

— Ничего хорошего. Это с гарантией.

— Не стреляй. Убьешь, дурак! — вдруг, сдавленно просипел рядом Демьяныч.

Внезапно в ухо ударил грохнувший рядом выстрел. Солдаты на мгновение замерли, потом, рассыпая бананы, кинулись в лес. Умолкли голоса возившихся в бараке, только дребезжал Демьяныч:

— Я те стрельну, я те стрельну…

Пенелоп, посмеиваясь, вдавливал в песок гильзу чугунным пальцем:

— А я пугнуть… Пугнуть только хотел. В землю я.

В этот горький период Мамонт съел свой первый в жизни банан. Маленький, кривой и мягкий, отчетливо пахнущий какой-то парфюмерией.

"И усталость вернулась."

Кент, там впереди, на тропинке, почему-то остановился, замер неподвижно.

— Гляди, гляди, убивец! — внезапно очнувшись, вдруг заорал он, почему-то тыча пальцем в небо.

Мамонт в недоумении завертел головой, потом заметил, медленно поднимающийся над скалами, давнишний красный вертолет. Близоруко пригнув голову вниз, вертолет, маленький, пузатый, медленно плыл над камнями. Мамонт постепенно разглядел, там, в открытом проеме, свесив ноги в бездну, сидит некто в белой футболке и целится прямо в него из винтовки. Оцепенев, он всей поверхностью кожи ощутил взгляд, направленный в него сквозь призматический прицел. Солнце вспыхивало в его стекле. Из кустов вокруг вдруг захлопали, затрещали выстрелы. Вертолет, развернулся на месте и, накренясь, проплыл над головой в сторону моря. Мизантропы, будто обрадовавшись возможности, открыли беспорядочную пальбу. Снайпер тоже — ,торопливо расстреливая обойму; гильзы, глянцевито посверкивая, сыпались вниз. Потом поспешно влез внутрь, вертолет, постепенно снижаясь, ушел за деревья, звук его кружился над склоном, то стихая, то удаляясь. Вот опять появился, с грацией насекомого боком заскользил над океаном, почти касаясь воды неуклюжим поплавком. Слабо прозвучал далекий стрекот пулеметов, на вертолете затрепыхались огоньки. Стегнув очередью по верхушкам деревьев, он перевалившись на другой бок, двинулся к горизонту. Вокруг загалдели, завопили, откуда-то взявшиеся, мизантропы. Внизу появился Пенелоп, он бежал к берегу- поближе к врагу, на ходу бил ему вслед из автомата. В воплях мизантропов ощущалось торжество и, вроде даже, облегчение. Рядом остановился запыхавшийся Демьяныч, сипя прокуренными легкими. Одна подтяжка отстегнулась и висела сзади.

— Улетучился, — ядовито выдохнул он. — Расплодились, разлетались тут.

Мизантропов почему-то разобрал беспричинный смех. Мамонт вдруг ощутил, что все это время существовало, а теперь исчезло, гнусно щекочущее изнутри, чувство страха.

— Кокай! — презрительно пробормотал он, глядя на, медленно исчезающий в небе, враждебный красный пузырь. Он уже знал, что на языке Тамайи это — самое тяжкое ругательство- бедняк, имеющий не больше двенадцати куриц и ни одной свиньи, высшая степень ничтожности и никчемности.

— Видали? — орал внизу Пенелоп. — А я попал в гада. Несколько раз попал…

— Ну что, повестка дня исчерпана, всему хорошему на свете приходит конец, — заговорил Кент и почему-то замолчал.

"Опять!"

Вдалеке вдруг появился гнусный опасный вой. Потом — дребезжащие разрывы мин. Звук разрывов приближался. Демьяныч, сойдя с тропы, застыл, предостерегающе подняв сухую руку.

— Поквадра… — успел сказать Демьяныч что-то непонятное. Его заглушил вой тяжелой мины. Где-то рядом ударил взрыв, будто кто-то в сердцах грянул об землю гигантской бутылкой. Заложило уши, сверху на голову посыпался мусор, изломанные ветки, листья. Горячий дымящийся ком земли упал рядом.

— По квадратам бьют! — крикнул Демьяныч, вдруг оказавшийся уже где-то далеко. — Ускользнем… Марш-бросок. Давай! — Голос его раздался в глубине зарослей.

Другая мина разорвалась совсем рядом. Брызнули над головой осколки, волна земли ударила в спину, рассыпалась. Мамонт пошатнулся, выронил винтовку.

Все куда-то бежали, оказалось, он тоже бежал, непонятно куда. Карабин сполз на поясницу, и приклад лез между ног. Сейчас он ощущал себя насекомым, тараканом, за которым гонится некто огромный, угрожая прихлопнуть тапочкой. Со звоном и дребезгом лопались вокруг мины.

Стараясь заглушить взрывы непрерывным матом, выбежал на, неожиданно возникший, незнакомый ему луг, длинный и узкий, как просека. Повсюду торчали невысокие деревья с тонкими стволами и плоскими кронами, будто макеты атомных взрывов. Впереди, зигзагами, огибая эти деревья, мчались мизантропы. Земля под ногами стала мягкой и влажной, захлюпала. Чавкающий топот ног сзади, его обогнал Кент, обдав чесночным запахом пота, вдруг свернул, мелькнул в лесу. Прямо в ствол дерева за его спиной ударила мина. Шатаясь и зажав уши руками, он опять появился в дыму между стволов и исчез. Мамонт повернул туда, в сторону плавно падающего дерева. Сверкнув свежерасколотой древесиной и разгоняясь в падении, оно рухнуло в чащу.

Пригибаясь и приседая, как через колючую проволоку, — через спутанные, сцепившиеся ветками, поваленные деревья. — "Разрываются… Разрываются…" — Мамонт заметил, что бормочет странное, удивляется на ходу, какая нечеловеческая сила разрывает изнутри корпуса этих мин, толстое грубое железо. Вокруг заросли рассекали осколки. Безумно хотелось крикнуть что-то вроде: "Хватит! Прекратите, гады!" Внезапно он понял, что всю жизнь привык бороться со злом вот так: словами, разнообразно разевая рот. Совсем неуместная сейчас мысль.

Среди разрывов мелькнул еще кто-то, упал.

"Демьяныч?"

Подбежавший к старику, Мамонт попытался поднять, тянул вверх скрючившееся сухое тело, ощутив ветхую до жесткости ткань его кителя. Заскорузлый китель затрещал.

— Вставай, вставай! Надо.

Демьяныч оттолкнул его, поскреб пальцем в ухе: "Нормально все… Будто дубиной оглушило."

— Целый? Целый? — Мамонт почему-то нервно хихикнул

— Угодили- таки под обстрел. Хорошо хоть из батальонных не накрыл нас, дураков.

— Кажись, обошлось… Убежали, вроде, — откуда-то подобрался Кент, уже совсем черный от сажи, к голому торсу его прилип лесной мусор. Сейчас он говорил неестественно громко, видимо, слегка оглох. Звуки взрывов ушли куда-то в сторону, вокруг возбужденно переговаривались, гомонили, рассыпавшиеся в лесу, мизантропы.

Отошедший Мамонт остановился у неглубокой воронки от мины, черного, еще дымящегося, круга. Убитая обезьяна, рыжая, таких Мамонт еще не видел, лежала рядом с воронкой на боку, прижав к груди тонкие руки, пугающе похожая на маленького человечка. Злобное личико, скорчившееся тельце. Гном, человек из темного мира.

"Вот так… Откуда-то взявшаяся смерть напоминает слишком заигравшимся о неизменности правил."

Мамонт зачерпнул ладонью воду из лужи, ополоснул лицо. Даже глазами ощущался едкий уксусный вкус пота.

Сзади закричали что-то. Мамонт услыхал, как провыла вверху мина, поднял голову. Куст плетистой розы перед ним вдруг взорвался, брызнул в лицо острыми щепками. Ударило в грудь, ослепило и оглушило.

"Вот и он, мой частный конец света!"

Где-то вовне еще слышались приближающиеся крики мизантропов. Ослепший Мамонт руками еще ощущал мир: землю, сухую траву, скользкое от крови, лицо. Откуда-то появлялась, усиливаясь, боль.

"…Простенькие идеалы. Вот выбери себе попроще… И борись. Борись! Что-то уголовное есть в этом опять", — слабенькая мысль возникла и тут же исчезла, будто пузырек на поверхности. Машинально жуя на ходу какую-то веточку, Мамонт понял, что разгрыз зернышко перца и теперь раздраженно отплевывался. Слишком активная для его теперешнего состояния мимика вызвала внезапную боль на поверхности опухшего, в подсохших было струпьях, лица, припадок, непонятно в чей адрес направленной, злости.

Сейчас, ощупывая это, покрытое коростой, лицо, он будто бы отрезвел после долгого-долгого опьянения. Этим очень ранним утром он и Кент шли к разрушенному катеру Тамайи. Ночью в нем должны были оставить привезенные с материка продукты и какие-то боеприпасы.

"Боеприпасы. Будничное теперь слово."

Кент нес свою длинную американскую винтовку на плече, как лопату.

— Вот ты, чувак, о чем думаешь, когда видишь приличную красивую женщину, хорошо одетую? — спросил он.

— Как раздеть ее.

— А я вот думаю… Думаю о чем?.. О том же. Что удивительного? — спросил Кент кого-то. — Я живой человек. Очень даже живой.

— Опять жениться задумал? Давненько ты не женился… А вон еще

— Разумно поступила, — Кент завертел головой. — Где?

"Кажется, снова прежняя "половая", — подумал Мамонт. Вдалеке, за стоящим у берега судном Тамайи, светился в темной воде узкий русалочий торс. — И снова на том же месте. Любимом. Неужели и это человек? Эта кукла, сделанная из странного материала?"

— Творение из плоти, — скептически произнес рядом Кент. — Боюсь, не устою… В женщине должен быть некий изюм, — рассуждал он по дороге.

— Как в булке?

— Как в вине. В вине это изюмный тон называется.

— Да, как мне кажется, иногда ты не глуп, парень, — пробормотал Мамонт.

— Неглуп, признаю Это у нас семейное, во мне даже маленькая долька еврейской крови есть. Национальность — это коллективная индивидуальность, — В такое раннее утро от болтовни Кента болели мозги. Мамонт старался не слушать его, что не всегда удавалось. — …Я вас умоляю. А ты не попей дня три — тоже почувствуешь себя человеком другой национальности.

— Мне это ни к чему — не пить… — Они приближались к маленькой закрытой бухточке, это здесь стоял сейчас на приколе, кое-как отремонтированный, катер. Вышли на маленький пляж, дугу белого песка, окруженного густым темно-зеленым лесом. — Из моего тела уже никаких удовольствий не выжать. Старость лет.

— Какая старость… — бодро звучал Кент. — Тебе еще жить да жить. Половой жизнью.

— Гляди, все больше половых плавает. Прибыли с порнографической целью, — Невдалеке из воды торчали уже две головы: потемнее и посветлее.

— Да нет, это уже не те. Не только… — начал о чем-то Кент.

— Эй, чуваки! — закричала одна голова голосом Чукигека. — На яхте нет ничего. Не привезли груза почему-то.

С непонятной надеждой Мамонт все-таки, пройдя по мелководью, заглянул внутрь судна сквозь дыру в борту. Действительно, оказалось, что там только пустые мешки, приготовленные для "подарков", как теперь здесь выражались. На дне скопилась вода, видимо, катер сейчас лежал на дне. Он качнулся, с другой стороны на него забирались, судя по голосам, Кент и Чукигек. Опираясь ногой о край дыры, Мамонт тоже поднялся на невысокую сейчас палубу.

В воде осталась одна, последняя, обесцвеченная перекисью, голова.

— Ну вот, — сказал Мамонт. — Ничего, кроме этой красавицы, не привезли… Да той вон.

— У нас в соседнем дворе гермафродит жил, — заговорил, усаживаясь на корточки на краю палубы, Кент. — Мы его в детстве дразнили. А он кирпичами в нас кидался.

— Гермафродит — это кто? — спросил Чукигек.

— Это когда сразу два инструмента, — пояснил Мамонт. — Хочешь по бабам ходи, хочешь — по мужикам. Очень удобно.

На другой стороне пульсировали огни. Там считалось, что ночь еще не кончилась. Мамонт уже знал, что самые крупные — это реклама на стенах и крышах. Если бы хотел, то, наверное, угадал, где что написано. Над плоским берегом поднимались какие-то промышленные дымы: один дым был молочно-белый, остальные — почему-то темные. Из леса доносился, еще ночной, неизменный эротический запах цветов. Вдалеке на горе стоял буйвол с белой цаплей на спине. Один из вездесущих здесь буйволов.

— Почему вот любовь непременно горячей называют? — произнес Кент, глядя на выходящую на берег, японку. Сквозь ее обесцвеченные волосы сейчас пробивался природный черный цвет. Появляющиеся из воды ноги, оказались по-восточному короткими. Вопреки моде у последней популяции женщин. Женская нагота, жалкая, домашняя.

"Нинель, — Мамонт даже вспомнил ее псевдоним. — Часть моих комплексов от недостаточного общения с женщинами. Женщины избегали меня."

— К вечным темам: водка, бабы, папиросы, — высказался Мамонт. "Неряшливая привычка сношения с женщинами." — Эх, мне сейчас не воевать, меня сейчас в санаторию надо уложить и очень сильно за мной ухаживать.

— Да. Похоже, ко дну идет наш непотопляемый миноносец, — заговорил Кент. — Да остров наш, говорю. А я?.. Разве я похож на крысу: Кент, старый ретизатор?…Эх, бля! — завершил он цикл каких-то своих размышлений.

— А вот еще партнерша! — с непонятным удивлением сказал Чукигек.

Мамонт повернулся. На вершине, на фоне синих, ночных еще, облаков, стоял Цукерман. С палкой и в темных очках он был похож на слепого. Рядом с ним стояли Квак и еще одна половая, тоже знакомая, прежняя: высокая и сутулая. Еще и улыбаясь.

На песок пляжа, будто на сцену, стали выходить из леса мизантропы: Демьяныч, Пенелоп, Козюльский, потом — Цукерман со своим сопровождением.

"Неразлучные враги".

— Снова к нам еврейский шпион этот, — пробормотал Кент и громко крикнул. — А, это ты?.. Опять появился, голубь мира?

— Нет такой национальности, горный еврей. Ищи вас! — Цукерман остановился на берегу. — Ну что, воюете?

— Да все прячемся, — вступил Демьяныч, сегодня в кепке-аэродром, сохранившейся неизвестно с каких древних времен. — Прячемся — такая у нас война… Вас, говорят, обстреляли недавно? Хулиганство, конечно. Они мешают нам жить, как говорится.

— Разогнали ослиной челюстью, — ухмыляясь, громко добавил Чукигек. Он сидел на планшире, свесив ноги.

— Может решим все рыцарским поединком? — крикнул Кент. — Давай!.. Пистолетов пара, стакан и больше ничего вдруг разрешат судьбу его. Оказывается, помню.

— Несолидно ведете себя, — кисло сказал Цукерман.

Кент и Чукигек, будто осознав, что больше не нужно прятаться, шумно спрыгнули с борта, за ними слез Мамонт.

— Привет, старик, — встретил он Цукермана. — Как живешь?

— Хорошо, — пробурчал тот. — Болею вот все.

— Выпейте с нами, — предложил Чукигек. — Где-то самогон был. Наш старый добрый кокосовый самогон. На нашем острове веселие есть пити.

— Ну это ты уж зря, — почему-то стал возражать Козюльский. — Зачем уж так?

— А виски вам пойдет? Я имею с собой, — Цукерман с удивлением косился на покарябанный облик Мамонта.

— Другое дело, — заметил на это Демьяныч. — Вот и посидим, поговорим. Да ты садись!

Цукерман огляделся, кряхтя, сел прямо на песок, под мясистыми тропическими листьями:

— Есть плохая новость: русский корабль идет, миноносец. На подходе. Завтра-послезавтра будет здесь.

— Еще и этим какое дело до нашего острова? — мрачно пробормотал Пенелоп. — Никого не трогаем, сало нерусское едим.

— Думаю, что уже подготовили вам посадочные места, — продолжал Цукерман. — Это в лагерях-то.

— А я слыхал, что евреям бог как-то сбросил манную крупу с неба, — высказался Кент.

— И на этом, кстати, счел свой долг выполненным, — Цукерман, горько вздохнув, вынул из кармана кителя прямоугольный позолоченный штоф. — Вам, конечно, не разбавлять?

— Еще спрашивает!

Появилась еще неясная мысль, что с возникновением этой бутылки закончился такой длинный, непонятный, странный по ощущениям, период, — словно один, неимоверно затянувшийся, день.

— Ну вот, — сказал Демьяныч, осторожно пробуя жидкость из цукерманова сосуда. — Другое дело. А то сразу минами долбить.

— Говорят, вы за бутылку у индейцев остров под Нью-Йорк откупили? — уважительно спрашивал Козюльский.

— Нет, это не я, — принужденно отвечал суперинтендант.

— Вот помню, когда я на мясокомбинате работал, — по-прежнему обращаясь к Цукерману, заговорил Козюльский, — в командировку раз меня отправили, в город. Начальство с собой захватило, на "Волге". А там городского начальника посадили, а меня высадить хотели. Говорят: езжай, Семен, на автобусе. Вот так!

Цукерман терпеливо молчал, астматически сипя глоткой.

— …А деньги были у меня, были: командировочные. Только я их на автобус тратить не стал — все равно бутылку взял. Достал. В багажнике волговском доехал, скрючился, как младенец, и всю дорогу из бутылки той сосал. Приехал весь в пыли, даже обмочился там, обоссался, значит… Я тертый кирпич, — непонятно высказался Козюльский.

— Помолчи лучше, — с досадой остановил его Демьяныч. — Вижу, товарищ интендант, — так и хочешь ты нас записать в добровольцы.

— Отечество взывает о спасении, — высказался кто-то.

— Это его отечество. Значит, нам велишь воевать? Ну, с этими, с русскими моряками? Или не так?

— А говорил — в Америку. Кое-кто на Западе утверждал… — начал было Чукигек. — Что ж, всю жизнь здесь, в деревне, в тисках нищеты?

— Теперь этот про нищету заговорил, — недовольно заметил Пенелоп.

— И что здесь делать? Тело питать?

— Мы вам поможем, — торопливо заговорил Цукерман. — Помощь такой великой державы…

— Нам и без этой помощи вас, штатников, тут хватает, — прервал его Пенелоп. — Даже чересчур.

— Эти помогут, — поддержал его кто-то. — Не расплатишься потом.

Толкая друг друга, мизантропы тесно окружали Цукермана.

— О чем вы говорите? У нас все решено — останетесь здесь, на острове, — продолжал тот. — А своих мы не обидим, за своих постоим. Помощь США…

— Опять будущее, усыпанное звездами… — пытался перебить других Кент.

Сидящий на земле и плотно окруженный мизантропами, Цукерман что-то доказывал, но его уже не было слышно. Постепенно общий разговор становился все более торопливым и громким. Почти перешел в крик. И вдруг внезапно все замолчали.

— Это надо что-то в мозгах сломать, чтобы по твоему, интендант, поступать, — наконец, высказался Мамонт.

— Война и мир. Эх, война и мир, бля, — вздохнул кто-то. — Хоть так- хоть так — все равно пропадать. — Вперед вылез Кент. — Ну что, станем пропадать? Согласны? Вот вам, чуваки, острый вопрос.

— Хочешь — не хочешь, теперь воюй за свободу, — заговорил Пенелоп. — Анекдот!

— Да, сдохнешь со смеху.

— Значит, теперь в своих стрелять? — Прозвучал растерянный голос Чукигека. — Это нечестно.

— Война честной не бывает, — отозвался на это Демьяныч. — Хоть в кого стреляй. Бестолковщина, сутолока одна.

— Не нравится — ступай в тюрьму! — Пенелоп дернулся, будто внезапно обжегся. Повернулся в сторону Чукигека. — Цыпленок жареный! Ступай, ступай, там хорошо.

— На тюрьму не рассчитывай, — подал голос кто-то, кажется, Козюльский. — Тюрьмой не обойдешься. Закопают и все. Скоро и забудут, что жили здесь когда-то такие.

Не слыхал, что про нас радио говорило?.. — не отставал от Чукигека Пенелоп.

— Нет, с теми не договоришься, — пробормотал, будто отвечая сам себе, Демьяныч. — И тебе, интендант, не знаю можно ли доверять. Всем человечьим словам верить… Ну, смотри, не подведи.

— Не подведу никуда, — проворчал Цукерман.

А я все думал, сколько еще времени: много или мало, долго ли коротко ли разрешат нам нарушать здесь закон и порядок, — Кент отбросил давно уже пустую бутылку. — Вот и конец американо-мизантроповским событиям, великой войне мышей и лягушек… Ладно, можешь рассчитывать, Цукерман, на мою шпагу. Теперь точно будем болтаться на одной виселице… Как яблоки на дереве. Богатый будет урожай.

— Посмотрим, есть ли правда выше, — произнес Демьяныч.

— Теперь уж оставайтесь, — все твердил Цукерман — …Войти в США… Республикой? Да хоть и республикой. С этим вот флагом, своими законами. Если у вас они есть — законы… Какой-то частью США вы останетесь, протекторатом там, или штатом, по правде говоря, я сам не знаю.

— Да, таков он, мир. Действующая модель, — кривился Демьяныч.

— Кент что-то про мышей и лягушек говорил, — вступил Чукигек. — Раз так, можно и отдохнуть. Настала пора. Сейчас самогон будет, шашлыков из ракушек нажарим. А все-таки американцы, гады, могли бы и отпустить.

— В баню бы не повредило, — устало потянулся Кент. — Кого на чистую воду? Кто купаться?

— Давай с нами, искупайся, Цукерман, — зашевелились мизантропы.

— Лишь бы в начале хорошо пугнуть, — начал было Пенелоп. — Вот я, когда в порту сидел, до директорской морды раз добрался… — Внезапно замолчал и вдруг заорал что-то бессвязное, бросил оземь свою деревенскую кепку, даже пнул ее ногой… Кинулся к берегу, прямо на половых, сидящих на корточках у кромки воды. Те с визгом бросились в сторону. Пенелоп, уже где-то далеко, с грохотом обрушился в воду. Все с воплями кинулись за ним.

Два старика неторопливо, по-южному лениво передвигая ноги, шли в его сторону. Пока был слышен только Демьяныч:

— Для этого большой ум нужен. А где его взять?.. Давненько я не воевал… Эти придурки, да вместе с колонистами — ну, японцами-корейцами разными — едва сотня штыков…

Оказалось, что сегодня Цукерман был в шортах и на тоненьких ножках с подагрическими коленками, с плоским чемоданчиком в руке — "attache-case" ом.

— Отвагой тут не возьмешь. Какая уж там отвага, — Демьяныч стал звучать отчетливее. — Тут и д Артаньян закончил бы инфарктом…

— Другого способа избежать войны не будет… Слабый шанс… — Это уже сиплый прокуренный голос Цукермана.

— Да, давно Демьянычу не приходилось воевать, — продолжал Демьяныч. — А ведь все осталось… Все внутри осталось. Чтобы забыть такое, нужно еще лет пятьсот.

Мамонт стоял, глядя в воду у берега, густо заполненную сегодня медузами.

— …Мое питье теперь какое, — твердил где-то Цукерман. — Коньяк кипятком разбавлю и сосу понемногу целый день. Эй, господин губернатор! — крикнул он, обгоняя Демьяныча. — Здорово! Как живешь?

— Да вот, живу до сих пор, — пробурчал Мамонт.

— Что с тобой случится… Такого из противотанкового ружья не застрелишь, — с преувеличенной бодростью твердил Цукерман. — Вроде похмелился?

— Обязательно. Вместо утренней молитвы. И помогает лучше.

— Значит пива не будешь?

— Что твое пиво — слабительное…

Подошел Демьяныч, поразив мощным зарядом перегара.

— Высокие договаривающиеся стороны! Ну и до чего договорились? — встретил его Мамонт.

— Ему надо бумагу подписать, бугор, — пробурчал Демьяныч. — Придется. Доставай, интендант, скрижали, бумажки-то свои.

— Ну, если очень просит… — неохотно отозвался Мамонт. — Одной красотой наш мир не спасешь. Увы!

— Риск — благородное дело, — добавил Демьяныч.

— Какой риск… — начал было Цукерман.

— Штаны вот где-то потерял, — только сейчас Мамонт с равнодушием заметил, что штанов на нем нет — только пиджак и трусы.

Присевший на пенек, Цукерман снял свою шапочку, достал бумагу, очки. Мамонт смотрел сверху на его глянцевую и будто мятую лысину. Цукерман вроде бы даже с радостью потер свой боксерский нос:

— Приходи сегодня, Мамонт, на миноносец. Вступать в права! Будет торжественный обед.

— С белым флагом, конечно? Нету белых тряпок, вообще ни одной чистой тряпки не осталось. Вот, даже штанов нет. Боюсь, без одежд не поймут меня, еще снимут с должности генерал-губернатора, как умалишенного.

Цукерман опять о чем-то заговорил, убеждая.

— Не пойду, — твердо ответил Мамонт. — Говорил ведь — фрак в химчистку отдал. А нам отступать придется вперед, Цукерман. И вместе. Ладно, посмотрим кто кого закопает. Сверху нам даны равные права на смерть.

Поймав какой-то странный, общий для этих двоих, взгляд, с досадой понял, что высказался с излишним, непонятным для них, пафосом.

"Нет, я не пьяный вам."

— И так-таки позарез необходимо нам проливать всяческую кровь за твое приемное отечество? Лей, лей, наша кровь дешевая, — остановил Мамонт попытки Цукермана что-то возразить.

— Нельзя всегда поступать правильно, — твердил Мамонт. — Иначе не повезет, на удачу не наткнешься. Глупо надо действовать. Иногда.

— Только смотри, не перестарайся, — заметил кто-то.

Вокруг барака все гуще бегали хлопочущие моряки в парадной, по-видимому, форме. На берегу появился флагшток — тонкий алюминиевый шест. Там тоже, сгорбившись, бродили американские моряки, собирали мусор. Высоко вверху блеснула, брошенная в море, бутылка. Загруженный мусором, мотороллер, увязая в бесцветном коралловом песке, полз к помойке. Там распоряжался кто-то плотный, громкий.

"Руководитель".

— Рукой водитель, — угадав мысль Мамонта, пробормотал рядом Демьяныч, со всхлипом затянулся из трубки, загорелый, красно-бурый, будто прожаренный, уже в белом летнем кителе восточного покроя — без воротника.

Мизантропы кучкой сидели на террасе разоренного барака.

— Помню, сижу я однажды на унитазе, — серьезно заговорил старик. — Это в казарме, в Германии. Казарма в старом замке была… Ну да, сижу — вижу, мышь по кафелю семенит. Не торопясь так, кружит. Сначала даже подумал, таракан. Совсем маленькая мышь, черная. Я, как был, так и прыгнул на нее — ногой чтоб прихлопнуть. Молодой был, горячий. В штанах запутался и прямо мордой об пол этот со всего маху… Нос тогда расквасил, морду всю, и весь расшибся, конечно. А мышь убежала, вроде. Скрылась с места происшествия, живая и невредимая, как говорится.

— Страшные вещи рассказываешь, — сокрушенно покачал головой Мамонт.

— Я это к чему. Получилось, что маленькая мышь одолела врага несоизмеримого. Без всяких усилий. Повезло, — Демьяныч рассказывал всю эту ахинею совершенно серьезно. — Сейчас все время это вспоминаю. Всякое бывает, немного упремся — может и обойдется тогда. Вообще, с оружием в руках можно невозможных дел добиться. Я этому еще когда удивлялся.

Все замолчали, глядя на суету американцев.

— Ты что такой мрачный всегда, Демьяныч, угрюмый? — спросил вдруг у старика Чукигек.

— Состаришься, будешь такой же. И даже хуже… Мне веселье не идет, — неожиданно добавил Демьяныч.

"Никто и не замечал Мамонта, маленький, очень маленький, бесполезный и ржавый винтик, — глядя на американцев, думал Мамонт. — А вот вылетел и весь механизм ваш зашатался… Что-то хорошо сказал. Многие не различают, даже не замечают, когда они думают, а когда размышляют. Для последнего нужно спокойствие и свободное время. Размышлять — это мысленно лежать на диване."

— Я всякой гнусности, всякой беды нахлебался, — заговорил было Мамонт. — Войны только еще не было.

— Война хуже всего, — отозвался Демьяныч. — Хуже всего вместе взятого.

— А ты, Демьяныч, когда-нибудь жил хорошо?

Старик почему-то надолго задумался.

— Чуваки, я вот вражеских голосов наслушался, — заговорил Чукигек. — Оказывается, неандертальцы — вовсе не предки наши. Совсем другие существа — не люди. Зачем-то скрывали это от народа.

— Ну и что? — отозвался кто-то.

— Сказали, что кроманьонцы так называемые, ну, это наши уже, их истребили. Вот я и подумал, видимо, долгие тяжелые войны шли в те времена, тысячи лет. Сколько народу надо было уничтожить… И столько было всего: свои герои, сражения были, победы, песни-мифы, всякие подробности, а не осталось ничего: несколько черепов нашли, выкопали — и все. Даже спорят, было ли это все вообще.

— На войне не до героизма, — отозвался Демьяныч. — выжить бы. Это единственное. Почти.

На дальнем мысе, на краю острова, появилась толпа американцев. Они двигались в их сторону, блестя на солнце чем-то непонятным, металлическим.

"Люди. Слишком много людей."

— Не люблю людей. Противный народец, — пробормотал Мамонт вслух.

— Вот ты спрашиваешь, жил ли я хорошо, — внезапно заговорил Демьяныч. — Жизнь у меня, конечно, корявая была. А вот после войны я догадался в Аджарию поехать жить. Стал сапожником работать в порту, женился опять… Тогда еще в третий раз только. Жена тоже инвалид. Вроде, хорошо жить начал. Водку не пил совсем, сухое вино научился пить. Так и думал, что всю жизнь просижу в своей будке… У самого синего моря.

— Вот побьем врага и замечательная настанет жизнь, — с пародийным пафосом начал Кент.

— Жива, наверное, — заговорил, и опять внезапно, Демьяныч. — Бабы имеют привычку долго жить.

— Дожить бы хотя б лет до сорока и спокойно умереть от пьянки, — высказался Кент. — От болезней и дурных напитков: самогона там, одеколона. Многие предпочитают такой вот конец. Дело вкуса, конечно.

Козюльский, сидя на ступенях, опять пил свой традиционный чифирь, по-восточному, растопыренными пальцами, держа за днище котелок.

— При чайной церемонии положено еще сжигать ритуальные деньги, — ехидно заметил, сидящий над ним, Кент.

— Не юанем единым жив человек, — философски отвечал Козюльский. Его, одетый на голое тело, пиджак на спине покрывали следы, размашисто запущенных в него взрывом, комьев глины. — Сырую воду не пью. В кипяченой и микробов нет. Развариваются.

— Необычайный ты человек, Семен, — продолжал Кент.

— Это еще почему? — неохотно отозвался Козюльский.

— Потому что чай любишь. Надо бы тебе кличку дать: Необы Чайный.

— Себе давай, — пробурчал тот.

Мамонт достал свою подзорную трубу. Оказалось, по берегу, свободным строем, шел отряд музыкантов, на солнце горели их никелированные инструменты.

"Кажется, это называется "гетры"? Ну это, на ногах у них…"

— …Дома и тараканы от голода передохли. От коровы говно одно осталось в сарае. Столетнее, — Козюльский опять рассказывал о своей фантастической деревне. — Такая она у меня, деревня, — самогонные реки, грибные берега. Зона рискованного земледелия. Над сельсоветом флаг белый, совсем выцветший, будто мы сдаваться кому-то собрались…

— Хеллоу! — крикнул, широко ухмыляясь, пробежавший мимо, матрос. Оркестр уже выстроился перед флагштоком, моряки в гетрах и накрахмаленной до синевы форме чего-то ждали, поднеся свои трубы к губам. Знакомый уже лейтенант, стоящий перед ними, держал пальцы у козырька. По флагштоку пополз пестрый американский флаг.

— Здорово, орлы, — крикнул Мамонт, остановившись на ступенях террасы. — Не посрамим! За богом молитва, а за губернатором Мамонтом служба не пропадет.

На линкоре ударила пушка, Мамонт было вздрогнул.

Моряки вдруг, как заводные, одновременно топнули ногами и затрубили в свои блестящие трубы.

Сзади, за спиной Мамонта, загоготали.

Капитан двинулся к нему — сегодня в белой форме с черными погончиками, фуражке с плоским крабом. Откуда-то вывернулся Цукерман, засеменил, догоняя его.

— Мамонт, вождь этого племени. Очень приятно, — встретил Мамонт капитана, замер с протянутой рукой, глядя в юное костлявое лицо со старомодными усиками.

Отвернувшись в сторону, тот сунул какую-то колючую звездочку.

— Значок лучше бы отдал этому вон длинному, Чунгачгуку разрисованному, — пробурчал Мамонт, заглядывая в свой кулак. — Он больше участия принимал.

"Награда нашла героя."

— Это что, медаль? — Глядел кто-то через плечо. — И за что?

— Ну, наверное, за то, что согласились войти в ихнее США.

— За сговорчивость, значит.

— Да, за хороший характер. — "Много еще придется вам пафоса приложить, чтобы Мамонту захотелось за вас умирать."

— Помощь будет очень велика… — опять начал Цукерман. — Военные советники…

— Шутки? — включился в разговор Демьяныч. — В сторону! Глушитель есть у тебя, интендант?.. Ну, виски, бутылка? Обратно красный день календаря получился, день взятия водки с колбасой, придется отметить событие. По древнему обычаю острова Мизантропов… Ну вот. Сколько ни говори "водка", пьяным не будешь.

Мамонт, вздохнув, отвернулся, увидев еще один, из бесчисленной за эти дни череды, штоф с виски.

— Чувак, консервы вот. Какой-то "Завтрак ассенизатора", — Свесившийся с террасы, Пенелоп фамильярно тыкал в Цукермана какой-то банкой. — А вы что, агенты империализма, сами-то?.. Испейте, ребята. Не бойтесь — в стенгазете не нарисуем.

— Вот и посидим, поговорим, — твердил Демьяныч. — А этих, юных пионеров своих, трубачей, отсылайте домой — больно много ртов.

— Всякая чушь в голову лезет, — начал было Козюльский. — Вот в деревне помню…

— Да угомонись ты, — остановил его Демьяныч. — В общем, давайте за надежду ребята, — Он задержал в руке, оклеенный золоченными этикетками, штоф. — Полжизни я на это дело пустил — более или менее хорошо защищал свою шкуру… Теперь разбейся в лепешку, в чебурек, во что хочешь, Цукерман, но мордой в грязь не ударь. Не подведи, как говорится.

— Давай! — невесело поддержал его кто-то. — Боги помогают храбрым. За родную землю!

— За родную… — с неудовольствием повторил Мамонт. Эти необычные для них, с пафосом произнесенные слова все-таки будто царапнули внутри. — Мой последний остров.

— Вот сука! — Чукигек заранее выругался, включив свой транзистор, большой советский "Альпинист".

— Ну что? — спросил кто-то.

— Говорят, что уже прибыл, будто бы здесь уже корабль тот.

— Да там он стоит, на той стороне, — рассеянно заметил Цукерман.

— Вот вроде не принято бога критиковать, — заговорил Демьяныч, — а все же странно он распорядился, чуднО. Волей-неволей теперь станем поддерживать друг друга.

— Цукерман все помощь обещает, — подал голос сверху, с террасы, Чукигек. — Советников каких-то. И техники у него до хера. Так, глядишь, нам самим и не придется упираться.

— Американец во Вьетконге на кукурузниках над джунглями летает, — вроде бы неохотно заговорил Цукерман. — Грязный такой кукурузник, масло течет и на борту — звезда американская. Вертолеты мелкие тоже годятся. Видел- садится десант на поляну, вертолетов, как шмелей, целый рой. В каждом по несколько десантников, прыгают, бегут, трава по пояс, а внизу — колья бамбуковые, колючая проволока клубками… Откуда там мины… — ответил он кому-то. — мины тонут в тех болотах… И не только мины. Неважные дела у американцев, ребяты… Это уж я вам по дружбе говорю. Не знаю, вообще, чем это закончится… Техника, техника! Что там техника. Теперь и с вами, босяками, надо разбираться, такие большие люди в Штатах головы должны ломать.

Заброшенный теперь пляж обозначали навесы-грибки, толстые пальмовые столбы, покрытые почерневшей соломой. Дощатый настил на сваях шел в море, к пристани- беленому домику под пальмовой крышей. Рядом с ним однообразно колыхалась, брошенная кем-то, маленькая лодочка. На горизонте из воды поднимались то ли облака, то ли горы, разноцветные: желтые, фиолетовые и розовые. В подзорную трубу он разглядывал носовую палубу корабля, неестественно длинную и пустую, будто волейбольная площадка. Сейчас одинокий матрос поливал ее из пожарного гидранта. Вечернее солнце слепяще блестело где-то там: то ли в стеклах, то ли на каких-то металлических частях. Мамонт подробно рассматривал, незнакомое, чужое и поэтому странное, судно. Длинный, совсем низко сидящий, серый корпус, сложные напластования шлюпок, орудийных башен, еще чего-то непонятного, какие-то прямоугольные коробки вдоль борта, формой почему-то наводящие на остро утилитарную мысль о череде сортиров. Любое отличие от облика американского, ставшего привычным, корабля кажется почему-то нелепым.

Пляжные мелочи уходили и дальше по берегу, созданные для привлечения "туристов" в ресторацию Наганы. Будки-раздевалки, деревянные топчаны. Даже дощатый гальюн — ближе к кустам. Рядом с ним- памятник Белоу. Сейчас, В темноте, он выглядел как череп врага, насаженный на кол.

Здесь, прислонившись к пожарному щиту, стоял Демьяныч, молча ел кашу из оловянной миски. Из-за наваленных за щитом досок и бревен доносились голоса мизантропов.

— А советский корабль больше, чем у американцев, — Голос Чукигека.

— Да, наш крепше будет, — соглашался Козюльский.

— И на что мы им сдались?..

Вокруг с жадным писком кружились москиты.

"Нашли, вспомнили… Историческая фигура, — думал он, насильственно пытаясь придать мыслям о себе самом иронический оттенок. — Стоял он дум великих полн… Вот и оказалось, что нельзя оценивать человека по его делам, — пришло вдруг в голову. — Потомки губернатора Мамонта непременно так о нем судить и будут. Нелепо будет и предположить, что был этот губернатор перезрелым воплощением разных комплексов со всеми вытекающими отсюда… Дико, но ведь точно мне памятник поставят на этом самом месте. После долгой-долгой борьбы между какими-то фантастическими противниками и сторонниками меня, никогда не существовавшего."

— Кто же тогда виноват?

— Система?

— Какая еще система?.. Да нет, система нормальная… Кто, кто… да никто. Создатель. Влез бы наверх и в морду ему, — Это, конечно, Пенелоп. — Один раз хотя бы.

— Еще один титан… Был такой, Прометеем звали. Плохо кончил… Жалуйся: там, наверху, жалобы принимают.

— Не жаловаться, а по рогам ему.

— Поджарит он тебя без масла при личной встрече, — Демьяныч облизал и теперь внимательно осматривал свою складную немецкую ложку.

— Ничего, шучу я, — пробурчал, как-то расслышавший его, Пенелоп. — Бог, он шутки понимает.

"Вот и ложка. Исключительно хороша к обеду", — подумал, но не сказал вслух Мамонт, глядя на Демьяныча, его гусиную, тонкую и кривую, обожженную солнцем, шею. Ложку его с надписью "Ряд. Матюков Ваня" на деревянной ручке он уже видел. Над привязанностью старика к ней посмеивались.

— …Я, хоть и плохо жил всегда, — говорил о чем-то Козюльский, — никогда ни перед кем не унижался, головы не гнул. Один раз, правда, хотел говночистом устроиться на комбинате, просился. Но меня не взяли.

Последовало обычное язвительное замечание Кента.

Демьяныч, обогнув штабель, присел на берегу, пытаясь поймать миской убегающую воду. Синяя рубаха Демьяныча сливалась с возникшими на берегу сумерками. Мамонт почему-то подумал и даже ощутил, как легко чистить посуду коралловым песком.

— Сегодня всю ночь воевал, — неторопливо заговорил Демьяныч, не оглядываясь на остальных. — Во сне опять одним штыком от немцев отбивался. Каменный бруствер, из-за него немец выскакивает — я его штыком. Потом другой — и его штыком тоже. Молодой, потом старый, толстые, худые, и рожи разные. Бью и бью их, падают один за другим. Проснулся и все не верю, что все это сон, — Старик помолчал. — Утром бриться не буду. Чтобы повезло… Это у меня раньше такая примета была.

— На тропе войны? — послышался голос Чукигека.

— Играете до сих пор, — Старик выпрямился. Мамонт подумал, что люди имеют странную привычку, стоя на берегу океана, непременно глядеть вдаль. — Вся жизнь… Водка и кровь. Никогда не думал, что до старости живым останусь. Кровищи пролил.

— Так ты же врагов. Если это враги, то ничего, — неуверенно попытался возразить Чукигек. — Народ все незнакомый. Вроде и не люди как…

— А ты их видел? — Демьяныч оглянулся на сидящих.

— Чук все за войну заступается, — весомо заговорил Козюльский. — А я такого бардака, как на войне, больше не видал. Не только враги, сами не меньше били друг друга. Точно, полили мы русской крови. Все думал тогда, вот какая дешевая кровь у нас.

— Купить бы маленький теплоход. Белый, — заговорил Кент. — И уйти от всех. Навсегда. Ехать, ехать, всю жизнь.

— Один уехал. Белоу, — вспомнил Мамонт.

— Ах да, — неожиданно согласился, услышавший его, Кент.

"Вот он, возраст размышлений…" — Глядя на темный массив корабля. Как-то подразумевалось, что там, внутри, живут совсем другие, противоположно заряженные, люди: примитивнее, жестче. "Пришельцы" — так назвал их Кент. Уже завтра все должно было сдвинуться во времени, измениться. И непременно измениться к худшему. Опять чья-то смутная сумрачная воля двигала им — его руками, ногами.

"Кто мог предположить, что время пройдет так быстро. Значит считается, что я насмотрелся на все это. На разнообразные лица, на птиц, зверей, деревья, походил по разным улицам, городам. Все… Наелся, напился… Ничего и не наелся. Обездолен был по части еды, выпивки, женщин. Так, пригубил только…

Где-то бубнили мизантропы.

— …Я бы в вине не утонул, — твердил что-то свое Козюльский. — Вино-водку через себя я могу пропускать бесконечно. Как устрица. Вот Колька Слышь покойный…

— …Первое правило защиты необитаемых островов, — а это Чукигек. — Институт необитаемых островов обязательно подразумевает блокгауз. Вношу рацпредложение — блокгауз надо строить.

— Кого? — кажется, удивился Демьяныч.

— А узкоколейку строить еще не собираешься? — проворчал кто-то, кажется, Кент.

— Теперь, раз на этом свете остались, дел много будет, — заговорил Демьяныч. — На войне работы много, еще больше, чем стрельбы; трудно вам, лодырям, придется. Это не водку бесконечную жрать… Однако, пока не встречал тех, кому в раю нравиться больше, чем здесь.

— Из этих дров Аркадий пристань делал, — Опять Чукигек. — Как гласит старая и мудрая американская пословица, если у тебя есть лимон, сделай лимонад.

— Это не под пальмами пьяными валяться, — продолжал Демьяныч. — Руки-крюки… Ну вот из всего этого говна и построим, — внезапно согласился он. — И щит дурацкий снесем… Как стемнеет, так и начнем. В тех зарослях, в камышах, чтоб не сразу заметно было. С другой стороны Цукерман на линкоре сторожит, а с этой им этого залива не миновать. Здесь будут высаживаться, больше негде.

— Точно. В заливе они рыбу глушат, — подтвердил кто-то.

— …У них это борьба с роком называется, — уже дальше, в стороне, слышался голос Чукигека. — Древний грек знает, что подохнет, при любом раскладе растопчет его бог, но таков обычай: борется все равно. Назло. А вот Геракла сам Зевс не взлюбил, семь раз его достать пытался, только и Геракл верткий гад оказался. И все равно не уберегся: жена его извела.

— Меня тоже хотела, — пробормотал Мамонт. Он все пытался, но никак не мог представить свою завтрашнюю смерть. Может расстрел? Вот идет утром, босиком, в белой рубашке… В который раз он удивился этой жесткой прочности времени- невозможности никаким усилием хоть немного заглянуть в будущее.

— Бирнамский лес пойдет на Дунсинан, — произнес Кент. — Или наоборот. Лучше бы эти боги прямо сказали, чего от нас хотят. Может на самом деле блокгауз этот построить.

— Ну и давай, — сразу же скомандовал Демьяныч. — Поднялись все!

— Вот и встали на преступный путь, он же скользкий, она же — кривая дорожка, — Кент приподнял доску за край, будто взвешивая.

— Ну-ка, взялись за бревно, — прикрикивал Демьяныч. — И ты, Козюльский, тоже. Тряси, тряси стариной.

— Я тоже, как когда-то бог, не признаю труда вне пота лица своего, — с неудовольствием бормотал Кент.

— Надо к Аркашке за лошадью идти… — начал было Чукигек.

— Ладно… за лошадью, хватайся давай.

— А я к легкой жизни не привык, — звучал Чукигек. — Надоело уже.

— Помолчи, барабан, — ворчал Демьяныч. — Обрадовался! А ты, Мамонт, чего ждешь?

Однако, Мамонт уже давно стоял, подняв за один конец бревно и ожидая соучастия мизантропов. Ворча и переругиваясь, мизантропы разбирали доски, уныло матерясь, потащили первое бревно.

— Черная суббота. Кончились выходные, забудь.

— Тяжело в мучении — легко в раю.

— Я то думал, что здесь добился права на безделье, — продолжал бормотать Кент.

Сняв лопату с пожарного щита, Мамонт отошел в глубь тростников, которые Демьяныч почему-то называл камышом. Перетаскав бревна, мизантропы долго еще рыли ямы для столбов. Работать категорически не хотелось. От неприятного ощущения физического напряжения мысль о необходимости войны казалась все более нелепой. Глядя в эту, медленно углубляющуюся, яму, он предчувствовал, что ему теперь часто придется смотреть в такие же, часами безрадостно прикидывая только их глубину.

"Что это за блокгауз такой?"

— Блокгауз! Забор какой-то построили. Никогда не сомневался, что под забором подохну, — просипел кто-то сбоку.

Мамонт лежал на земле, покрытой свежими щепками, глядя в широкую щель между бревнами. Земля была сырой после внезапного ночного ливня. За ночь они еле сложили три бревенчатые стены: одну длинную — параллельно берегу — и две короткие; заднюю стену- наспех, из жердей, веток и лиан — получилось что-то вроде плетня.

Давно не приходилось просыпаться так рано, чувствовать эту особую утреннюю злую трезвость. Озноб — физиологически знакомый, из какой-то прежней, из давней, неуютной, насильственно навязываемой, жизни.

"Дикость бытия…"

Густой, почти видимый глазу, воздух за бревнами блокгауза.

— Как в бане, — опять пробормотал Пенелоп.

Только сейчас Мамонт понял, что эти серые сумерки вовне — не помутнение его сознания, а туман. Туман становился все гуще, сползал из глубины джунглей в море. От них остались только верхушки деревьев, залив исчез совсем. В изменившейся этой реальности показалось, что смутный контур корабля — это еще один, неожиданно возникший здесь, остров. Ставший серым, флаг шевелился сбоку от, похожей на скалу, толстой кривой башни, напоминая о традиции — устанавливать его, свой флаг, над завоеванной территорией. Любыми способами.

— Сейчас заметят и все, — произнес сзади Демьяныч. — Один снаряд и конец войне.

Показалось, что он хотел сказать, добавить, еще что-то, но почему-то промолчал. Демьяныч, уже в новой красной рубашке, сидел на обрубке бревна, опять со вчерашней оловянной миской, ковырялся в ней, с усилием демонстрируя, что ест.

"Ну жри, жри, — с внезапным раздражением подумал Мамонт. — Генералиссимус!" — Раздражал этот псевдосуворовский педагогический ход, фальшивый и традиционный одновременно, будто рассчитанный на его, Мамонта, безусловную наивность.

— Вот они. Идут! Прихожане, козлы комолые, — Вокруг зашевелились. Мамонт уже давно заметил появившуюся шлюпку. Сейчас, с внезапно появившемся солнцем, оказалось, что это конфискованная шаланда Матюковых, теперь без паруса. Уже близко гребцы во враждебной черной форме, с трудом двигающие неуклюжее судно. Один из матросов, сидящий на корме, держал весло за спиной — ,видимо, рулил.

Мизантропы, просунувшие свое разнообразное оружие в щель между бревен и сейчас напряженно глядящие туда. Полосами лежащий свет. Необычно бледное — какое-то серое, со свинцовым отливом, лицо Пенелопа. Мамонт разжал вспотевшую руку, сжимавшую цевье винтовки, вытер ее о штаны. Абсурдно показалось, что он уже видел все это, все уже было — когда-то в прошлом, давно.

"Теперь только бы Тамайа, дурак этот, не выстрелил. Лучше бы догадался мимо пропустить, пусть уходят, — Мамонт помнил, что Тамайа со своим пулеметом засел наверху, рядом со скалой, которую здесь называли просто Камнем, и он должен остановить моряков, если те станут причаливать. — Вдруг не заметит?"

Мамонт оглянулся на Демьяныча. Тот по-прежнему сидел на своем чурбане, зачем-то вытянув руку и рассматривая растопыренные пальцы, будто, засомневавшись, пересчитывал их.

— Кончилась торжественная часть, — просипел кто-то сдавленным шепотом, словно его могли услышать снаружи, и сразу же там, вовне, ударил пулемет Тамайи.

Розовый пунктир трассирующих пуль уперся в шлюпку. Матросы, бросив весла, скрылись за бортом. Шлюпка, кружась, дрейфовала к берегу, от ее бортов отлетали щепки. Не сразу, как-то неожиданно, послышался треск автоматов, потом — уже нескольких. Сухой треск, нестрашный, будто кто-то торопливо ломал сухие палочки. На другой, обрывистой, стороне залива, из зарослей на покатом склоне, стреляли, непонятно как появившиеся там, моряки. Среди зелени замелькали молниеносные вспышки, глаза едва успевали замечать их — там будто бегал кто-то стремительный, пуская зеркалом солнечные блики. Одна пуля шлепнулась о стену блокгауза, потом еще одна хлестнула по пальмовой крыше. Высоко вверху строка пулеметных пуль плавно переместилась в сторону залива. Демьяныч подошел к стене и теперь смотрел, уперевшись лбом в бревно и медленно жуя.

— Чтоб не высовывался никто, — заговорил, наконец, он, — придурки. Застрелю сразу… Кажись, черные еще не догадались, что тут кто-то есть.

"Черные — это пехотинцы", — понял Мамонт.

Пулемет Тамайи почему-то умолк. Матросы перебегали по берегу, между грибками, контрастно заметные на фоне белого песка. Один, видимо, офицер, стоял, не прячась, махал руками — подгонял других. Шлюпка остановилась недалеко от берега, оттуда торчали головы. Черные фигурки, постепенно переставая быть одинаковыми, увеличивались, потом их закрыл ближний холм.

— Ну точно, сюда бегут, — заговорил Мамонт. — Не видят нас в этих тростниках.

— Добегаются, — пробормотал Пенелоп. — Зря торопятся.

— Не стрелять пока не скажу, — повторил с угрозой Демьяныч.

"Ну вот, покажутся сейчас на этом кургане, — Мамонт прижался щекой к прикладу, сжал согнутым пальцем крючок курка. — Все-таки не зря строили пресловутый блокгауз. — Бревенчатые стены показались сейчас особенно надежными. — Сейчас…"

Наконец, на вершине появились несколько человек, совсем близко — незнакомые чужие лица. Остановились, будто разом уперевшись взглядом в стену блокзауза, и почти сразу повернулись, скрылись за обратным склоном. Только один, передний, невысокий коренастый, в резиновых сапогах, будто машинально продолжал спускаться по песчаному склону. Все это напоминало, увиденный когда-то, кинофильм. Не останавливаясь, растерянно оглянулся; Мамонт подробно видел его: вспыхнувшая на солнце пуговица, бледное лицо, искаженное какой-то дикой мученической гримасой.

— Остынь! — показалось, что что-то подобное произнесли рядом. Сбоку утконосый профиль: Кент блестел, покрытой испариной, рожей.

И вдруг, оказывается совсем неожиданно, дернулся, грохнул его карабин. Мамонт успел увидеть стоящего моряка, он обеими руками будто цеплялся за воздух, и сразу по ушам ударила бешенная пальба. Только что, почти сейчас, он видел живое бледное лицо, выражение голого ужаса на нем. С нереальной отчетливостью сноп грубого металла ударил в тело. Песчаный холм на несколько секунд будто вскипел. Оказалось, что Тамайа тоже стрелял сверху. Ярко-красная кровь плавно тускнела от пыли.

Внезапно все смолкло. Сквозь заложенные, будто ватой, уши Мамонт слышал только невнятное бормотание, лежащего рядом, Пенелопа.

— …Ага, лопнул, как клоп!.. Посторонним вход воспрещен, так вот… — стал, наконец, различать он.

— Все, составляй акт о списании, — громко крикнул Кент.

Гулко шлепнулась о стену пуля и сразу, густо, как дождь, застучало о бревна. Еще одна пуля, залетевшая в щель, жутко заметалась внутри. Прижавшись щекой к земле и глядя между бревен, Мамонт смотрел на мертвеца, в лицо с перекошенным разинутым ртом, будто тот перед смертью не успел закричать. Пыль и песок, лежащие на человеческим лице, как на уже неодушевленном предмете, делали его особо неживым.

"Все стало нечеловеческим, не для жизни, чужим. Звуки, ощущения, зрелища…" — Вверху слышался знакомый железный шелест и свист: там будто летела полая труба. Звук миновал, загремело наверху, на Камне. Земля, будто качели, вздрогнула, сдвинулась, зашевелились блокгаузные бревна. Потом еще раз и еще, и еще… Кто-то вскочил на ноги, заорал почему-то "Назад…" и дальше что-то бессмысленное. Оглянувшись, сквозь реденькую заднюю стену он увидел как от корабля веером расходятся какие-то темные тени. Ближайшая застряла в тростниках, взорвалась, полыхнув режущим бледно-розовым пламенем. Вдоль всего, уходящего в перспективу, берега вода вскипела от разом рухнувших с пальм кокосов. — "Будто ударила бортовым залпом парусная эскадра", — пришло в голову. Там, то ближе, то дальше, взрывались другие торпеды.

Бессмысленно топчущиеся сейчас в узком пространстве мизантропы задевали лежащего Мамонта ногами. Все громче звучал бессвязный матерный хор, еще выше, напряженнее, истончающиеся до визга, уже почти женские, голоса. Мамонт ощущал как, распирающий их изнутри, еле сдерживаемый, ужас рвется наружу через сведенные голосовые связки.

Корабль внезапно словно взорвался от нового мощного залпа, полностью скрылся в дыму. Будто кто-то, наконец, узнал там об убитом и ударил, — безо всякой экономии, всем, что есть, — по, сбившемуся в кучку, потешному демьянычеву войску. Мизантропы вздрогнули — все вместе. Что-то гигантское приближалось в небе. Унесло вдруг тростниковую крышу и сразу стало светло. Все разом навалились на заднюю декоративную стену. Стена рухнула.

Мамонт обнаружил, что тоже бежит вместе со всеми. Почему-то не ощущая ногами землю и почему-то ничего не видя вокруг.

Он не сразу понял, что случилось. Вспыхнул яркий свет, будто вспышка электросварки и одновременно — несоразмерно мощный, астрономической силы, удар плотного воздуха. Несомненно смертельный — ,наверное, это была последняя мысль. Земля под ногами покосилась и исчезла. Ощутив себя маленьким, и все уменьшаясь, почувствовал, что висит в воздухе. Наконец, неожиданный и жестокий удар спиной о землю.

Вверху — листья фикуса — вроде бы на неестественной для них высоте. Когда-то фикус был чем-то комичным, а теперь вот стал кряжистым солидным деревом. Мамонт лежал на спине, вдыхая вонючий дым.

"Лежу, лапками сучу", — равнодушно плыло в голове. Блокгауза больше не было. Заслоняя море, будто гряда свежевырытой земли, неподвижно лежало бурое длинное облако. От него доносился химический смрад. Ближе горели, раскиданные в траве, головни…

Он как-то не чувствовал своего тела, словно очутился внутри чужого незнакомого человека. Голова была закупорена, как чугунный шар, — звуки не проникали внутрь. Потом оказалось, что в глубине леса раздаются мелкие отдаленные взрывы — значит медленно возвращался слух. Редко, сухо потрескивали автоматы Калашникова. Судя по этим звукам, мизантропов там не было. Ставший слишком обитаемым остров был полон другими людьми. Дым среди деревьев становился гуще и горячее, почти внезапно дорогу преградил горящий кустарник, стена беззвучного сухого пламени. Мамонт пробирался вверх, к скале, торопливо, почти на четвереньках, цепляясь за камень руками. Голова болела так, будто была залита кипятком.

"Здорово вдарило по мозгам, по самому слабому месту, — Нелепое бегство — Куда? — на таком маленьком острове. — Куда вообще можно на нем бежать? Разве что кругами."

Трава под ногами стала короче и жестче, из нее торчали свежие осколки раздробленного камня. Камень, желто-серый, с черными пятнами в глубине, почему-то напоминал обломки гнилых зубов. Пришельцы как-то сразу захламили остров. Повсюду — разнообразный мусор, какие-то обгорелые тряпки, гильзы, даже битое стекло. Он подобрал новенький целый патрон, потом заметил, что они стали появляться здесь все чаще, иногда — блестящей густой россыпью. Праздное занятие: разглядывание и сличение патронов.

Где-то поднялась внезапная паническая стрельба, — видимо, морские пехотинцы наткнулись на кого-то из американцев. Опять — скрежет реактивных установок, невдалеке почему-то залаяла собака. Внезапно, совсем рядом, из зарослей вылетела сигнальная ракета, кто-то торопливо заговорил на английском, его перебил другой — этот, похоже, ругался. Немного дальше завелся двигатель.

"Всюду жизнь", — Шарахнувшийся в сторону Мамонт какое-то время пробирался вообще наугад, потом, наконец, ощутил подошвами плотную утоптанную землю — тропу.

"Инстинкт бродяги, — все о том же продолжал думать он. — Который, не зная, что делать, почему-то и куда-то идет."

Сквозь деревья показалось что-то светлое, оказавшееся большой поляной. Ярко-изумрудная поверхность, вся покрытая мелкими лужами и лужицами. Внезапно он остановился, замер, почувствовав на себе чей-то взгляд, заметив нечто боковым зрением. Кто-то в темном, приподнявшись, замер в кустах рододендрона, целясь в него из винтовки. Стоя в нелепой позе, оцепенев с растопыренными руками, только сейчас он подумал, даже почувствовал, что его винтовка осталась в пресловутом блокгаузе. Понятно было, что нужно поднять руки, но делать это почему-то не хотелось — от этого будто что-то опасно менялось. Лица непонятного врага не было видно, он до сих пор так ни разу и не шевельнулся в своих кустах. Постепенно становилось понятно, что нелепо стоять вот так, но еще нелепее подать голос, заговорить с неподвижным болваном, как-то нарушить, странным образом навязанный им, статус. И если спрашивать, то на каком языке? Кажется, это была американская винтовка, такая же как и его, уже несуществующая. Завыл, показавшийся за деревьями, американский джип, промчался, подпрыгивая на кочках. Мамонт немного повернул голову и вдруг увидел, что целящийся в него солдат — вовсе не солдат, а гнилое бревно, а также, брошенная рядом кем-то, винтовка. Тяжелый, По-военному грубый инструмент — "Армалит М-16". Тоскливое отчаяние с необыкновенной скоростью сменилось просто ощущением нелепости.

Джип оставил в траве черную влажную колею. Она изогнулась на этом лугу, уходя за какое-то подобие деревенской риги — соломенный навес на кривых пальмовых столбах. Невдалеке цапля, тряся головой, жевала большую, несоразмерную себе, рыбу. Реактивные снаряды оставили в небе длинные дымные следы. Слегка напрягшись, можно было вообразить, что это — неестественно низко спустившиеся, безобразные облака. На краю леса Мамонт наткнулся на труп хозяина винтовки. Глаза убитого были покойно закрыты, будто он сейчас смотрел, только ему видимый, сон, — неестественно равнодушный к муравьям, ползающим по его грязному лицу. Из живота вылезло что-то лиловое и будто пузырящееся, на что не хотелось смотреть. В реальность входило то, чего в реальности быть не могло. Уходя вдоль колеи, Мамонт думал, что оказывается никогда не верил в то, что человек состоит из мяса и каких-то отвратительных цветных жидкостей. Обнаружилось, что это открытие для него. Как явно заметно то, что создатель человека не рассчитывал, что кто-то увидит его создание изнутри, не позаботился об эстетике. Пренебрег. — "Внутренний облик… Для хранения внутри."

На крыше риги, оказывается, уже стоял некто в пятнистой форме, судя по раскрашенной зеленой роже, — американец. Сейчас, оказавшемуся посреди этого луга, Мамонту оставалось только идти вперед, приветливо махая руками. Подобранная им винтовка будто сразу же отяжелела, стала особо инородным телом, Мамонт забросил ее за спину. Что-то кричавший ему американец замолчал, видимо, ожидая ответа, потом прицелился. — "Опять!" — Мамонт понял, что жужжание чего-то непонятного в стороне и есть пресловутый звук летящей пули. Запоздало раздался выстрел, будто прямо внутри головы. Мамонт присел на месте, оказавшись за высоким пучком какой-то травы, похожей на конский щавель, бессмысленно глядя на разбрызгивающий гильзы автомат в руках американца. Звук выстрелов повторялся в стороне — где-то среди холмов. На этот раз он не услышал, как начался обстрел. Угольно-черное тело какого-то снаряда проскользнуло мимо в траве. Мамонт упал — лицом во влажную землю, болезненно ожидая удара воздушной волны. Густо брызнули осколки, отчетливо заметные по шевелению в траве. Один здоровенный осколок плоско шлепнулся рядом.

Немного приподнявшись, он увидел, что американец уже ничком лежит на соломе. Еще один, вертикально падающий снаряд, пробил крышу риги, она рухнула. Будто чего-то ожидая, Мамонт смотрел туда. Сквозь солому просачивался молочно-белый дым. Все гуще и гуще и вдруг сразу почернел, солома вспыхнула.

Взрывы приближались, с нарастающей частотой. Брызги жидкой грязи ударили ему в лицо и спину — уже бегущему. Что-то — Мина? Снаряд? — шлепнулось рядом в дряблую почву, будто тяжкий камень. — "Не взорвалось", — успел подумать он, наконец, упал в заросли, пополз, прячась за ствол дерева.

Оказывается, снова очутился в очередной чаще фикусов — высоко над головой висели гроздья зеленых плодов. — "Опять бегу. Это становится однообразным", — Попытался отереть свисающими листьями грязь с лица. Внутри, будто он проглотил что-то противное, оставался страх — непомерный, не умещающийся в него. Оказывается, как легко он мог умереть. Легко и естественно. Удивительным стало то, что сейчас он жив. До этого, наблюдая чужую смерть со стороны, очевидным казалось, что так будет всегда. Это возвращались мысли.

Звуки разрывов с пулеметной частотой уходили вдаль. Кому-то казалось, что он преследует этими взрывами его, Мамонта, бегущего в глубину леса. Может, этот кто-то даже мысленно видит его, мечущегося там в бессмысленном усилии обогнать снаряды.

"Хрен вам", — пробормотал он. Уже казалось, что он сознательно применил хитроумный прием, остановившись здесь, на краю леса. И раньше приходилось убеждаться в этом — ,когда очевидных, логичных, решений нет, нужно выбирать нелогичные. Как ни странно, это часто помогало.

Выглянув из-за дерева, увидел, как в центр широкого черного круга, оставшегося на месте риги, одна за другой методично падают мины. Мины взрывались, едва касаясь земли, разбрызгивая грязь. Осколки волнами падали в траву, иногда шуршали здесь, среди листьев. Мамонт нагнулся, чтобы подобрать свою новую винтовку и тут почувствовал, как что-то жестоко хлестнуло по ноге. Там вспыхнула горячая боль, будто внезапный ожог. Поспешно захромал куда-то сквозь закопченные кусты, сполз в горячую яму, наверное, вывороченную снарядами. Ссадина ниже колена сочилась яркой кровью.

"Ну вот, дождался, наконец", — С усилием, — как можно туже, перевязал ногу разорванной майкой. Жгущая изнутри боль обманчиво унялась, сменившись острым покалыванием.

Какое-то время на ходу он опирался на, подвернувшуюся и непонятно куда направившую его, изгородь, но изгородь быстро закончилась. Все сложнее было не обращать внимания на пламя, горящее внутри. Несерьезная сначала боль с каждым шагом становилась сильнее. Сейчас ощущалось, как на ходу давит изнутри на кожу что-то вроде сместившегося осколка кости.

"Проклятый осколок железа давил на пузырь мочевой… — Мелодия песни, которую он часто слышал в детстве, все крутилась в голове. Слова забылись прочнее. — "Пузырь мочевой" — а дальше?" Ненужные воспоминания сыпались откуда-то эпизодами, мелкими деталями. Горел внутри очаг боли. Набирал яркость послевоенный рынок в городе. Вонь городской реки. У ворот безногий с баяном, будто куль картошки, поставленный на тележку на подшипниковом ходу.

"Судя по сохранившейся в голове мелодии, это пелось с большим пафосом… Проклятый осколок железа… Ну да, это же мотив "Варяга". Что там дальше?" — Было еще что-то про некого штабного писаришку. Кажется, он не знал тогда, что это значит, кто такие "писаришки", чувствовал только, что народ мерзкий, ничтожный; писаришку презирал, а инвалиду сочувствовал. Не сомневался тогда, что безногий рассказывал о собственном приключении, но вот потом оказалось, что о том же поет какой-то другой инвалид, а потом и вовсе целый — с обеими ногами…

Нога мешала, будто назло, немощно путалась в траве. Боль пробивалась изнутри жгучими вспышками, лопались тлеющие нервы. Он окончательно решил, что нога сломана, даже мысленно видел эту треснувшую кость и ощущал, как трещина все шире расходится с каждым шагом. — "Как же там было дальше? Залез под кровать за протезом… — Неудачно сделанный шаг — от дикой огненной вспышки он будто ослеп. — А там писаришка штабной…"

"Что же делать теперь?" — Дальше пытался вообще держать ногу на весу, опираясь на винтовку, но сразу устал. Прыгнул еще раз, остановился, отирая пот. Невыносимое жгучее жжение, которое невозможно было терпеть и несколько минут, все не кончалось и не кончалось.

"Захлестнуло… Захлестнуло отчаяние! — Только сейчас стало понятно подлинное значение этого фразеологизма. — Фразеологизм. Он же — устойчивое словосочетание. Нет, бесполезно. Не дойти, никуда не дойти."-Пальцы ощущали, как шевелится под кожей твердое, осколок кости.

Он еще долго стоял, собрав в горсть пучок каких-то тонких лиан, держась за них. Кружилась голова, боль билась в ноге вместе с пульсом. Вокруг гудел густеющий рой мух. Внутри ноги яростно горело, сверлило и крутило. Раздражение — неизвестно против кого- почему-то обернулось раздражением против каких-то кинодеятелей. Откуда-то появилась абсурдная злость на каких-то киногероев, тех, что вот так, ранеными, еще полтора часа бегают, ходят, ползают, мимоходом совершая кучу подвигов. Будто его кто-то обманул — "Остросюжетная жизнь, блин!"

До сих пор, по каким-то и кем-то выдуманным правилам, обязательно подразумевалось спасение. Ощущение нелепости собственной смерти. Наверное, тот, оставшийся в кустах, тоже думал об этом. Чего-то ждал до последнего мгновения, куда-то полз, рвал какой-нибудь медпакет… Скоро кто-то наткнется на него, Мамонта и подумает тоже самое: каким нелепым и бесполезным выглядит труп, тело, которое покинул человек. Еще более бесполезным, чем туша, скажем, свиньи.

"Дойду ли я сегодня вообще куда-нибудь? — Острую боль в ноге глушило острое отчаяние. Быстро возникал голод. — Нагулял аппетит."

"Пошли вы все, — решил он. — Все, как-нибудь потянулся я на родину, там мучиться. Игнорируя все, назло всем — домой, дома сидеть-лежать, чай пить. Каша гречневая есть, хлеб есть самодельный — чебурек… Находите- убивайте, положил я на всех…"

С безразличием уже он услыхал русскую речь, незнакомые голоса. Голоса приближались. Странно, что почему-то сейчас нельзя показаться, хотя бы равнодушно пройти мимо чужих, незнакомых людей. По каким-то сложным, изломанным, еще непонятным ему самому, причинам.

— …Как дали этим со всей дури… — Не такая уж большая получилась дурь… — А змеи здесь есть? — Не до змей…

Черные проходили по этой же тропе, мимо, ушедшего в глубину каких-то колючих зарослей, Мамонта. Вереница тяжело нагруженных людей: однообразно тревожно втянутые в плечи головы, совсем рядом — чужие, покрытые испариной, лица, знакомое истерическое напряжение в голосах.

— …Неплохо они здесь устроились, и с какого такого особенного жира бесятся, — Говоривший оглянулся, повернув к Мамонту потное, темное от натуги, лицо, показалось, что посмотрел прямо на него. Какое-то мгновение Мамонт глядел ему прямо в глаза. — Жалко, что здесь бутылки нельзя сдать.

Еще один, такой же чужой, голос:

— Бегаем, бегаем за ними, а они небось только смеются… Смотрят сейчас откуда-нибудь из кустов.

— И где только прячутся, гады? Вот бы дустом их сверху.

— Американцы во Вьетнаме уже сыплют.

"Только домой. Рому глотнуть в медицинских целях и на рану полить. Будто это надежда на выход. Явный самообман, но взамен ничего… Не опередили ли вы меня? — пришло вдруг в голову. — Может уже побывали в чулане моем?"

"Чулан" был отсюда недалеко, и черные вполне могли наткнуться на него.

"Порылись в моих вещах? Полазили по моим кастрюлям?" — В голову пришло элементарное: черные, наверняка, не оставили еды там, куда он идет.

"Сожрали? Нет, не сожрали, — тут же решил он. — Такое никто жрать не станет, такая специфическая еда только для Мамонта какого-нибудь."

Оказалось, что он ощущает стыд, представив, как только что они нашли его корявый чебурек и все его жалкое имущество. С удивлением и облегчение убедившись в тупости и примитивности этого племени одичавших мизантропов, которых, оказывается, действительно правильнее всего убить.

— Смотрят и смеются, пряники жуют, — Последнюю фразу Мамонт расслышал уже с трудом. А может и не расслышал, а бессознательно создал в воображении.

Нужно было еще как-то наклониться, чтобы поднять упавшую винтовку. Заодно подобрать окурок "Астры", он заранее заметил, куда тот был брошен.

"И вообще чулан сожгли, — Росла уверенность, что это именно так. — Вещи, конечно, просто уничтожили: сломали, растоптали."

"Мои оказавшиеся жалкими вещи", — Окурок обжигал губы. Он будто предал эти, верные ему, невинные предметы, оставил на глумление кому-то.

Двинуться сейчас — означало опять растревожить, немного притихшую, тлеющую боль. Он напрягся, заранее пытаясь парализовать ее каким-то усилием воли.

"Овеществляюсь, — Он даже заторопился, будто пытаясь кого-то обогнать. Почему-то больше всего было жалко старинный стаканчик в виде русского сапога. — И еще пожалуй?.."

Были еще круглые очки с темными стеклами и блестящей оправой пресловутого "желтого металла", вдруг даже действительно золотой. "Очки богатого слепца", как он их называл. Из всего только их почему-то не было жалко.

"Комплекс Акакия Акакиевича," — Душа вещей. Выжившие вещи, прошедшие с ним до конца. Сейчас он мысленно выбирал, будто заказывал, какой-то минимум их, уцелевших, скрепя сердце, сокращал воображаемый этот прейскурант. Вдруг оказалось, что, благодаря этому жалкому имуществу, он занимал какое-то место в материальном мире. До этого живя, оказывается, только пресловутой духовной жизнью.

Попытки внушить самому себе, что его чулан может еще и уцелел были бесполезны. Ощущение опаздывающего, вернувшееся откуда-то из цивилизованного прошлого, постепенно тускнело. Идти становилось все труднее — нога перестала сгибаться совсем. — "Все, я не на ходу, — Он остановился; боль вытеснила все, ворочалась, скручивая что-то внутри, горело лицо. — Тело, как непосильная обуза. Когда же это кончится?"

Сырой лесной сумрак вокруг. Где-то звучат вопли птиц. Во всем этом лесу нет механизма, предусмотренного для его, Мамонта, спасения. Дальше наткнулся на одинокий подсолнух, семечек в нем не было — в последний раз он проверил это неделю назад. И мысленно сразу приблизился к дому — оказалось, что был к нему ближе, чем ожидал.

Пошли хорошо знакомые, исхоженные, истоптанные места. Водяной буйвол, или, как его называли здесь, корейская корова, брякая жестяным колокольчиком, ходила невдалеке, вдоль зарослей. Равнодушно двигалась, жуя побеги бамбука. Маленькая, отчаянно худая коровка. — "Еда?"

Ствол его винтовки был направлен на жалкий ребристый бок, покрытый коркой высохшей грязи. Держа палец на спусковом крючке, он ощутил, как легко и одновременно тяжело — почти невозможно — превратить эту корову просто в кусок мяса, нужный ему сейчас. — "Нет, не нужный,"-решил он, сразу ощутив облегчение.

"Вот так и жил, никогда не мстил животным… Птицам, рыбам. Мухам даже", — Еле ковыляющий Мамонт уже с полчаса брел через эту поляну. Неестественно медленно приближалась какая-то, лежащая впереди, тряпка, теперь показавшаяся знакомой. Оказалось, что это его одеяло, которым он когда-то так гордился, втоптанное в землю. И дальше — его родное, сырое уже, тряпье, разбросанное в лесу. — "Ну вот, так я и думал…" — Сейчас он понял, что слышит шум ручья. До чулана было совсем близко. Сжал зубы, напрягаясь для усилия, которое почему-то считалось последним.

Крыльцо зияло свежим, выщербленным пулями, деревом. Да, здесь побывали и побывали уже давно. Сунув голову в дверной проем, он ощутил нежилой запах сырости, волглого тряпья — сразу ошеломил хаос. Крыша провалилась внутрь, там, впереди, — темно. Зачавкало под ногами, пробираться пришлось сквозь, свисающую сверху, мокрую солому. Опрокинутый стол, все, что было на нем, — на земле, растоптанное, раздавленное. На плите — горшок с плесенью внутри. В разломанной им лепешке — тоже плесень, какая-то экзотическая, серебристо-черного цвета.

За открытым окном — Нет, не открытым, выбитым — двигалось что-то живое. Большой попугай проворно переступал по ветке вниз головой. Впервые он видел попугая так близко. Серый жако с комичным румянцем, повернувшись профилем, глядел на него, блестя черной бусиной глаза. Почему-то именно сейчас накатило совсем невыносимое отчаяние. Высунув американскую винтовку как можно дальше в окно, Мамонт выстрелил почти в упор. На мгновение, оглушенный и ослепленный выстрелом, все же ощутил теплую кровь на лице, увидел разлетевшиеся перья, обезглавленную тушку, улетающую куда-то в заросли.

Костер, разожженный им перед хижиной, выделил совсем маленький, освещенный для него, мир. Вокруг — первобытная опасность. Все более явно, что там, в темноте, стоят враги и молча глядят на него. Себе он внушал, что не обращает на них внимания, отгонял эти фантазии.

"Фантазии ли?.. А вот дать себя зарезать, как Борис и Глеб, — реальный религиозный подвиг," — Вытянув ногу, осторожно разматывал повязку. Оказалось, что под ней колена уже не было. Незнакомая, чужая будто, нога распухла и оплыла, оказавшись теперь гладким лиловым цилиндром. Долго смотрел на свежее уродство.

"Нанести что ли себе сознательную неприятность?" — Достал из костра раскалившийся докрасна нож. Замер, не донеся его до поверхности кожи, маслянисто блестевшей при свете костра. Жег, был невыносим, сам жар, идущий от ножа. Нога вдруг затряслась, ее заколотило крупной дрожью. Какое-то время он сидел не шевелясь, сжав зубы. И не в силах оставить все так как есть, стал осторожно сгибать несгибающуюся ногу, достигая предела все усиливающейся боли. Опять замер, утер, текущую из открытого рта, слюну. Из разинутой раны теперь торчало что-то черное, видимо, этот самый осколок кости. Мамонт осторожно подцепил его ногтем — он почему — то свободно шевелился — и вдруг неожиданно легко вытащил. Сразу же струей потекла, побежала по ноге, темная кровь. С непонятным удивлением он видел, что держит пальцами кривой черный гвоздь.

От разворошенного костра остались только угли, тлеющие мерцающим и будто искусственным светом. Попугай, которого он надеялся запечь в глине, вовсе не испекся. Мамонт, преодолев отвращение, один, потом второй раз укусил горячее и будто слизистое мясо, не жуя, с трудом проглотил. Оно осталось совсем сырым и только воняло горелым. Закурил от головни сигарету, уцелевшую в чулане, замер, кутаясь в жесткое от грязи одеяло. Где-то на холмах умиротворенно звучали далекие редкие выстрелы, глухо, будто там выбивали ковер. Сегодня он столько раз покрывался потом и высыхал, что сейчас ощущал, что покрыт густой липкой коркой этого самого пота, незнакомо пахнущего, будто чужого. От недосыпания шумело в голове, ныло, изболевшееся сегодня от страха, сердце. Голова кружилась так, будто он стоял, качаясь, на краю пропасти. Это возня с костром и непропеченным попугаем несоразмерно утомила его, он почувствовал, что может, наконец, вот так, сидя, заснуть. Опустил голову на здоровое колено, стараясь не думать о незначительном, о том, что будет завтра с его почками и простатитом.

Уходя, он почему-то оглянулся. Там, где он лежал, в песке осталась лунка.

"След от моей дурацкой головы", — Он прислушался к себе, оценивая свои внутренние ощущения: что там внутри? Ломило все кости, но боль в ноге была совсем слабой. Сегодня в кустах неподалеку обнаружился его велосипед — азиатский вариант, с ящиком-багажником впереди. Туда он сложил кое-какое уцелевшее барахло и сверху — топор. Американская винтовка за ночь заржавела намертво, затвор не двигался. Топор, когда-то подаренный Белоу, остался единственным сомнительным оружием.

"Так и придется повторить подвиг Раскольникова", — Велосипед пришлось толкать в качестве некой тачки.

Везде появились явные, вытоптанные до их основания, до темно-розовой глины, тропинки, будто где-то в пригородном парке. — "Вот тебе и протоптанные пути. Посмотрим, куда они меня приведут," — Выше по склону, в качестве почвы пошел потрескавшийся серый камень. — "Может это и есть вулканическая лава?" — Пробившись сквозь него, здесь росли высокие изумрудные стебли дикого проса. Они могли бы укрыть его с головой, если бы не были такими редкими.

"Натуралист", — с утренней неприязнью подумал он о себе. Это невытоптанное по причине твердости почвы место почему-то выглядело более безопасным.

"Может то, что я выжил, как раз противоестественно? — пришло в голову. — Вдруг это какая-то необыкновенная удача? В этих условиях. А я феномен. Не знаю уцелели ли мизантропы, но американцы уж точно сохранились. Тогда придется надеяться только на них."

Где-то раздавался далекий, но отчетливо слышный, солдатский мат.

— "…До сих пор не жрали, — Выделялся голос. — Всю пасть себе обжег трофейным этим чесноком. Вот проклятый фрукт…"

"В тюрьме мне тоже только чеснок попадался из фруктов", — вспомнил Мамонт. Будто прямо внутри больной ноги оставался страх: вот он споткнется на скользком камне, и кость внутри, будто стеклянная, треснет окончательно.

Лес равнодушно редел, не считаясь с его запросами. Болезненно ощущалось за спиной пустое открытое пространство и будто чей-то взгляд.

"Может, действительно, смотрят, следят, наверное, надеются, что выведу к своим. Не рассчитывайте, ничем не смогу помочь. Можно сразу нажимать на курок…"

Он понимал, что страх теперь не нужен и даже губителен, а нужна гордость и злость, чтобы как-то перебороть все это снаружи, пригодилось бы и высокомерие, а его не хватало.

С вершины холма стал виден поселок корейцев, братьев по разуму, как их здесь иногда снисходительно называли. Оказалось, что как раз сейчас в него входят черные пехотинцы. Отчетливо видимые сверху, бредущие в своей запыленной форме по единственной кривой улице. Длинная вереница.

"Вот скольких вдруг стал обижать своим существованием."

У дверей своих лачуг-фанз стояли корейцы, наверное, повылезали все; множество детей, разинув рты, смотрели на пришельцев. Вот один остановился у бочки с дождевой водой, ополаскивая лицо. — "Упарился гад", — Отвращение вызывало все: их форма, дурацкие сапоги.

Черные пехотинцы были уже не вполне черными: часть из них сменили форму на зеленую маскировочную, многие почему-то были в резиновых болотных сапогах. Вспомнились слова из транзистора об их острове, попираемом валенком советского солдата.

"И эти же меня поджигателем войны дразнили. Эх, сколько вас… Искра вьетнамской войны долетела и до нашего захолустья", — красиво подумал он. Он лежал в белой пыли на хорошо знакомой дороге, идущей по вершинам холмов.

"Ну и хватит, полежал, — решил, наконец. — А то недолго дадут мне взирать на себя сверху вниз."

Опять, ощущая себя голым, хромал через открытое место, потом — в лесу, далеко обойдя место, где вчера видел труп. Впрочем, где оно — это место?

Где-то буднично звучали голоса, слышавшиеся отрывочно и оттого бессвязно:

— …Вейтесь, не вейтесь, а конец будет… — Товарищ мичман, а где здесь эти капиталисты, банкиры?.. — Капиталисты на Капиталистском холме… Банкиры, вампиры. Херню болтаешь, — слышалось все ближе. — Ведь были времена, люди еще вампиров боялись…

— …Мы черные, а эти гады, выходит, белые. Как в шахматах, — Оказывается, пехотинцы тоже знали о присвоенном им цвете. Теперь голоса слышались и с другой стороны — совсем рядом. Получалось, что он был окружен.

"Кружился, кружился и докружился", — Хорошо еще, об этом пока знал он один. Пока. Все это еще ощущалось, как теория, с которой, вроде бы, можно было не соглашаться. В голове звенела равнодушная пустота.

"Кажется, это и называется растерянностью", — Единственная бесполезная мысль. Закончился период слов.

— …Ну, сколько еще гулять будем, природой любоваться? Хоть бы гриб найти какой… Есть здесь грибы?" — Совсем близкий голос.

"Вот когда мне не простят склонности к одиночеству. Наступает мгновение."

Он все-таки появился внезапно, самый настоящий пехотинец в страшной черной форме. Волочил ноги по грязи, будто шел на лыжах, и, кажется, даже не замечал Мамонта, стоящего у него на пути. Остановился наконец, держа свисающий автомат за ремень. Может что-то надо сказать? Тогда что? Мамонт в упор глядел в незнакомое лицо. Конопатое, с круглыми глазами-крыжовинами. Недоумение в них постепенно менялось отчетливым ужасом. Словно только сейчас Мамонт ощутил в руках винтовку. В голове помутилось, как будто он внезапно опьянел. И с неожиданной для самого себя вспышкой жгучей радости ударил прикладом прямо в веснушчатое лицо… матрос пошатнулся и оцепенел, согнувшись и зажав окровавленный рот. Мамонт с поднимающимся изнутри восторгом смотрел на побежденного. Черный раскисал лицом, будто готовясь заплакать, и вдруг внезапно кинулся в сторону, торопливо захрустел в зарослях высокой травы и кустарника.

"Надо было автомат у него отнять, — запоздало пришло в голову. Победа оказалась неожиданно легкой. — Старожилы острова такого не упомнят."

Где-то за спиной еще раздавались голоса, в них вроде бы слышалось удивление, но Мамонт не вникал в смысл слов. Хлопнуло несколько выстрелов.

Оказалось, что найти мизантропов уже нетрудно. За два дня Мамонт успел обойти изрядную часть острова. Теперь метод исключения оставлял только один фрагмент круглого этого мира, рядом с которым стоял американский линкор — явное место дислокации демьянычева войска.

"Было бы кого искать", — Сейчас он сознательно парализовал свое воображение, стараясь не думать о том, что могло произойти с мизантропами.

"Ловец обезьян крадется тихо и незаметно. Это что? Китайская пословица." Обычно он не заходил в глубь леса во избежание всяких ядовитых тварей. Сейчас о них вспоминать не приходилось. Он весь вымок, пробираясь напрямик сквозь влажные заросли, постоянно приседая и скрываясь в них с головой. До тех пор пока не наткнулся на черную курицу, почему-то бродящую в джунглях. Признак близкого жилья, как он решил. За завесой бамбуковой поросли было заметно живое копошение. Пытаясь что-то разглядеть, Мамонт тщетно тянул голову из каких-то пседолопухов. На мгновение среди зарослей вроде бы даже мелькнула нечеловеческая лиловая ухмыляющаяся рожа. Наверное, померещилось.

— Смотри-ка, опять живой, — раздался вдруг за спиной знакомый голос. Рядом стоял и смотрел на него Пенелоп в новой, празднично блестящей, каске. — Мамонт? Ты как здесь?

— Только что у тебя хотел спросить, не успел.

За бамбуковыми зарослями он увидел вытоптанную площадку, в конце ее — приземистую круглую хижину — почти из одной массивной пальмовой крыши. — "Шапито. А вон и клоуны."- Там же, у потухающего костра, мизантропы окружили тоненький дым. По пути обнаружился еще и Козюльский, сидящий на корточках среди кур, и стирающий в луже сопревшие носки.

— А, Мамонт, — равнодушно приветствовал он. — А мы видели сверху, с КамнЯ, как ты внизу бегал.

— Да уж, побегал, — пробормотал Мамонт. — Покорячился, как краб.

В хижине, как оказалось, было темно. Под маленьким незастекленным окошком рядком сидели Демьяныч, Тамайа и какой-то лилово-картофельного цвета негр в американской форме.

"Та самая рожа из кустов, — узнал Мамонт. Тот чему-то улыбался, как и, сидящий рядом, Тамайа. — Два ухмыляющихся болвана."

— Вот и Мамонт, — встретил его Демьяныч. — Разве тебя не убили до сих пор?

— Нет пока, — принужденно отвечал тот. Мимолетно заметил, что здешняя мебель, столы и лавки, ему, кажется, знакомы. Даже ресторационный Мао цзе Дун висел здесь. Все это время взгляд притягивала гражданского вида кастрюля на столе — вроде бы тоже из хозяйства Наганы. — Откуда бледнолицый брат?

— И другой есть, еще белее. Растем. Наше главное богатство — люди… Это бугор наш, — повернулся Демьяныч к негру, выговаривая слова преувеличенно громко, будто так тот мог понять по-русски. — Как говориться, в Горках знал его любой, старики на сходки звали.

Негр чему-то кивнул, зачем-то встал. Оказалось, что его мощное бочкообразное тело помещается на длинных тонких ногах. — Сержант первого класса Секс, сэр! — заговорил он. — Очень рад, сэр.

Даже Мамонт заметил в его английском какой-то непривычный акцент:

— Секс? Вроде бы где-то слышал про тебя. Ничего, меня тоже зовут Мамонт. Был у меня друг, негр. Того Степан звали… Хороший мужик, — зачем-то добавил он. Наконец, решившись, заглянул под крышку кастрюли:

— Это что за баланда?

— Тыквенный суп, — равнодушно отозвался Демьяныч. — Их, американский. Они даже бананы жарят.

Мамонт смотрел в кастрюлю, надеясь обнаружить и выловить мясо:

— Думал застать вас склонившимися над картой фронтов, — развязней чем надо заговорил он. — Карта где?

— В штабе, — серьезно ответил Демьяныч. — Мы теперь в подчинении — в оперативном подчинении — американского штаба.

— Понятно. Снова принадлежим кому-то вместе со всем своим содержимым. В виде говна, наверное, ибо ничего больше нет у нас.

— Скоро звание американское дадут, советников двоих командировали. Этого и еще вон того, — Демьяныч ткнул пальцем назад, в незастекленное окошко.

Теперь Мамонт заметил, что сидящий спиной у потухшего костра Чукигек в незнакомой ему зеленой футболке — вовсе не Чукигек, а какой-то чужой светловолосый и худощавый мужик. Вот он, будто почувствовав на себе его взгляд, оглянулся-, действительно: чужое, узкое лицо, красное от солнца, будто ошпаренное, с необычными для американца вислыми бесцветными усами. Впрочем, Мамонт, кажется, видел его где-то, наверное, во время парада, на берегу.

К американцу подошел и вопросительно согнулся над ним Козюльский:

— Курить есть у тебя? — донеслось оттуда. — Табак, ферштейн? Та Бак. Тютюн?

В хижину один за другим стали входить мизантропы. Здесь становилось тесней и темнее, входящие будто вытесняли свет. Появился Кент, тоже в зеленой, военного образца, футболке, с плоской корзинкой. В ней лежало несколько рыбин и сверху — красно-коричневый плод манго. Мамонт сразу же мысленно ощутил его, привкус редьки и перца. Кент небрежно задвинул ногой корзину под стол:

— Вот, практически, все, что на сегодня добыл из области продуктов. Видал? — Будто только сейчас он заметил Мамонта. — Форму получил от американцев. Сплошной Диор.

Мамонт судорожно впился в пахнущий рыбой плод, едва успев испугаться за зубы, которые мог сломать о косточку.

— Тут без тебя, Мамонт, серьезные дела были, — рассказывал Кент. — Боестолкновение. Еле отбились, со штатниками вместе.

— Тот лейтенант американский все суетился, — добавил Пенелоп. — Все суетился, учил нас, а как черные появились, в окопе спрятался с головой и затих.

— Можно подумать, я для него окоп тот рыл, — проворчал Козюльский. — Я еще посмотрел потом: не наложил ли там.

— Да, наш офицер лучше себя показал, — опять заговорил Пенелоп, — тот, на берегу. Один в атаку на нас пошел.

— Увлекал людей, — согласился Козюльский. — Молодец.

— Уже в сайгонском радио про него передавали, — сказал кто-то.

Демьяныч уже давно толковал что-то негру-американцу, не заботясь о том, что тот не мог его понять:

— …Не думай, с нами, русскими, тяжело воевать. И не такие пытались. Это я тебе, негр, говорю, для такого дела великий ум нужен. А где нам взять-то его? Мозгов в организме не хватает. Я вот с кем только не воевал. С вами, американцами, правда, не приходилось.

Мамонту хотелось рассказать о победе над черным, но как-то не было повода вступить со своим повествованием.

— Я об этом еще молодым думал, — продолжал Демьяныч. — Каждый народ на любой войне за что-то свое особое воюет. Всегда. И любую войну к этому сводит. Вроде наступила возможность добиться. Для вас, американцев, — денег. Для немцев — власти над другими.

— А для нас? — Оказывается, Чукигек теперь тоже был здесь.

— А мы, русские, за волю. Вот уж любим, обычай у нас такой, традиция… Бесконечное уже время. Если решим, что война за волю идет, русских не остановить. Знать не знаем, что это такое и не видели ни разу, но готовы дурОм переть против кого угодно. Особенно друг против друга.

— Если привыкли к гражданской войне, — это уже не изжить, — вроде бы поддержал его Козюльский. — Это навсегда. Такой народ не переделать.

Негр, а про него как будто забыли, внезапно захохотал. Непонятно, что его могло насмешить. Тамайа тоже охотно заухмылялся и одобрительно ткнул его кулаком в плечо.

— Где уж тебе понять, — продолжал Демьяныч. — Видно, что темнота. Сразу заметно. Ничего, у нас черными не таких как ты, других мудаков называют. Другого цвета. А себя так зовем, как вам и не выговорить.

— Со мной в больнице алкогольной один глухой лежал, — заговорил Козюльский. — Говоришь с нем о чем-то, а он вдруг смеется. Кажется, ему, дураку, вроде я что-то смешно сказал. Спросишь что-то серьезное, например: "Выпить хочешь?",и он готов, уняться не может. Даже интересно, о чем я с ним там, в его голове, шучу, беседую…

Вошел второй американец, блондин. Вместе с ним, наконец-то, появилась еда: толстая вареная колбаса, перевязанная веревочками. Теперь Мамонт знал, что такие, давно забытого советского вида, колбасы есть и в Америке.

— Колбаса из доктора, — меланхолично заметил кто-то.

— Ешьте, — предлагал блондин. — Оплачено американской армией.

Как оказалось, он считался переводчиком, но говорил по-русски так плохо, что Мамонт лучше понимал, когда тот переходил на свой естественный язык.

— Не смотрите, что я такой светлый, — Разобрал Мамонт. — Я, как и сержант Секс, тоже с черного юга, из Луизианы.

— С табачных плантаций, — добавил негр. Оба американца почему-то опять радостно заухмылялись. Сам Мамонт не заметил в этих словах ничего смешного.

— И, в отличии от моей, его фамилия просто Миллер, — с тем же непонятным юмором добавил черный Секс. Американцев, и вместе с ними почему-то Тамайю, окончательно одолел приступ смеха.

— Как говориться, делу время, но и потехе час, — глубокомысленно заметил Козюльский, неторопливо нарезая остаток колбасы. — В старые времена от алкоголизма в сумдоме лечили, — Теперь он обращался к Чукигеку. — С дураками за одним столом жрали. Только отвернулся — дурак уже хлеб спиздил. Народ в сумдоме скучный, невеселый, совсем не как в книжках твоих.

Во рту еще ощущался вкус утреннего бананового киселя.

"Стойкое послевкусие, — опять кем-то насильственно навязанная, надсадная жизнь. — И ты снова для кого-то просто ходячий организм, более-менее приличный физиологический агрегат. Снова о твоей физиологии заботится кто-то другой… Лучше бы и не пытался."

Черный флаг мизантропов с древним пиратским символом медленно поднимался по, специально привезенному американцами, флагштоку. Секс и Миллер, отдавая честь, серьезно следили за ним. Американцы с нелепой торжественностью относились к этой ежедневной церемонии. За ними толпилось войско, разинувших рты, мизантропов. Мамонт глядел себе под ноги, следы крови на штанах, когда-то пробитых гвоздем, теперь были землисто-бурого цвета.

Вдалеке вертолет медленно, уже с час, полз над морем, воздушным потоком будто сминая воду под собой. Из него равномерно падало что-то тяжелое: может быть мины, может быть что-то вроде заградительных буйков. С другой, вражеской, стороны острова кружилась пара белых птиц. Они плавно разошлись в стороны и теперь боком планировали над самой поверхностью воды, будто радуясь своему умению летать.

— Здесь хорошо, — наконец, веско заговорил Секс, широкомордый и скуластый, сейчас показавшийся похожим на гориллу. — Во Вьетнаме тепло.

— Да и у нас, вроде, не холодно, — слегка удивился, взявшийся было переводить, Мамонт.

— Конечно, жарко им во Вьетнаме пришлось, заметил Демьяныч. — Решил, здесь прохладнее будет.

— Ваша проблема в том, сэр, — Повернулся к Мамонту Миллер, — что вас мало. А еще вы и ваши парни, сэр, не владеете тяжелым вооружением. Вы все, конечно, не знаете, что сейчас война ведется с помощью техники. Еще одна проблема в том, что у вас нет боевого опыта…

— У тебя есть, у одного, — заметил Мамонту кто-то из мизантропов. — Ты с черным, рассказывал, столкнулся?

— Это он со мной столкнулся. И столкнулся хорошо.

— Застрелил?

— Да нет, я его прикладом, студеным оружием, — пробормотал Мамонт. — Как-то не удавалось уточнить, что он не стал убивать, встреченного в лесу, пехотинца.

— …Ваш отряд, сэр, назначен быть вспомогательным — это значит, вы должны помогать армии США, — твердил что-то свое Миллер. — Ваша дело — разведка, может быть в будущем — мелкие диверсии. Еще проблема…

— Спасибо, батюшка, за науку, — заметил кто-то. Оказывается, Миллера еще кто-то слушал. — Поклониться ему что ли? Со злости…

— …Для того, чтобы хорошо владеть оружием нужны ежедневные тренировки, для ежедневных тренировок нужно много времени.

Мамонт уже перестал вникать в слова американца.

— А на нашем острове за ночью всегда наступает утро, — пробормотал он.

— Что? — Миллер, наконец, недоуменно замолчал.

— Много еще у нас отдельных недостатков, — уже громче сказал Мамонт.

— О кэй, — после еще одной паузы согласился Миллер.

За хижиной начинались ежедневные тренировки, здесь их еще называли "учениями". Секс стрелял из винтовки, лежа на самодельном тростниковом мате, посылая пулю за пулей куда-то в кусты.

— Эй, Чак, — Повернулся он назад. Так, на свой лад, американцы почему-то прозвали Чукигека. Передал ему винтовку, свой, повидавший виды, заслуженный "Армалит" с почти начисто облупившимся покрытием.

Чукигек, картинно встав на одно колено, прицелился в кусты.

— Стрельба на звук, — объявил Секс и кинул пустую консервную банку туда, в чащу. Чукигек выстрелил, покачнувшись от неожиданной отдачи.

— Стрельба! — крикнул Секс, кидая банки. Чукигек, зажмурившись, загремел очередью.

— Ну что, попал? — Поднял он голову.

Зрители сзади почему-то засмеялись.

— Снайпер! — проворчал Демьяныч. — Мясной продукт. Куда с вами…

— Может покажешь? — предложил ему Мамонт. Он сидел в плетенном кресле, в трусах, с демонстративно перевязанной ногой.

— Раньше бы показал.

— Раньше батя мешок картошки одной рукой выжимал, — сказал Пенелоп. Секс отошел к кустам, помочиться, этим, кажется, положив конец учениям.

— Что он говорит? — спросил Демьяныч, тыча пальцем в Миллера. Тот тоже забыл об учениях и, как всегда, пустился в воспоминание о Вьетнаме. Сейчас рассказывал что-то, оказавшемуся рядом, Тамайе. Тот, склонив голову, слушал; такое впечатление, что он стал понимать по-английски.

"Почему именно по-английски?" — подумал Мамонт.

— Партизанской тактике обучает, — заговорил он. — Какая, какая — такая1 Бамбуковые колья. В болоте можно прятаться. Болота, рисовые поля…

— Рисовые поля насадить ему?

— …Ямы с крышками — тоже прятаться. Пища, говорит, там сразу гниет. В джунглях американцы болеют, околевают. И не знают чем лечиться и от чего.

— …Вьетконг и СВА роют ямы с кольями, говном смазанными, — продолжал Миллер.

— Помним. Один ваш тоже жаловался, интендант.

Сейчас Миллер сидел на пороге хижины, рядом с расстеленной на траве картой; он, наконец, замолчал и, деловито хмурясь, листал какие-то бумаги. Подошедший Демьяныч с важностью заложил руки за спину, уставился в карту.

"Хоть бы очки одел. Стратег!"

— Что он бормочет? — Кивнул Демьяныч на заговорившего, опять по-английски, Миллера.

— В разведку предлагает сходить. Черные, говорит, по всему острову расползлись. Надо посмотреть, кто где, освоить территорию. Кто пойдет?

— Мне придется, — после долгого раздумья произнес Демьяныч. — Снова. Тамарка еще. Добровольцы есть? Кто на дело?

В разведку опять, по укореняющейся привычке, пошли все. Голоса мизантропов раздавались в лесу, будто в пустой комнате.

— Я черным ловушку учинил, — рассказывал что-то Чукигек.

— Капканы что ли расставил, болван?

— Да не, я выпивки на берегу насобирал, отравил и подложил им. Пусть угощаются.

— Ага, дураки они, такие же как ты, — твою отраву пить. Глупость это все.

— Глупость или не глупость, а результат будет правильный, вот увидишь. Литров двадцать пальмового арака да со старым добрым изопропиловым нитробутилом: на многих хватит. Здесь недалеко. Давайте свернем, чуваки, убедимся.

— Ага, сейчас приходим, а там все уже мертвые лежат. Только и остается: победу отмечать.

— Сколько выпивки в песок засеяли, вот, наверное, черные удивляются. Еще и закуска кое-где висит, сушится. Воистину, рай земной.

— Такого и в раю нет. Хорошо бы все собрать, чтоб врагу не досталось.

— Теперь не до этого.

— А что, бывает вообще жизнь легкой? — спросил Мамонт у Миллера. — Где-нибудь у вас, в Америке? Так, чтоб совсем самотеком шла?

Лицо Миллера было зеленым от света, проникающего через зеленую листву.

— Томми? — Он ткнул пальцем в грудь Мамонта.

— Чего? — не понял тот. Оказывается американец указывал на автомат, висящий у него на груди.

— Ну да, автомат имени Томпсона. Сорок пятый калибр, — тоном знатока произнес Мамонт.

— Когда-то и у меня был такой. Я потерял его. На Кубе. Сейчас у нас во Вьетнаме таких нет.

Мамонт глядел на горсть зеленоватых патронов, которые на ходу зачем-то перекатывал в руке. — "Вот бы признаться, что не знаю, что с ними делать. Взялся кого-то побеждать."

Ушедший вперед Секс остановился у кустов, на краю леса, и теперь почему-то махал, производил какие-то пассы руками. Из всей его непонятной пантомимы Мамонт разобрал только направление, указанное ему пальцем.

— Подозреваю, что и у вас ничего без усилия не делается, — продолжал Мамонт, игнорируя дурацкие жесты негра. — Не рай. Я, как убежденный бомж, напрягаться не любил никогда.

Он как будто говорил это для самого себя. Наткнулся на внезапно остановившегося Миллера, тот молча схватил его за подбородок, развернул лицом в сторону. Теперь сквозь заросли бамбука Мамонт видел живое шевеление ниже по склону, в высокой траве. Черные пехотинцы. Перетаскивают непонятные зеленые ящики, возятся с каким-то железом. Двое, наверное, караульные, на корточках сидят повыше, у куста, курят. Еще один, в резиновых сапогах с закатанными голенищами сидел на штабеле ящиков, наблюдая за другими. Этот, видимо, начальник.

"Вот гады. Ошарашить бы вас гранатой."

— Прибыли в свои охотничьи угодья, — заговорил он.

— Чего? — Миллер осторожно спрятал окурок сигары в кулак.

— На охоту, говорю, пришли. На человеков. На нас, значит.

"Такая война, — думал он, глядя на пехотинцев, с такой понятной ему ленью копающих землю. — Мучаем друг друга, ждем, кто кого первый замучит до смерти."

Сзади еще галдели мизантропы, приближался постоянно циркулирующий разговор:

— …Мы кто: блоха, нам насмерть собаку не загрызть.

— Поглядим… Ума бы хватило, — скрипел Демьяныч.

— С этим проблем нет, — бодро звучал Чукигек.

— Молчите, пиздюки, — совсем бесполезно сипел, повернувшись назад, Мамонт. — Тихо, уроды лагерные.

Совершенно внезапно сбоку, из кустов, выбежал Тамайа, выставив вперед свой длинный пулемет. В длинных цветастых трусах и газетной панаме бежал вниз по склону, прямо на замерших, повернувшихся к нему, черных. Неожиданно длинное пламя с грохотом ударило в сторону, заметавшихся сразу, пехотинцев. Из леса посыпались вниз мизантропы, с восторженным матом неслись по склону. Заросли бамбука становились все реже. Мамонт, тоже охваченный внезапным ликованием, бежал вслед за другими. Навстречу приближался тошнотворный запах крови. Мизантропы уже стреляли, кружась среди лежащих тел, добивали раненых. Демьяныч, — уже далеко, — догнавший, ползущего в сторону леса, черного, бесконечной очередью в упор бил в тело врага. Жизнь прочно держалась, никак не уходила из бьющегося в конвульсиях человека.

Странно, но прошло лишь несколько минут, не больше пяти. Мизантропы уже выворачивали карманы убитых, выкидывая солдатские пожитки на траву. Оказалось, большинство черных убежало и скрылось в ближайшем небольшом лесу. Оттуда раздалось несколько выстрелов. Мизантропы, не обращая внимания на летящие пули, сразу же открыли в ответ бешеный огонь. Сейчас Мамонт увидел и понял, что это значит- "бешеный огонь". Маленький лесок разлетался на куски, исчезал на глазах..

— Сбежали, сволочи жопоногие, — заговорил Чукигек. — Жаль, много сбежало. — Он нашел в траве какую-то обгоревшую трубу и сейчас пытался ногами катить ее в сторону обрыва. Оказалось, что это минометный ствол. Приблизившись, Мамонт увидел ненавистные ему минометы. В траве лежали, несобранные еще в целое, стволы, плиты, в открытом ящике — две серые пузатые мины, оказавшиеся неожиданно тяжелыми. Мамонт, приседая от их тяжести, двинулся вниз по склону. Здесь берег острова был высоким скалистым обрывом. Он швырнул мины, одну за другой, вниз, в море. Оказалось, там, внизу, вдоль всей отвесной скалы, будто насыпь, идет гряда щебня, накопившиеся за тысячи лет камни, попадавшие когда-то сверху.

Сзади тоже расхватывали и тащили к берегу минометные части и ящики.

— Автоматы-патроны хоть не кидайте, мудаки, — кричал Демьяныч. — Лопату куда?

Рядом Пенелоп с кряхтением поднял над головой плиту и метнул ее вниз. Собравшиеся мизантропы наблюдали как летит тяжкое железо, иногда ударяясь о склон и выбивая меловую пыль. Все закончилось белым всплеском. — "Все."

Уходить надо, сейчас, глядишь, опять черные нагрянут, — заговорил Чукигек. Балансируя на одной ноге, он еще глядел вниз.

— Пусть попробуют, — произнес Демьяныч.

Склон шел вдоль берега и ниже, у леса, куда убежали черные, обрыв был ниже. Сейчас, у крайних кустов, появился Секс. Забросив винтовку за спину и присев на корточки, стучал каким-то железом.

— Чего это он? — спросил непонятно у кого Демьяныч.

— Молотком стучит, — равнодушно произнес дальнозоркий Козюльский.

Миллер, утомившись, опять перешел на родной язык.

— Готовимся к ночной диверсии, — заговорил вслед за ним Мамонт. — Оказалось, что достойны. В общем, пойдем посмотрим.

Тень Демьяныча отразилась в луже, и сразу стало заметно, что лужа красная — , что это кровь. В вытоптанной траве лежали трупы — уже не люди, а грязные, совсем бесполезные, предметы в черных дырах от пуль. Даже разинутый рот убитого, — того, в которого стрелял Демьяныч, — был уже не рот, а тоже просто дыра. Равнодушно идущие между ними мизантропы один за другим останавливались у свежего железного костыля, забитого негром в береговой камень. Некстати вспомнилось, что он, Мамонт, здесь впервые увидел остатки древней взлетной полосы.

— Вот это подготовка и есть, — отвернувшись от трупов, заговорил, повторяя услышанное от Миллера, Мамонт. — Вот к таким железкам привязываем альпинистские тросы, а ночью поднимаемся по склону… Ну да, — от себя прокомментировал он. Ночью — прилив, этот говорит, можно на веслах подойти и залезть.

— Это на кой? — со скепсисом спросил Демьяныч.

Из речи Миллера Мамонт понимал не все и что-то переводил наугад, рассчитывая на свою фантазию.

— Отсюда можно зайти в тыл вьетконговской батареи, — говорил Миллер. — То есть русской, то есть этой… черной. Незаметно пройти мимо позиций черной этой пехоты и неожиданно орудия уничтожить. Взорвать.

— Вот такая вот скромная мечта, — опять вставил Мамонт.

— Ночью-то пройти можно, — Согласно кивнул Демьяныч. — Кто нас ночью заметит. И не заметишь никак — спокойно пройдем. Черные на верхушке острова сразу догадались батарею поставить. Зенитные орудия — крупный калибр. Если их не подорвать, считай, ничего не сделаешь, никак этих черных не одолеть. Только прятаться. Да, дело нужное. Все же американы не совсем дураки, понимают.

— Это план сержанта первого класса Секса, — помолчав, опять заговорил Миллер и кивнул на негра. Тот, забивая костыли в камень, один за другим, на корочках приближался к мизантропам. — Сержант Секс часто действует дерзко, идет на риск, но каждый раз оказывается, что он знает, что делает. Он хороший эффективный солдат, мы много поработали во Вьетнаме. Недаром ему там дали кличку Кофемолка. — Миллер почему-то заржал.

Мизантропы и даже Демьяныч тоже заухмылялись. У старика улыбка не получалась — видно было, что ему приходилось делать это редко, и была больше похожа на оскал.

"Почему это Кофемолка?"

Секс поднял блестящую от пота, будто начищенную ваксой, рожу.

— Решать проблема, — неожиданно сказал он по-русски. — Много работа. Нормально. Гагарин. Давай-давай.

Мамонт, с трудом поднимающийся по туго натянувшемуся тросу, прекратил бессмысленные усилия, замер, уцепившись за какой-то выступ. Неимоверный груз тянул вниз. Вот она — традиция любой армии — требовать того, что сделать невозможно. В стороне похабно громко стучали, неосторожно сбитые, камни, мигали фонарями мизантропы. Кто-то застрял, матерился там, в темноте.

"Хрен с ним", — в отчаянии подумал он, больше не оставалось сил, чтобы удерживать пулемет. Тяжелое железо рухнуло вниз, ударившись о камень, высекло искры. Оставшиеся в лодке Демьяныч и Пенелоп уставились вверх, задрав головы. Смутно темнели пятна лиц, светлым пятном угадывалась только демьянычева кепка-аэродром, неизвестно с каких времен сохранившаяся. Вода почему-то поднималась медленно, медленнее, чем они ожидали, и гряда щебня еще возвышалась, была видна. Освещен был только горизонт, никогда не исчезающим, желтым светом. Невдалеке — черный слепой корабль без единого огонька. Советский эсминец.

— Ты чего? Где козлодой этот? — сдерживая голос, негромко закричал Демьяныч. — Умер там совсем?

— Живой я. Живой, — пробормотал Мамонт. Сильно жали, навязанные Сексом, новые грубые ботинки с шипами. Мысленно матеря негра, он сбросил их, — туда же вниз, не боясь поразить нижестоящих. Уперся голыми пятками в холодный камень. От ощущения пустоты под собой осознал вдруг нелепость этого предприятия. Перед глазами- волнистые борозды, проложенные водой, потеки мела, еще — следы шурфов, сколы, оставленные каким-то могучим инструментом. Вспомнилось, что там, наверху, когда-то был аэродром. Наверное, из-за короткой взлетной полосы понадобилось сделать эту скалу отвесный. Чьи-то самолеты ныряли с этого искусственного обрыва, планировали, набирая скорость.

"Вроде палубы авианосца, — подумал он. — Соображал кто-то."

После очередной бессонной ночи думать было неприятно. Он посмотрел на свои трофейные часы, дешевенькие, с кустарно окрашенными фосфором стрелками. — "Четыре". Опять появились люди, имеющие право в любое время сдвинуть его с места.

"Романтика, бля! Молодой я вам, по скалам лазить."

Остальным мизантропам, кажется, удалось подняться наверх. Там иногда появлялся какой-то блуждающий свет, как будто чужой прожектор. Вроде его не подразумевалось, не должно было быть.

Вверху послышались невнятные голоса, — все громче, — как будто ругань, потом крики; в разных, непохожих, голосах — один, знакомый, сдавленный и рвущийся наружу, страх. Все прервали выстрелы, сухой треск. Сбоку, гремя подошвами о камень, торопливо спускались вниз мизантропы. Наверху лопнуло и сразу загрохотало, уже непрерывно. Мамонта тряхнуло вместе с его веревками, вдоль всей скальной стены посыпались щебень и пыль. Он еще попытался удержаться, цепляясь за камни, сорвался, полетел. — "Все, конец! — Уже ощутил воду, в которую вот-вот рухнет. — Сейчас." — Резкий болезненный рывок, он повис, раскачиваясь.

— Аннулировали всех. Прижмурились оба, — стало слышно вверху. Незнакомые голоса, напряженно громкие, будто у оглушенных. — А этот, гляди, негр…

— Во падло! — Другой голос.

— Хороший негр — мертвый негр. — Еще кто-то.

— Ты про что? — Невнятный разговор как будто множества людей. Сверху, как мешок, свалилось и пролетело мимо Мамонта тело Секса. Тяжело плеснуло внизу.

"Значит поднялся прилив", — заморожено подумал он.

Разговор, возбужденные голоса, уходил вдоль берега, удалялся.

— Что ты, лошак, на этой веревке повис, — напряженно шипел снизу Демьяныч, теперь неестественно близко. — Парашютист, бля!

Мамонт отпустил карабин на тросе, заскользил вниз. Мокрые мизантропы прижались к скале, задрав головы. Пенелоп, уже по колено в воде, медленно приближаясь к лодке, дергал за веревки, будто вызывая остальных, кто еще, может, спустится сюда.

— Кто там еще? — сипел Демьяныч. — Слезайте быстро.

Ночью почти все собирались в карауле, в доме ночевать боялись. В последнее время ночью как — будто вообще не спали. Вместо костра, чтобы их не заметили в темноте, разжигали в неглубокой яме китайский медный примус. Сейчас мизантропы сидели вокруг нее, непривычно трезвые, за последние несколько дней просохшие до неузнаваемости.

Мамонт, Козюльский и Тамайа, усевшись рядом, артельно хлебали из единой деревянной лохани что-то непонятное, бурое варево с отдельными крупинками риса, похожими на червей-опарышей. Сладковато пахло керосином, где-то в горах гулко звучали далекие редкие выстрелы.

— Секса и Миллера даже не поминаем, — произнес Козюльский. — Третий день пошел. Вроде у нас самогон пальмовый был.

— Самогон подождет, — пресек его Пенелоп. — Беречь надо, хватит веселящего. Вот так: запасов никаких. Патронов, главное, мало. Как быстро они кончаются. И раньше было чуть-чуть, сейчас совсем не стало. — Он по-лагерному, будто согреваясь, держал обеими руками длинный деревянный стакан из бамбукового ствола. Непонятно было, что он из него пил: чай или что-то другое.

— Как, наверное, тяжело там, после смерти, — сказал Чукигек. — Хочешь, например, выпить, а уже все: никогда, ни разу, ни за какие деньги.

— Да уж, там, наверное, и кружку воды не поднесут, — произнес Козюльский. — Лучше здесь впрок набраться. А запасы… Видел я, схрон наш, — тот, что в заливе, — нашел кто-то и взорвал, банки по всему острову разлетелись. Патроны тоже, боезапас разный. Я даже собирать пытался. И с материка больше не возят ничего, боятся.

— В транзисторе врали, что советские и американские собрались остров делить, — опять заговорил Чукигек.

— Чего здесь делить — то, — проворчал Мамонт.

— Еще говорили, не помер Миллер. Раненым его штатникам отдали.

— Чего ж так долго держали? — спросил Козюльский. — Видать, некогда было, — ответил сам себе.

Мамонт вспомнил как Миллер рассказывал детские анекдоты, над которыми никто не смеялся. Сейчас почему-то стало стыдно, что он не смеялся тоже.

— Может в госпиталь сходить? — произнес он. — Наверное, есть здесь госпиталь.

Есть какой-то полевой пункт, — отозвался Пенелоп. — Только Миллера наверняка уже на материк увезли. Сейчас батя придет с дислокации, скажет.

"Дислокацией" здесь постепенно прозвали расположение американцев.

В темноте жалили невидимые москиты, опять отчаянно жали новые похабные сапожки на высоких каблуках.

"…Темный ворон, темный ворон, — напевал рядом Кент. — Переехал мою маленькую жизнь."

— Секс хотел меня своим песням научить, — заговорил он. — Одну почти запомнил, хорошую. "Ночь над Джорджией". И сейчас все вспомнить пытаюсь, пытаюсь… Нет, не вспомнить теперь никогда.

Мамонт вздрогнул, когда кто-то появился из темноты, он даже не сразу понял, что это Демьяныч. — "Караульные! Себя бы укараулить."

Старик молча присел на корточки рядом с ямой, из нее шел вонючий керосиновый жар.

— Миллер жив остался, — заговорил он наконец. — Отдали его черные. К американцам на тачке привезли.

— Знаем, — отозвался Пенелоп. Оказывается, сейчас штык-ножом он вскрывал большую банку. — Тушенка "Спам". Не знаю, из чего ее делают, точно не из мяса. Ну что, штатники забыли про нас? Сидим без ни хера. Консервы взорванные по всему лесу, как грибы, собираем. Хорошо, картошки вчера немного нашли. На корейских огородах.

— Нашли, — угрюмо ухмыльнулся Демьяныч. — Находчивые какие.

Картошкой здесь называли ямс или батат, независимо.

— Крысы бы на нашем месте… — заговорил Кент. — Крысы дерево жрут, картон, бумагу и стоят до последнего, до упора.

"Не эту ли, отложенную до лучших времен, тушенку будут есть на моих поминках?" — подумал вдруг Мамонт, глядя на старчески мелко, передними зубами, жующего Демьяныча. Мизантропы будто слушали треск автоматов по ту сторону горы. В темноте — издалека казалось, что плавно и медленно — летали трассирующие пули.

— Ну что все-таки американцы твои говорят? — спросил, наконец, Козюльский.

— Американцы много не скажут, — после еще одной долгой паузы произнес Демьяныч. — Я так понял, что никто друг друга одолеть не может: ни черные ни они. Цугцванг, говорят.

— Штатники даже знают, что такое цугцванг? — хмыкнул где-то далеко в темноте Кент. — Кто такой.

— А кто это такой? — спросил Козюльский. — Еврей какой-то?

— Вот и победи тут, — пробормотал будто сам про себя Демьяныч. — Только в кино такое срочно делается. Смотришь в телевизоре: шустрит такой живчик, одного победил, другого. Думаешь, и откуда столько врагов берет?..

— А черные знают, что мы здесь? — не дал ему договорить Мамонт.

— Еще бы. Считается, что мы тут какой-то фланг удерживаем. Тоже мне оборона, блин! Бардак. Вот также нами в прошлую войну командовали. И все им, черным, известно, и сегодня с утра будут нас атаковать. Вот так.

— Откуда узнал? — с необычной для него мрачной серьезностью спросил Козюльский.

— Оттуда. Тебе про это не положено… Да и мне тоже. Куда мне… И никакие укрытия теперь, считай, никакие окопы не спасут.

— Чего тогда копали? — Мамонт будто видел сейчас эту длинную яму в земле, ту, что они не докопали и бросили. На прощание уложили на ее краю, собранные в лесу, обломки оружия, ржавые пулеметы, винтовки, просто палки. Его становилось в лесу все больше.

— Вояки-надомники… Сидим здесь, — Демьяныч сунул свою складную ложку в карман. — Ладно, пора. Пошли, поднимайтесь! — Эти традиционные для него слова он произносил с отчетливым удовольствием.

— Пулемет брать? — Вокруг неохотно зашевелились.

— Лопату возьми. И вы там, кто-нибудь, корзины берите.

— Опять на окопы? Предстоит общение с землей.

— Радуйся, если не навсегда.

Ствол винтовки идущего впереди был заткнут щепочкой от дождя. Белая эта щепка бессмысленно притягивала взгляд.

"Кружимся, кружимся по этому острову. Будто знаем как нам уцелеть," — Опять по протоптанным кем-то тропинкам.

В лесу дождя не было, он сразу же появился, когда они вышли из-под деревьев — слабый, почти неощутимый: редкие уколы холодных капель. Это здесь они когда-то взялись копать окоп.

Длинная полоса вывернутой наизнанку земли, пока неглубокая совсем кривая траншея. Странно, что кто-то надеялся, будто она может от чего-то защитить. Уже погрузившиеся в грязь, бутафорские ржавые стволы в ней направлены в сторону черных, во мрак. Там же внизу- покосившиеся, коряво понаделанные чучела, каски на пнях и палках. Где-то в стороне еще должно быть, наспех возведенное, бамбуковое сооружение из трех стен, которое избегали теперь называть "блокгаузом". Возле него — небольшая толпа из чучел.

— Что-то много нас здесь стало, — раздалось оттуда.

— Детские хитрости все, — пробормотал старик, раскуривая сигару. — На дураков рассчитываем. Не знаю, что дальше будет.

Все молча глядели в яму. В неподвижном воздухе медленно извивалась белая нитка — тоненький дым сгоревшей спички.

— Хорошо бы отводную траншею туда под гору провести — в лес, чтобы бежать, — наконец, сказал Пенелоп.

На дне ямы скопились холодные лужи, в них редко тюкались мелкие дождевые капли. Мамонт воткнул топор, который держал все это время, в ствол пальмы: "Сейчас продолжим". Опять это мучительное нежелание делать то, что делать никак не хочется. Все чаще — это острое и гнусное чувство.

"Наверное, количеством подобного и должно определяться качество жизни."

— Ну что, копать? — нетерпеливо спросил Чукигек.

"Копать, копать. И слово-то какое дурацкое."

— Копать захотелось? — остановил пацана кто-то. — Значит, здесь и стоять будем… И лежать.

— Устоишь с тобой, — опять пробормотал Демьяныч. — Думаю, ложную оборону придется устроить. Одно и осталось.

— Какую еще ложную? — с подозрением спросил Пенелоп.

— А такую… Вроде прикрытия, — пострелять погромче, пошуметь: как будто обороняемся. Пусть атакуют, берут. Хрен с ними. Думаю, одного хватит здесь в окопе посидеть. Посидит и смоется. Наверное, артподготовку по нему начнут, за это время и успеет, убежит. Ну, кто остается? Желающий есть?

— На подвиг?.. — добавил Чукигек.

Ему никто не ответил, будто он произнес что-то неловкое.

"Повисла долгая тишина", — возникла в голове дурацкая мысль.

Демьяныч, вынув изо рта сигару, надолго уставился на Чукигека, будто что-то хотел сказать, но почему-то молчал. Остальные, один за другим, стали отходить в темноту. Сейчас пацан стоял, не глядя на проходящих мимо мизантропов, смотрел вниз, молча вытягивая нитки из повязки на руке, в своих нелепых расклешенных штанах и бабьей кофте. Длинные волосы свесились, закрывая лицо.

— Ладно, — произнес Демьяныч, он не уходил, как будто чего-то ожидая, — разожги костер перед ихней атакой. Часов в пять, наверное. Посильнее, чтобы дыма побольше… Ну и уходи. На хер ты здесь нужен!

— Не ссы, убежишь как-нибудь, — на ходу сказал Кент.

— Ну пока, — Обернулся Козюльский. — Мы сейчас на огороды сбегаем, а ты приходи потом — картошку жрать.

Чукигек, все также молча, блестел в темноте очками.

— Вот такой расклад, — невпопад добавил Козюльский.

— Не бросайте лопаты, не забывайте здесь ничего, — командовал Демьяныч. — На картошку собрались — забыли?

Мамонт вдруг заметил, что гнусно торопится, собираясь покинуть это место.

— Так и пропадешь не за понюх кокаина, — негромко произнес рядом Кент. — Отправился я, мудак, на яхте беловской кататься. Сидел бы сейчас в Доме Моряка… — уходя вперед, бормотал еще что-то неразборчивое.

Вдалеке светили прожекторы, столбы мутного света почему-то поднимались вертикально и плавно терялись где-то во мраке, на астрономической высоте. Медленно падала гаснущая ракета, волоча за собой вялый дымный хвост. Кому-то зачем-то необходимо было осветить эту темноту.

"А моей сколько вины во всем этом? Есть?.. Когда говорят: куда меня занесло, почему-то имеют в виду только пространство, географическую плоскость…"

Впереди, в темноте, жутко махало руками чучело на корейском огороде. Кто-то с кряхтением и треском уже ломал бамбуковую изгородь. В руки сунули корзину: непонятную ему, длинным конусом.

— Сейчас как даст колхозный сторож из пулемета, — сказал кто-то невидимый.

— Попрятались, спят колхозники. Знатные ананасоробы, — произнес Мамонт. Кто-то еще, сидящий на корточках, дергал за полу пиджака.

Мамонт, отложив винтовку, — нелепое приспособление для поддержания жизни — и присев, вместе со всеми копал руками мягкую землю. Самые твердые комья земли, в которых подозревал клубни, откладывал в сторону.

— Дробненький батат, дробненький, — угрюмо бормотал рядом Козюльский.

Из мрака появился Пенелоп, он волоком тащил по грядкам узел из рыбачьей сети с похожими на булыжники кокосовыми орехами. — Ратный труд, блин, — пробурчал он. Откуда-то несли наломанную прямо со стеблями кукурузу, с грубым шумом валили ее в кучу. Пенелоп ломал руками ананас, совал куски желающим.

— Давно жрать не приходилось, — пробормотал Мамонт, ощущая острый корнеплодный вкус ананаса.

Полные корзины мизантропы несли по двое, повесив на палки. Мамонту в напарники достался Козюльский. На ходу Мамонт запускал руку в их корзину, брал что-то наугад.

— Дай-ка и я попробую брюхо обмануть, — пробурчал Козюльский, вывернув руку, достал непонятный в темноте плод. — Это что?

— Обыкновенная гуайява, — неохотно отвечал Мамонт, кусая перезревший, с острым спиртовым вкусом, фрукт. — Или фейхойя какая-нибудь.

— Не, то рамбутан. Люблю его, черта.

Пенелоп нес свою корзину один, на спине. Он бесстрашно вел их напрямик, по берегу, кажется, собираясь пройти сквозь корейский Шанхай. Следы босых ног мизантропов отпечатывались поверх чужих- следов чьих-то сапог. Истоптанный песок был перемешан с рыбьей чешуей, иногда тянулись метры, высохшей до состояния папиросной бумаги, креветочной шелухи, розовой днем. Мамонт зачем-то мысленно отмечал окурки, которые они миновали, Что-то бормотал рядом Козюльский, кажется, разговаривал с ним:

— В красной партизанке, в лесу зимой, яйца со скорлупой жрали. Там же я догадался чешую варить. Суп из нее, вроде клейстера… Эх, богато здесь недавно воблы болталось.

Когда-то раненая гвоздем нога начала было болеть, но теперь не ощущалась, стала посторонним предметом, будто сделанным из мягкого дерева. Мизантропы, наконец, остановились здесь, посреди поселка. Мамонт с Козюльским воткнули корзину в мягкую деревенскую пыль. Было тихо, только клокотали где-то рядом потревоженные, заподозрившие недоброе, куры.

— Я же говорил: спят ананасоробы, — неизвестно для кого произнес Мамонт.

Пенелоп сразу же куда-то исчез, может разыскивал деревенский гальюн. Удивительный поступок для него: он запросто мог усесться с гнусным намерением и посреди главной улицы Шанхая. На прибрежном песке стремительно мелькали пятна мрака. Крабы, называвшиеся странно: "пальмовые воры". Здесь их звали проще: "воры",с ударением на последнем слоге. Крабы-ворЫ.

— Сколько усилий с этой жратвой, — тихо пробормотал Мамонт, — с меню этим. Стало. — Тут же подумал, что эти слова как будто не его, а Чукигека.

"Тот еще добавил бы, наверное, про пот лица своего."

— Где он сейчас? — будто услышав его мысли, разговаривали рядом, негромко, будто ощущали, что их слушают за стенами колхозных лачуг.

— Где, где… Недалеко. Здесь все недалеко, — голоса мизантропов звучали похоже, будто они думали об одном и том же.

Мамонт попытался представить, что сейчас делает пацан, но не смог. — "Если вообще живой…"

Свежий ветер охлаждал лоб, тело под рубашкой. Стоящий посреди черного, непонятно молчащего, чужого поселка, Мамонт смотрел на другой берег в умственном оцепенении то ли от усталости, то ли от желания спать.

На том берегу беззаботно горели огни, разноцветные пятна света. Хотелось ощутить вокруг себя стены — еще одно ощущение, неизвестное нормальному человеку.

— …Это разве картошка — дрянь, — оказывается твердил что-то Козюльский. Он как будто обращался к Тамайе. Тот массивным столбом, молча и неподвижно, стоял на фоне моря, на его шее, будто ожерелье, висели помидорные плети.

— …Было житье. Земля в поле мягкая, серая… Картошка так картошка. В лесу грибами пахнет, лист желтый падает плавно.

Тамайа равнодушно совал в рот помидоры, скорчив рожу, давил их, жевал.

— Попробовал бы картошки жареной, деревенской. С яйцом, топленным маслом, — Козюльский поставил между колен карабин и насадив на штык маленькую дыньку осторожно разрезал ее. — Сало жареное, хоть с самогоном. Самогон, если из настоящей картошки, разве такой, как у вас, негров.

— Будет тебе самогон, — Невдалеке, из чужого двора появился Пенелоп с похожим на большую клизму кувшином из высушенной тыквы, в таких обычно хранили рисовое пиво.

— Какое пиво? — уже возражал он кому-то. — Стал бы я… Война войной, а про наживу колхозники помнят, целых двести долларов сингапурских отдал. Этих, со львом.

— Включим в меню, — равнодушно сказал Кент.

Оказалось, что Демьяныч вернулся назад раньше них и теперь сидел на корточках у ямы с примусом, глядел в стоящее там ведро с чем-то кипящим.

— Ну что скажешь хорошего, старик? Чукигек пришел? — Мамонт посмотрел на свои трофейные часы.

— Придет. Что ему сделается. Сидит где-нибудь в темноте под кустом, трясется, — Демьяныч помолчал. — А может спит давно.

— Чего варишь? — Козюльский заглянул в ведро. — Маис, по-русски говоря. — Кинул в пенистую воду еще пару каких-то овощей, неразличимых из-за налипшей земли. Коралловый песок, откуда-то взявшийся здесь, далеко от берега, сейчас был серым, сумеречным. Стремительно исчезала темнота, кончалась еще одна дурацкая бессонная ночь. Вверху еще летали, чертили зигзаги, пузатые летучие лисицы, в стороне, высоко над океаном, появился маленький самолет, кружил в своих эмпиреях. Было заметно, что там, наверху, уже рассвело: солнце блестело на светлом металле морозным блеском.

— Чей это? Летает и летает. Чего в него не стрельнет никто? — Козюльский лупил, извлеченный из корзины, мандарин. По запаху Мамонт будто почувствовал вкус того, что он сейчас жевал.

Кент достал из горячей ямы закопченный чайник. — "Ну что, кому?"

Мамонт подобрал какую-то миску, валявшуюся рядом.

— …Денег не было — так даже чай специально самый худой, самый противный пил, чтоб меньше его, чая, уходило, — Опять бесконечный рассказ Козюльского. — А вон, смотрите!.. Дым уже. Живой, живой пацан.

Мамонт оглянулся, вон он: отчетливый длинный дым костра Чукигека, поднимающийся в ясное небо. Мизантропы будто сразу проснулись, разом зашевелились, повернувшись в ту сторону.

— Какой хороший дым, — радовался Козюльский.

"Ну вот, и этот живой. Шевелится где-то, — Отпустило изнутри. — Теперь заснуть?.. Или нажраться сначала? Какие солдатские мысли."

Мир вокруг стал совсем отчетливым. По песку неуклюже, но стремительно, боком, пробегали, теперь видимые, крабы-воры.

— Знаешь, где бы я сейчас хотел очутиться? — разговаривали в стороне. — На материке, где-нибудь в тихом кафе, забегаловке какой-нибудь. Чтобы пива в чистом стакане и горячих креветок. Сидеть неподвижно долго-долго, даже глаза закрыть…

— В забегаловке с закрытыми глазами сидеть не разрешат.

— Если в здешней, восточной какой-нибудь забегаловке, то можно.

После паузы: — В восточной — да, можно.

Вдали, на голом каменном хребте, мелькала, сначала вроде померещившаяся, а теперь ставшая очевидной, белая точка. Наконец, стал виден и сам Чукигек, белеющий своей газетной панамой. Пацан шел медленно, ссутулившись, как после тяжелой работы.

— Вон он идет, — с намеренным равнодушием сказал Мамонт. — Да Чук, кто еще.

Мизантропы опять повскакали на ноги, повернувшись в сторону, указанную Мамонтом.

— Вон, вон появился, — Показывал остальным, оказавшийся самым зорким, Кент. — Ослепли, чуваки?

— Я же говорил, — своим сиплым голосом каркал Демьяныч. — Теперь собрАлись все.

— Все те же. Наше время, — продолжал Кент.

— Давай, давай! Сюда, — зачем-то кричал, громко торопил Козюльский. — Ну вот, — встретил он подходившего пацана. — Садись здесь. Жрать?

Мизантропы одновременно захлопотали вокруг Чукигека. Только он сам сидел неподвижно и устало. С непонятным ему самому удовольствием Мамонт смотрел на его костлявое лицо, треуголку из гонконгской газеты с иероглифами. Стало как-то легко от того, что все это опять было рядом. Мизантропов как будто охватила общая дружная радость. Даже Демьяныч неожиданно засмеялся, весь будто треснув морщинами, разевая беззубый рот.

— Что это у вас? — заговорил Чукигек.

— Вот буряк, — Сейчас Козюльский строгал штыком гигантскую корейскую редьку. — Жри давай! Навалено тебе. Грубые корма: целое ведро початков кукурузных сварили.

— Вы прямо старосветские помещики.

— Какие еще помещики?.. Жаль выпивки нет, — продолжал Козюльский. — И коньяк весь вышел.

— Коньяка правда нет… — начал было Демьяныч.

— Что там ваш коньяк-маньяк! — перебил их Пенелоп, полез за своим тыквенным кувшином. — Слабенького будешь?

— А что, пожалуй, клюну. Клюну на твое предложение.

— Праздник, — заметил Мамонт. — Теперь каждый день торжество. Что у тебя здесь? Брага, — догадался он. — Вот и хорошо, что слабенькое. Потом закусим, потом — обстрел и спать можно ложиться. Если повезет.

— Корейцы делают из тростника. Ром почти, — твердил Пенелоп. — Вот, изыскал.

Шипящая жидкость, распространяя единый для этого мира тропический запах, полилась в освобожденные от чая емкости.

— Думаешь, бросили тебя?

— Думал.

— Мизантропы так не поступают, — вмешался Козюльский. — Мизантропы — такой народ… Мы по правде живем.

— Градусов безнадежно мало. Никакой пользы нет.

— Все же не отечественный "Солнцедар", — возникал традиционный разговор.

"К вечным темам", — Мамонт с облегчением ощущал, как возвращается обычное для мизантропов легкомыслие.

— Вот! — Кент лил в миску перед Чукигеком остатки черного соевого соуса. — Больше из приправ ничего, кроме соли, не осталось.

— Украшение стола. Это что: лук или чеснок? — По плоскому камню, служившему здесь столешницей, Чукигек с сомнением катал какой-то перламутровый шарик.

— Какая тебе разница? — заметил Кент. — Жри.

— Действительно, — сразу согласился пацан.

— Ладно, — Пенелоп достал из кармана, бережно завязанный, маленький плоский узелок. — Вот вобла тебе. Последняя. Бери просто так: все равно не сегодня так завтра помирать — может на том свете зачтется. Грызи, пока еще не вымерли здесь все.

— Вобла, как часть культуры народа мизантропов, — непонятно высказался Чукигек.

— Исчезнувшая часть, — добавил Кент.

— Сколько было, — опять начал Козюльский. — Тоннами…

— Я как-то в море с аквалангом нырял, — Чукигек, как-то нерешительно поднеся воблу к лицу, кажется, нюхал ее. — Какие яркие все рыбы, чистые. В воде грязи нет, — Замолчал, сунув нос в стакан с брагой.

— За то, что все живы. За это что ли? — Демьяныч вылил в свою кружку остатки из кувшина. — За то, чтобы мы были здоровы. Когда-нибудь… — И вдруг внезапно замолчал. Молчали все. — Вот оно. Как говорится, с добрым утром.

— Давно заказанный обстрел, — наконец, произнес Кент.

Вдали возникал звук, будто стремительно надвигающийся гром. Ощутимо, как долго он катится в воздухе.

"Раскат", — Оказалось, что оно такое вот точное — это слово. Где-то катилась, увеличиваясь, воздушная гора.

— Достанется нашим чучелам. Союзникам, — опять заговорил Кент. Его, искаженный вибрацией воздуха, голос, вопреки легкомысленным словам, звучал тревожно.

Мощный взрыв осветил однообразно испуганные, направленные в одну сторону, лица. На месте, где только что был костер Чукигека, медленно поднималась бурая, подсвеченная огнем, гора. В море звучал залп за залпом. Мамонт почему-то подумал, что этому просторному гулкому звуку больше подходит морское слово "пальба". Еще одно незнакомое, оказывается, слово.

Бесконечно взрывалось на месте "ложной позиции". Демьяныч разевал рот, что-то говорил, указывая на столб черного дыма, растущий оттуда к небу. Словно хлопья сажи метались там птицы. Разгорался пожар, будто несуразно огромный костер, которому здесь не хватало места. Становилось невозможно дышать, теперь казалось, что уже горит все вокруг.

"Останется здесь вообще что-нибудь?" — На зубах хрустел, повисший в воздухе, песок. Неизвестно сколько прошло времени. Его, времени, вроде совсем не стало. Непонятно когда все изменилось. Звук орудийных залпов стал как будто гуще и сложнее. Оказалось, что снаряды летят выше и в другую сторону. Густо заполнившее небо, летящее железо, наконец, не задевающее землю. Медленно оседал и расплывался гигантский черный столб на месте иссякнувших взрывов, вроде и пожар утихал: может там уже сгорело все, что могло гореть. За деревьями теперь остался дым, будто еще один серый лес.

— Слышите, американский линкор тоже начал, — раздавались напряженные голоса. — Друг друга мочат.

— Это с отчаяния уже.

— А кто из них отчаялся-то?

— Вот бы перебили друг друга…

— Дождешься! — включился Козюльский. — Не надейся. Хорошее просто так, ниоткуда, не берется. Это зло берется откуда попало.

— Рыбный день.

— Сколько времени уже подлинной рыбы не ели.

Они двигались гуськом по руслу мелкого здесь, у истоков, ручья.

— Тамарка, баран, ядовитую траву здесь нашел, — Чукигек показал пальцем на широкую спину, идущего впереди, канака. — предлагал ей рыбу здесь травить.

— Обойдемся без травы, — произнес Демьяныч. — Я вам говорил, сейчас всю рыбу вниз, к морю, отгоним, а там Козюльский должен устье сетями перегородить. Только шумите погромче, — Демьяныч оглушительно ударил по воде, подобранным в мусоре возле ручья, обломком весла.

В воде сновали маленькие серебристые, похожие на килек, рыбки. Тамайа называл их мао мао.

— Хорошая-то рыба есть здесь? — спросил у кого-то Чукигек.

— Всякая есть, есть хорошая, есть и подешевле.

— А крокодилы здесь водятся? — продолжал Чукигек. — Не хватало еще нарваться. Не такой я любитель природы, чтобы крокодилов собой кормить.

— Крокодил таких как вы испугается, — отозвался Кент. — Вниз, в море от вас удерет. Стремглав.

— Что крокодил, — заговорил Пенелоп. В закатанных штанах и грязной до бурого цвета солдатской футболке он брел впереди. — Вот я недавно нарвался. Смотрю, сидит кто-то в кустах и из-за пенька чем-то на меня нацелился. Оказался журналист — американский или наш, хер его знает, не спросил. Поймал гада и всю камеру его блядскую об башку евонную разбил. Как размахнулся, как дал! Всю расколотил.

— Камеру или башку? — без интереса спросил кто-то.

— Обеих. Перепугался я по правде тогда, — после долгой паузы добавил Пенелоп.

— Вроде теперь не стреляют, — произнес кто-то.

— Ну да, не стреляют, — пробормотал Пенелоп. Невозможно было понять, говорит он это утвердительно или с сомнением.

— Такая маленькая, такая смешная война, — произнес Кент. — Хлебнули. Слава КПСС, пронесло.

— Да, — пробормотал, бредущий рядом в воде, Демьяныч. — Почти умирали да так и не умерли до конца. Все. Закончилось, — совсем тихо добавил он. — Самая короткая война в моей жизни.

— Как-то договорились гады между собой. Оба корабля вроде ушли.

— Больше не осталось на свете необитаемых островов, свободной земли, — заговорил Мамонт. — Мы последние ничьи люди на свете. Без разрешения живем. Вот, добились в виде исключения.

— Отступила от нас всех смерть. Пока, — бормотал Демьяныч. — А я то все вас ругал, старый дурак. Надо же, такие бараны, а ведь отстояли. Даже смешно. Вы даже не понимаете, как близко были…

— Мы такие, — отозвался кто-то. — Ни перед кем шею не гнем. Не любим.

— Значит правильно я вам, дуракам, говорил, глупо надо иногда поступать.

"А ведь точно, — подумал Мамонт. — Если бы я сдуру не поплыл к горизонту на надувной жабе, сейчас бы где-нибудь в Магадане грелся."

— Ну что, Чукигек, — спросил Кент. — Признали нас в Америке? Что твой транзистор говорит?

— Я сейчас не транзистор, я сейчас раковину слушаю. Сяду на берегу и слушаю.

Лес остался позади, здесь вода наклонно неслась вниз среди скользких, будто намыленных, камней. С высокого открытого места Мамонт смотрел на море с зияющей пустотой на месте, где недавно стоял американский линкор:

— Рано еще говорить. Не знаю, что дальше будет, но все же мы молодцы. Здесь, на этом свете остались. Зацепились как-то.

— Победили. Небываемое бывает.

Над пустым морем низко летела чайка, внимательно вглядывалась в воду, озабоченная своими делами.

— Теперь, пока какой-нибудь новый корабль не подойдет, еще отдохнем, — произнес, выбравшийся на берег, Пенелоп. — Рыбы хоть наловим. Хватит по лесам бегать.

— Думаешь, заберут нас отсюда? — спрашивал Чукигек.

На берегу между камнями намыло неизбежный теперь мусор, среди раскисших окурков и обрывков бумаги- сплющенная фляжка; торчащий из грязи рваный сапог; никому не нужный и не страшный уже станковый пулемет с откинутой крышкой. Оказалось, что затвора в нем нет — так, пустая коробка со стволом.

Выбираясь на берег, Мамонт поскользнулся на мокром камне. Когда-то раненая гвоздем нога напомнила о себе короткой знакомой болью. Сейчас, в сравнении с воспоминанием, даже эта боль показалась легкой, почти приятной.

— Хозяйство надо восстанавливать, — заговорил Кент. — Пока судно какое-нибудь не отремонтируем, здесь, в ручье, можно ловить, много рыбы наловить можно.

— Можно, — пробормотал Демьяныч. — Только непонятно как.

— Жаль, пропало мое "Божье прощение". Что ж делать, может и тамаркино корыто восстановим. Опять фарцовка рыбой пойдет, демпинговые цены — что-нибудь да будет.

— Где-то вдали, где-то совсем нескоро, вспомним этот день, — внезапно произнес Чукигек.

Тоже самое только что подумал Мамонт. В последнее время его мысли все чаще совпадали с мыслями мизантропов: "Прошлое появилось. Какое, интересно, из всего этого получится воспоминание?"

— Жизнь переди. Сзади — жизнь нет, — высказался Тамайа.

— Голос у Тамарки появился, — заметил Чукигек. — Теперь разговорчивый стал.

Тамайа постепенно учился кое-чему по-русски и, как многие начинающие, широко пользовался матерными фразеологизмами: видимо, самыми емкими и легкоусвояемыми.

После недавних дождей ручей стал намного полноводнее. Водопад внизу был будто незнакомым; мощный поток обрушивался в мутную, широко разлившуюся, воду. Здесь постепенно начиналась чья-то кофейная роща, то ли корейская, то ли японская, наганова. Все вокруг густо усыпали, похожие на вишню, блестящие, будто мокрые, ягоды кофе. Забыв про рыбу, мизантропы спускались по идущим к морю дорожкам, между рядами подстриженных деревьев, густо-красных от несъедобных ягод, разбрелись в зарослях. Мамонт и Чукигек остановились у каменистого холма с брошенным зенитным орудием на нем, — оранжевой от ржавчины, железной каруселью с креслицем и двойным стволом.

"ЗПУ", — вспомнил Мамонт. — Зенитно-пулеметная установка."

— Когда проходил службу, у нас такая же была, — сказал он.

Чукигек, лежа животом в кресле, смотрел в прицел с маленьким жестяным самолетиком:

— Ну что, Чук, — спросил Мамонт, — интересно еще? Не нанюхался пороху? Очень хотел.

— Понюхал. И пороха, и гнилых трупов, и всякого говна. Теперь все, хватит приключений. Теперь только вспоминать будем.

— Так все же, что нового в транзисторе? Ушел корабль черный?

— Какой еще транзистор! Вон он, этот корабль стоит, видишь?

Не сразу Мамонт нашел на горизонте далекую темную точку.

— А американцы сегодня утром на катере приходили. Наверное, барахло оставшееся собирать. А это что? — Чукигек замер, прислушиваясь к шуму в ближайших кустах.

— Сейчас поглядим, — Мамонт обходя кофейные заросли, отодвинул тяжелые от ягод ветки и замер, увидев, нацеленный на него, ствол автомата.

Перед ним стоял солдат в пыльной черной форме. Вокруг, кажется, были еще кто-то, мизантропы.

— Ни с места! Стоять! — тонко крикнул черный. — Руки за голову!

— Сам за голову, — пробормотал, появившийся у него за спиной, Пенелоп, нагнувшись над ним, одним мощным движением вырвал автомат. Мизантропы медленно подходили к черному, окружали его.

— Кого, говоришь, нашли? — В зарослях приближался голос Кента.

— Тут- один, пешка черная, — мрачно отвечал Пенелоп, — покойник будущий. Поймали вот, в кустах спал. Смотрю, лежит. Видать, караульный у них, блин.

— Спал, говоришь? — Кент, подойдя вплотную, ткнул в лицо пехотинцу стволом автомата. — Ты у меня уснешь, разделишь ложе с могильными червями.

— И воняет от него, как от овцы, — кривился Пенелоп. — Дохлый какой. Таких уже в морскую пехоту стали брать…

— Теперь сыграешь в жмура, — опять заговорил Кент. — Не знаешь кто такой? Теперь не узнаешь.

Черный растерянно улыбался, будто не зная, что делать с лицом. Один из тех, кто хотел убить его, Мамонта. Пытался.

— Как звать? — отрывисто заговорил, откуда-то появившийся, Демьяныч. — Звание — должность? Бумаги есть?

— Гляди-ка, — земляк, — чему-то обрадовался, глядя в какую-то красную книжечку, Кент, пропел с шепелявым акцентом: "Ночью, в узких улочках Риги…" — Фамильярно ткнул черного в плечо.

Ноги пехотинца вдруг бескостно вильнули в сторону, будто тот собрался затанцевать. Он резко и отчетливо побледнел.

— Раненый, — медленно и будто задумчиво проговорил Демьяныч. Достал из кармана маленький, будто аптечный, пузырек местной водки, открутил пробку. — На. Держи, держи! Глотай, чего держишь?

Черный бессмысленно смотрел на пузырек, удерживая его между вытянутыми и сдвинутыми ладонями, потом чуть не уронил.

— Ладно, ступай, — Демьяныч сильно толкнул черного в спину. — Катись!.. Одним больше, одним меньше… Не повлияет, — добавил он, помолчав.

— Пойдем, ребята, — призвал Кент. — А ты подожди нас в аду. Мы еще ненадолго задержимся здесь. Встретимся-договорим.

— Эх, не догадался допросить этого, — бормотал на ходу Демьяныч. — О чем, о чем… Главное, когда они уйдут совсем, эти черные… Ладно, скоро сами увидим.

Идущие мизантропы вытянулись в вереницу. Про раненого черного не говорили, будто сразу забыли про него. Только Пенелоп непонятно высказался:

— Всех жалко. Пока эти все не успели тебе пакостей понаделать. Да и после жалко.

— Лучше не убивать, — произнес Чукигек. — Теперь больше никогда никого убивать не буду. Завязал.

— Что убийство, — как будто с неохотой сказал Демьяныч. — Для бога наши грехи может смешные совсем. Будто ребенок игрушку сломал.

— Да, у бога такого добра, как мы, полно.

— А мы вот выжили, — заговорил Мамонт. — Не ожидал от нас. Будто камень с души… Только сейчас почувствовал.

"Какой тяжелый, оказывается, камень был."

— Да. Впереди жизнь забрезжила.

— Говорят, здесь американская база будет, военно-морская.

— Теперь здесь стариться буду, — заговорил Демьяныч. — Хорошо здесь стариться, нестрашно.

— А вот я в ИзраИль бы с удовольствием уехал, — высказался Кент. — Только там евреи, и еще хуже — арабы. Или поехать? Имя-фамилию сменить?.. Карлсон, который живет в ИзраИле, — задумчиво произнес он.

— А покойный Белоу все хотел в Рио-де-Жанейро и в белых штанах.

— Тут, глядишь, где-нибудь в Африке окажешься и вообще без штанов.

Ручей, разливаясь, постепенно становился узким еще заливом. Под спокойной, прозрачной, как зеленоватое стекло, водой лежал чистый белый песок. Сейчас он увидит море. Оказывается, он столько времени не подходил к морю и вот теперь приобрел право на это.

— Теперь ходим, выпрямившись, — сказал Мамонт. — Выпрямились, наконец… Я говорю, по морю соскучился.

"Догадались же чем заняться. Воевать. Вот дураки-то."

— …Ты молодой, не понимаешь, — о чем-то говорил Кент, похоже Чукигеку. — Вот говорят, город мечты. Я во многих городах побывал. И везде одно и тоже в глаза бросается — быт. Смотришь, везде все бегают, собственным существованием занятые. Каждый город, оказывается для быта, для жизнедеятельности. Вот думаю, единственное исключение, наверное, — Венеция. Только на Венецию надеюсь. Однако, интересовался я, там жить дорого. Город маленький и в величину не растет. В общем, тебя не пустят…

— А вот возьму да побываю там… Когда-нибудь, — слышался Чукигек. — Хоть бы посмотреть. Что за город такой, где жизнедеятельности нет…

Впереди замаячил Козюльский, длинный и сутулый, издалека в своей плоской кепке похожий на кривой гвоздь. Стало заметно, что из обрывков сетей, собранных ими по всему острову, он соорудил длинную запруду и теперь терпеливо ждал их.

— Вот я иногда думаю, — зачем-то заговорил Мамонт, — если бы мне довелось жить тыщу лет или там пятьсот, тяжело бы среди людей пришлось. Люди меняются, как в кино, а ты все прежний, древний, для других непонятный, чужой совсем. Так я бы тогда к морю пошел жить. Море, оно всегда одинаковое, и для всех всегда свое, будто родина. В крайнем случае в плаванье можно пойти от такой жизни дурацкой. Плаванье оно тоже во все времена одно, одинаковое. Я когда службу во флоте на авианосце проходил, часто об этом думал. На палубу не выпускали, даже в иллюминатор не разрешали глядеть. Сидишь, сидишь в кубрике, как в тюрьме. Тараканы кругом кишат, носками воняет, кругом одни и те же рожи прыщавые: романтика, бля. Работа и трюм. Как во времена Магеллана или викингов каких-нибудь.

Козюльский встречал их, сидя на песке, возле своей запруды.

— Ну что, рыба пришла? — почему-то вспомнил Чукигек.

— Какая еще рыба? Рыба умнее вас оказалась, — с неудовольствием ответил Козюльский. — Американы приходили. Капитан с Цукерманом и переводчик еще. Давно вас ждут.

— Что им надо теперь на нашем острове? — пробурчал Демьяныч.

— Там они, на берегу сидят. Да вон гляди, под грибом, — Козюльский поднялся. — Ладно, не стойте, начальство ждет.

— Что за токовище опять устраивает? — недовольно твердил Демьяныч. — Глист в обмотках.

— Может в Америку сейчас позовет? — бодро высказался Чукигек.

— Ага, прямо на электростул, — отозвался Кент.

— Или опять медали будет раздавать?

— Пусть раздает, наказ выполнен.

— Хоть в Америке настанет, наконец, и для нас нормальная жизнь, — опять твердил Чукигек.

— Все может быть. И в Америке жить можно, в мире чистогана. Не очень хорошо, но можно. Если особо не задумываться над смыслом жизни.

Мамонт почему-то вспомнил, что именно здесь, на этой тропинке, он видел мизантропов — это, когда те впервые ночевали на острове и варили раков там внизу, у берега. Сейчас из-под грибка, стоящего на этом месте, вышел кто-то низенький, незнакомый и большеголовый, смотрел в их сторону.

— А это что за мухомор? — недовольно спросил Демьяныч.

— Кореец какой-то, не из местных, — отозвался зоркий Кент. — Похоже, немного переводчик.

— Квадратный башка, как краб, — ухмыльнулся Тамайа.

Ближе незнакомец оказался сильно пожилым корейцем в английском колониальном шлеме и коротких штанах из матрацного тика с похожим на носок полосатым бесформенным галстуком. Икроид выглядывал из-под грибка — обрубка пальмового ствола с крышей из пальмовых листьев. Мизантропы, будто зрители в античном амфитеатре, стояли и сидели на склоне.

Мамонт смотрел в узкое, как лезвие топора, лицо Икроида, костлявое, бледное даже здесь. — "Случайно выживший ребенок. Судьбоносец." Тот почему-то кривился: как будто высокомерно и одновременно смущенно.

— Видал, капитан, одержали. Не ожидал от нас? Для себя старались.

— Мы резко действовать привыкли, — кричали на склоне. — Наотмашь.

— Не позволим кому попало нас из жизни выдавливать. Всем, кому захотелось.

— Хеллоу, капитан, — заговорил Мамонт. — Поздравляю с наступившим нормальным днем. Как говорится, жизнь вносит свои коррективы. Положение теперь у нас не катастрофическое, а просто плохое. Докладываю: враг бежал, потерь больше нет. А ты, старик, чего молчишь? Переводи, раз ты переводчик.

Старик-кореец почему-то промолчал, с высокомерной неторопливостью он одел очки, старомодные, в круглой черепаховой оправе, в руках у него появилась какая-то бумага. Наконец, сделал шаг в сторону мизантропов, оглянувшись на Икроида, заговорил незнакомым тоненьким и звонким голосом:

— С сегодняшнего дня Соединенные Штаты признают независимость нового государства Острова Мизантропов. Мне поручено от имени президента и народа Соединенных Штатов поздравить вас с независимостью, — Сделал паузу, надменно посмотрел поверх очков. Сидящий под грибком Икроид напряженно обводил взглядом мизантропов на склоне холма, будто ждал аплодисментов.

— Ну правильно, — прокомментировал Демьяныч. — Значит теперь нам остров передается. В собственность.

— …Идти по пути прогресса и демократии, — все твердил переводчик. С какого-то времени Мамонт перестал его слушать — …Продолжить борьбу с врагами свободного мира. Помните о вашем святом долге перед демократическим миром.

— Это когда мы тебе задолжали? Какой еще долг? — закричал, нарушив молчание мизантропов, Козюльский. На него зашикали, замахали руками со всех сторон.

— Ах, святой, — успокоился он.

— …Желаем успеха в борьбе с вашим врагом, покушающимся на свободу вашего юного государства. Мы уверены в окончательном успехе вашей дальнейшей борьбы, в вашей справедливой борьбе со злом тоталитаризма.

Сначала он не понял, почему возмущенно галдят мизантропы. В голове как будто что-то замерзло: "Ах, вот что значит "продолжить борьбу". На этом экипаж самолета прощается с вами. Острота в американском стиле."

Мизантропы на холме кричали одновременно.

"Наступление на грабли — наш национальный спорт", — Кажется, он собирался что-то сказать, но забыл что, помнил только, что собрался кому-то возражать.

— Вот тебе и нормальные дни. Опять воевать!..

— Погоди. А вдруг все-таки помогут?

— Помогли уже, — громче всех кричал Пенелоп. — У самих кишка тонка оказалась. Сказали же тебе прямо… Дураку ясно, а мне тем более.

Старый кореец молчал, с недоумением глядя на мизантропов и бережно прижимая к груди бумагу.

Мамонт засмеялся, готовясь высказать какие-то накопившиеся слова. Слова не понадобились — таким злым получился смех.

— …Это значит, черные обратно придут?..

— …Не договорились, значит…

— Итак, Икроид, советуешь нам остаться? И выбора для нас уже нет, конечно, — последние слова Мамонт выговорил с трудом: оказывается, горло свело от злости. "Не хватает уже моего хваленого терпения."

— Да, умел бы смеяться, засмеялся бы, — Теперь говорил только Кент. Остальные глядели на него, слушали, как будто даже с какой-то нелепой надеждой.

— А что скажет генералиссимус? — спросил кто-то — Опять за любимым наркомом?

— О Зевс, отец богов, удержи меня от убийства, — продолжал Кент. — Жить-то начнем когда?

— Ну, гандон штопаный, — Демьяныч поймал взгляд, выглядывающего из-под грибка, Икроида, озадаченного непонятным ему иностранным галдежом. — Значит, снова за тебя умирать. Это за тебя такого я умирать должен? Вот сейчас оскорблю действием.

Старик в своем летнем кителе, сейчас сером от грязи, спускался, неуклюже цепляясь за камни. Зловеще двинулся к стоящим под грибком. Икроид с готовностью вскочил на ноги, выхватил плоский серебристый пистолет. Дорогу Демьянычу заслонил кореец-переводчик. Не останавливаясь, Демьяныч с хода ошеломил его внезапным ударом в ухо. Удержавшись, кореец схватил его за грудки, оба старика закружились, вцепившись друг в друга. Упали и тут же были растоптаны старомодные круглые очки. Переводчик выворачивался, пытаясь лягнуть Демьяныча ногой. Наблюдающие сверху мизантропы, непонятно отчего быстро развеселившиеся, заржали. Изловчившись, кореец неожиданно умело двинул врага кулаком. Голова Демьяныча дернулась, мелькнул выбитый зуб. Наверху галдели зрители. Рядом с дерущимися наконец появился Пенелоп, одним толчком отпихнул переводчика.

— Пошел! Пошел на хер! — Пенелоп ткнул его стволом автомата, гнал тычками сначала в грудь, потом в спину. Икроид, блестя пистолетом, отступал, пятился в тростники, что-то обиженно кричал.

— Херня, у меня он и так еле держался, — Демьяныч, скривившись, раскачивал во рту шатающиеся зубы. Мизантропы окружили его. — Ничего, душу отвел. Теперь полегче стало. Жаль вот, что не увидим больше Лазаря Натановича.

— Какого Лазаря Натановича?

— Да Сладкого Человека, интенданта нашего херова. Вот бы кому пересчитать зубы искусственные.

— Исчез Цукерман. Навсегда. Будто и не было его, гада жопоногого.

— А мы все уже думали, что так и будет везти дальше.

— …Не овладевшие искусством жить, — произнес Кент. — Специалисты по неприятностям. Проще говоря, дураки мы.

— Ну что будем делать? — теперь почему-то обращались к Демьянычу.

— Что делать! Опять дергаться будем. Пока позволяют. Пока живы.

"Как муха в паутине", — подумал Мамонт.

— А ты, бугор, чего молчишь? — спросил его кто-то.

— Пронесет, — бесполезно попытался уклониться Мамонт. — Бог даст.

— Куда? В какую сторону теперь пронесет? — раздраженно произнес Демьяныч. — Бог даст! — передразнил он.

— Мы на Мамонта надеялись, а он, оказывается, на бога. А бог тогда на кого?

— Ну что, оружие собирать? Давай дальше в партизан играть, в борцов за свободу.

— Обрадовались. Всех победили! Вообразили себе.

— Ну все, — остановил их Демьяныч. — Теперь хватит страхи свои лелеять. Как будто жить — главное, ничего главнее жизни нет.

"Как так не главное? — чуть не высказался Мамонт. Вовремя успел понять, что сейчас его голос неуместен. — Тоже мне самурай… И надежда вот умирает последней. Уже умерла. Как непривычно, как спокойно без нее стало. Умиротворенно."

— А может быть правильно. С какой стати считать, что самураи глупее нас были.

"Говнолыжники, блин", — Мамонт и Квак спускались по лесной тропинке, скользили по желтой грязи под тонким слоем листьев. Каждый нес по ведру воды, а Квак еще и маленький пулемет с кривым рожком сверху, брякал им на ходу.

— Не люблю заниматься бесполезными делами, обреченными на неудачу. И так вся жизнь на это пущена. Чего уж теперь дергаться, бесполезно и пытаться, — Кваку было легко жаловаться. Он то ли не понимал, то ли не слушал его. — Поздно быть оптимистом. Вообще все поздно. Отчетливо ясно: скоро нас не будет, а это все продолжиться: понедельники, вторники… можно не сомневаться. Детский он такой, страх смерти, нелепо бояться такого естественного явления.

Со стороны Шанхая почему-то доносился стук барабанов. Где-то далеко иногда раздельно звучали хлесткие винтовочные выстрелы. С каждым днем на острове становилось все больше черных разведчиков, и они все более нагло вели себя.

— Шумят неразлучные враги. Кто в кого теперь стреляет? — это Мамонт бормотал как будто для самого себя, не рассчитывая на слушателей. — Неприятности, которые кто-то называет приключениями… И что заставляет этих вот добираться сюда, чтобы здесь умереть? И целей-то особо великих нет. Ладно мы, мизантропы, нас умирать вынуждают…

— И покрылся Терек, и покрылся Терек, — на ходу негромко напевал он услышанное недавно от Козюльского, — тыщами пострелянных, порубанных людей, — Заметил, что Квак подпевает ему.

— Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить… — своим тонким голоском пел неунывающий переводчик и, заметив ухмылку Мамонта, с готовностью заухмылялся в ответ.

— Ладно, живем, пока разрешают. Утешайся, что сейчас лучше, чем будет потом. Может привал? — предложил Мамонт. — Привал. Сегодня еще один выходной нам выделен.

Усевшись рядом со своим ведром, он окунул в него вспотевшее лицо.

"Все начинается тогда, когда чувствуешь, что неспособен ударить другого. Не можешь никого победить. Тогда пытаешься бороться и защищаешься словами, регулярно ощущая на себе, что так бороться и так жить невозможно."

— До сих пор самым крупным животным, которое я убивал, был таракан, — пробормотал он вслух. — За это и придется скоро ответить."

Веселый переводчик сидел рядом в бронежилете, одетом на тонкий голый торс, продолжал напевать песню, искажая мелодию на какой-то свой варварский лад.

Знакомое чувство пустоты внутри, еще одно предчувствие близкой смерти: ощущение, которое, к счастью, до сих пор его обманывало.

Стрельба вдали слышалась все чаще и вдруг взорвалась внезапным трескучим шквалом. Оказалось, что она стремительно приближается, послышались гулкие лесные голоса. Оглянувшись, Мамонт увидел как сверху по склону сыплются черные, все больше и больше, возникают один за другим.

— Бежим! Куда, дурак? — Квак почему-то побежал им навстречу. Почти сразу же прогремела короткая очередь из его пулемета.

— Эх! — Мамонт бросился назад, упал в какие-то кусты в невысокой впадине. Черные бежали все гуще, сверху, вокруг, никак не заканчиваясь. Никогда он не думал, что их здесь может быть так много. Вокруг скорчившегося Мамонта стучали сапогами, с треском ломились через кусты. Где-то опять звонко застучал пулемет Квака, потом там же послышался автоматный треск, все чаще и гуще, постепенно ставший остервенелой пальбой

Показалось, что все переместилось туда. На мгновение — Какое? — вокруг вроде бы никого не стало. Пробираясь сквозь заросли, напрямую, он вспомнил про мост над ущельем, здесь, рядом, решил, что сейчас надо бежать туда. Через мост этот он ходил к дому Наганы. Под ним в ущелье был навален всякий сухостой; принесенные приливом, поваленные деревья; вымытый водой со склонов кустарник; туда же бросали ветки и подрезанные вершины кофейных деревьев, которым не давали сильно разрастаться. Все это постоянно подмывало и поднимало приливом, прессуя в одну кучу; сверху, с моста, она казалась упругой и даже притягательной. Проходя по мосту, Мамонт обязательно воображал, что бы с ним случилось, если бы он упал туда.

Вот он опять оказался на мосту, здесь, на открытом месте, его почему-то еще никто не замечал. Возникла мысль, что это шанс: спрыгнуть и может быть уцелеть там, под этим мусором. Спрятаться. Сначала кинул вниз свою тяжелую американскую винтовку и, не оставляя себе времени испугаться, ухнул вниз, полетел. Долго, гораздо дольше чем надо, ощущая будущий удар. Падение оказалось жестче, чем он ожидал. От болезненного удара остановилось дыхание, под ним чавкнуло, ударил взрыв болотной аммиачной вони. Гора из веток оказалась чистой и сухой только сверху, под ней лежал слой полужидкой грязи. Мамонт медленно проваливался в эту вонючую трясину, мысленно матеря себя.

"Тоже смерть себе придумал, мудак!" — Сначала он пытался ломать и подсовывать под себя ветки, но от движений, от возни, еще быстрее погружался в грязь. Может использовать какое-нибудь дерево как шест и упереться им в дно? Где-то гремели выстрелы, не утихала неистовая пальба.

"Вот увидят меня сейчас, посмеются и пристрелят, пока я тут, в говне, барахтаюсь."

С отчаянием решил, что можно двигаться по этому ущелью в сторону моря, вниз, где этого мусора нет. Попытался сдвинуться, раздвигая бурелом, погружаясь иногда по горло и хватаясь за скользкое дерево. Обломки веток, будто деревянные крючья, цеплялись, держали за одежду. Долгий, неизвестно насколько еще долгий впереди, путь. Древесного мусора и грязи под ним все же становилось все меньше, но неизвестно может ли он выдержать такой путь, и сколько еще его осталось: мусора. Теперь он чувствовал, как ободрало его сучьями, непонятно даже, осталась ли на нем какая-то одежда. Потом наткнулся на что-то твердое, как оказалось, большой камень на склоне ущелья. Влез на него коленями, потом пополз по этому склону вверх, цепляясь за кусты и траву.

Наконец Мамонт не боялся, что его заметят, знал, что эти вроде бы редкие заросли, снизу выглядят как сплошная зеленая масса. Черные уже не раз прятались и обстреливали мизантропов на таких склонах, пагорбах, как называл их Козюльский неизвестно на каком языке. Сам Мамонт впервые видел эту черную и блестящую, как уголь, каменистую почву. Торчащие из нее камни давали возможность на что-то опираться, но обрыв постепенно становился все круче и, наконец, стал совсем отвесным. Мамонт примостился на плоском валуне, уцепившись за куст, покрытый какими-то темно-синими ягодами. Скорчился, другой, ненужной, рукой держась за голень ноги, ощущая твердый шар сустава, тонкие палочки костей: свое такое хрупкое вдруг, будто ставшее стеклянным тело. Теперь незащищенное никакими запретами, законами. Наоборот, где-то предвкушают его сломать, раздавить, еще и пишут бумаги, докладывают, получают выговоры за то, что он жив.

Внизу, в оставленном им мире, упорно звучали выстрелы, отчетливо стучал пулемет Квака, перебивая сухой треск автоматов. Там жили без него, Мамонта. Над серыми крышами корейского поселка тянулся дым, вроде что-то горело. Ни одного корейца не было видно. Поселок весь кишел черными, улица и огороды между домами темнели разнообразным, неразличимым отсюда, грузом. Что-то тащили с лодок, скучившихся у берега, черные брели в воде, вытянувшись муравьиной цепочкой. Лодки и трофейные теперь, видимо, джонки появлялись одна за другой из-за маленького полуострова, где за пальмами угадывался близкий миноносец.

Внешне и на вкус синие ягоды напомнили жимолость. Висящий над миром Мамонт вспомнил, что единственный раз в жизни видел и ел такие на Урале, лет тридцать назад.

Стрельба внизу как будто утихала: потрескивание автоматов звучало все реже и словно нерешительнее, и только пулемет Квака равномерно отзывался короткими совсем очередями. Оттуда, из непроницаемых, как зеленая крыша, зарослей вылетел комок огня, осветительная ракета. Уж не в него ли? Нет, в другой стороне взлетела еще одна и тут же повсюду множество других. Непонятный салют. В небе повисла целая россыпь разноцветных огней. И тут же над зашатавшимися как будто пальмами медленно появился купол белого дыма, ударил первый залп. Мамонт ощутил знакомый мягкий удар, будто кто-то гигантский топнул ногой по земле.

На месте, где только что жил, только что стрелял Квак, один за другим появлялись бесконечные взрывы. После каждого залпа по склону, мимо Мамонта, ручьями сыпался песок, на зубах захрустела пыль. Снаряды падали в одно место, там будто возник вулкан. Воздух быстро заполнялся враждебным жизни: дымом, огнем, пылью. Скорчившийся на своем камне Мамонт все собирал в кулак перезревшую псевдожимолость, совал в рот, жевал тошнотворно-горькие ягоды. От дыма все вокруг постепенно темнело, меркло. Солнце потускнело, перестало слепить. Рядом пучился, кипел вулкан.

Внизу все сильнее, бешено уже, стучали в дверь. — "Погоди. Погоди, сейчас открою," — кричит он, спускаясь по лестнице. Снаружи дергают, рвут дверь. Оказалось, что идти далеко, что здесь три этажа. Стал виден ветхий, криво висящий, замок, еле цепляющийся ригелями за эту, яростно сотрясаемую, дверь.

— И где он?.. Генка где? — спрашивает кто-то ворвавшийся.

— Там, за садиком ходил. Наверное, на гараже, на крыше сидит, — ответил он. Ответил давным-давно, когда его еще не звали Мамонтом. Тогда он недолго учился в университете и подрабатывал сторожем в детском саду еще с несколькими однокурсниками. Тогда и вот теперь еще раз. Опять. Потому что, кажется, когда-то он умер и сейчас вокруг него мир, кое-как созданный из каких-то сохранившихся воспоминаний.

— Генку искали тут. С его курса пацан приходил, — Он уже стоит в каком-то большом гараже, сзади — бетонная яма для осмотра машин, прикрытая досками.

— Генка на тех, частных, гаражах, на крыше, — отвечает кто-то. — Крышу с чертом делают: битумом покрывают. Стой!

Зачем-то попятившись, он делает лишний шаг назад и падает в бетонную яму. Долго-долго, так долго как не бывает, опускается в черноту. Не в темноту, а в непроницаемо черное, как тушь. После сотен лет ощущает как замедляется его падение, повисает в этом черном. Его достали, он лежит на неудобных жестких досках, покрывающих яму. В щели между ними проникает холод, холодит спину.

— Умер он, — объясняет кто-то, наклоняется над ним. — Еще раз.

— Я мертвый? — спрашивает он. — Поправь доски, дует.

После потрясения от падения возвратилось это чувство холода, ощущение своего тела. Он знает, что это недолгое возвращение в тело — оплата за его долгую ленивую работу местным сторожем. Так здесь платят.

Теперь ощущается, как оно сложно и хитроумно устроено. Он видит свою, лежащую рядом, руку, кисть этой руки, под кожей лучи костей, соединенные с пальцами, шевелит ими. Оказывается, он одет в толстое коричневое пальто, измазанное известкой.

— Витька Смирнов тоже недавно умер, — говорит этот кто-то, стоящий над ним. — Ты его не знаешь.

— Знаю, — возразил Мамонт. — Витька. С нами на историческом отделении учился. Знаю, толстый такой. — В спину морозно сквозило из ямы.

Теперь он помнит, что еще живым, в том мире, однажды встречался с чертом, говорил о чем-то. Хорошо, если появилась возможность встретиться опять, может черт напомнит что-то из прошлого?

Наклонно идущий тротуар между облупленными домами, осенняя прохлада. На нем никогда не чистившиеся туго зашнурованные ботинки, откуда-то взявшиеся, высоко вылезающие наружу, толстые деревенские носки. Длинный ряд одноэтажных частных гаражей, на крыше — две совершенно неподвижные фигуры, сидящие напротив друг друга. Черт — угольно-черный, с мощными, загнутыми назад, рогами, будто сгусток мрака. Может, — вовсе не физическое тело, а какая-то, созданная для них, местных, видимость. Эти двое словно всерьез ждали этого непонятного Судного дня, о котором здесь так много говорили.

Мамонт прошел мимо, остановился во дворе, напротив старого пятиэтажного дома. Местный мир заканчивается здесь бесконечно высоким лесистым склоном. Котельная внизу, кто-то лениво белит ее, еле ползая по строительным кОзлам вдоль стены. Здесь все делается так. — "Это и есть мой рай?" — На доме наверху — ,зачем-то построенная недавно, неуклюжая надстройка. Там тоже, медленно-медленно, двигаются рабочие.

Все еще постепенно возвращается ощущение своего тела. Боль внизу спины. Накопившаяся усталость.

"Сторож я. Мало нам платят."

Просыпаясь утром, он обнаруживал, что о чем-то размышлял во сне и сейчас продолжает размышлять. Осталось нелепое ошеломление, будто он откуда-то извне вернулся в этот мир. И вроде делать здесь было нечего, закрыв глаза, он опять попытался заснуть, но в голову лез, раздражал разговор вовне, все повторяющееся обсуждение их нынешней жизни.

Хлопнул одинокий выстрел, послышалась ругань Демьяныча. Бесполезная, потому что корейцы его не понимали, как выяснилось за эти три дня.

Мамонт лежал в высокой траве на тростниковом матраце, лежал все эти дни и чаще спал. Все это называлось засадой.

— Богато черных побил, — слышался где-то голос Козюльского. — Не сэкономил.

— Только через Квака и оставалась связь с тем берегом. Теперь все, — Это, кажется, Кент.

— Обещали то, обещали се. Большие доллары сулили. Теперь человека нет и связи нет.

— Видал я, где его прижали. От мин-снарядов все перепахано. Бурелом. Кровищи кругом засохло, на ветках кишки развешаны. Будто толпа на толпу, человек по сто друг с другом вручную дрались. От самого Квака тоже ничего не оставили, измолотили.

Рядом зашевелился Демьяныч, глядя в бинокль, обросший короткой белой, металлически блестящей, бородой.

— Хоть бы побыстрее начали, — пробормотал он. — И чего тянут?

Несколько дней назад черные высадились на берег, в той части острова, которую почти отделяло, врезающееся в сушу, ущелье. То, которое заполнялось приливом, и в котором недавно побывал Мамонт. Получалось, что оно делило остров на две неравные части, и на перешейке между ними Демьяныч замыслил подстеречь черных.

Чем дальше, тем труднее было назвать это засадой. Никто здесь не собирался прятаться. Здесь шумели, кричали, даже били в барабаны, горели костры. Корейцы, не таясь, бродили, уходили и приходили, их перестали уговаривать, махнули рукой. Демьяныч кричал и матерился больше всех, но теперь, кажется, тоже смириться. Хуже того, несколько раз поднималась стрельба, когда кому-то мерещился подкрадывающийся враг. Оставалось только надеяться на неправдоподобное везение и глупость черных. Мамонт надеялся: такое уже случалось на этой войне.

— Дай-ка посмотреть, — Мамонт принял от Демьяныча бинокль. Такая знакомая теперь ему гора из вулканического туфа с этой стороны была совсем черной, голой, похожей на угольный террикон. Легче было на душе оттого, что растительности там не было: на этом склоне никто не мог спрятаться. А внизу, среди такой же как здесь, рядом, высокой полосатой травы, мелькали головы черных. Один, видимо, офицер, сидел ближе других, рядом с большой трубой батальонного миномета, глядел в какую-то бумажку, иногда что-то записывал.

Линии в окулярах бинокля образовывали пунктирный крест: будто прицел, направленный в голову офицера.

"Далеко. Как жаль, что это не оружие. Нажал бы сейчас на какую-нибудь кнопку, и гады с воплем исчезли бы. Не придумали. Чего только не выдумали, а до этого пока не догадались. Или вспыхнули бы, занялись огнем. А то, например, покрутил колесико, а эти сдвинулись назад. И дальше, дальше. Чтоб так и уползли за тыщу километров. Или за две. Хватит."

— Куда-нибудь в Антарктиду, — пробормотал он вслух. — Бумажки разложил, гад. Считает. И чего именно?

— Чего он может считать. Как нас убить.

Без бинокля черные сразу стали мелкими и нестрашными. Муравьями копошились где-то там, у себя, блестя круглыми железными головами в касках.

"А вдруг и не станут убивать? — появилась откуда-то нелепая надежда. — Пожалеют ни с того ни с сего."

Сзади по-крестьянски громко, будто в поле, переговаривались демаскирующие корейцы.

"Бдительность усыпляют," — пробормотал Демьяныч. Сейчас он рвал эту странную полосатую траву вокруг себя и обкладывал ею пулемет. Стоящий на, прижавшейся к земле, треноге, короткий, с кожухом водяного охлаждения — что-то вроде маленького варианта "Максима". Толстый ствол с табличкой "Рейнметалл" постепенно скрывался под слоем свежего сена.

— Будто самогонный аппарат, — заметил Мамонт.

— Американцы обещали много оружия хорошего мощного оставить и это что — много? Надо хотя бы кирпичей, камней каких-нибудь принести да спереди уложить.

— Принесу, — Мамонт на четвереньках стал выбираться назад.

— Перехватим! Двинутся, куда денутся, — слышался Демьяныч.

От трехдневного лежания на тростниковом мате хрустели суставы и болела спина. Рядом начинался обратный, невидимый черным, склон, здесь ими, мизантропами и корейцами, был сложен бруствер, низкая и длинная гряда из местного камня. Оказалось, тут прямо на земле спал Тамайа, подставив солнцу пропеченное лицо и положив голову на зеленую трубу: гранатомет или, как почему-то называл его когда-то Миллер, Большой Бен. Вблизи по выражению его лица было заметно, как серьезно и внимательно он смотрит какой-то свой сон. Ниже начинался стихийно возникший лагерь, вытоптанная и замусоренная земля перед морским обрывом. Среди бамбуковых шалашей было разбросано оружие и какая-то кухонная утварь.

"Военная машина! Это засада называется," — Удивительно было надеяться, что черные еще не знают обо всем этом, но внутри все же шевелились остатки какой-то надежды. Опять на какую-то случайность? Чудо?

У самого обрыва рос кустарник и несколько кривых тонких деревьев. Между ними висели зеленые, армейского образца, гамаки. Возле сложенных из камней очагов копошились корейские бабы и старухи, некоторые даже с детьми. Кучками сидели и стояли корейцы, коричневые, будто вылепленные из глины, некоторые в бронежилетах на голое тело. Американские каски на корейских головах криво болтались, почему-то были большие, не по размеру. Здесь же, рядом с Наганой, стояла Марико, в туго обтягивающих джинсах и блестящей лаком легкой кожаной куртке, слишком нарядная для предстоящего, по мнению Мамонта. По-прежнему слышались голоса мизантропов, говорили все о том же.

— …Ему теперь никакого спасиба не надо.

— Если каждому так дорого жизнь отдавать, быстро все черные кончаться. И даже из нас кто-нибудь уцелеет.

— Так и не получил я с тебя своих долларов, — упрекнул Козюльский Кента. — Да! Видать, все-таки не удержаться нам… Где-где? На этом свете…

Наступила недолгая пауза. Мизантропы сидели на бруствере и на, сваленных в поленницу, базуках, которые постепенно стали называть гранатометами. Тоже севший рядом, Мамонт ощутил под собой теплый камень. Бруствер. Еще одно слово, которое пришлось недавно запомнить.

— А все же я не хотел бы, чтобы после смерти еще что-то было, — наконец заговорил Кент. — Без физического существования, без благ для организма, что остается? Одни разговоры, вроде как в тюрьме.

Глядя на этот лагерь, Мамонт почему-то подумал, что как-то не хватает здесь Квака. Вроде он должен здесь быть обязательно, без него было как-то неправильно. Ошибочно.

— Говорят, Нагана японский за деньги корейцев нанимает в черных стрелять, — сказал Пенелоп. Не стесняясь стоящего невдалеке Наганы, кивнул в его сторону. — А Аркашка-то куда пропал?

— В дозоре.

— Это еще что?

Это означало, что Аркадий подкрался к черным ближе, спрятался на дереве и смотрит на этих черных.

— Такого не каждое дерево выдержит. Эдакую тушу.

— Хорошо, что самолетов-вертолетов нет. Может и не заметят, — заговорил Мамонт. — Одна надежда.

— Ну конечно, не заметят! — отреагировал Пенелоп. — Сегодня весь день с камней глядят. То в стереотрубу, то в бинокль. Да вон, смотри.

На вершине горы неровными столбиками торчали темные на фоне неба фигурки. Некоторые медленно шевелились.

— Видишь, оптикой блестят. Может через снайперскую винтовку смотрят. Мы тут под ними как на ладони.

Впереди что-то закричал Демьяныч. Неразличимо, но, конечно, с отчетливым недовольством.

— Демьяныч кирпичей захотел, — вспомнил Мамонт. — Может эти трубы ему подойдут, прикрыться. Заместо. Пусть успокоится.

Символически пригнувшись, он шел через траву с двумя гранатометами, глядя на вершину, теперь не мог оторвать от нее взгляд.

Черные наверху вроде бы начинали суетиться, их стало больше. И вот ударил выстрел, потом редкая и гулкая очередь крупнокалиберного пулемета.

"ДШК", — вспомнил Мамонт его название. Упал, уверенный, что стреляют в него, что он уже почти мертв. И почему-то живой поднял голову. Впереди Демьяныч с лихорадочной быстротой крутил ручки на станине пулемета. Сзади уже лежал, откуда-то взявшийся, труп.

"Один успел", — В лагере суматошно бегали, большие пули шлепались между людьми, бились о камень бруствера, от него летели осколки. Вот кто-то упал, раненый, корчился в пыли. Теперь корейцы, сбившись в толпу, бежали назад.

"Куда они? В море?" — Сзади до крутого обрыва оставалось метров двести.

Скучившись, вдесятером, наверное, понесли визжащего раненого. Тот извивался в чужих руках. Вдоль бруствера, символической полосы белых камней, лежали, жались к нему темные фигуры. Мамонт почему-то подумал, что кому-то, смотрящему сверху, они, наверное, кажутся похожими на вшей, скопившихся в швах одежды.

От массивных пуль "ДШК" камни кололись и разлетались. Все перекрыл, возникающий где-то, дикий животный крик. Еще кого-то ранило. Где-то хлопнул гранатомет, дымящаяся граната низко, над травой, полетела в сторону черных. Очнувшись, Мамонт скорчился на боку, придавил Большой Бен к плечу, — сильно, как учил покойный Секс, и тоже выстрелил. Граната ударила в склон, выбив черное облако. Фигурки на вершине исчезли. Повсюду стали стрелять из гранатометов и из "М-16" подствольными ракетами, все чаще и чаще. Гранаты полого, дугой летели над головой. Гора осыпАлась от черных взрывов. Оказывается, что-то кричал, махал ему рукой Демьяныч.

"Ах да, — вспомнил он. — К пулемету. Ленту тянуть." Когда-то Демьяныч назначил его вторым номером и все время напоминал об этом.

Демьяныч куда-то напряженно смотрел сквозь прорезь в щитке. Сейчас он одел очки и от этого сразу постарел. Мамонт вдруг заметил, что нога старика перевязана прямо поверх штанины, набухающим кровью, бинтом.

— Осколками задело, — пробурчал старик. — Какими, какими!.. Осколками пули, чего еще. Ну все, вот и дождались, бля. Вон они, двинулись. Вдоль горы идут.

Вдалеке муравьи с железными головами передвигались несколькими группами, часто останавливаясь и скрываясь в зелени. Ползли медленно и еще нестрашно. Их становилось все больше. Уже слишком много. Сзади захлопали было выстрелы, но, кажется, безуспешно: никто из наступающих их как будто не замечал. Выстрелы звучали все реже. Огонь мизантропов становился все слабее, умолк.

— Бесполезно, — спокойно сказал рядом Демьяныч. — Тут на склоне издалека нужный угол не возьмешь.

Он, одну за другой, стал доставать из своего мешка гранаты и класть перед собой:

— На фронте мы такие "феньками" называли.

Мамонт вспомнил, что у него тоже есть такая, завозился, стал выдавливать ее из тесного кармана джинсов.

Где-то здесь рядом в траве лежала его вновь полученная винтовка. После опять потерянного им "Армалита", на этот раз утопленного в грязном ущелье, появилась древняя двухметровая винтовка неизвестного происхождения с узким кинжальным штыком.

— Раньше я думал, что фокстрот — это вроде танцор какой-нибудь, — непонятно к чему высказался старик. — Вертится фокстрот. Вертится… Вертится он, пляшет… А что Аркашка-то не убегает? Там он, гляди, в том кусте сидит, вроде черемухи. Вот баран. Сейчас ведь черные дойдут, доберутся до него.

Черемухой Демьяныч почему-то назвал большой пук какой-то мясистой и высокой, метра в три, травы. Сейчас с рядом с ним возник, до этого лежащий, видимо, на земле, черный. Оглядывался на других, приближающихся. Мамонт даже узнал его — тот офицер-наблюдатель, записывавший как их убить. Черные, уже не прячась, ползли вверх среди камней, мелькали рядом с убежищем Аркадия, а теперь уже впереди него. Удивительно, что его еще не заметили.

— Ну все, пропал Хрущев, — произнес Демьяныч. Кажется, хотел сказать еще что-то, но тут куст зашевелился, полыхнул и разлетелся. В офицера ударило длинное рваное пламя. Полетели белые бумажки. Била и била бесконечная очередь. Возник Аркадий с большим пулеметом, присев от тяжести, он будто направлял струю трассирующих пуль в сгрудившихся, прижавшихся к подножию горы, черных. Розовые пули бились о скалу, беспорядочно разлетались и толкались между камней. Там будто шевелилась густая светящаяся сеть. Заметавшиеся черные постепенно откатывались, пятились, кружились и вот побежали. Бежали назад, не оглядываясь и не стреляя, прыгая через камни.

За спиной закричали, заревели что-то бессвязное. Оказывается, сзади стеной столпились наблюдатели: мизантропы и корейцы. Некоторые зрители залезли на бруствер, повыше.

— На! На! Получили гады! — выделился чей-то голос. — Знай мизантропов. Давай! Помогай Аркашке!

— Айда! Пошли, — еще громче закричал кто-то.

Толпа заколебалась и сдвинулась, кто-то уже несся впереди, обгоняя других. Демьяныч что-то кричал, кажется пытался остановить их, но его никто не слушал. Сбоку и совсем впереди показалась еще одна плотная толпа корейцев, с воем и непонятными криками они катились по склону. Оказалось, что некоторые без оружия, с бамбуковыми копьями и просто палками. В них стреляли вовсе не исчезнувшие черные, уже почти в упор. Передние густо падали, их будто не замечали, бежали мимо. Черные тоже что-то кричали, кто-то кинулся навстречу. Набегающая толпа поглотила их.

Мимо Мамонта, сминая траву, катились мизантропы, среди них опять коротконогие корейцы в засученных штанах, старики и бабы с вилами и лопатами. — Бей! Бей! Мочи! — яростно ревели там. Упал убитый, еще один.

"Не мизантропы? Кажется, нет."

Демьяныч теперь семенил впереди, перед ними. По-старчески хромал, сжимая в кулаке нож. Его обогнал Тамайа, размахивая гранатометом. Среди других показался Пенелоп, он на ходу перехватывал свой тяжелый американский пулемет и сейчас держал его за ствол, как дубину.

Он тоже закричал что-то бессмысленное, длинное "А", не сводя глаз со своего сверкающего штыка перед собой. Трассирующие пули летели навстречу. Изнутри поднимался темный восторг, он вытеснил страх, вытеснил все. Восторг и ярость. И такое жгучее желание ударить кого-то штыком, врезаться в толпу врагов, чтобы повалить их, как кегли. За все накопившееся внутри в это последнее время. Это не он боялся, убегал и прятался. Откуда-то взялось, росло изнутри ощущение собственной непреодолимой силы.

"Щас! Щас я". Невыносимо медленно сокращалось расстояние и время до того, как он вонзится штыком в кого-то там, впереди. На вершине уже тоже дрались. Упал, выбивая пыль из склона скалы, пулемет. За него еще цеплялся кто-то, кричал.

Стрелять не давали корейцы, смешавшиеся с черными. Приближалась воющая, дико шевелящаяся, жутко пахнущая, толпа. Затормозив перед этой мешаниной из людей, Мамонт понял, что никогда еще не видел такого, такое навсегда останется с ним самым жутким и ярким впечатлением. Исчезла уверенность, что в рукопашном бою достаточно аккуратного и точного укола штыком, чтобы благородно поверженный противник упал и умер. Падать и умирать никто не хотел. Здесь убивали друг друга постепенно, кромсая и отрубая куски. Изрубленные, с вывороченными кишками, продолжали биться из последних сил, пытаясь превозмочь убивающих. Упавших рубили и кололи, били камнями. Они с воплями, в которых уже не оставалось ничего человеческого, хватали за ноги, ползли свежие калеки.

"Вот оно как "биться насмерть."

Черные били прикладами и саперными лопатками, отнятыми у корейцев копьями и вилами. Те, появившимися у них, автоматами и обломками автоматов. Перед Мамонтом появился, отделившийся от остальных, черный. Он один здесь стоял неподвижно, растерянно поводя в стороны опущенным стволом. Заморозив что-то в голове, Мамонт будто в учебное чучело, ткнул его штыком, ощутив мягкий живот. И этот почему-то не умер, упал на колени, намертво вцепившись в ствол винтовки. Мамонт еще долго бессмысленно дергал ее, пытаясь освободить, пока его не оглушил кто-то сзади мощным ударом палки по голове — ,кажется, даже свой, кореец. И сразу налетевший черный с остекленевшими, будто не видящими ничего, глазами с разбега врезался саперной лопаткой в грудь. От острой боли перехватило дыхание. Так, что показалось, что все, он умер. Но нет, оказалось, еще жив.

После этого Мамонт уже перестал что-то понимать. Кажется, он махал винтовкой, бил куда-то штыком и прикладом, но тело будто исчезло, сознание затянуло туманом, иногда освещаемым вспышками новой боли.

"…Опять подсуживает нам бог. Или Великий Дух, как Тамайа говорит", — Мамонт смотрел сверху на недавнее поле боя.

— Похоже, боги наверху уважают нас за что-то. Мы там на особом учете, опять все уцелели, — сказал кто-то.

В последнее время мысли Мамонта все чаще совпадали с мыслями мизантропов.

"Странно, когда от кого-то другого слышишь точно те слова, которые ожидаешь. Будто нажал на кнопку и вот, выскакивает готовое."

— Потому и уцелели, что дали отпор, — заговорил Пенелоп.

Считалось, что Чукигек находится в карауле, тут, на вершине, недавно захваченной ими, горы. Сегодня здесь собрались мизантропы, почти все. Стоящий на краю Чукигек ногой сгребал и сталкивал вниз пулеметные гильзы. Гильзы эти, большие, как стограммовые стопки, усыпали здесь все, весь маленький плоский пятачок голого камня, тесный от собравшихся людей, с уже заржавевшим пулеметом посредине. Трава внизу казалась совсем редкой: так, кое-где натыканной среди камней; сквозь землю просвечивали плоские треснувшие валуны. Такой маленький сверху участок земли. Практически один большой, плоский и наклоненный к морю, камень.

"Кто-то отсюда смотрел как я лежал. Вон там. Как бежал…" Тогда, отчаявшись одолеть друг друга, враги расползлись в разные стороны.

— Семь-восемь подъездов, — пробормотал что-то непонятное Чукигек. — Я говорю, до них подъездов восемь было. Это я расстояние так прикидываю: городской дом представляю. А казалось, далеко так.

Мамонт старался не смотреть на него. Голова и половина лица Чукигека была перевязана, оставшаяся часть почернела от ушибов. Ранены были все, кто больше, кто меньше. Почему-то считалось, что Мамонт пострадал меньше всех, и это злило. Ныла рана в груди. На груди? Он осторожно ощупал свежую выбоину в грудной кости, ощущавшуюся даже под повязкой. Кроме этого было еще много более-менее мелких порезов.

— Тяжело в лечении — легко в раю, — твердили рядом. Мизантропы старались держаться подальше от обрыва и от этого будто жались друг к другу.

— Ты, Демьяныч, мог бы вперед и не лезть. Вон последних зубов лишили.

— Ну и хрен с ними. Я в Красном Кресте другие поставил. — Демьяныч оскалил новые железные зубы. — Мы и такими кусаться можем.

— Я тоже как дал одному в челюсть, — твердил Пенелоп. — Одним ударом половину зубов вылущил. — Он разматывал заскорузлую повязку; обнажилась грубая глубокая борозда в мясистой руке. — Гранатным осколком порвало, — пояснил он. — Ничего, им от меня куда хуже досталось. В следующий раз надо будет лом захватить.

— Мы убивать плохие люди, — заговорил Тамайа. Он почему-то не перевязывал свои раны. Страшные порезы на татуированном, а сейчас еще измазанным йодом теле затягивались блестящим розовым мясом.

Сейчас канак возился с брошенным черными пулеметом, тот стоял здесь на толстом, прочно забитом в камень, железном штыре. Уверенно копался внутри, вытащил какую-то железку, попытался выпрямить в ней что-то, сначала о камень, потом даже зубами. Наконец, захлопнул крышку и сразу загудел, запел победную песнь. Мамонт уже слышал переводы подобных. Кажется, этой тоже.

"Белые люди для войны покорили много железных демонов,

Тамайа тоже покорил маленького тяжелого демона.

Сейчас я тащу его, он сидит у меня на шее."

Судя по тому как только что канак привычно и ловко возился в механизме, это выглядело кокетством или непонятной иронией по отношению к ним, белым. Мамонт сомневался, так ли уж он верит в своих богов и демонов.

Тамайа показал пальцем вниз:

— Когда другая война, здеся не было деревья. Только бетон, ангар и японцы. Потом джунгли съели все. Сейчас люди опять пришли сюда воевать.

— Давно пришли, — пробормотал Козюльский. — Только заметил?

Мамонт присел на корточки у края обрыва. Рядом с корейским поселком поднимались дымы, вокруг погребальных костров двигались люди в белом: все еще продолжали умирать раненые. Где-то далеко хлопнул выстрел, еще один. После последнего боя черные затихли, их будто вовсе не стало на острове. Иногда только слышались эти непонятные выстрелы.

— Черные коров блудных валят, — сказал Козюльский. — Бьют без расчета, не нам, так хоть себе бы оставили.

Корейцев в поселке и вокруг него почему-то стало больше чем обычно. Потревоженный муравейник.

На берегу на пальмах, будто обезьяны, сидели корейские дети, ползли по стволам. Женщины с винтовками за спиной копались в грязи, оставшейся после прилива, складывали найденное в корзины. На суше стоял караульный.

Корейский Шанхай и берег рядом с ним был теперь обнесен колючей проволокой. Из длинной траншеи торчали стволы пулеметов, там шевелились головы в касках.

Посреди поселка рядом с большим брезентовым шатром тяжело шевелился гигантский флаг Красного Креста. У берега теперь постоянно стояла самоходная баржа с таким же крестом. После этого последнего боя сразу появилась свободная связь с берегом, в Шанхае появился госпиталь, а у мизантропов — бинты и йод. Откуда-то взялся даже паром, почти непрерывно он ходил между островом и материком. В Шанхай везли и везли лекарства, одежду, консервы.

Тюки тонких местных ватников, набитых морской травой, лежали даже здесь, в качестве сидений. Сейчас все мизантропы были одеты в них, будто в единую форму. Исчез и гнилой пиджак Козюльского, вопиющий даже для этих мест.

— Недавно смотрю, — опять заговорил Козюльский, — кто-то у ручья сидит, в сапогах, фуфайке трофейной. Бреется, ножик в воде полощет. Подхожу спокойно, точно- черный. Сидит, смотрит на меня. Ну, я его штыком тюк и все… Мордой в воду. Больше бриться не понадобиться. Разведчик, видать, их был.

— Хорошо, что был, — сказал Пенелоп.

— Гуляют теперь по лесам. Отдыхают, — произнес Кент.

Миноносец черных опять куда-то исчез. Кажется, стоял где-то за пределом видимости, за этим вот горизонтом. Только сейчас Мамонт понял, что черные здесь остались отрезанными, сами по себе.

— Бросили их, — сказал он.

— Надолго не бросят, — отозвался Демьяныч. — Поглядим… — добавил он что-то неопределенное.

— Теперь взялись уговаривать, чтоб уехали, — заговорил Козюльский. — Сильно.

— Куда? В бомжи? — спросил Демьяныч.

— Сулят подъемные, компенсацию любыми деньгами. Хоть тринидатскими долларами. Большую валюту дают.

— Езжай, — произнес Кент. — Теперь увезут куда хочешь, руби избу, живи. Не знаю вот устоят ли, усидят ли здесь корейцы. Без них нам не выжить.

— Говорят, они вовсю эту компенсацию получают, — заговорил Чукигек. — И очень хорошую. Довольны.

— Да, очень необидная. Вон, Тамайа тоже получил, — сказал Кент. — Теперь думает: уехать- нет. Меня с собой зовет. Так что могу не в бомжи, место жительства есть: райские острова. Похоже, и люди там хорошие, канаки или маури что ли.

— Езжай, — перебив его, равнодушно сказал Козюльский. В его голосе не слышалось осуждения. — Будешь как здесь рыбу ловить с Тамаркой да с его родственниками-неграми, купишь табачную лавку, как хотел. Посмотрим, может и мы за тобой в разные стороны.

— Никуда не уедем, — будто распорядился Демьяныч. — Здесь будем жить. Будем жить все равно.

Перед ним появилось поле, вспаханное, с какими-то различимыми вблизи, в упор, ростками. Он постепенно узнавал мир, в котором оказался и понял, что на этот раз не спит. Сознание несколько раз обманывало, когда казалось, что он проснулся окончательно, потом оказывалось, что нет — все-таки опять спал. Странный сон: в нем он долго, недели две, наверное, с кем-то спорил, что-то доказывал. Сейчас ощущалось разочарование и даже обида на кого-то: все оказалось зря, все, о чем так переживал во сне, по эту сторону сразу потеряло значение.

Чувствовалось, что мир вокруг действительно реальный, окончательный, он проникал в сознание прохладой и накопившимся в теле ознобом. Отчетливо пахло сероводородом из гниющего в джунглях болота. Фосфорно мерцали там пятна потустороннего синего света. Светящиеся грибы. Оглянувшись, можно увидеть, подробно разглядеть, их рядом, за спиной.

Освещенные снизу облака на горизонте: будто еще одна недостижимая земля. — "Цвет пьяной девушки", — почему-то вспомнилось что-то из китайской поэзии. Непонятно что говорило о том, что сейчас часа четыре утра.

Давила зевота, постепенно отчетливей становилась боль от вдавившихся в тело штампованных жестяных пуговиц на китайском ватнике, дежурном, выдаваемым в караул, на нем он спал.

"Эх, заржавел, заржавел", — Хруст суставов вызывал нервную чесотку, словно кто-то скреб по стеклу. От постоянного недосыпания часто закладывало уши, будто пропадал звук, и тогда окружающее опять становилось нереальным.

К счастью никого вокруг не было. Пусто. Чтобы убить время, он с неестественным вниманием рассматривал пулемет Дегтярева, еще один дежурный предмет, выдаваемый в караул. Громко щелкнул затвором.

Сейчас, ночью, слышались звуки, которые он раньше не замечал, не обращал на них внимания. В темноте- будто чье-то движение, шорохи, странные шумы и даже будто произнесенные кем-то слова.

"Аферист хороший", — только что далеко, но отчетливо прозвучало что-то странное.

"Кто аферист?" — тут же подумал он.

"Ночь, караул. Ночи бывают темнее от страха…" — попытался он сочинить какой-то стишок.

"Ценность мысли в таком карауле в ее длине. Длительности. Чтобы как-то убить время до смены," — То ли приснилось недавно то ли вспомнилась сейчас ночь в сахалинской столовой. Самовар с самогоном…

Он вдруг заметил, что серые листья пальм на берегу стали зеленее. Точно, и небо было светлее. Почему-то показалось удивительным, сверхъестественным, что наступает утро. Темнота стала нестрашной, бесконечная ночь заканчивалась. Появилось предвкушение скорого пива, теплой лепешки из маниока.

"Удовольствия мелкими должны быть, мелкими. Только такими могут быть истинные удовольствия.", — Мучительно-сладкое желание опять заснуть, медленно сдаться сну.

Где-то прозвучал непонятный чужой здесь звук. Внезапное чувство опасности толкнуло изнутри, будто судорога от удара током. Собравшийся закурить, Мамонт замер, осторожно разжав руку, выронил сигару. По земле потянул к себе свою тяжелую длинную винтовку. Какая-то тряпочка, бархатистая на ощупь, почему-то не отрывалась от ствола. Оказалось, что она цепляется за винтовку лапками, это неуместная уснувшая бабочка.

Где-то звучала человеческая речь, фантастическая именно оттого, что была подлинной, настоящей. Еще неразличимая, не разделенная на слова; слов этих не разобрать, но отчетливо знакома интонация: русский мат. Черные! Вот оно- что-то непонятное, белеющее в темноте. Светлое явно сдвинулось, окончательно обозначив себя как реальность. Голоса черных звучали громко, там не таились. Множество — так много! — фигур, темных, без лиц, двигалось прямо сюда, на него, покачиваясь, будто нелепо подпрыгивая, на вспаханной земле. Неуместная мысль: как неуклюже устроен человек на своих двух ногах. Мелькнул огонек то ли сигареты то ли фонаря. Блеснула запрокинутая вверх бутылка. Одна разбухшая мысль будто завязла в голове: "Меня хотят убить".

"Винтовка как прибор для ликвидации страха", — Мамонт пристроил ее на бамбуковой перекладине ограды и уже давно ловил в прицел кого-нибудь в темноте. Ночь вовсе не иссякла, не кончилась. Все! Он крепко прижал к плечу приклад и, еще нажимая курок, понял, что попал. Сейчас тот, напротив, упадет. Хлестко ударил, как всегда внезапный, выстрел. И в этой темноте он увидел, как его пуля вдалеке ударила в согнутую в подъеме ногу. Отчетливо блеснули какие-то светлые осколки. Крик заглушили сразу ударившие в его, Мамонта, сторону выстрелы. В листве сзади наперебой защелкали разрывные пули. И тут же — откуда он взялся? — сбоку от Мамонта возник, заработал чей-то пулемет, — кого-то из мизантропов. Длинные светящиеся пули прошли над черными, сразу попадавшими на землю и слившимися с ней, будто исчезнувшими. Оказывается, ночь не ушла, было еще темно. Мамонт услыхал чей-то крик сбоку от себя, кажется, Кента; выстрелы послышались с другой стороны и еще где-то, даже сзади. Стало заметно, что черные с непонятным упорством ползут вперед, вспышки их выстрелов обозначили где они — уже совсем близко.

Пули летели над головой, брызгами отлетали от искореженного пулемета, с визгом вращались вокруг. Мамонт лежал, символически спрятавшись за столб изгороди и вдавившись лицом в землю. Черные стреляли непонятно долго. Какой-то куст сзади трясся и колыхался от выстрелов, будто вращался на одном месте. Пули все цокали в смятый, как лист бумаги, диск пулемета. Кто-то там, впереди, еще не верил, что убил его, Мамонта.

Ответный огонь мизантропов давно уже прекратился. Оказалось, все черные, не прячась теперь, стоят на краю, огороженного бамбуковыми жердями, леса и непрерывно стреляют в глубь его.

Черные бессмысленно стреляли и стреляли. Рядом с Мамонтом остановился кто-то, автомат грохотал прямо над головой, выталкивая черный дым и разбрасывая гильзы. Наконец, огонь стал утихать. Где-то кричали, кто-то требовал прекратить эту пальбу.

В ушах звенело. Как всегда, в тишине будто сильнее запахло порохом, горелым железом. Рядом уже топталось, как оказалось, несколько человек. Мамонт лежал, то ли притворяясь мертвым то ли надеясь, что его не заметят. Он сам еще этого не понимал. Кто-то молча подошел, встал над ним.

— Ну что, долго еще будешь валяться? — Не хотелось в это верить, но это говорили ему. — Вставай!

Сразу онемев всем телом, Мамонт, будто через силу, стал подниматься.

"Вот бы все это опять померещилось."

Черный, не дав подняться окончательно, схватил его за волосы:

— Смотрите, матерого поймали!

С чудовищной, будто не на человеческий череп рассчитанной силой, обрушился удар ногой. Опрокинутый на землю, Мамонт поднес руку к голове, уже поймав себя на том, что боится не лишнее ли это движение, не слишком ли смелое. По голове текло жидкое, кровь.

— Как в мяч! Как в мяч! — ликовал кто-то рядом. — Ух и дал!

— Чего там? Кого победили? — раздался другой, приближающийся, голос.

— Мамонтовца поймали, товарищ капитан-лейтенант.

— Да не мамонтовца, — возразил кто-то. — Вроде самого. Точно, матерый гад!

Из темноты вышел кто-то незнакомый, с густыми усами, с толстой веревкой, почти канатом, в руках.

Вокруг собирались, брели сюда по вспаханной земле черные:

— Правильно, давай вяжи его.

— Чего его вязать, — ворчал усатый, обдав перегаром, накинул петлю Мамонту на шею. — Сразу на ней этого бы и повесить.

— Успеем, — небрежно возразил самый старший, видимо офицер, до этого молча стоявший в стороне. — Не торопись.

— Правильно, не веревкой его вязать, — Подошел кто-то сильно пьяный. — Еще сапогом его по башке казнить. Растоптать, в землю втереть козла!..

Не слушая его, усатый затянул петлю, связал руки Мамонта спереди, сильно, с раздражением и злобой, дернул веревку. Мамонт оглянулся на старшего, наблюдавшего за ними.

— Никак вас, гадов, не добить, — пробурчал тот.

В лесу уверенно сновали, переговаривались черные, пробегали мимо к небольшой толпе, темнеющей дальше в поле. Кто-то вскрикивал и матерился там, в ее центре.

— Вот, велели принести, — доложил офицеру кто-то остановившийся, держащий под мышками охапки знакомого тряпья. — Одеяло или что-нибудь — замполита понесем. Без ноги, видать, остался. Жалко, — как-то неуверенно добавил он.

— Поищи, есть у них там бинты, какой-нибудь гипс?

"Есть!" — чуть не сказал Мамонт.

В руках у офицера появилась бутылка виски с косой золоченой этикеткой. Офицер надолго приник к ней. Матрос с тряпьем почему-то не уходил, стоял внимательно глядя на горло пьющего. В глубине леса будто зажгли свет.

— Подожгли уже, — сказал матрос. — Да у них там и не было ни хрена, в бомжатнике этом.

— Ладно, уносите замполита, он сам пусть там командует. А нам идти надо. Остались еще дела.

Черный все время дергал за веревку. На перекопанном поле будто только сейчас возникли, ставшие видимыми, ростки арахиса. По ним шли черные с Мамонтом сзади, на веревке, куда-то торопились с непосильной для него скоростью. В сумерках, освещаемых морем, блестели их мокрые от росы, будто вдруг ярко начищенные, сапоги. Все еще сумерки. Оказывается, времени прошло совсем мало. Он чувствовал как постепенно появляется, набухает, гигантский, в пол-лица, синяк. Как — то особо ощущалась пустота в этих связанных руках. Руки сами по себе ощущали, что в них должно быть какое-то оружие. Черный с веревкой нес его пулемет, сейчас без диска. Подгоняемый дерганьем петли и матерными угрозами Мамонт будто тоже торопился куда-то.

Большое открытое пространство. Поле все не кончалось. — "Чем? Неужели ни один мудак не видит?"

"Ну и как теперь?" — Сознание сопротивлялось реальности, отчего окружающее казалось ненастоящим, будто еще один сон. В голове один за другим рождались планы спасения, все нелепее и нелепее: панические судороги, замороженного будто, мозга. Вот черные вереницей заходят во двор Аркадия и один за другим проваливаются в яму из-под вина. Может еще и плавают в прокисших заплесневевших остатках. Каким чудом сохранившихся? Ну, может в скопившейся дождевой воде. Почему-то разыгралось воображение. Появляется обезьяна Псоевна с лопатой и засыпает беснующихся в бочке черных землей.

"Землею… Даже мечты будто ненастоящие, рисованные. Мультфильм какой-то. — На краю поля показалась крыша дома Аркадия. — Вот и осуществление мечты. Накликал."

Дом приближался, будто вылезал из-под земли. Мамонт давно не был здесь; рядом с домом появилось новое крыльцо, белеющее свежим деревом. Потом стало видно, что окна выбиты, зияют чернотой, все заметнее — дыры в крыше. Пулевые, хорошо знакомые Мамонту, и еще какие-то, разные.

Сразу стало понятно, что Аркадий там, у себя, — черные отсюда, издали, стали выкрикивать угрозы. Теперь, не торопясь, вразвалку, с Мамонтом на веревке, они шли к дому, вразнобой стреляя из автоматов. Черные были заметно пьянее чем раньше: по дороге выпили, наверное, из захваченных у мизантропов запасов.

В стенах стремительно появлялись черные дыры. От досок крыльца летели щепки. И совсем внезапно из черного окна хлестнуло длинное малиновое пламя, вдогонку запоздало прозвучал выстрел.

— Ложись! — крикнул кто-то. Но все уже лежали. Мамонт тоже. Как будто прямо над его головой взвизгнула картечь. Где-то там показался Аркадий, упал прямо рядом с разлетающимся от пуль крыльцом, вытянув перед собой длинный пулемет: тот, из которого он стрелял у скалы.

Низко, показалось, едва не задевая, полетели с той стороны светящиеся пули. Уткнувшийся лицом в землю, Мамонт успел увидеть, что это не испугало и не успокоило черных. Перебежками они двигались вперед, стреляя на ходу, мелькая между летящими пулями. Один, приподнявшийся выше чем надо, вдруг замер и бескостно обрушился на подогнувшихся ногах уже в качестве никому не принадлежащего тела. Поднялась бешеная стрельба, запредельный слитный грохот: все громче и громче. Черные стреляли отовсюду, растянувшись по всему полю, не задумываясь о пределах возможностей человеческого уха. Сейчас Мамонт слышал, как их много, больше, чем он думал.

Он лежал, зажав уши ладонями, ощущая лицом холодную землю и гладкие ростки арахиса в ней.

— Чего разлегся, урод! — Черный дернул за петлю. — Пошел!

Дорогу заслонил другой черный, он стоял на одном колене с американским гранатометом на плече. Там, далеко, граната влетела в окно, выбив остатки рамы. Дом содрогнулся, внутри полыхнул красный свет.

Оказалось, что черные уже идут, не пригибаясь и не торопясь. Никто теперь не стрелял. Они устало брели вперед, к дому. Там, внутри, быстро разгоралось пламя, над полем стелился дым.

"Сразу наповал… — слышалось впереди. — Теперь еще и Расстригина убили."

Рядом с убитым стояли несколько черных, бессмысленно смотрели на него. Конвоир Мамонта тоже остановился, бросив веревку. Достал из кармана бутылку виски, кажется хотел что-то сказать, но только махнул рукой в сторону дома и присосался к горлышку. Мамонт, прижав к груди веревку, двинулся вперед вместе с другими.

Мертвый Аркадий лежал в луже, вцепившись в землю руками так, что жидкая грязь выдавилась между пальцами. Тельняшка почернела от крови, только сбоку где-то оставалось полосатое пятно. Не отрывая от него глаз, Мамонт прошел мимо, зачем-то шел вперед, в наполненный дымом двор. Здесь суетились, сновали по сараям и пристройкам, из разгорающегося дома тоже что-то тащили. На Мамонта даже не оглядывались. На месте бочки была большая дыра, никто в нее не падал, не проваливался. На ходу он заметил, блестевшую там, высоко стоящую воду. Перед ним была дверь в сарай, там — мрак.

Здесь буднично пахло соломой и навозом. Мамонт наткнулся на какую-то металлическую сетку, сел рядом с ней на корточки, сидел, оглушенный тем, чего совсем не должно было быть.

"Оказывается, мы только считаем себя взрослыми, пытаемся здесь играть вопреки всему, пока не сталкиваемся с событием из подлинной, не из нашей жизни…" Мысли исчезли, любые мысли казались сейчас лишними и нелепыми.

Здесь, в этой, пахнущей едким навозом, темноте, он будто навсегда остался один, совсем, мир за стенами перестал существовать. Широко, до боли, раскрылись глаза, словно он хотел что-то разглядеть во мраке. Послышалось как нечто зашуршало, зашевелилось, потом шлепнулось рядом. Сверкнуло что-то зеленое, единственно видимая деталь непонятного существа-, фосфорно светящееся, глазное дно. Вот оно плоско повернулось, встало ребром. Шиншилла. Уже ненужное хозяину имущество.

"Животные умнее нас, потому что водку не пьют", — почему-то вспомнились слова Аркадия. Вот он, Аркадий, стоит о чем-то задумавшись, глядя в землю, не реагируя на его, Мамонта, слова. Наконец произносит: "Сметана." Опять чего-то задумал. Всего этого уже не будет после того трупа в черной тельняшке. Дальше все будет навсегда по-другому.

Шлепнулось еще и еще раз, слегка задев его. На мгновение Мамонт ощутил нежное прикосновение прохладного меха.

Совсем близко за стеной послышалось: "А где этот?.. Диссидент? — Дальше мат. — Быстрее в лес, лови гада!" — крикнул кто-то. Рядом, за досками, побежали, топая сапогами.

Мамонт вспомнил, что собирался пройти сарай насквозь, разыскав заднюю стену и выбив в ней несколько досок. Оказалось, что доски снизу прибиты к брусу, заваленному соломой и навозом. Забравшись за клетки, Мамонт начал копать руками и наконец нащупал в этом брусе мощные, еще и загнутые, гвозди. Под пальцами ощущалась толщина и непосильная прочность этих гвоздей и дерева. Избавившись от веревки, копал дальше, сначала мягкий навоз, перемешанный с опилками, потом землю. В сарай даже заглядывали несколько раз, но не заметили Мамонта в углу за клетками. Дверь осталась открытой, сарай быстро стал заполняться горячим дымом. Сразу ближе стал треск огня. Мамонт уже выкопал яму по пояс себе, но оказалось, что землю прочно удерживают корни травы, там, снаружи. Мамонт копал и копал, и снизу, и сбоку; почва внизу почему-то становилась влажной, постепенно превратилась в жидкую грязь. Подкопанная со всех сторон, глина стала глыбой килограммов на сто, ее с каким-то нелепым упрямством продолжали держать эти корни. Мамонт долго, в отчаянии, раскачивал ее, пинал ногами, надеясь вытолкать наружу. Глыба крошилась, раскачивалась все сильнее, но не поддавалась. Наконец, стала появляться какая-то щель.

Мамонт просунул наружу ноги и полез боком. В голову пришло, что там сейчас должен стоять черный и смотреть на него, червяком извивающимся у его ног.

"Уже второй раз под ногами у черных валяюсь. Прячусь, называется… Хорошо, что я худой."

Снаружи было совсем светло, и это почему-то удивило. Будто он неожиданно очутился в другом мире, не в том, который ожидал увидеть. Солнце слепяще горело в лужах, в маленьком круглом болоте внизу, полностью покрытом листьями лотосов. До него и до ближайших зарослей бамбука — большое открытое пространство со стелющимся над ним дымом.

Он оказался в сомнительном укрытии: небольшой яме, вроде маленького окопа, слегка прикрытого с двух сторон травой и бамбуком. Прямо за углом сарая раздавались совсем близкие голоса черных, слышны их движения, беготня. Хлопнул выстрел, другой. Непонятно в кого тут сейчас стреляли.

Лезвие, светлая сталь, постепенно проступало из-под ржавчины. Мамонт точил штык, найденный здесь, в корейских садах. Об этой сторожке он вспомнил сегодня утром, убегая из сарая, в голову пришло, что тут может найдется какое-то подобие оружия: лопата или киркомотыга какая-нибудь. Нашелся обломок копья: палки с прикрученным проволокой этим вот ржавым штык-ножом.

"Мое теперь студеное оружие."

Сторожка совсем сгнила, почернела от сырости и накренилась на ненадежных сваях. Над головой здесь висели, когда-то оставленные для сушки, листья табака, рассыпающиеся от прикосновения. В углу кучкой лежала мелкая папайя. Мамонт взял твердый перезревший плод, похожий сейчас на совсем маленькую дыню, разрезал своим свежезаточенным штыком. Вкус как будто бы репы с перцем. В сердцевине — ,похожие на искусственную черную икру, слегка острые на вкус зерна.

С хороших времен, когда Мамонт видел эту сторожку в последний раз, она растеряла половину досок и сейчас была больше похожа на клетку.

Он осторожно спустился по влажной от гнили бамбуковой лестнице. От тропических садов не осталось ничего — кругом бурелом, накренившиеся черные стволы бананов без признаков плодов. Перед ним, дорожкой, — бурелом пореже: пробираясь сюда, пришлось валить эти стволы, не заботясь о том, что его могут услышать. Он и сейчас шел с гремучим треском, будто животное, неестественной для этих мест величины. Слон или бегемот. — "Или хотя бы медведь какой-нибудь."

Непонятно почему фруктов на деревьях не было совсем. Только один раз под деревом манго нашелся, лежащий в траве и похожий на медное ядро, одинокий плод.

"Неужели меня никто не видит?" — Невозможно представить, что в этом так ярко освещенном мире его еще никто не заметил. На ходу Мамонт пытался изготовить что-то вроде маскировочной накидки из веток и листьев — приходилось видеть такое у черных разведчиков, — но ничего не вышло. Все это расползалось, цеплялось за кусты и там же оставалось.

Он кинул плоскую косточку манго в кусты. — "Еще в черного попаду… Может сидит сейчас, смотрит, — Почему-то давило изнутри дурное предчувствие. — Слишком долго мне везет. Чересчур везет. Все это должно чем-то закончиться и закончиться плохо."

Фруктовые сады постепенно стали джунглями. Почвы под ногами вообще не было: сплошные корни и камни. Была надежда, что черные не захотят мучиться, как он сейчас, пробираясь здесь.

Рядом гаркнула майна, птица, похожая на ворону. — "Приобрел опыт, убегая от врагов", — Мамонт медленно двигался, обеими руками держа перед собой нож. Утром, на пути к сторожке, пробираясь здесь, он наткнулся на чей-то труп и долго ходил вокруг него кругами, бродил, надеясь найти какое-нибудь оружие. Ничего не увидел, только пустой рожок от автомата.

Вон он, этот мертвец. Издалека видимый и даже слышимый по густому гудению мух. По опухшему темно-оливковому уже лицу непонятно кто это: черный, кореец или вовсе негр. Одежда- камуфляж в высохшей грязи. Но незнакомый и это успокаивало. Оказалось, рядом с ним лежит сумка для противогаза, чем-то плотно набитая. Как же он, Мамонт, не заметил ее утром?

Сумка была неожиданно тяжелой. Обнаружилось, что внутри — ,плоско уложенные, маленькие гранаты-"феньки". — "Пригодится!"

Впереди показалось море. Пошли бамбуковые заросли, маленький лес из зеленых деревянных труб. Послышался лай собак в корейском поселке, тягучий медный звон колокола. Усложнилась паутина тропинок. Стрельба, не прекращавшаяся сегодня весь день, стала ближе: сухой автоматный треск. Здесь, рядом с поселком, постепенно, с мусора, разбросанного в зарослях, начиналась помойка — "Кончилась природа. Цивилизация совсем". -И здесь, на помойке, что-то горело, тянулся нечистый, сложно пахнущий, дым.

"Везде сегодня пожары. Наверное, навсегда для меня запах дыма станет запахом пожара." Кажется, он перестал замечать выстрелы- этот, совсем близко, прозвучал неожиданно. Где-то рядом, громче и торопливей, чем раньше, затрещали автоматы Калашникова. Оказалось, в жидких зарослях магнолии у небольшой скалы шевелились черные, стреляли в сторону поселка. Судя по выстрелам, их было немного.

"Вы спите когда-нибудь? Нет от вас, гадов, покоя", — Мамонт очутился внутри какого-то куста — вблизи оказалось, что это гигантский пучок каких-то бледно-зеленых листьев, похожих на гигантский салат. Когда-то, в первые дни на острове, он даже пробовал жевать их.

Черные жались к подножию скалы, скорее даже большому, наклонно торчащему, камню. Он был давно знаком Мамонту и всегда напоминал сильно неухоженный пьедестал Медного всадника. Время от времени кто-то из черных зачем-то отбегал, разбрызгивая гильзы, трещал из автомата в сторону Шанхая, потом прыжками возвращался обратно, прятался за камень. Похоже на месте Мамонта уже когда-то кто-то стоял и оставил это вот примятое вытоптанное место. Ну да- вот и побуревший окурок, еще один…

"Все в прятки играю, мудак…"

До укреплений вокруг Шанхая простиралась, зачем-то подожженная, свалка, далеко в дыму маячила скомканная алюминиевая шлюпка с белой звездой на борту. Вплотную к кусту с Мамонтом- какой-то совсем древний холодильник, скорее даже холодильный шкаф, наверное, тридцатых годов, сплошь дырявый от пуль. Мамонт мог даже глядеть сквозь него. Вдалеке был недоступный берег, обрубки пальмовых стволов с колючей проволокой между ними, похожие на стройку, укрепления: какой-то бетон, рвы, ямы. Из кубических бетонных сараев, вдруг оказавшихся дотами, внезапно разом ударили из пулеметов. Струи трассирующих пуль ушли в глубь леса, с шуршанием и треском секли заросли. Голоса черных, галдевших там, впереди, сразу умолкли.

"Вот правильно. Давай!" — Мамонт сидел на корточках, прижав к груди тяжелую сумку. В голову пришло: а вдруг можно, наконец, покинуть эти кусты, как-то добраться до поселка, до своих.

"Сейчас! — Мамонт стал доставать из сумки гранаты, сначала по одной, а потом просто вытряс их, торопился, будто боялся, что его сейчас кто-то остановит. — Нужно ведь еще вставить запалы. Ну, это просто."

Пунктирные линии пуль вслепую двигались над помойкой. Шлюпка там, вдалеке, тряслась и подпрыгивала от их ударов. Черные замерли, будто исчезли, за своим камнем.

Сдвинуться с места, выбежать из этого убежища было тяжело, как-то сложно, будто прыгнуть в воду с обрыва.

"Это я вам марионетка? Меня на веревке водить? Меня под свою дудку заставили плясать? — Бормоча что-то матерное, Мамонт бежал по совсем открытому месту. Сумка висела на шее, непоместившиеся гранаты он нес в охапке, прижав к груди. — Сейчас вам моя реакция!"

Подымаясь и спускаясь по кучам мусора, среди изломанных ящиков, бочек и чего-то еще, он пробирался к скале с черными у подножия: "К Камню рвусь. Если прямо сейчас не застрелят, тогда все… Что все? Я вам устрою." На бегу он пытался согнуться пониже; сумка, болтавшаяся на шее, билась о землю. Было что-то ненастоящее в том, что его еще не заметили и не убили, тем более в том, что он сам способен поубивать этих, под скалой.

Наклонная поверхность скалы — куда больше и неровней, грубей, чем он ожидал. Какое высокое и открытое место. Мамонт упал грудью на свои железки. В неестественной близости от него, за краем обрыва, — опять голоса черных и даже будто запах сигаретного дыма. Оказывается, руки все таки дрожали. А ведь он совсем забыл о страхе, о том, что нужно бояться. Достав из-под себя гранату, Мамонт, наконец, кинул ее в говорящие кусты и тут же, не дергая за кольцо, другую. Взрыв! Черный дым стремительным скачком взлетел сюда, вверх. — "Успел!" Вырвал кольца сразу нескольких гранат, кинул, спихнул еще несколько вниз сапогом. Взрывами вырвало куски зарослей, в лицо ударило теплой землей. Проглотив дым, вытряхнул гранаты из сумки. Несколько покатилось вниз по склону. Кидал еще и еще, потом с другого края камня. Последние раскидал в стороны, в заросли.

Возвращался слух. Он понял, что звук стрельбы со стороны укреплений изменился. Оказалось, сюда, стреляя куда попало и петляя среди изломанных ящиков и редких помойных зарослей, бежало множество людей в знакомых ватниках. Доносились крики корейцев. Корейского языка Мамонт не знал, но уже отличал его от других. Среди ватников — свои лица: Козюльский и вроде бы Чукигек. В лесу замелькали убегающие черные.

— Убедительная победа, — похвастался Мамонт. Голова была будто залита кипятком после сегодняшней бессонной ночи. Он достал недокуренный окурок сигары и замер, будто задумался, глядя на него.

— Да уж, герой, — как будто согласился Козюльский. — Гляжу, Мамонт смотрит вниз с камня, голову свесил, а черные сзади с обеих сторон лезут. Ты чего не стрелял?

Мамонт чуть было не сказал, что стрелять было не из чего, но вовремя догадался промолчать. Над головой раскачивались закопченные листья пальм. Он и еще Козюльский с Чукигеком сидели на каких-то ящиках на шанхайской улице посреди покинутых корейских фанз. Фанзы- без окон и дверей, зияли черной пустотой внутри. С самоходной баржи невдалеке цепочкой спускались корейцы, каждый с мешком цемента на спине. Это разоренное и одновременно кипящее суетой место сейчас казалось парадоксально спокойным и надежным.

— Пришлось гранатами поработать, — запоздало ответил Мамонт. — Штук десять черных завалил.

— Там их и не было столько, — возразил Чукигек, глядя на вереницу корейцев-докеров. — И для кого стараются, таскают? Черным что ли оставлять собираются?

— Ночью еще одного из винтовки достал, — добавил Мамонт. — Вы-то бежали в ужасе.

— Я и винтовку, фузею твою отбил, — заговорил Козюльский. — С тебя магарыч.

— Да ладно, сочтемся, — принужденно произнес Мамонт.

— Удивительное дело, как они-то не застрелили тебя, дурака, — добавил Козюльский. — Видать, живым надеялись взять, истерзать чтоб. Со всех сторон уже окружили. Ну ты и попер! Пьяный что ли был? Хорошо, что я в Шанхае по делам оказался. Еле успел поднять людей. Как пошли колхозники- сразу черных смело, и раненых побросали. Лихо корейцы в атаку ходят- молодцы! Любят это дело. Вроде чего им стараться- головы подставлять? Все равно скоро отходят… Ну чего ты, Мамонт, смотришь? Отчаливают. Уже и день назначен. Снова на смену черный миноносец придет.

— Опять! — заметил Чукигек. — Приходит-уходит.

— А может и к лучшему, — помолчав, опять заговорил Козюльский. — К лучшему, что черный корабль прибыл. Теперь хоть опять у себя дома ночевать будут. Оказывается, хуже нет, когда они, вроде нас, по лесам партизанят.

— Я тоже надеюсь, теперь перестанут по ночам приходить, будить, — сказал Мамонт. — Вы-то разбежались тогда, а меня уже расстреливать повели…

— Повели его домой- оказался он живой, — произнес Чукигек. — Ты-то чего не убежал?

— Еле оказался… А не убежал — значит не повезло. Сначала сильно не повезло, а потом везло и везло. Как и не бывает. Очень сильно. Будто на пороге винмагазина червонец нашел. Зато Аркадий вот… — Внутри сразу стало пусто, когда он произнес его имя.

— Да, вот и Аркашки нет. Какая-то другая жизнь началась, — Козюльский сказал то, о чем думал сейчас сам Мамонт.

— Уже похоронили рядом с корейцами. Большое теперь стало кладбище, — отозвался Чукигек.

— Скоро все там очутимся, — равнодушно произнес Козюльский. Ему никто не стал возражать. О смерти в последнее время не спорили, все относились к ней со спокойным фатализмом.

— Моих раненых, — заговорил Мамонт. — Ну, то есть мною раненых в плен теперь?.. Жаль не удалось посмотреть на пленных, заодно поговорить по душам. Может, среди них мои новые знакомые оказались.

— Чего на них смотреть, — отозвался Чукигек. — У нас их сразу отобрали… А здесь и до тебя много пленных накопилось. Уже плывут, наверное, куда-нибудь в другое земное полушарие.

— Обратно домой лучше с Наганой и Маринкой евоной пойдем, — сказал Козюльский. — Веселее будет. Они тут не только барахло, дом свой по кускам сюда, на причал, перетаскивают. Своих, японцев, наняли: то ли телохранителей то ли носильщиков.

— Вроде самураев, — заметил Чукигек. — Как в кино.

Самураев дождаться не удалось.

"Может это и хорошо, — думал на ходу Мамонт. За время долгого ожидания удалось поесть и выспаться. — Хорошо, если на черных не наткнемся."

— Теперь сам видел, миноносец совсем у берега стоит. Чего им бояться. Кто его штурмовать станет? Не мы же, — Голос, ушедшего вперед Козюльского, звучал громко и отчетливо здесь, в бамбуковом лесу. Бамбук неестественно быстро возник и вырос тут, на этом склоне. Будто всегда существовала эта лесная тень, сырость, стволы исполинской травы, подымающиеся вверх, в непроглядную высоту.

— Полагаю, черных теперь в лесу нет, — отозвался Мамонт. Помимо возвращенной длинной винтовки теперь он нес на груди старинный автомат, японский, с кривым прикладом. Хотелось верить, что это награда за сегодняшние подвиги. — На корабль ушли. Тоже не радость — по лесам бродить.

Сзади опять зазвучала музыка. Чукигек, добывший в Шанхае старую-старую шарманку, все крутил на ходу ручку.

"Откуда она здесь взялась, — беседовал Чукигек сам с собой. — Много в этих краях осело эмигрантской рухляди… Из Харбина, наверное. А может вовсе из Порт-Артура."

На спине, остановившегося на краю бамбукового леса, Козюльского был навьючен, подобранный на помойке, дырявый самовар.

— Вот остальные обрадуются, когда с таким багажом нас встретят, — заметил Мамонт.

— Ничего! — отозвался Козюльский. — Если не нравится, пускай сами прогуляются.

Перед ними лежала открытая солнечная поляна, наверное с обрубком дерева посредине, неразличимом из-за опутавших его мелких цветущих лиан. Все это стихийное сооружение было похоже на клумбу. Рядом с клумбой почему-то бродили черные куры.

Откуда-то издалека как будто доносились по-лесному гулкие голоса. Они вроде бы приближались, становились отчетливее.

— "Стой! — послышалось ближе. — Лови, лови!" Внезапно раздалась частая стрельба, одиночные выстрелы из какого-то незнакомого оружия.

Мамонт теперь лежал на земле, в зарослях папоротника, Чукигек и Козюльский исчезли.

"Кого лови?" — Он ощущал как враждебно сейчас все непонятное — древнее чувство откуда-то из прошлого, из каменного века.

— Из ракетницы ее. Бей! — Слышался рядом чужой голос. — В кусты убежала.

— Ага, из ракетницы! — Другой голос. — Может гранатой еще?

"Ладно, можно и гранатой, — подумал Мамонт. — Гранатами я люблю."

Куры там, перед ним, забеспокоились, заметались и с паническим кудахтаньем унеслись в разные стороны. Из зарослей выскочила еще одна, стремительно метнулась по поляне и исчезла в клумбе.

Невдалеке кто-то дико гаркнул, послышались неразличимые вопли, мат. На поляну выбежал какой-то незнакомый паренек, совсем молодой, без оружия, в черном комбинезоне. Не глядя на него, появился Козюльский с двумя карабинами СКС, оглянулся назад. Из зарослей появился еще один в комбинезоне, точно такой же. Его вытолкнул Чукигек.

— Чего делали здесь? Чего вынюхивали? — заговорил Козюльский.

— Да ни это… не вынюхивали, — поспешно ответил один из появившихся. — Фрукты собирали, вот курицу еще увидели, обрадовались. Только убежала она. Скрылась в кустах.

— Самодемобилизовались что ли? — спросил, появившись перед ними, Мамонт. — Ну, дезертировали то есть?

— Что? В самоволке мы.

— Заблудились значит? Или может боитесь к своим возвращаться?

Черные молчали, оба как-то передергивались и пожимали плечами, будто замерзли.

— Ну и дураки попались. Где таких делают только?

— В Куйбышевской области, — с готовностью ответил черный. — Мы из одной деревни оба.

— А сюда отдыхать приехали? — спросил Чукигек. — Гляжу, нравится.

— Мы в первый раз на острове, — заговорил другой. — Только подошли сюда. Пока еще не стреляли ни в кого.

— Значит на миноносце еще и новых вас привезли? — спросил Козюльский. — Вот там, у нас, все и расскажешь. Там вас расколют.

— Мы, конечно, сами сюда попросились, — снова заговорил черный. — Захотелось на тропический остров посмотреть: бананы там, пальмы. А то, в натуре, только угольные склады и видели, полгода уголь таскали, таскали…

— Быстрее тащись! — Козюльский стукнул по самовару, теперь притороченному к спине, идущего впереди, черного. — Да не сюда, в ту сторону.

— …Два дня тут, в самоволке, бродим, — говорил черный сзади. — Глядим- чудо. Курица. И живая…

— Теперь где-нибудь в Америке состаришься и умрешь, — отозвался Чукигек. — Всю жизнь эту курицу будешь помнить, внукам про нее рассказывать. Это момент истины называется.

Черный набирал на ходу ягоды кофе в пилотку: "Это не ядовитые?"

— Мусор, — снисходительно объяснял Чукигек.

Другой проводил взглядом, пролетевших в стороне, попугаев:

— А этих тоже есть можно?

Мамонт пожал плечом:

— Люди жрут. Не хуже вашей курицы.

— Лучше на вот тебе!

Мамонт оглянулся. Чукигек, шаривший в кармане, достал и протянул черному, похожий на чеснок, фиолетовый плод. Мамонт сам видел подобный впервые.

— Инжир, — объяснил Чукигек. — Он же смоква, он же смирнская ягода, он же фига. Выкуси. Кусай, говорю, не бойся. Любители фруктов, бля!

О чем-то беседовали Козюльский с другим черным.

— А у тебя, Михалыч, дети есть?

— Детей нажил. Взрослые теперь, — солидно отвечал Козюльский. — Уже два сына, с тебя возрастом. Алкоголики уже.

— А вы вообще-то, ребята, кто? — спрашивал черный Чукигека.

— А ты и не знаешь, оказывается! — хмыкнул Чукигек. — Однако, плохо у вас пропаганда налажена… Мы люди губернатора Мамонта. А я сам Чукигек! Что, не слышал? Сам. Непосредственно. По всему острову громкая слава гремит. Обезьяну в глаз бью! В конном строю одним сабельным ударом до трех голов снимаю.

— Да ну, — наивно удивлялся черный. Мамонт уже начал различать их. Сначала они казались одинаковыми как близнецы.

"Вот таких я боялся, от таких прятался. Зло делается руками таких вот пацанов, злу служат обычные рядовые люди. Вроде меня. Даже еще хуже."

Они, наконец, вышли из леса, поднявшись на холм.

Будто ниоткуда появилось море, густо-синее, сверху похожее на мятую невыглаженную ткань. Неестественно огромное количество ткани. На брошенные рисовые поля наползал прозрачный морской туман.

"В то время, когда я жил на земле…"

— Да, — прозвучал голос одного из черных. — Здесь жить можно.

— Можно бы, — отозвался Чукигек. — Если бы такие как ты не мешали.

— Да уж, не наша деревня, — сказал другой. — Нечерноземная лесостепь.

Опять взвизгнула шарманка Кента.

— Я эту песню знаю, — сказал Козюльский. — Давно, еще малЫм, все на базаре слушал… Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне…

Здесь, похоже, давно никто не ходил, тропа стала спуском по крутому обрыву, гладкой полосой желтой скользкой грязи. Мамонт спускался первым.

— Грязно тут, — зачем-то пробормотал он. — В последнее время дожди долго шли.

Вверху вдруг послышался возмущенный вроде бы крик. — "Чукигек", — не сразу понял он. Сзади внезапно схватили за ствол винтовки.

— Ты чего, гад? — успел крикнуть Мамонт. Почувствовал, как его с силой и кажется обеими ногами толкнули в спину. Скользкая глина ушла из-под ног, больно ударившись, он упал, заскользил вниз по склону.

"На хера?" — Кажется, даже услышал он возглас одного из черных, наверное, обращенный к другому.

Мамонт врезался в кусты, едва не достигнув головой какого-то здешнего камня. Лежал, глядя вверх. Его винтовка валялась выше на тропе, в грязи. Еще выше — шарманка Чукигека.

— Эй, Мамонт, — сверху приближался его голос. — Лежишь?

Над ним появилось треугольное костлявое лицо пацана:

— Хотели автомат отнять. Убежали гады. Чуть-чуть не догнал…

Мамонт ответил бессмысленным матом.

— Козюльский их догонять кинулся. Теперь не получится. Уж если я не сумел.

— Ну ладно, — сказал Чукигек, не трогаясь с места, — пошел я. Оставайся, бугор, сторожи остров.

— Иди, — Мамонт сидел на краю обрыва, свесив в бездну угловатые от мозолей ступни, глядел на остров с вершины этой скалы, с отвоеванного ими когда-то пятачка. Считалось, что он сменил на посту Чукигека. Тот стоял у гребня скалы, пандусом спускающегося вниз, в зеленые заросли далеко внизу:

— Термос тебе оставил. Я туда картошки напихал.

Утренний туман был невидим вблизи, но плотно укрывал дальний конец острова, отчего казалось, что эта земля и зеленые джунгли на ней тянутся далеко-далеко, в места, которые Мамонт еще никогда не видел.

— Великие державы, а также все кто попало, делят самый последний ничей клочок земли, — длинно произнес Мамонт.

— Как это ничей? — отозвался Чукигек. — А мы?

— Мы что…

Большой полуведерный термос стоял под пулеметом, до сих пор торчащим здесь, посредине этой голой каменной площадки, и заржавевшим до состояния монолитного куска железа. На нем сейчас висел дежурный бинокль.

— …В Шанхае какой-то корреспондент с меня интервью брал, — рассказывал Чукигек. — Я ему говорю, остров стал тесный, как шахматная доска. Пока идет размен фигур…

Под скалой по тропе медленно ползли японцы: Марико и сзади- ее телохранители. Марико несла что-то плоское, кажется, картину. За ней тащили укрытые чем-то носилки, еще двое — сундук на длинной бамбуковой жерди. Чукигек, кажется, тоже заметил их:

— Семь самураев. Как в кино, — высказался он. — И сенсеиха, — добавил что-то непонятное.

Мамонт вспомнил, что покойный Квак почему-то называл Марико- Сама, непонятно, с большой или маленькой буквы.

— Все тащат, — продолжал Чукигек. — Говорил же Козюльский, японцы даже дом хотят разобрать и вывезти. Вроде он у них чуть ли не из красного дерева. Дерево ценных пород…

Самураи скрылись среди зелени. Отсюда, сверху, видны были только кругляши их соломенных шляп.

— А вон и эти, любители фруктов-ягод, — заметил Чукигек. — Все не нажрались… Дезертиры, блин…

— Где? — Мамонт ничего не видел, только жидкий дымок невдалеке.

— Да вон, костер разожгли. Вот настырные: уже и оружие у них отобрали, а все не уходят. Ну, я сейчас с ними пообщаюсь. Если уж мозгов-то нет в организме, рефлексы, наверное, остались. Пойду- хоть на этих злость сорвать… — Под ногами уходящего загремели осыпающиеся камни.

На поляне внизу появился черный в комбинезоне. Мамонт поднес к глазам бинокль- точно, тот самый — вчерашний. А вот и второй, этот быстро двигался среди зелени. Скоро стало понятно, что он не просто двигается, а бежит, размахивая руками, и что-то кричит, как будто пытается предупредить о чем-то другого. Оказалось, что теперь самураи, растянувшись цепочкой, идут в их сторону, ломятся через кусты. Сзади Марико что-то властно кричала своим тоненьким голосом, размахивая блестящим пистолетом.

"Жаль, что нет ракетницы — цель им указать. Или есть?"

Сверху было отчетливо видно, как теперь двое безоружных бегут по длинной просеке. По обе стороны от нее, стреляя перед собой сквозь заросли, двигались самураи, совсем близко от бегущих, пока не видя, не замечая, их. Чукигека нигде не было. Получалось, что черные сейчас приближались к нему, Мамонту.

"Ну что вы там, ослепли без меня? Или так и придется принять участие?.."

"Как бы не убили этих дураков, — почему-то подумал он. — Эх!" Мамонт спускался, все быстрее, вниз по расползающейся под ногами осыпи.

Теперь близко звучали длинные хлесткие выстрелы японских винтовок. Мамонт наткнулся на знакомую ему ванну из черепахового панциря, теперь грязную и кажется треснувшую, лежащую в грязи вверх бронзовыми лапами. Ближе стала Марико, там внизу: в ковбойском джинсовом костюме, в новенькой полицейской портупее, — блестящей и желтой, с кобурой под мышкой. — "Сама". -Вытянув шею, она смотрела в сторону, откуда доносилась стрельба. Обнаружилось, что перед ней — знакомая вчерашняя поляна с клумбой посредине.

Навстречу Марико опять, будто вчера, выскочили двое в комбинезонах, заметались, кругами, по открытому пространству. Их, будто вчерашних кур, загоняли в одну сторону самураи. Один черный внезапно бросился к дальнему краю, к зарослям.

"Стой! Не стреляй!" — почему-то закричал черный. Даже отсюда Мамонт услышал этот крик.

Из зарослей вдруг ударил, оглушительно треснул, слитный залп из автоматов. Черный как будто подпрыгнул. Мамонт успел увидеть человеческое лицо с зажмуренными глазами и сведенным судорогой ртом. Труп, уже не по-живому, кукольно, взмахнув руками, упал в траву.

Мамонт стремительно побежал по склону, защищая лицо от хлещущих на бегу веток. Самураи залегли, стреляя наугад из своих длинных старинных винтовок. Их неубедительную стрельбу заглушал слитный огонь, откуда-то взявшихся, черных.

Он выскочил на тропу. Длинное и железное хлестнуло совсем рядом. Мамонт сразу присел. Он увидел эти пули. Прямо перед ним их задержали редкие заросли папоротника. Пули, оказавшиеся разрывными, взорвались, едва коснувшись листьев. Рядом внезапно раздался дикий, не человеком будто издаваемый, крик. На его глазах куски разлетевшихся сучьев какого — то кустарника ударили в лицо Марико. Она повернулась, вцепившись руками в это лицо, залитое кровью. Глаза на нем не было. Заморожено, будто не в этом, не в настоящем, мире, Мамонт видел черную, сочащуюся кровью, дыру.

— …Эти, грузчики японские, оказывается, бочонок саке тащили, — рассказывал Чукигек. — Пришлось бросить. Я сегодня возвращался туда, искал-искал, так и не нашел- значит, черные унесли.

— Унесли!.. Свои ноги еле унесли, — заметил Мамонт. — И еще Марико кое-как. Еле-еле… Ох и намучились, пока ее тащили. — Приходилось говорить громко, его заглушал гул неблизкого отсюда пожара.

А говорить не хотелось вообще. Со стороны горящего корейского поселка доносился ритмичный грохот барабанов и иногда длинный тягучий звон колокола. Горящий поселок выглядел больше, чем был на самом деле. Отсюда казалось, что горит половина острова.

— Ну вот, черные Шанхай подожгли, — задумчиво, будто завершая какую-то свою мысль, сказал Пенелоп.

— Да нет, — возразил Мамонт. — Эти ни при чем. Это корейцы сами подожгли. На прощание. — помолчав, добавил. — Есть такой буддистский обычай- сжигать вещи, связанные со злом. Еще Тамайа об этом говорил… Совсем свободно корейцы уходят. На глазах у черных. Значит и эти с черными договорились.

Там вдалеке, у причала, горели большие контейнеры, штабеля каких-то ящиков. За последнее время вокруг нищего полуразрушенного уже поселка с нелепой основательностью разрослись бетонные укрепления. В этот серый мглистый день кто-то будто решил осветить их изнутри. Даже отсюда сквозь проемы дверей были видны розовые от огня пустые цементные отсеки и коридоры. Сам, несуществующий уже, поселок превратился в один высокий костер, черный дым спиралью уходил куда-то в недоступную пониманию высоту.

"А ведь уже появилось было маленькое самомнение. Маленькое, величиной с желудь. Уверенность в себе."

— …А второго беглого своего черные увели, — все рассказывал что-то Чукигек. — Пусть сами теперь с ним разбираются. Да, Маринку мы еле унесли. Думал сердце лопнет — бежали, тащили. А все сундуки японские черным достались. Бочонок вот жаль.

Вытоптанное когда-то место перед окопами, где Чукигек дожидался обстрела себя, теперь заросло мелкими, по пояс, травянистыми пальмами, больше похожими на папоротник. Мамонт будто узнал их, он заморожено, без интереса, подумал, что когда-то в детстве видел такую в кадке в чей-то избе.

"Расчистить что ли сектор обстрела? — Он глядел на круглые, будто зонты, плотно сомкнутые, кроны пальм. — Для будущих боев? Или оставить, наоборот? Все-таки какая-никакая маскировка. Теперь только прятаться." В голову пришло, что хорошо было бы нагнуться и скрыться под этими зонтами. Надолго-надолго, на недели, пока здесь вокруг будут ходить-искать его черные или еще какие-нибудь гады.

Демьяныч, сидящий невдалеке, с важной неторопливостью выскреб из бумажной упаковки какую-то таблетку, проглотил. Сейчас Мамонт почему-то заметил, что снаружи люди — это тоже животные, странные, совсем некрасивые, обезьяны. По-особому противен был дымный вкус дальнего пожара. Непонятно почему глупо выглядел Демьяныч со своими таблетками, безнадежным стал запах йода и крови от собственной, перевязанной после последней встречи с черными, руки.

Демьяныч, щурясь, глядел в море, где качалось на волнах, уходящее от горящего острова, судно. Мамонт посмотрел в ту сторону. Длинный, выгнутый бананом, дощатый баркас под парусиновой крышей. В бинокль стала видна тесно забитая людьми палуба. Кажется, мелькнула красная нейлоновая рубаха Тамайи, и даже как будто показалось лицо Марико с черной повязкой поперек.

"Смена декораций. Слишком все стало серьезно. Чересчур серьезно для нас."

"Вот и уходят. Не просто корабль и не люди даже. Здоровенный кусок жизни уходит!"

— По крайней мере теперь не стану старым. А я никогда и не верил, что своей смертью помру, — отозвался Пенелоп. Значит последние слова Мамонт произнес вслух.

— По радио ураган обещали, — Чукигек в серой от грязи трофейной тельняшке сидел рядом на полуведерной банке тушенки, прижимая к груди свой большой транзистор.

— Что там врут? — спросил Мамонт. — Послушай.

Чукигек чем-то щелкнул, принялся крутить колесико из серой от старости пластмассы.

— Вот, вроде нашел… Остатки банд Мамонта разгромлены и рассеяны в джунглях, — прокомментировал он.

"Теперь наконец-то похоже на правду. Хорошо, что никто не может подслушать мои мысли."

— В общем жизнь продолжается, — сказал Мамонт.

— Продолжается кое-как, — отозвался Пенелоп.

— Теперь никому не служим, не дружим ни с кем, — опять заговорил Чукигек. — Сто процентов свободы, выражаясь по-американски. Так они выражаются, судя по их радиопередачкам.

Вдалеке прозвучал какой-то непонятный глухой взрыв, будто вздохнул какой-то гигантский зверь. Было заметно как на другой стороне острова, в глубине леса, валят деревья. Сегодня, не обращая внимания на пожар, черные начали это рано, часов в пять утра.

Оттуда донесся одиночный винтовочный выстрел. Потом лопающийся грохот карабина СКС. И уже далеко — сухой треск автоматных выстрелов. Черные целыми днями бродили в лесах, в кого-то стреляли, будто вели бои с еще одной, появившейся где-то там, армией.

Взявшись за изогнутые скобы и приседая от тяжести, Мамонт носил сразу по две неподъемные мины. По одной таскать было нельзя — приходилось торопиться.

Трап прогибался под груженными мизантропами, бредущими по нему. У берега в густом тумане неясно темнел баркас. Этой ночью ему удалось пробраться сюда, к острову.

— Двигайтесь, двигайтесь! Ночь кончается, — торопил в темноте Пенелоп.

Не обращая на него внимания, Мамонт остановился, нащупал в мешке с грузом, брошенном на берегу, пачку сигарет.

"Странно, вроде до всего этого никогда не был таким заядлым курильщиком… Насколько проще это представлялось в самом начале, там, в овраге с оружием. Победа или смерть. И все. Была и победа, и смерть… И этим не закончилось, куда-то все тянется, тянется…"

На палубе кто-то, какие-то незнакомые тени, топтались, с шарканьем и скрипом волокли ящики. Даже тут, невдалеке, звуки искажались туманом.

— Самогон, интересно, есть? Привезли? — Возник голос Козюльского. — Самогон пальмовый обещали.

— Интересно ему, — прикрикнул Демьяныч. — Есть! Этого говна они не жалеют, каждый раз везут. Лучше бы боеприпаса побольше грузили, мин. Без миноискателей вот пропадаем.

В последнее время для того, чтобы продолжать жить, нужно было каждую ночь ставить мины, доставать мины, отмечать проходы, ползать в темноте в минных лабиринтах. В день, когда ушли корейцы, Демьяныч решил, что большие воронки, оставшиеся после давнего обстрела Чукигека, можно перекрыть бревнами — тогда получаться блиндажи, настоящие и ложные. Следующим утром, поленившись рубить сами, мизантропы взялись отбивать бревна у черных. Те, словно решив перейти в лесорубы, зачем-то рубили и валили деревья динамитом каждый день.

После этого было много всего: несколько раз на них кидались штурмом, были неимоверно тяжелые бревна, когда они — впятером на одно бревно — тащили их через чащу, были мины и бесконечная, неиссякаемая грязь, когда он закапывал-выкапывал их в темноте, заграждения из колючей проволоки, раскачивающиеся и звенящие ночью на ветру.

В конце концов то, что осталось от блиндажей, пришлось оставить. А Мамонту и Чукигеку, убегая от черных, — даже бросаться с обрыва в воду. Сейчас все надолго притихло: и черным, и мизантропам как будто надоела эта долгая и бесполезная стрельба, беготня по маленькому острову.

— В этом тумане — будто не в море. Будто на реке очутились, где-то на Енисее разгружаем летний завоз, — звучал где-то голос Пенелопа.

Негромко, осторожно, тарахтел двигатель стоящего судна, иногда в нем что-то звонко стукало, вздрагивал борт. После последней контузии в голове иногда закладывало, пропадал звук. Мамонт сидел на узком фанерном ящике, кажется, с новым миноискателем. Разгрузка шла медленнее, вроде бы заканчивалась.

— Ну что, все? — крикнул в темноту Мамонт.

Будто в ответ ему и все равно неожиданно с тягучим дребезгом ударил миномет; показалось, что где-то там, далеко, лопнула большая пружина. Засвистевшая мина замерла, затихла где-то высоко, потом, опять завывая, понеслась вниз, тяжело шлепнулась в воду. Сразу же, словно ее ждали, с баркаса ударил, внезапно взявшийся там, зенитный пулемет. Рваное двойное пламя с грохотом забилось в тумане. Упали сходни — оказывается, баркас отходил. Перед Мамонтом поворачивался борт, наверху согнулся матрос, он, напрягаясь, держал якорную цепь.

"Ну давай!" — прошептал Мамонт. Как-то странно, дико внутри, было наблюдать бой со стороны.

Разворачиваясь на ходу, баркас уходил в туман. Смяв в кулаке пачку сигарет, Мамонт смотрел вслед. Било уже несколько — множество уже — минометов. Безошибочно точно на палубу падали мины.

"Вот садит, вот садит!" — с досадой крякал где-то рядом Демьяныч.

Внутри возникал какой-то детский протест: у негодяев, у врагов не должно ничего получаться. Они не должны побеждать.

Описав дугу, баркас остановился и вспыхнул. На палубе засуетились фигурки в комбинезонах, там загремели ведрами, каким-то железом, в тумане, будто совсем рядом, шипел заливаемый огонь.

Минометный огонь почему-то стал реже, в ответ на каждую мину с баркаса гулко бил пулемет. Потом его стрельба стала непрерывной, с обратного черным борта поползли матросы: спускались, — вроде бы по трапам и линям, — некоторые сразу прыгали в воду. Темные головы плывущих медленно приближались к берегу. Навстречу им треснул выстрел из карабина, мелькнуло несколько темных фигур, сразу исчезнувших, когда огонь переместился в их сторону.

— Не кури! — возник в темноте голос Демьяныча.

Мамонт отвернулся, чтобы огонек сигареты стал незаметен черным. Уменьшившийся, посторонний в этой битве не совсем понятно кого с кем.

Баркас коптил, исходил дымом, оттуда доносился запах гари. Чад медленно растворялся в тумане. На палубе что-то тлело, пульсировало раскаленное железо. Во всем мире освещен был только этот кусок палубы с катящимися по ней гильзами, сажа, лежащая на ее краю, как черный сугроб. Из темного облака все бил и бил, — так долго, будто всю ночь, — зенитный пулемет. Двойная струя трассирующих пуль текучим огнем струилась в черном лесу. Массивные пули трещали там, среди деревьев.

— У него ночной прицел есть, — сказал где-то Чукигек. — Я видел.

Выплывшие вышли на берег там, дальше. Мамонт видел черные фигурки, скучившиеся под обрывом у маленькой рощи из нескольких пальм. Прижавшись к обрыву, здесь, в этом тумане, они будто чего-то ждали.

— Сдавайтесь, козлы!.. — послышались крики черных. — Сдавайтесь, отпустим — ничего не сделаем. В ответ раздалось несколько пистолетных выстрелов.

Мизантропы не стреляли. Все знали, привыкли в последнее время, что нельзя выдавать место, где они сейчас укрылись. Мамонт сам не видел их. Сейчас он лежал за штабелем из картонных коробок неизвестно с чем, и неизвестно могли ли они его защитить.

Горело, отдельно стоящее, высокое дерево. Медного цвета огонь будто стекал с него, струями падал вниз. Этот огонь почему-то ничего здесь, вокруг себя, не освещал.

— Демьяныч! Чего лежим? — спросил он в темноту. — Давай отбивать ребят.

— Подожди, Болван! — послышалось оттуда. — Молчи.

Не сразу Мамонт понял, что слышит что-то непонятное. Заметил: в море из тумана появилось нечто темное. Показалось, что что-то военное, сплошь железное. Что-то угловатое, большое, ощерившееся стволами разной толщины. Все заглушил уверенный звенящий рокот двигателей. Черных теперь не было слышно.

С палубы переводили скрюченных раненых, кого-то несли. От берега отходила шлюпка, кто-то там, вразнобой, устало, греб веслами.

Оставленный баркас вдруг опять стал стремительно разгораться и сейчас, будто деревянный, горел ясным ровным и мощным пламенем.

"Стороны разошлись миром", — Внутри почему-то возникало, еще непонятное, неосмысленное, ощущение собственного поражения.

"Неясная погода — в противоположность ясной."

Небо стало необычно низким для этих мест, темным, сплошь шевелящимся от бегущих туч.

"Вода в океане кипела, как в котле", — Сейчас эти банальные слова не казались Мамонту какой-то метафорой.

Ветер будто раскачивал тяжелую густую воду, швырял какую-то птицу, упорно трепыхающуюся над вершинами волн. У берега вода стала похожей на грязный кофе с молоком. Дальше — какого-то жандармского серо-голубого цвета. Над морем дождь был видимым и будто более частым. Вверху струи дождя сбивались ветром в водяные полотнища, колыхающиеся как паруса. За дальним ливнем стоял, мутно видимый, железный корабль — в тумане, будто в холодном дыму, — почему-то не наполнялся дождевой водой доверху, чтобы утонуть.

Трое мизантропов остановились на горе, на высоком берегу. Здесь ветер был сильнее. Мелкий дождь хлестал по спине. Было слышно как он стучит по дерматиновому самодельному плащу Козюльского — куску автомобильного чехла с дыркой для головы — что-то вроде пончо.

"Осеннее пальто" — бытовая, но, при желании, грустная и поэтическая идиома."

Обычный его кирпичный загар сошел, лицо Козюльского сейчас было желтоватого цвета, будто топленное молоко. Все это вокруг могло считаться прояснением, только сегодня слегка утих бесконечно продолжавшийся ливень. Под ними и вокруг возникла какая-то новая неузнаваемая местность. Посреди большого, вдруг появившегося, там внизу, болота — зеленые, металлически блестящие, спины водяных черепах. На лугу, среди потемневшей зелени, — повсюду белеющие, равнодушные к дождю, цапли. Новое болото сливалось с брошенными корейцами, вспучившимися и размываемыми дождями, рисовыми полями.

"Чеки", — вспомнил Мамонт.

Посреди чеков неподвижно стоял, погрузившийся в грязь и будто завязший там, буйвол. Чудом уцелевший, наверное, последний на острове.

Они спускались к ручью — к "речке", как его в последнее время все чаще называли. Козюльский — впереди, скользя боком по грязи.

— Целый день башка кружилась, — говорил он что-то, — руки холодели, а тут чувствую — как схватило! В башке потемнело, все закружилось, как упал, как покатился вниз по грязи, только в речке и очнулся. Оказалось, живой. Думал, инфаркт, нет — обморок простой. Сходил, бля, за улиткой.

Пенелоп шел за ним, опираясь на карабин, как на посох.

— Когда лягушкой меня оглушило, — наконец отозвался он, — когда оглушило, значит, я подумал, что уже умер. Показалось, что я в какую-то яму провалился, будто руки поднял, а надо мной уже метра четыре ямы этой. В такое короткое-короткое время, в сотую, может тысячную даже, долю секунды все это увидел, почуял. И тогда такое самое последнее отчаяние охватило, еле успел подумать: "Ну все."

Лицо Пенелопа было в свежих розовых шрамах от осколков прыгающей мины-лягушки. Половину этого лица перекосило как после паралича. Один глаз на этой стороне был постоянно полуприкрыт. — "Веко висит", — как выражался Пенелоп. Он лечился на материке и вот недавно вернулся, хотя его никто уже не ждал.

Появилось, будто ориентир, давно знакомое Мамонту растение: пучок каких-то мясистых, вертикально торчащих, листьев — похожее на кактус, но без колючек. Как он уже знал — единственный экземпляр здесь, на острове.

"Хоть его жри."

— Фуража не хватает, — сказал он вслух, не узнавая своего охрипшего от простуды голоса. — Как тот баркас подожгли, последний, после этого никто к нам не ходит. Совсем жрать не стало.

— Еще и схрон тот, еще довоенный, черные нашли, — отозвался Козюльский. — Нашли и взорвали. По всему острову консервы разлетелись. Я их еще долго ходил-собирал, как грибы. Патроны везде — уже зеленые, негодные.

Стал слышен ручей — шум бурной разлившейся воды. Под ногами появился мусор: мокрые окурки, обрывки газет, деревянный корпус знакомого матюковского граммофона. Мамонт подобрал конверт — некогда письмо какому-то Яковлеву из Нижнего Тагила. Они с черными практически по очереди ходили к этому ручью.

Появились мостки, деревянные, из настоящих хороших досок. Недавно черные все здесь благоустроили, как выражались местные, "оборудовали". Ручей вытекал теперь из импровизированной трубы: минометного ствола. Под ним был выкопан маленький бассейн, чтобы можно было зачерпывать воду ведром.

— Вот здесь я черного штыком заколол, — сказал Козюльский.

Мамонт вспомнил, что тоже недавно наткнулся на черного — увидел одного, сидящего под кустом и хлебающего кашу из жестяной банки.

— А я вот не стал убивать, — высказался Мамонт вслух… -Зачем? Теперь уже какой смысл.

"Не поможет," — подумал он.

— Хоть на материке от вас отдохнул, — заговорил Пенелоп. — Теперь там все меня знают. Уже в магазине стали скидки делать и на базаре не обсчитывают. Хорошо жил. Все там про вас спрашивают, интересуются… Скоро третью годовщину отпраздную, как здесь дурака валяю, — добавил он. — Война уже год. Сегодня ровно один, я запомнил. Никогда не думал, что так долго дергаться сможем.

— Жрать хочется, — мрачно пробормотал Козюльский.

— Ничего, терпи. Все равно жизнь уже кончается.

— И это называется жизнь?

"Утешайся тем, что сейчас лучше того, что будет. Потом будет еще хуже, — подумал Мамонт, но ничего не сказал. — Есть ли смысл говорить, если заранее знаешь ответ."

— Ну где они, куда делись? — заговорил он. — Заготовители эти? Добытчики, блин? — Он сам услышал в своем голосе истерическое нетерпение, будто скоро все обязано было закончиться завершением трудов: едой. Остальные мизантропы, как в прежние времена, отправились на корейские поля и сейчас бродили где-то там.

Возле ручья, от которого отошли трое мизантропов, что-то шевельнулось. Мамонт резко повернулся. Черепаха, вертикально вытянув шею, с тревожным любопытством смотрела в их сторону.

Берег моря был усыпан самыми разнообразными гильзами. Будто закопанные там внизу, они вылезали из размытого песка. Мизантропы шли по берегу зигзагами, глядя под ноги, надеясь найти бутылку с выпивкой. Море все еще выбрасывало, когда-то попавший в него, груз Тамайи. Бутылок было много, но все пустые.

Далеко на берегу появились маленькие фигурки. Трое шли навстречу. Оказалось, что Кент и Чукигек волокут по песку самодельный мешок из сети с собранными здоровенными орехами морской пальмы. За ними шел Демьяныч, сегодня — видимо от дождя — в корейской соломенной шляпе конусом, с корзиной на спине. Он нес ведро, ржавое, с непонятной надписью "Е4". Мамонту показалось, что он уже где-то видел его. Вблизи орехи были похожи на булыжники.

— Ну, чего набрал? — крикнул, выходя вперед, Пенелоп.

— Киви всякие, маракуйи там, — Подошел Демьяныч. Присев, он тяжело сбросил с себя корзину.

— Ерунда это. Вот бы клюквы сейчас, брусники, морошки хоть.

— Клюкву здесь расти не заставишь.

— А я сейчас семечек хочу, — произнес Козюльский. — В красной партизанке мы их так, с шелухой, варили. Как кашу. И ведь вкусно было.

— На Дальнем Востоке травы морской было съедобной до хера, — сказал Мамонт. — Я собирал.

Никто ему почему-то не ответил. Мизантропы отошли дальше от берега, под деревья. Мокрая одежда стала грузом. Наверху, на склоне, раскачивались от ветра кусты магнолии. В дождь цветы стали похожи на развешанные на ветвях цветные тряпки.

— Холодно. Как будто сейчас снег пойдет, — сказал Демьяныч, уминая пальцем махорку в маленькую самодельную трубочку.

— Из листьев табака сигары можно вертеть, — заговорил Чукигек. — На поле Аркадия, возле пожарища, вроде он, табак, растет. А на Кубе вот только бабам их разрешают делать. Выбирают самых толстых негритянок, так они на ляжках листья и сворачивают.

— Ты, Чукигек, махорку не понимаешь. Где тебе, — высказался Козюльский, следя за пальцем Демьяныча. — Листья — это с жиру. Со стеблями надо — ядренее выходит. Вот у бати моего специальная машинка была: он листья, стебли, все вместе, подряд, крошил. Маленький сундучок у него для махорки был; под кроватью держал. Ну мы, конечно, с братьями таскали, курили. Вот то махорка была!

— Ладно, — сказал Демьяныч, доставая фарфоровую китайскую табакерку. — Разбирай последнее. Здесь уже и беречь нечего.

Махорочный дым плавал под кронами деревьев, будто в холодной комнате. Мамонт вынул свою последнюю папиросу "Север". Вкус табака после недавней малярии был непривычным и противным.

— А для меня та, прежняя, война вся с запахом махорки связана, — говорил Демьяныч. — Везде: в любой избе, в поезде, в машину залезешь — и там махоркой накурено. Потом, после войны, где-нибудь учуешь махорку и сразу фронт вспоминается. А дальше постепенно как-то пропали эти махорочные люди.

Издалека приближался необычный для этих мест звук: грохот и завывание мотоцикла. Послышались крики, кто-то орал что-то неразличимое, но явно ругался и угрожал. Мизантропы молча слушали.

— Козлы комолые! — Голос приближался. — выходи, бандюги! Выходи, бля! Колоти гробы — Колька Подсвешников пришел.

— Все время теперь катается пьяный, — наконец заговорил Козюльский. — До сих пор обмывает.

На той стороне долго уже не прекращались разговоры — слухи дошли даже до мизантропов- об необыкновенной спекулятивной афере какого-то капитана КГБ. Он умудрился запустить щупальца вглубь враждебного материка и каким-то образом купил там мотоцикл, настоящий, японский. "Хонда".

— Сдохните здесь все, — послышалось еще ближе. — Здесь вас, козлов, зарою! Колька вас, бля, всех на кукан насадит!

Мамонт, наконец, увидел мотоциклиста, издали мелькающего тельняшкой. Мотоцикл приблизился, истерически взвыв и разбрызгивая песок, круто развернулся невдалеке — ,кажется, чуть не упал.

Мамонт не разбирался в мотоциклах, но этот резко разочаровал, был меньше и дешевле, чем там, в слухах, показался сделанным без особых подробностей, как будто худощавым. Капитан орал все то же, глядя вверх, в лес на вершине обрыва:

— Ну чего прячетесь? Выходи, козлодои!

— Стрельнуть что ли в него? — вопросительно произнес Козюльский.

— Зачем, — тут же отозвался Мамонт. — Не нужно. Одним больше, одним меньше…

— Хоть одного мудака, хоть одну жизнь сэкономим, — вроде бы согласился Демьяныч. — Хотя бы такую.

Мотоцикл пронесся совсем рядом, обдав их синим дымом. Герой слухов так и не заметил, не особо прятавшихся, мизантропов. Вблизи быстро промелькнуло его лицо, вытянутое, с преувеличенной челюстью, как будто немного обезьянье. Его крики доносились уже издалека. Мамонт чувствовал растекшееся внутри облегчение: наверное, оттого, что его послушались, с ним согласились.

Козюльский, деловито и даже торопясь, словно его ждали неотложные дела, докуривал свою большую самокрутку.

— Хватит бегать, я там у пресного залива улиток присмотрел, много.

Пресным заливом он, кажется, называл устье ручья. Мамонт, почти забывший о голоде, сразу почувствовал грибной вкус улиток во рту.

"На любой войне голод обязателен. Кажется, тайцы считают, что голод красного цвета. Как кровь, как огонь. Цвета войны."

Мизантропы, оставляя за собой борозду в песке волочившимися орехами, подходили к этому устью. Давно обогнавший других Козюльский успел перебраться на ту сторону. Он висел на склоне прибрежной скалы, босой, в подвернутых штанах, тянулся вверх, выковыривая какие-то камни. Они со стуком катились вниз. Не сразу Мамонт понял, что это вовсе не камни, а раковины, моллюски.

С длинной корзиной на спине и жестяным пустым ведром Козюльский двинулся назад через ручей, широко разливающийся здесь, у устья. Осторожно ступая, нащупывая брод, приближался к мизантропам.

— Смотри, совсем как журавель, — хмыкнув, сказал кому-то Кент.

— Марсианский богомол, — поддержал его Чукигек.

Мамонт тоже хотел что-то сказать, но тут заметил как на борту забытого там, вдали, миноносца вспыхнули огоньки, трепыхнулся дым. Машинально он хотел что-то крикнуть, вроде предупредить и вдруг увидел как дернулась долговязая фигура посреди ручья. Было слышно как вошли пули в человеческое тело. Козюльский упал в воду и исчез. Облако яркой крови медленно всплыло и медленно потянулось, постепенно бледнея, по течению. Не прячась, забыв про миноносец, Мамонт смотрел как выплыло в море помятое пулями ведро, закачалось и плавно ушло в воду.

Море воды обрушивалось с неба уже много дней. Несколько струек просачивалось сквозь пальмовую крышу, падало в самодельные ведра из бамбуковых бревен. Дождь — который день, с нелепым, вызывающим злобу, упорством.

"Муссон."

Мамонт лежал на бамбуковых нарах в куче тряпья, еще не решив: лежит ли он сам по себе или притворяется, что спит. С утра вроде бы не было причин просыпаться.

Где-то раздавался пушечный звук лопающихся деревьев, наверное, на вершине, где разгулялся ветер.

Внутри шевелилось беспокойство, никак не удавалось забыть о минных полях вокруг этого сарая. До дождей это занимало большую часть жизни — бесконечная возня с минами, похожая на какие-то бессмысленные сельхозработы. А дождь сейчас будто способен был уничтожить урожай.

Он подумал, что если бы сейчас их пришли убивать, вряд ли они смогли бы защититься. Оставалось надеяться, что на другой стороне сегодня чувствуют то же самое, что им тоже лень воевать.

В последнее время случилось только два небольших "боестолкновения", как называл это Демьяныч. Но и они были больше похожи на какую-то формальную перестрелку, стрельбу на звук, издалека, через лес.

Сегодня все молчали, будто говорить больше было не о чем, все уже сказали раньше. Слышен был только дождь, бесконечный шум падающей воды. Остатки еды тоже делили молча. Что будет потом, когда и этой еды не станет — об этом тоже не принято было говорить.

— Сосед сверху заливает, — наконец, мрачно сказал Пенелоп. — Как Тамарка говорил, Великий Дух. — Он уже долго внимательно разбирал на части и обгладывал рыбью голову. — Надоело ему за нас стараться, и у него терпение кончилось.

— Последняя банка, — Кент воткнул штык-нож в большую банку с тушенкой. — Тушенка "Спам". Не знаю из чего ее делают, точно не из мяса.

Тяжелый штык, найденный когда-то Мамонтом в корейской сторожке, резал жесть легко, как бумагу. Рядом лежали, приготовленные к дележу, четыре маленьких, неделимых совсем, рисовых печенья, стояла кружка кофе.

— Как говорится, в нищете да в обиде, — пробормотал Кент. — Погодите, сейчас жребий кинем: кому- печенье, кому- кофе. Оно с сахаром, из настоящего порошка.

"Прямо-таки по-французски серьезное отношение к еде."

— Давай кофе мне, — Мамонт, наконец, сел, сбросив с себя волглое тряпье. Все время, даже просыпаясь ночью, он помнил, что припас, спрятал там, под собой, кусок гречневого хлеба. "Греческий хлеб", так почему-то назвали его мизантропы, — еще одно слово- зародыш нового языка, понятное только здесь.

"Новояз. Все еще не растерял инстинкта недоучившегося филолога."

За пустым дверным проемом, точнее просто отсутствием одной стены, вертикально падали мутные белые струи воды. Дождь шел так густо, что за ним ничего не было видно.

"Старожилы такого, конечно, не припомнят."

Невольно оглядываясь вокруг, Мамонт подумал, как неприятен в своей обычной физиологической жизни человек, хуже, чем любое другое животное. Мизантропы уже несколько дней безвылазно жили здесь, в этом сарае, скорее даже — под навесом, с циновками вместо стен. На полу, для стока воды, просачивающейся сквозь крышу, были выкопаны канавки. Мимо Мамонта бежала вода, огибая валявшееся, ненужное уже, барахло.

"Кофе в постель."

Сварились улитки, собранные еще покойным Козюльским. Теперь на ладони у Мамонта лежал довольно большой кусок вареного мяса, жилистый комок мышц. Мамонт жевал, стараясь не замечать вкус.

"Почему на войне все так отвратительно: звуки, запахи, даже цвета и вот вкус."

— Были бы хоть желуди, я бы муки намолол, лепешки там… Как раньше. Только откуда здесь. Дурная земля, — Демьяныч сидел, кутаясь в бурое от грязи одеяло, грея миской колени. Он предпочел улитку с бульоном.

— Вещи семеновы остались, а я то обещал их вместе с ним похоронить, — сказал Мамонт, глядя на улитку, плавающую в миске старика, как единый пельмень.

"Козюльского нет, Семена Михайловича, и такое ощущение, как будто зуб вырвали, — мысленно сказал он будто самому себе, — уже вроде забыл, а вот случайно дотронулся языком, а там дырка. Пусто. Пустота."

Вещи Козюльского, кажется, тоже хотели делить, но оказалось, что их, вещей, почти и нет. Все, что нашли — это советский юбилейный рубль, несколько мятых тайваньских юаней, капроновую расческу с застрявшими семечками, древнюю потертую квитанцию.

"Вещи. Вещи честны и невинны. Благородны в своей скромности и верности."

После этой смерти много было разговоров о том, куда исчезло тело убитого Козюльского. Предполагали, что унесло в море. Или достали черные. Мизантропы искали его, но не нашли.

— Старинную песню в транзисторе слышал, — сказал Чукигек. — На австралийской волне. Сейчас только дошло, что и перевод когда-то слыхал. Или читал. Давно. Домой моряк вернулся, домой вернулся с моря. И охотник спустился с гор.

— Спели уже все песни, — мрачно пробормотал Кент. — Когда-то Тамайа говорил, эти слова на памятнике какому-то писателю написаны. Это в его краях, на его острове. Сейчас, наверное, уже там, на этот памятник смотрит.

— Тесен мир, — отозвался кто-то. Опять наступила тишина.

— Пир во время чумы, — наконец снова заговорил Чукигек. Глядя на жующих мизантропов, он сворачивал самокрутку из древесной трухи. В эти дни мизантропы курили древесную труху с сухой травой, листьями и всякой дрянью, добавляя спитой кофе.

— Ну и правильно, — отозвался Пенелоп. — И во время чумы должен быть пир.

— Еще чумы нам не хватало, — здраво возразил кто-то рядом.

— Переполнилась чаша с терпением, — сказал Чукигек. — Как Семен Козюльский говорил… И это жизнь?! Хуже только смерть.

— Все прикидываю: сколько бы уже от срока отсидел, если бы сразу сдались, — произнес Кент, почему-то покосившись на Мамонта.

— Раньше сядешь — раньше выйдешь, — сакраментально высказался Пенелоп.

Гром заглушил его слова, снаружи раздался жуткий грохот, будто раскололось небо. Полыхнул сиреневый электрический свет.

Мамонт стоял у водяной стены. Снаружи что-то белело. Развешанное белье само по себе стиралось под дождем. Наверное давно отстиравшееся, оно висело уже четыре дня, его все ленились убрать.

Земля превратилось в сплошное разветвленное русло. Ее едва было видно из-за множества шевелящихся ручьев и ручейков разной толщины. Они и текли по-разному: некоторые — быстрее, некоторые — медленнее. Было дико даже подумать о том, чтобы выйти сейчас наружу из-под этого сырого навеса. Вода вспучила почву, основание леса стало холодным болотом с черным, всплывшим вверх, мусором и островками мягкой оранжевой грязи.

"Никакой враг не пройдет. Остается надеяться на это." Он ощутил как задохнется от холода, когда сделает шаг наружу и ноги в символических сандалиях сразу уйдут в холодную зыбкую грязь.

Оставалось стоять, глядя на далекое теперь, ставшее недоступным, белье. Снаружи от все заслонившего дождя и тумана стоял сумрак. Его все время озаряли молнии, будто кто-то на мгновения — пробуя- включал свет.

"Тусклый мир". Знакомое ощущение, будто в лагере, — тоска по другим, ярким, цветам.

— По радио говорили, десять лет такого муссона здесь не было, — сказал Чукигек. — Когда же, наконец, нас победят? — неожиданно добавил он.

Все промолчали.

— И дождь какой-то не такой, — прервал, наконец, общее молчание Кент. — Разве дожди такие должны быть.

— А я вот скучаю по зимам, — сказал Пенелоп. — Сейчас вспоминаю, снег он ведь не только белый. Он разноцветный бывает. Красивый.

"А я и дождь, и зиму, и вообще всякие уродства в жизни ненавижу, — мысленно возразил Мамонт. — Скоро все это прекратиться, абсурд не может продолжаться вечно. Абсурд — равновесие неустойчивое. Вот чем только прекратиться? Ясно чем, но все же любопытно, как конкретно: интересны детали близкого будущего."

— Победа — торжество негодяев, — зачем-то произнес он вслух. "Кажется, стал понимать, что это значит."

— Совсем не обязательно прав тот, кто победил, — неожиданно отозвался Демьяныч. Он с привычным автоматизмом сворачивал в самокрутку клочок конверта Яковлеву со своей эрзац-махоркой. — Победил и вроде может делать, что хочет. Имеет право. Я такое видел. Нет, не имеет. Побежденные иногда лучше победителей бывают. Вроде, выходит, им и стыдиться нечего.

— У каждого свои интересы, корысть своя, — заговорил Пенелоп. — У тех тоже внутри за свое болит. Люди не хуже нас. Только враги.

— Какие они враги, — странно высказался Демьяныч.

Этим утром, еще во сне, он ощутил, — что-то изменилось. Потом понял, что дождь кончился. Наконец-то можно было выйти- хоть куда, куда угодно. Утром в их логове особенно отчетливо, безнадежно чувствовалось где он очутился. В полумраке проступали очертания предметов. Их не надо было видеть, он знал каждый. Вещи износились и состарились за время его жизни на острове. Потерявшие значение песочные часы, последняя выжившая книга с выдранными страницами, там- висящий плащ, похожий на незнакомого человека. А это что? Мизантроповское знамя, его в последнее время использовали, чтобы снимать горячие кастрюли с примуса, им же укрывались вместо одеяла к недовольству Демьяныча.

"Как ненадежно устроена жизнь. Нам бы не отнимать ее друг у друга, а дарить, дарить, наперегонки, чтобы успеть что-то еще исправить, уложиться в отпущенный срок."

Цокали капли, падающие с крыши, с тупым звуком бились о днище ведра, будто кто-то монотонно повторял: "Ты! Ты!"

Сегодня было и незаметно, что наступило утро: серое, мглистое, с этими редкими, падающими сверху, каплями.

"Черный день все не наступает, только каждый день все темнее и темнее."

Только выйдя из их логова, Мамонт почувствовал, как там воняло. Замахи скопились, слежались за те десять дней, когда они не выходили наружу.

Опять в голову пришло, что человек более неприятен в своем физиологическом быту, чем, допустим, кошка. Совсем уже некстати он подумал, что может поэтому боялся жениться снова. — "Не потому, что мне неприятна женщина, а потому, что я сам боялся быть неприятен ей."

Он стоял за порогом их навеса. Особенно свежий сейчас ветер мягко толкал в лицо. Земля и потоки воды повсюду стали одного цвета, серовато-желтого.

Сзади возился Демьяныч. Он просыпался еще ночью, вздыхал и ворочался в темноте, не желая вставать и беспокоить других. Сейчас старик долго, не торопясь, доставал какое-то лекарство, хрустел упаковкой. Наконец, сунул таблетку в рот, сердито, как будто даже с вызовом, взглянув на Мамонта.

"И откуда взял? Вроде ты давно без таблеток обходился, жаловался, что не осталось."

Постепенно начинали шевелиться другие мизантропы: невнятно бормотали, переговаривались в глубине логова.

— "Сигареты "Прима". Моршанск. Пятый класс, — медленно, будто только что научившись, читал Пенелоп. — Уже похоже на жизнь. Ну и покурим! Пока еще не вымерли здесь все.

— Теперь не вымрем, — непонятно высказался Чукигек. — Хватайте. Кент ночью притащил, много.

В глубине логова возникало, непонятное Мамонту, радостное оживление.

"Что за подъем жизни?"

— А где он, Кент? — задал Мамонт ненужный вопрос.

— В засаде, — коротко ответил Чукигек. Засадой сейчас называли одинокое ночное бдение где-нибудь в лесу во избежание разминирования черными проходов в минных полях. Выходит, дождь кончился давно ночью, внезапно, а Кент проявил неожиданную для себя инициативу- отправился их охранять.

— Теперь и тушенка настоящая есть, — довольно бормотал Пенелоп, перебирал, рассматривал банки, жадно затягиваясь "Примой". -А я уже думал, навсегда жратва кончилась.

Банка оказалась скользкой от смазки. Мамонт приставил к ней штык-нож. Эти банки будто сами по себе возникали в последнее время, в самые критические моменты, по одной- по две штуки и вот сегодня неизвестно почему словно обвалились сверху.

"Обмен веществ свое берет", — Мамонт не смог сказать заранее припасенную фразу, торопливо глотая мягкое мясо, пахнущее лавровым листом.

— Надо бы Кенту тоже отнести что-нибудь, — наконец, произнес он.

— Ничего, за него не беспокойся, он себе добудет, — непонятно ухмыльнулся Демьяныч.

— Пойду я, — сказал Мамонт. — Если понадоблюсь, позвоните в колокольчик, — После настоящей еды чувствовалось облегчение внутри, будто он выздоровел после болезни.

Оказалось, что Кент почему-то перебрался туда, по ту сторону мин. Хорошо, что проход среди них указывал куда именно. Там у мизантропов тоже когда-то был скрытый пост.

Миноносец стоял на месте, никуда не исчез.

"Уютно, по-домашнему, горят огни в иллюминаторах судна", — Мамонт отвернулся в сторону материка, к праздным яхтам в проливе, непонятно что делавших там, в эту пасмурную погоду. После дождей вода возле берега стала незнакомого глинистого цвета — такой он здесь еще никогда не видел.

"Словно специально эту воду придумали, чтобы никуда не убежать. Сейчас бы шел и шел вперед, куда глаза глядят. Может, действительно, пока темно, всем оставшимся мизантропам сесть в лодку и уплыть. Поплыть как в старые времена. Стряхнуть старину, как когда-то Козюльский говорил. Было бы неплохо так поступить, но это не в нашем силе. Никакой дороги и никакой двери отсюда."

Откуда-то доносился запах горелого мяса- черные готовили шашлыки. Наверное, добыли еще одну, чудом уцелевшую, корову. Он остановился перед знакомым камнем, похожим на панцирь черепахи. Кто-то на вражеской стороне пел и играл на гитаре. Странно, это была любимая песня Кента.

"А ну-ка, парень, подыми повыше ворот…"

Теперь он помнил множество камней на острове, изучил и знал его хорошо. — "Освоил территорию", — Невдалеке было пожарище на месте дома Аркадия. Мамонт свернул в сторону, чтобы не видеть его.

"Сколько раз я уже все обошел, оббегал здесь на этом пятачке грязи, вылезшем из моря, озабоченный какими-то своими делами, надеждами…"

Свою винтовку он не взял, рассчитывая на дежурный пулемет, там, на посту. В японском автомате патронов уже не было. Сейчас он держал — наготове- массивный револьвер. Стрелять было уже, в общем-то, не из чего, патронов осталось считанные штуки. От окончательного разгрома, просто от смерти их защищало всего лишь незнание этого теми, на той стороне.

"Тушенкой в них кидать?" Проблемы скопились и сгустились до уровня неразрешимого и почти смертельного.

"Эх, бля! — самопроизвольно завершил он цикл мыслей. — И никакой фатализм не спасает."

Где-то звучал, доносился издалека, голос какого-то великана, усиленный мегафоном. Мамонт машинально уловил в его интонации что-то странное, прислушался. Точно: длинные паузы, продуманное напряжение в этом голосе, будто внезапный нажим. Радио. Что-то рассказывает, может даже о нем, Мамонте, о других мизантропах, опять какое-нибудь удивительное вранье, никак не совпадающее с этим всем вокруг.

Задумавшись, Мамонт скользил по грязи подошвами болотных резиновых сапог. И внезапно, за поворотом увидел, сидящего спиной, черного. Тот разинув рот, глядел в осколок прожекторного зеркала, сокрушенно рассматривал гнилой, видимо, зуб. Мамонт осторожно отвел ствол револьвера, попятился назад, свернул за куст. Кажется, его не заметили. Внутри сразу отпустило: абсурдно, будто по эту сторону куста он оказался один.

Словно очнувшись, он понял, что шел не в ту сторону, хотя знал, где может залечь Кент. Отчетливо звучал мегафон. Было понятно, что теперь радио отключили, говорил какой-то местный диктор. Иногда он умолкал, — надолго, — шмыгал носом, шелестел бумагами.

Кент спал, с головой завернувшись в кусок брезента, почти невидимый в траве. Мамонт, непонятно куда, ткнул его сапогом.

Из-под брезента вынырнула голова. Кент безумно таращился на него, будто не понимая на каком свете очнулся.

— Это ты? — наконец, произнес он что-то бессмысленное. — Ты чего здесь?

— Тебя пришел менять. Ты же, вроде, в засаде считаешься?

Невнятно что-то пробурчав, Кент опять втянул голову под брезент.

— На свежий воздух перебрался спать? — произнес Мамонт. — Хорошо хоть пулемет не украли у тебя.

Кент молчал. Опять кашлянул мегафон, оказалось, что совсем недалеко.

"Ну, в общем, дальше тут… — гулко зазвучало будто сверху, с неба. — Хорошие условия, лечение, гарантия справедливого этого… беспристрастного рассмотрения совершенных вами преступлений…"

"Ага, койко-место на зоне. Мягкие нары. Понимал бы сам то что врешь," — Мамонт, отошедший в сторону для совершения нужды, увидел на земле перед собой тонкий черный кабель, — пошел вдоль него. Черный шнур вел в чащу, иногда непроходимую. Ее Мамонт обходил, теряя кабель, долго топтался, шарил в траве сапогом.

"Из действий остались только бессмысленные."

Кабель привел его к ущелью. После этих ливней землю со склона горы смыло. Земля, вперемешку с буреломом, заполнила ущелье. Бесполезный теперь подвесной мост лежал на ее поверхности, перекрученный, на боку.

"…Рассчитывать на гуманизм советского суда, — звучало еще ближе, — искупить свои преступления, загладить, типа, вину."

"Это кто их еще совершил, эти преступления?! — от раздражения громко проворчал Мамонт. — Это еще надо подумать. Молодой ты, когда-нибудь сам испытаешь этот гуманизм. Доведется. Загладишь, блин, вину, гуманоид!"

"Сейчас нам решать, морда уголовная, кому чего гладить," — Будто услышал его черный диктор.

"Ну что ж, гладь!"

"Только так вы можете сохранить свои жизни, — продолжал черный, — последнее, что у вас еще осталось. Надеяться на вооруженное сопротивление уже бессмысленно."

"Вот это, увы, правильно, гад ты жопоногий."

— На себя посмотри, глист в обмотках, — послышалось неожиданно, уже без всякого мегафона.

Теперь Мамонт заметил его: черный сидел в кустах на другой стороне ущелья. — "Урод лагерный!" — поспешно крикнул тот и снова поднес ко рту свой рупор.

— Сдавайтесь быстрее, пока берем, — опять раздался механический голос. — Из милости вас пока терпим. В общем беги быстрее сдаваться. — великодушно разрешил черный. — Торопись, козья морда!

Мамонт, согнувшись, поспешно заползал в кусты.

"Пока время вам дали, — гулко раздавалось сзади, — пораскиньте этими самыми, как их… мозгами. А то и мы можем их вам раскидать. — Черный довольно гыкнул.

Перед Мамонтом в траве лежала непонятная коричневая коробка, вроде бы из какой-то грубой пластмассы. Еще ближе она оказалась телефоном, оказывается, черный кабель вел именно к нему. Мамонт внимательно рассматривал громоздкий агрегат из волокнистого эбонита, открыл крышку, крутанул маленькую ручку сбоку.

"Слушает матрос Сыроядцев, — сразу же раздалось в трубке. — Слушаю. Ты кто?"

Мамонт молчал.

"Это ты, Кент? — спросил черный. — Эй! Позови Кента."

Мамонт положил трубку.

Черный, — может прежний, а может уже другой, — сидел на том же месте. Сейчас он скучающе рассматривал свежую наколку на тыльной стороне ладони. Мамонт осторожно пробирался мимо в зарослях.

— Фигуру бережешь? — послышалось впереди.

— Как ее здесь убережешь, фигуру, — Другой голос. — Офицера. То есть слона.

— Ты знаешь, что в шахматах появилась новая фигура — прапорщик? Ходит как попало и ругается матом.

— Интересно, а в КГБ прапорщики есть?

Похоже, он забрался в самую гущу черных. Вот и появилась цель- выбраться отсюда. Только что казалось, что теперь идти больше некуда.

"Должны остаться какие-то последние уголки, убежища для меня. Где? На вершинах деревьев?.."

"Нет, еще не выбрался." На берегу толпились черные. Вот он- внезапный толчок изумления при виде давно ожидаемого. Среди черных — мизантропы. Самый заметный-, возбужденно мелькающий там, Кент в своем грязном белом свитере с налипшим лесным мусором. Мизантропы пожимали черным руки, всем по очереди. Демьяныч, не меняя обыкновения, что-то снисходительно им рассказывал.

"Учишь молодежь? Давай воспитывай! Вот козлодой старый!"

"Значит перевоспитались, гады? Ну вот и счастливый конец, хэппи энд. Закончились события на острове Мизантропов."

Под ногами он увидел прозрачный желтый шарик, потом- другой, а дальше- уже множество, рассыпанных в траве, крупных янтарных бус. Оказавшихся ненужными для кого-то, а теперь и для него. Дальше пошли следы древней стоянки хиппи. Высохшие морские звезды, почерневшие пустые кокосы, их когда-то Нагана и Квак продавали здесь, обтесав для эстетики топором и воткнув соломинки.

Мамонт стоял, бессмысленно глядя на истлевший, натянутый на сучок, презерватив. Где-то рядом — поле битвы с Ихтиандром. В стране мизантропов уже появилась своя маленькая история.

Где-то в горле удерживался горький вкус, будто он что-то горькое проглотил. С миноносца доносилась далекая музыка. По-прежнему настойчиво пахло шашлыками.

"Теперь может и этим слегка достанется что-то от тучного корейского тельца. Братание, блин!"

"Действительно, будто шахматный король. Остался один, его гоняют-гоняют и не могут загнать в угол. Вечный шах называется.", — От усталости эти мысли казались нелепыми, будто навязанными кем-то извне.

Неуклюже, но стремительно боком бежал синий краб-сигнальщик. Сейчас Мамонт сидел на берегу моря на скамейке, опираясь спиной на пальмовый столб, еще один остаток пляжного грибка. Сегодня, после отлива Мамонт копался в песке, пытался искать раковины, а потом заснул на этой скамейке, глядя на эти яхты, на парадоксально близкую беззаботную жизнь. Так и спал, иногда вздрагивая и просыпаясь от предчувствия приближающейся опасности. К счастью предчувствия обманывали, никого вокруг не было.

"Жажда замкнутого пространства, — Вспомнился опыт бомжа — когда он, оставшись бесприютным в незнакомом городе, специально ходил и ходил до изнеможения, до состояния, когда уже способен был заснуть на любой скамейке. — Жизнь человека, качество судьбы, определяется качеством жилья, количеством квадратных метров… И мысли из прошлого возвращаются. Из прежней жизни, в бытность бомжем."

"Может опять заснуть? — заморожено подумал он. — Все, больше никого не боюсь, кладу на всех врагов: на черных врагов, на мизантропов, на разных… найти бы гранату и перед смерть метнуть в этот ваш шалаш. Эх, мечты! Кто вы такие вообще? Те, которые погибли: Аркадий, Козюльский и Квак, и Секс вот были люди, а вы кто? Говно человеческое! Где же ее взять, гранату? Во второй раз точно не повезет: на земле они так часто не валяются."

"Мои друзья теперь — мертвецы. Те, покойные, мне друзья. Люди позади, — вспомнилось, что так называл мертвых Тамайа. — Почему-то самые лучшие остались там… Я и сам теперь незакопанный еще покойник. Исчезло, пропало куда-то желание существовать."

Он пробирался сквозь сырой после недавних дождей лес. Обратно. Будто возвращался домой. В это время, пока еще не дошел, можно было забыть, что никакого дома нет.

"Меня не остановишь — никакой смерти я больше не боюсь. А вы — ,передо мной, первые в очереди. Сначала вас самих закопаю. Заодно и устану. Для здорового сна на свежем воздухе."

По пути он воображал, как добудет гранату. Картин будущего было много, самых разных. Вот он, как ни в чем ни бывало, как будто прежний Мамонт, заходит под навес, находит где-то эту гранату… Подойдет и гранатомет, базука. Или в костер что-нибудь кинуть? А вот он незаметно подкрадывается к задней стене мизантроповского логова, глядит сквозь циновку. Эти все копошатся в вонючей темноте, Демьяныч дробит своей складной ложкой вареный батат в миске с дурацким выражением высокомерия на жухлой роже. Сейчас оно изменится. Мамонт стреляет по примусу, вспыхивает пламя…

Подходя, он заметил, что крыши их навеса не видно. Там, где она должна быть, над вершинами зарослей, — пустое место. Мамонт, осторожно обходя кусты и высокую траву, подходил к задней стене навеса.

Его тоже не было, крыша лежала на земле кучей черной пальмовой трухи. Вокруг было тихо и пусто. Не осталось ничего, разве что какое-то барахло там, под этой черной соломой.

По опыту прежней жизни в одиночку на острове Мамонт знал как станет теперь ценен каждый, ничтожный вроде, предмет. Но ничего ценного, ничего, что поможет теперь безболезненно жить, добыть, выкопать не удалось. Так, непонятно зачем придуманные людьми, миски, кружки, он отбросил в сторону фарфоровую трубку Демьяныча и вдруг нашел, совсем неожиданно, свою старую медную подзорную трубу.

"Откуда ты здесь взялась?" Он то думал, что давно потерял ее. И опять ценное — плоский коричневый камешек — мыло. Уже собираясь уходить, в трухе зацепился ногой за какую-то проволоку, оказалось — ножку примуса. Это уже было кое-что.

Где-то вдалеке глухо звучали выстрелы, будто там выбивали ковер. Сколько раз уже он спасался в этом лесу и вот сейчас был почти спокоен. Обретенный в последнее время фатализм не иссякал.

"Фатализм. Изменилась химия, течение каких-то жидкостей внутри меня."

На ходу плескался керосин в примусе. Лес, по которому он пробирался уже стал темным, неразличимым, и только вверху на фоне неба были заметны съедобные цветы орхидей, уже потерявшие цвет, черно-белые. Их он срывал на ходу, почти на бегу, — он будто торопился куда-то до наступления полной темноты. Хотелось найти, приткнуться к какому-то подобию человеческого жилья: лодке, ящику, кабине грузовика, любому, похожему на жилье, мусору. На острове появилось много подобного.

Сейчас Мамонт сжимал в кулаке хрупкое, похожее на ощупь на маленький гладкий камешек, яйцо. Яйцо он нашел в развилке дерева, во мху, неизвестно даже было ли оно птичьим.

Тропа давно исчезла из-под ног, потерялась где-то. Кажется, вокруг теперь были кофейные деревья, непривычно толстые на ощупь и высокие. Кофейная чаща, неизвестно когда, сильно разрослась. Мамонт случайно нашел, почти наткнулся здесь на ЗПУ, ржавую конструкцию, зажатую, заплетенную ветвями.

Она ничем не была похожа на жилье, но Мамонт затормозил здесь свой бег. Пристроил примус на земле, разложил вокруг свои миски, кружки, фляжки. — "Пикник, блин!" — Керосиновая вонь сразу заглушила весь сложный мир запахов вокруг.

"На весь остров одно единственное яйцо, — В ту же кружку с яйцом, в воду — кофейные ягоды, цветы и веточки ванили. — Кофезаменитель. Или экзотический соус к моему миниужину."

Давно приобретенный опыт: чем примитивнее становится жизнь, тем большее значение в ней занимает еда.

Когда он погасил примус, оказалось, что вокруг полная темнота, какая бывает только ночью в лесу. Он остался слепым в абсолютном мраке, как будто навсегда. На ощупь облупил обжигающе горячее яйцо, такое маленькое. Вслед — горькое пойло из кружки. Нормопаек.

В темноте плавно исчезала малиновая геометрическая фигура, — медленно остывала раскаленная проволочная подставка над примусом. Достаточно отвернуться, и возникает вечная черная пустота, непроницаемый для глаз мрак. Оказывается, он — в чужом незнакомом мире. Здесь не было ничего. Остались только мысли в голове и сладковатый чад керосина. Все, что когда-то было вокруг, переместилось внутрь его.

"Может также в загробмире: ничего нет, только мысли?.. Устал быть слепым. Когда же свет?"

После кофезаменителя еще сильнее захотелось спать, усталость колом торчала в спине. Но ни лечь ни сесть было некуда, он стоял, ожидая возвращения зрения, утра.

"Зачем мне теперь утро?"

Другой берег: сегодня, в ясную погоду, — горсть белых кубиков на желтом склоне. Треугольники парусов, геометрически правильные, расчерченные цветными полосами — будто нарисованы на фоне остального пестрого мира. Ближе к острову, — уже привычный всем, миноносец. Шлюпка медленно, будто шагами, ползла между ним и этим берегом. Постепенно стало понятно, что она двигается к миноносцу, отходит от берега. Значит, караульные там внизу, в Шанхае только что сменились.

Кажется, он специально забрался сюда повыше, чтобы наблюдать суету черных за укреплениями. Суеты уже не было. Спрятавшись среди мясистых тропических листьев, он смотрел в свою подзорную трубу на пустые обугленные развалины. Наблюдал.

"Убогое развлечение. И не может быть весело на необитаемом острове. Внезапно закончились все дела."

Еще недавно жизнь там, среди развалин, кипела активнее, а черных было больше. Вроде бы даже они, непонятно зачем, продолжали достраивать, брошенные корейцами, укрепления, а может просто уносили оттуда стройматериалы: таскали какие-то доски, полыхали и трещали электросваркой. По ночам лес перед укреплениями освещали прожекторами, из бетонных бункеров постоянно стреляли наугад. Будто боялись нападение его, одинокого Мамонта.

Сейчас все успокоилось, похоже, черных вообще не осталось на острове, только пост из двух человек- там, в развалинах. Один раз в день на шлюпке приходила смена. В джунглях, вовне укреплений, никто не появлялся. Остров, как в старые времена, снова стал необитаемым.

"Хоть опять домик строй. Полное спокойствие."

На пустом острове остатки Шанхая, единственная деталь цивилизации, теперь были последним зрелищем. На них Мамонт, замазав сажей стекло подзорной трубы, чтобы не блестеть им на солнце, постоянно глазел отсюда, с горы. Сегодня смотреть было неинтересно, не на что.

"Закрыватель островов", — пробормотал он. Теперь он так размышлял вслух: разговаривал сам с собой, а иногда с воображаемыми собеседниками, с покойными друзьями, с Аркадием. В последнее время иногда с удивлением ловил себя на том, что чему-то смеется, потом вспоминал, что мысленно беседовал с кем-то.

"Брожу, как алкаш, который надеется, что где-то нальют. Только мне на выпивку надеяться совсем не приходится. На закуску только иногда…" Он, не торопясь, — торопиться было некуда — спускался к берегу моря. Целыми днями он бродил по острову, когда находил что-то съедобное, на ходу съедал. Пробовал даже есть каких-то насекомых. Так жило каждое животное на острове, в том числе Мамонт.

"Иллюзия жизни, — пожаловался он воображаемому Аркадию. Тот не ответил. — Хотя положение уже не катастрофическое, а просто плохое. Но лучше не задумываться ни о чем, чего мне последние мозги корежить. Теперь осталось одно — максимально безболезненно дожить жизнь."

Жизнь затихала и сегодня, кажется, затихла совсем. Что-то шлепнулось невдалеке. Оказалось, что обезьяна спрыгнула с дерева и теперь неуклюже, будто отвыкнув ходить по земле, ковыляет в глубину леса.

Мамонт подумал, что давно не видел обезьян, они будто исчезли в начале всей этой пальбы. Будто сразу погибли или каким-то образом сбежали с острова. Эмигрировали.

"Ладно, иди. Хоть эта не выдаст… Я и сам веду образ жизни обезьяны. Теперь понятно почему такие как я на необитаемых островах дичают и сходят с ума. Ум при такой жизни не нужен. Одежда износится, останусь голый. Обезьяна в резиновых сапогах."

— Что одежа, людей сколько поизносилось, — упрекнул он сам себя, опять по приобретенной привычке вслух спорить сам с собой.

— Эволюционирую наоборот, — продолжил дальше. — Спускаюсь по эволюционной лестнице. Скоро и слово такое забуду.

— А что человек? Не более чем царь зверей. А то вообразили себе!..

— Это точно, а я, наверное, веду происхождение от грызунов. Защищаюсь, убегая и прячась.

Невдалеке хлопнул выстрел, потом еще один. Мамонт, достав свой огромный револьвер, двинулся вперед, через кусты.

"Видал, какой у меня револьвер здоровенный, — тихо объяснял он кому-то на ходу. — Охотничий револьвер. Такой должен иметь имя, как меч у Роланда. Я его почему-то Генри назвал… Вот хожу с ним, поедаю так называемых меньших братьев. Тех, кто еще сохранился."

Сквозь кусты он, наконец, увидел стрелявшего. Старый кореец в широких ситцевых подштанниках целился из тяжелой японской винтовки в гроздья кокосов на вершине морской пальмы.

Мамонт уж встречал его здесь, на острове, и натыкался на его жилище — подобие домика, как из кубиков, сложенного из зеленых патронных ящиков. Потом Мамонт то ли забыл о нем, то ли решил, что старик покинул землю мизантропов, и вот сейчас видел, что, оказывается, остался здесь не один.

"О, встреча с Пятницей."

Разожженный стариком костер густо и откровенно дымил, дым широко стлался между береговых зарослей. Мамонт миновал его, — горел, вывороченный где-то, пень, прямо на нем стояла жестяная банка с закипающим чаем.

"Еще один бомж лесной… Не попадет, — подумал он. — Красиво было бы сейчас выстрелить по этим кокосам отсюда, из кустов, чтоб все рухнули разом."

— "Тут из автомата надо", — сказал Мамонт, выходя на освещенный солнцем песок.

Его появление почему-то Пятницу не поразило. Не обращая внимания на пришельца, он молча целился. Наконец выстрелил, подавшись плечом от отдачи — ,кажется, опять безуспешно. Мамонт успел представить как в кроне пальмы сейчас затрещит, сорвется орех, потом другой, а дальше все они обрушатся лавиной. Но на вершине ничего не происходило. Пятница упорно продолжал стоять, подняв вверх винтовку и глядя сквозь прицел.

Только сейчас Мамонт вспомнил, что сегодня ночевал в кузове разбитого грузовика и, как потом оказалось, весь извозился в ржавчине. В ржавчине он был и сейчас, стоящий у берега и бессмысленно глядящий на белый кубик пристани, нелепый домик посреди воды. Уже без крыши, с пустыми проемами окон и дверей. Отсюда, от берега, к нему шел частокол черных свай.

Неподвижное соседство двух безмолвных мизантропов постепенно становилось все бессмысленнее.

"Ну, ты нелюдим, старик! Ладно, раз так серьезно занят…" Это можно было сказать и вслух, но похоже, этот Пятница не стал бы слушать его, даже если б способен был понимать. Мамонт вздрогнул от очередного, грохнувшего за спиной, выстрела.

Прощаться тоже было нелепо. Оглянувшись, он в последний раз посмотрел на дальний берег и почему-то подумал: "Знали бы, видели бы там меня сейчас… А может хорошо, что не видят? Вдруг я там сейчас герой? Вдруг даже в газетах пишут?"

Он даже представил заголовки этих газет: "Таинственное исчезновение." "Наш Тарзан".

"Скорее всего забыли давно."

На острове даже небольшие, отдельно стоящие, кипы кустов были густыми, непроницаемыми для глаз. Счастливая для Мамонта особенность.

"Ловец обезьян крадется ловко и незаметно."

Его остановила колючая проволока с подвешенными консервными банками. Прямо перед ним висел черный от ржавчины коровий колокольчик. Со стороны укреплений черных донесся неожиданный взрыв смеха. Там люди- опасность.

"У вас весело," — Мамонт зачем-то пролез сквозь проволоку, свернул к минному полю.

Мины после последних дождей повылезали из земли. Земля между ними осела и была размыта водой, они стали теперь заметными и неопасными, криво торчащими, кочками. Столбы с колючей проволокой тоже покосились, и проволока эта провисла. Мамонт подкрадывался к черным не в первый раз и уже протоптал тропинку по руслу какого-то немалого, исчезнувшего теперь, потока. Протоптал и накатал животом.

"Тянет его в общество себе подобных, даже таких. В извращенной какой-то форме", — он опять, уже бессознательно что ли, пробормотал это вслух.

Рядом с цементной стеной рос невысокий, но плотный фикус. Там же лежало огромное, непонятно зачем понадобившееся такое здесь, бревно. Мамонт лег между ними. Подсохшая земля оказалась покрытой сверху тонким пластом грязи, сразу прилипшей. Откуда-то монотонно раздавался тупой звук пилы. Из маленького узкого окошка в этой стене доносились невнятные голоса черных.

"Древнее искусство подслушивания… Суррогатное общение, позорное для подлинного мизантропа. Вот такой я мудак!" — Он прислушался, напрягая слух.

Один голос как будто раздавался ближе.

"…Своими руками. Собственноручно сделанные, — расслышал Мамонт. — Здесь их много, рисует кто попало…" Другой черный пробормотал что-то непонятное.

— Я у одного своего знакомого тоже видел, — продолжал первый. — Есть такой, фальшивый монетчик… Вроде ничего. Неплохо, говорю, нарисовано, только у старика на твоем долларе лицо глупее, чем надо… Пойти искупаться что ли?

— Скучно здесь, ни кино ни телевизора, — стал слышен другой. — Одна водка да водка…

— Иногда ром.

"И виски рисовое есть, и арак пальмовый, все есть, — мысленно возразил Мамонт. — Всех Тамайа обеспечил спиртосодержащими напитками."

— Привет, — раздался еще один голос. — Что пьете?

"Этот-то откуда? Их в карауле всегда по двое было, — Третий голос встревожил: ничего неожиданного не должно было быть. Мамонт остро почувствовал, где находится. — Знали бы они, что здесь лежит. Вот была бы удача для них. Не удача — целое счастье."

— Яд пьем. Водку, — доносилось из бетонного бункера. Оттуда, из маленького окошка, вылетела бутылка, упала рядом. Овальная рубчатая бутылка из-под бренди, похожая на гранату.

— …Я так понял здесь, на войне главное — спастись, — что-то говорил теперь третий. — Все остальное уже заставляют. Кто-то заставляет, а кто-то выполняет. Кто как, с большим- меньшим желанием. Я то поначалу думал: вот сейчас подвигов наворочу, все здесь исправлю, всех удивлю…

— Некоторые у нас, вроде бы, и сейчас так думают. Даже жалеют, что все закончилось.

"Не только ты это понял. И не только я. Многие. Все это продумано еще до твоего рождения", — мысленно вмешался Мамонт. Втягивая живот и выгибаясь, он пытался избавиться от грязи.

Голоса выпивших звучали громко, третий говорил потише. Что-то Мамонт не слышал и тогда по интонации пытался восстановить в воображении.

— …С бабами завязал совсем.

— Венболезнь что ли?

— Зачем венболезнь. Одной старости достаточно.

— А вот я намерен гужеваться, гулять изо всех сил, пока еще здесь, пока домой не ушли. Здесь все можно купить за деньги. Особенно, если они настоящие, здешние, деньги эти.

— Это у тебя настоящие? — громко хмыкнул другой.

— Только где их взять?

"Правильно, веселись, пока веселье внутри есть. Вот из моего тела уже никаких удовольствий не выжмешь, — напутствовал Мамонт. Опять, по новой привычке, пробормотал это вслух. — Лишен такой возможности в силу возраста."

— …Убитые каждую ночь снятся, — теперь говорил другой.

"И что за сила возраста такая?"

— …Каждую ночь приходят, разговариваем, рассказываем каждый свое…

"Вот и мне тоже."

— И как там, на том свете?

— Лучше вы дурь всякую не курите, и в голову ничего такого лезть не будет. Лучше водки выпить — для мозгов полезнее.

Мамонт теперь, наверное, выглядел как глиняный ком. Как будто в целях маскировки. От лежания на грязной холодной земле разговор черных казался все неинтереснее.

"Еще мизантропом считаюсь". Возвращаясь, он немного уклонился в сторону и сразу потерял собственные следы. Блуждая среди заряженных кочек, споткнулся о какую-то проволоку, сбоку грохнула сигнальная мина. Что-то лопнуло, из-под земли вырвались клубы цветного дыма, вверх с треском полетели ракеты. Сзади ударил пулемет.

"Вон он, вон!" — донесся визгливый крик.

Оглушенный Мамонт повалил столб с проволокой, плашмя упал в кусты, пополз наугад. Сзади звонко долбил пулемет Дегтярева. Пули, непонятно густо, будто не из этого, единственного, ствола, летели, рыскали повсюду, каким-то чудом еще не задев его. Оказывается, Мамонт что-то еще соображал, он заметил, что ищет склон — обратный укреплениям черных.

"Кажется, ушел. Опять!"

Еще что-то орал, перекрывая грохот, черный.

Пятница снова сидел на том же месте, возле костра. Дым сносило прямо на него. Оказалось, что он держит на коленях корпус манометра, видимо найденный на свалке — у него он заменял тарелку — и по-восточному, пальцами, запихивает в рот накрошенные побеги бамбука.

Мамонт сел на горячий возле костра, перемешанный с сажей, песок:

— "Чуть-чуть не убили! Совсем немного не хватило. Испугался я."

Пятница молчал.

— "Кого хотели убить? Самого меня. Одна душа осталась и ту отнять хотят!"

Эмалированная, в цветочек, кастрюля на костре постепенно чернела от копоти. Пятница отваривал побеги бамбука, чтобы они лишились горечи.

— "Что-то знакома мне эта кастрюля, такую же я у себя замечал… Вот, Пятница, сколько уже жить не разрешают, а я все живу. Такой вот непослушный."

Мамонт сбоку смотрел на медленно жующего Пятницу, на его непроницаемое лицо. На голове старика была одета некогда модная на острове панама из газеты, гонконгской, с цветными иероглифами. Вблизи иероглифы казались похожими на рассыпанный накрошенный укроп. Плоский профиль, выпуклые веки, слабо натянутая, провисающая внутрь от худобы, кожа.

— "Здесь раньше много пятниц было. Черных таких, маленьких. Перебили их в войну… Вот стал сам с собой разговаривать, и удивительные вещи иногда теперь от себя слышу. Лучше стоять в стороне от людей, важно только с какой стороны. Предпочтительнее всего — сверху. Нам, мизантропам, не грозят некоторые разновидности неприятностей, смерти даже. Я, например, никогда не помру на похоронах какого-нибудь Сталина. Не люблю толпы и не полез бы туда, тем более добровольно."

Оказалось, что в песке у ног Пятницы стоит початая бутылка. Пальмовая водка "Тодди". Пятница налил остатки в опустевший корпус из-под манометра и теперь медленно пил, цедил сквозь сжатые зубы.

— "Здесь нашел?"

Пятница молчал, не отрываясь от своего сосуда. Пил, не говоря ни слова, потом сразу лег на бок и закрыл глаза.

— "Заснул? — Мамонт достал ломтик жаренного кокоса из стоящей в песке скорлупы, ощутил неуместно кондитерский вкус. — Ты мизантроп еще хуже меня. Убежденный."

Он даже расслышал невольное уважение в своем голосе.

"Теперь гляжу на солнце вместо часов. Всего лишь полдень." День тянулся неестественно долго после бессмысленно раннего пробуждения, здесь, где его не торопили никакие дела.

Сегодня, очень рано, Мамонт услыхал как кто-то неосторожно шумно идет по лесу и уже засел у тропы с револьвером. Невероятно, но оказалось, что это Пятница. Он сразу заметил, притаившегося за деревом, Мамонта, остановился, что-то забормотал высоким гусиным голосом.

— "Это ты, оказывается, — отозвался Мамонт. — Решил посетить? Не ожидал. Ну что, похмелялся сегодня?"

Пятница вроде бы повторял одну фразу и изображал в воздухе что-то невидимое, разводил руками и будто сыпал на землю несуществующее зерно.

— "Чего это ты от меня захотел? Нету, нету у меня, — на всякий случай чего-то отверг Мамонт. — Ты слишком здесь не ходи, не гуляй, тут мины везде."

Старый кореец продолжал разыгрывать свою пантомиму: изображал, как сыплет что-то в рот, подобрал кастрюлю, стоявшую на примусе, и стал сыпать это же невидимое туда. Постоял, молча глядя на Мамонта, потом повернулся и вместе с кастрюлей двинулся назад, ушел.

"Соль, — запоздало догадался Мамонт. — Совсем по-соседски. Артист! Мимики и жеста… Где-то у меня водилась она, соль, — И глядя на гнилую кучу пальмовой соломы. — А я-то думал, что навсегда закончились все дела. Тут попробуй найди."

Добыча соли из-под этой соломы и доставка ее Пятнице заняли полдня. Значительное по нынешним временам событие. Весь груз соли, серой, перемешанной с золой, уместился в один чей-то старый носок.

Пятница издали был слышен по плотничьему стуку топора. Потом вдалеке, у моря, показался и он сам, худая, но широкая, от этого похожая на плоский каркас, фигурка с тоненькими ручками-ножками.

"В прошлом уходит от берега лодка

Зеленого берега с белым бычком

Жизнь разделилась на две половины."

"Стихи, — на ходу думал Мамонт. — Стихи, они, — концентрация всего, что есть в литературе. Их любят сравнивать с вином, но это не точно. Выдержанные годами и все равно — не вино. Стихи — эссенция. Коньяк, вот. Коньяки стихотворений."

Будто вспомнив, что торопиться в этой новой жизни нелепо, он остановился. Опять был виден другой берег:

"Должны, должны меня там героем считать. Кем же еще. Там я, конечно, уже личность легендарная, мифический герой. Может уже песни сочинили. Как про Че Гевару. Вот бы услышать… Один я остался, знающий кто я такой.

Он был воплощением банальности

В эту больницу ходил, заподозрив триппер

А здесь подобрал копейку

И здесь, и вон там.

А вообще-то там ведь люди. А я не люблю людей."

Оказалось, что Пятница разобрал и без него разваливающийся дощатый сортир. Когда-то Нагана установил его здесь для отдыхающих хиппи. Из ветхих щелястых досок уже стало появляться какое-то сооружение, похожее на ящик, а еще больше — на просторный гроб. В доске, которую обтесывал Пятница, Мамонт угадал весло. По нему стало понятно, что начатое сооружение — это лодка.

— "Дедушка с веслом, — Мамонт сел на корягу, вылезшую из песка и высохшую добела, до костяной твердости. — Сейчас порадую. Вот, сосед, лакомство твое, — Он шлепнул на штабель старых досок набитый носок. — Дар тебе от генерал-губернатора… Получается не как у Салтыкова-Щедрина. Нарушаю традиции. Я, когда только на остров прибыл и один жил, соль из морской воды добывал. Тогда мне тоже делать нечего было. Уже был Робинзоном Крузо."

"Стучи-стучи! — негромко, уже совсем для себя, пробормотал он. — Вдруг и выйдет эта лодка. И появится завтрашний день. Поплывем опять куда-то. Ничего, и на материке жизнь есть."

Срез старого побуревшего дерева сейчас напоминал мясо.

— "Слышь, Пятница, я у тебя угощусь. Вроде как взамен." Мамонт заглянул в кастрюлю, стоящую в остывшей золе. Рис с овощами и бамбуком. Давно не виданная, настоящая правильная еда. — И кто мы такие? Зацепившиеся за жизнь. Зацепились и висим, — От обилия перца прошиб пот. — Теперь, в старости, уже знаю, как надо было и как не надо было жить. И вот живу совсем уже негодной жизнью…"

К счастью Пятница не понимал его, можно было вообразить, что жалуешься самому себе.

— "Жалкие слова и жалкие мысли. Последних не принято стесняться, может поэтому они нам дороже… Как быстро проходит молодость, как рано закрываются винные магазины… Как говорил старина Омар Хайям. Ты то, смотрю, давно живешь: Зимний брал, Ленина видел. Должен понимать…"

Большой сноп рисовых… колосьев?.. стеблей Мамонт увязал веревкой. Стебли эти вместе с корнями он каждый день выдергивал здесь, на брошенных рисовых чеках.

Посреди рукотворного рисового болота теперь чернела широкая полоса свободной грязи, от посевов уже мало что осталось.

"Глаза боятся, а руки делают, — Мамонт забросил на спину сырой травяной тюк. Постепенно возникала, формировалась, новая жизнь, и с этим постепенно возвращались хлопоты. — Иллюзия жизни. Теперь я узнал, почему Тамайа слова "вчера" не понимал. В таких условиях только сегодняшним днем жить можно."

Отсюда был слышен стук топора Пятницы. Так он стучал уже несколько дней.

Мамонт миновал остатки, посеревшей от дождей, бамбуковой ограды. Под ногами стал появляться прибрежный песок, — все гуще, — с окислившимися, будто заплесневевшими, гильзами. Ближе к морю пальмы становились все кривее, все больше клонились в его сторону. На берегу Пятница, сосредоточенно тюкал топором, не обращая внимания на проходившего мимо Мамонта. Куча старых досок постепенно становилась лодкой-плоскодонкой.

Болотная грязь на Мамонте высохла и уже трескалась. Сбросив рисовый сноп, он вошел в море.

— "Вот ты, Пятница, — он оглянулся. — Ты гальюн разобрал, а теперь как будто новый строишь."

Он догадался, что грязную одежду можно было снять. Снял и бросил ее прямо на дно. Лежащие на белом песке лохмотья были отчетливо видны сквозь воду.

— "Когда-то тут стойбище хиппи было, повсюду бабы без трусов ходили. Обильно водились… Колотишь? — Мамонт присел у потухшего очага. — А я вот не любитель работать."

Взгляд притягивала знакомая пустая кастрюля, теперь пустая.

— "Ко всему прочему — внезапная нищета. — Ощущение нищеты. Было такое особое ощущение, нигде никем не упоминаемое, но давно знакомое ему. — Живу бедно. Как и полагается русскому поэту."

— "Плавучий гальюн, — Мамонт с сомнением провел ладонью по тонкой доске, изъеденной жуками, в круглых дырках от выпавших сучков. — В твоем ковчеге щели варом надо мазать, а то не дойдет до материка, заполнится. Я то знаю, я старый Робинзон, профессиональный."

"Если бы я сам как надо замазал все в той лодке, на курильском острове, то и судьба по-другому сложилась бы, — подумал он. — Совсем другая жизнь здесь, вокруг, меня окружала."

Пятница с непроницаемым лицом пилил доску, прижав ее коленом.

— "Похоже, у кораблестроения здесь такие же крупные перспективы, как у Робинзона Крузо в засевании полей культурой ячменя, — витиевато выразился Мамонт. — Кажется, он сам не понял, выражает он веру в замысел Пятницы или наоборот. — Вот гляжу я на этот ковчег и трудно поверить, что где-то есть авиастроение, космонавтика и прочие подобные ремесла… Ну и чушь я несу. Привык, что меня никто не понимает…"

— "Да, варом жидким. Таким, чтоб кипел, — помолчав, продолжил Мамонт. — Которого нет. А может каучуком каким-нибудь? Вот бы найти здесь. Надо посмотреть- вдруг есть здесь дерево-гевея? Резиной сырой обмазать, лишь бы до того берега дойти. Листы резины! Открытие!"

Даже Пятница повернул голову и на какое-то время перестал пилить. Мамонт вспомнил, что видел на помойке толстые листы губчатой резины, неизвестно как туда попавшие. Там было их много, большей частью уже утонувших в земле, в высохшей потом грязи.

— "Аккуратно оббить сверху, — Теперь лодка Пятницы становилась настоящей, — и как-нибудь доползем до большой земли."

Оказалось, что найти эти листы труднее, чем он думал. Мамонт обходил свалку из конца в конец, — несколько раз, и бросил бы все это, если бы точно не знал, что никого здесь теперь не бывает, и никто ничего отсюда унести не может. Он даже нашел пробковый спасательный круг, оказавшийся слишком тяжелым, выбросил. Уходило время, уже несколько часов, он терял терпение, будто торопился куда-то. Наконец наткнулся — вот они, потерявшие прежний цвет, оранжевые от грязи, прикрытые выросшей травой.

"Исправим ошибки молодости. Больше не утону. Теперь поплывем и доплывем," — Он гнал от себя нелепую необъяснимую радость. Будто это новое краткое плаванье станет второй попыткой, будто оно что-то аннулирует: все что было, начиная с того острова, южнее Сахалина, с белым бычком на берегу, и все, что было здесь уже на острове этом.

"Мой разум должен помутиться от счастья, но как-то встретит меня эта земля, — процитировал он сам для себя. Слова Дефо, написанные когда-то совсем по другому поводу. — Смотри, помню… Может, действительно, на материке меня не забыли? Вдруг даже как-то уважают? Встретят?.."

Мамонт, бросившийся на поиски в одних трусах, непонятно возбужденный, торопливо семенил босыми ногами, прижав к себе пыльные резиновые плиты.

"Теперь к новой жизни. Лучшей или худшей — выбирать не приходится. За меня кто-то выбирает."

С возникновением лодки исчезали одни проблемы, здесь, и возникали другие, там, но эти другие почему-то не пугали.

Еще издали он увидел что-то сначала непонятное. В прозрачной воде залива над белым песком висела темная лодка. Плоскодонка. Пятница неторопливо греб веслами, уползая от острова.

Тяжелые листы резины теперь можно было бросить, Мамонт приблизился к погасшему очагу в песке с разбросанным вокруг кораблестроительным мусором. Среди обрезков досок и выеденных кокосов лежал пустой корпус манометра, к пальмовому пеньку был прислонен, забытый Пятницей, автомат. Оказывается, у него был и автомат. Гангстерский, с круглым диском и ручкой под стволом. Вроде бы Мамонт уже видел где-то такой и кажется именно этот.

"Будет мой охотничий автомат… Эмигрант, блин! И уменьшилось туземное население вдвое. До крайних пределов."

У самой кромки воды, будто оставленные купальщиком на краю бассейна, стояли, сплетенные из веревки, сандалии Пятницы, черные, растоптанные в лепешки, до полной бесформенности.

Вертолет висел в воздухе над самой землей. По траве, встревоженной винтами, кругами расходились волны. Черные прыгали с вертолета, брели в этой траве; оттуда, сверху, что-то передавали и бросали.

Все это Мамонт видел в свою подзорную трубу. Сейчас он сидел в кроне какого-то невысокого дерева, с которого пора было слезать, причем быстрее. Выстрелы звучали все ближе. Сквозь трескучий гул вертолета слышались уже крики загонщиков. Издалека услышав этот гул и не понимая, что это такое, Мамонт и прибежал сюда, и вот сидел теперь на ветке, будто в качестве некой боровой дичи. Пришел посмотреть.

Черные в подзорной трубе были одеты легко, словно вышли на прогулку: в тельняшках и полосатых майках. Один, с трофейным американским пулеметом на плече — даже голый по пояс. Глядя на идущих, Мамонт в очередной раз подумал, какое человек небрежно слепленное, минимально украшенное природой, животное. Наверное, потому что давно не видел людей.

"Сейчас снимут одним выстрелом", — Он зачем-то пытался вспомнить, когда же оно было: первое потрясение от того, что человека так легко убить.

Звонко хлопали одиночные выстрелы автоматов

"Шах королю. Совсем шахматная доска. Здесь, на острове, как на этой доске, стало невозможно жить как хочешь, как попало." Он уже бежал. Прислушиваясь к звуку выстрелов, стараясь, чтобы между ним и выстрелами осталось больше пустого пространства, чтобы они звучали тише. Ненадолго остановился, задохнувшись, прижав к груди бесполезный револьвер, стоял слушая стук своего сердца. Внутри себя ощущалось прогорклое кокосовое масло. В последнее время он ел только орехи, падавшие с пальм. Весь организм был пропитан и отравлен этим маслом, пальмовым жиром.

Земля поднималась, впереди была гора с остатками японского дома наверху. Невдалеке, среди зарослей, мелькнуло какое-то зеленое сооружение. Медленно бредущий мимо Мамонт увидел, что это брошенное жилище Пятницы: четыре стены, сложенные из патронных зеленых ящиков. Параллельно ему по берегу маленькой группой шли черные, мелькали среди наклонившихся кокосовых пальм. Отсюда, сверху, Мамонт видел, что черные разбились на группы, кучки и неторопливо разбредались по острову, изредка постреливая наугад.

"Вот бы перебили сами себя. По ошибке начали перестрелку друг с другом и перебили."

Под ногами стали попадаться остатки кирпича, им Нагана когда-то мостил дорожки возле своего дома.

"Если бы можно было стать незаметным. Или скрыться, как обезьяна, на вершинах пальм, например. Пока этим не надоест искать здесь меня, пока они не уберутся совсем. Совсем хорошо было бы стать совсем маленьким, скрыться под землей. Пусть черные ходят сверху, ищут, а я у них под ногами бегаю по своим делам: на охоту, на рыбалку, с маленьким пулеметом. Построю еще один маленький чулан, стану губернатором у муравьев, — В голове сама собой складывалась фантастическая картина. — Или министром рыбного хозяйства. Научу их рыбу ловить… Я ведь теперь специалист по рыбловле."

Повсюду слышался разнообразный треск выстрелов, из самого разного оружия. Мамонт бежал рывками, часто останавливаясь, — по сохранившимся тропинкам, будто они могли его куда-то привести. Заметил, что потерял сандалию и теперь ощущал одной пяткой влажную землю, жесткую траву. Под босой ногой стали ощущаться выбитые ступени в скале, часто исчезающие под разросшимися зарослями, колючими кустами и высокой травой. Продираясь сквозь все это, Мамонт шел и полз все выше. Оглянувшись, еще раз посмотрел в трубу.

Черные уже шли по открытой поляне, где он пробегал так недавно, не торопясь брели между высокими цветами бальзамина. Кто-то лущил по дороге где-то выкопанный арахис. Перед ними поднимались тонкие струйки дыма, там, где сухая трава была подожжена зажигательными пулями. Сзади — почему-то сзади? — шло несколько черных с миноискателями. Один из них нес ком грязи, выбирал из него стручки арахиса. За ними уже что-то горело.

"Что там может гореть? Разве что домик Пятницы. И мой шалаш тоже? Вот и конец моим кастрюлям, — Тошнотворное ощущение — ,будто его уже начали убивать. Из зелени теперь в нескольких местах поднимался сухой, бесцветный при ярком солнечном свете, огонь. — Прыгнуть бы в этот огонь и сгореть — сразу, не успев почувствовать боль. Жаль, что человек так плохо горит."

Среди черных теперь, кажется, мелькали картофельные лица корейцев. Совсем сзади среди зеленого показалась чья-то белая футболка, — уж не Кента ли?

"И японские бляди там," — Подзорная труба приблизила лицо японки совсем близко. Она показалось похожей на дочь Буратино. Большой рот скобкой, не по-японски длинный нос, выпуклые глаза безо всякого выражения. Кажется, незнакомая — Мамонт уже стал забывать их лица. Будто совсем близко он видел по-восточному широкую и в то же время сдержанную улыбку, венок из каких-то красных цветов на тонкой шее.

"Неизвестно кто из них больше бляди… Как долго меня ловят." Мамонт сильно устал. Почему-то намного больше тех, внизу. Сил уже не было, но внутри будто давила сжатая пружина. Хотелось бежать и бежать. Но куда?

"И рад бежать, да некуда, — Кажется, это из "Бориса Годунова". -Так оно у нас, у правителей." Собственные мысли раздражали.

Он оказался на плоской вершине. На краю обрыва накренился ветхий рассохшийся сортир.

"Вот и край!.. Художник Водкин хотел покончить с собой, прыгнув внутрь вулкана, — почему-то пришло в голову. — Загнали. Мат в один ход."

Он вошел в деревянную будку, — древнее сооружение качнулось и осело, — зачем-то закрыл изнутри защелку.

Возникло нелепое облегчение, — будто он достиг какой-то цели, чего-то успел.

Сквозь щели в разъезжающемся полу Мамонт видел далеко внизу воду, медленно накатывающиеся волны, ощущая на какой головокружительной высоте стоит. Изнутри давила мыльная кокосовая отрыжка, болели, ободранные твердым кокосовым ядром, десны.

"Сейчас рухну вместе с гальюном. Вот смеху будет. Достойное завершение достойной жизни. Его последний полет… Как легко прославиться. Еще веков десять-двадцать не уйду из людской памяти", — Он почти ощутил: вот сейчас уходит опора из-под ног, растерянность и нарастающее отчаяние, ожидание дикого, несоразмерного ни с чем, удара. Комическая смерть. Сортир, однако, еще стоял, держался.

Отсюда тоже можно было что-то разглядеть в подзорную трубу. Часть черных остановилась под этой горой, другая, редко постреливая, двинулась куда-то в сторону.

"Сортир как последняя крепость. Нормальные люди в таких ситуациях спасались молитвами. Историки врут, что иногда помогало", — Он злился на себя за этот тоскливый страх, который ничем не мог ему помочь.

Недалеко, немного ниже по склону, слышались невнятные голоса черных, они приближались. Мамонт почувствовал как пальцы на ногах сжались в некое подобие кулака.

На вершине появился черный, в полосатой майке, в полотняном распахнутом кителе. Глядя в сторону, он достал папиросу ("Казбек!"), закурил.

Мамонт стоял, вцепившись одной рукой в другую, больно ощущая под пальцами и ногтями свою тонкую незначительную плоть, прижался лицом к доскам, глядел в щель.

Черный, совсем рядом, курил, косясь на растущее здесь гигантское алоэ. И вдруг повернул голову, взглядом уперся в него, Мамонта. Черный глядел прямо в глаза. Показалось, что это все уже когда-то было, очень давно.

Внезапно черный прыгнул в сторону, — испугавшись его выстрела, понял Мамонт — и исчез за склоном. Слышно было, как он с треском, сквозь заросли, бежит вниз.

"Вот он! Здесь! Здесь! В гальюне сидит", — донеслось издалека.

Наверху, высоко под потолком, — совсем маленький незастекленный квадратный иллюминатор, скорее — просто дыра. В первое время, когда он очутился здесь, Мамонт, после долгих усилий, кое-как подтягивался на одной руке, чтобы несколько секунд посмотреть в эту дыру, на мир. Но ничего видно не было — только небо. Сейчас оттуда проникал дневной свет, на полу лежало квадратное теплое пятно, обозначающее день. Сидящий в углу Мамонт бессмысленно глядел на него, наблюдая его медленное движение.

Вернулось особое тюремное ощущение значительности всего здесь: каждой заклепки, этой жестяной таблички "Осторожно — убьет" с черепом и молнией на стене, появления солнца, по режиму заглядывающего в иллюминатор, пойманных слов в коридоре. Каждая мелочь приобрела значение, неестественно раздулась, заполнила мозг. Оказалось, что в мозгу ничего не исчезло, не забылось с прежних времен, с тех, когда он жил так, как разрешали. Сознание привычно приспосабливалось к сузившемуся миру.

В гулкой этой железной коробке все звуки, разговоры снаружи слышались очень хорошо. Невеселое развлечение, учитывая скудоумность этих разговоров.

Этот куб пространства, в котором он сидел, оказывается назывался якорным отсеком. Здесь рядом, за переборкой находился кабестан. Кажется, так он назывался в те времена, когда Мамонт сам служил на флоте. Непонятно часто начинал завывать электромотор, отделенный, на слух тонким совсем, листом жести. Потом якорная цепь, заглушая все на свете, с нечеловеческим грохотом ползла по желобу. Поднимали якорь, миноносец почему-то постоянно менял стоянку, кружил вокруг острова.

Сидящий на корточках Мамонт изучал царапины на жестяной табличке с черепом:

"Когда исчезают одни ценности, возникают другие — помельче. И вот — совсем уже мелкие."

Сейчас он научился и спать так же, сидя в углу прислонившись к стене, а сначала не мог заснуть несколько дней.

Как — то странно, не по себе, было, когда он увидел этот миноносец вблизи. Увидел и даже поднялся на его борт. Странно, что он оказался настоящим, железным, и его можно ощутить рукой.

Миноносец оказался внутри тесным, как подводная лодка. Мамонта вели по длинным коридорам, он шел согнувшись. Дверь в ту каюту находилась в самом конце этого лабиринта.

Внутри кто-то, судя по погонам- капитан, внезапно напугал звероподобной внешностью. Тропические тени жалюзи лежали на стенах, ломались на длинной красно-бурой роже.

"Бармалей!" Тоскливо заныло в груди. Почему-то казалось, что он, Мамонт, уже где-то видел его.

Капитан (Или капитан-лейтенант?), не обращая внимания на Мамонта, стоял у клетки с попугаем. Потом достал из кармана горсть свежих зеленых зернышек перца, серьезно нахмурившись, стал разгребать их на ладони пальцем, будто считая. Попугай беспокойно зашагал по жердочке, в нетерпении сжимая ножку в кулачок.

Мамонт стоял у двери, глядя на распахнутый капитанов китель, его непонятную форму, то ли морскую то ли какую-то пехотную. Может форма изменилась за время отсутствия Мамонта на флоте?

"Жри, жри, Сильвер", — Непонятный капитан, наконец, насыпал зернышек, добавил к солдатскому пшену в кормушке из кокосовой скорлупы.

— Ох и сволочь ты, мужик. Сколько людей погубил, сколько ребят сгинуло неизвестно за что, — произнес он, не оборачиваясь. — Хрен бы с ней, политикой, вот люди пропали навсегда.

От внезапной правоты этих слов тошнотворно свело внутри. Мамонт насильно улыбнулся. По своему тюремному опыту он знал, что для того, чтобы не принялись сразу бить, надо улыбаться. Иногда это помогало.

— Все называй, — заговорил капитан, — возраст, клички, пути миграции. — Теперь он сидел за столом, слюнявя пальцы, медленно перебирал листы в какой-то папке. — Вот ты кто?

— Мамонт я, мизантроп местный. — "Из тех, кто не смешивается с толпой", — добавил мысленно.

— Сам Мамонт?

— Да, сам.

— То есть непосредственный, не заместитель, никто? — Капитан пододвинул к себе советского вида граненный графин, налил воды.

— Стопроцентный. Так сказать, местный Робин Гуд, принц воров, — Мамонт ухмыльнулся, хотя ему вовсе не было смешно. — Ну что, приметы сходятся? — неестественно бодро произнес он. — Лысый, ростом невелик. Бороду бреет.

— Живете где?

— В шалаше.

Мамонт заметил, что капитан крупными буквами вывел у себя на бумаге — "БОМЖ".

— Имел я дело с представителями вашего племени, с бомжами, часто попадаетесь, — Капитан все время пил воду из графина, стакан за стаканом. — Сколько шуму из-за тебя в конторе было, беготни. Одних выговоров… А паспорт где?

— А паспорт у гражданина Цукермана, — неожиданно для самого себя ответил Мамонт. В этот момент он почему-то не сомневался, что такой паспорт обязательно появится где-то там в нужный момент. — Только он американский у меня. Я теперь гражданин Соединенных Штатов, все-таки, Америки. Что, не знал? У меня даже медаль Конгресса вроде есть где-то.

Мамонт не любил врать кому-либо, он вообще стеснялся манипулировать людьми, но сейчас напрягся, чтобы осилить неприязнь к себе — это был особый случай. Его вранье могло чем-то помочь и, кажется, неожиданно помогало.

Капитан, не скрываясь, явно, нахмурился, скривился, достал пачку "Шипки", закурил. Вопреки традиции Мамонту он сигарету не предлагал. Опять налил себе воды из графина, не торопясь, выпил, зачем-то откусил от лежащей на столе луковицы. Мамонт вдруг понял, что это не вода.

— Семейное положение? Семья где? — мрачно спросил капитан.

— Круглый я совсем. Круглый то есть сирота. Сын только есть где-то. Сейчас уже вырос. Когда видел его в последний раз, он уже залпом выпивал трехлитровую банку "Солнцедара", — Кажется, кривая улыбка так и приросла к его лицу. — А вообще-то я прошлое плохо помню. Наверное, психика сопротивляется, чтобы опять плохого не ощущать, организм не мучить.

— Это ты что, за ради смеха говоришь? — насторожился, с подозрением спросил капитан. — Может шутишь сейчас? Решил, здесь можешь шутки шутить!

— Знаю за собой этот изъян. Да, остроумный я. Такие мы, мизантропы. До сих пор, до вас, мы здесь как раз собрались, чтобы шутки шутить. Вы, черные, помешали.

Неопределенное течение времени. Медленные мысли: сколько его прошло, как давно он сидит здесь после того допроса? Дней пять или недели две? Он потерял счет времени.

Мамонт ощупал непривычную еще, длинную и уже переставшую колоться, щетину. Здесь, в глухой железной каюте оставалось одно: слушать мир вовне. Появление звуков было событием. Особо безнадежно было ночью, и сейчас радовало то, что еще не было отбоя, еще можно что-то услышать, под дверью горит полоска желтого электрического света. В квадратном иллюминаторе даже мелькнула какая-то звезда; ненадолго, быстро исчезла. За дверью шаркали шваброй. Дневальный ворчал: "Вот бы этого, генерала засраного, заставить палубу драить. Сколько дней сидит там, отдыхает. Балдеет, блин."

Мамонт теперь различал многих матросов по голосам, знал их по фамилиям и кличкам. Этого, невидимого с шваброй, по фамилии Давилов и по кличке Клоп, он слышал чаще всего и почти видел его в воображении. Почему-то маленьким, с блестящими шустрыми глазами-смородинами.

Был здесь такой Марягин со странным для здешних условий прозвищем Моряк, Титаренко по кличке Титька — этот тоже легко возник в воображении. Вчера Мамонт слышал как на вечерней поверке вызывали по фамилиям. Оказалось, воображаемые черные не совпадали с реальными. У одного обнаружились две клички — два человека стали одним. А кличка Кислотный оказалась не кличкой, а настоящей фамилией. Скудные упражнения для мозга.

Возникло состояние, когда он был должен ничего не делать, ни о чем не думать, просто сидеть и смотреть в никуда. И оказалось, что он не приспособлен к этому. Существование становилось невыносимым. Остро хотелось избавиться от этих железных стен.

"Вот бы сбежать, — мысленно сказал он. — Но как?.. Сбежать невозможно и жить здесь невозможно. А вот живу." В голове всплыло старинное слово "алкать". Это он алкал избавиться от всего этого.

"Когда-то Чукигек предлагал этот корабль из гранатометов обстрелять. Все посмеялись над ним и я тоже. А вот действительно бы догадался сейчас кто-нибудь: стрельнул бы да залпом. Вдруг и получилось бы и продырявили эту галошу. Чтоб села она на мель. Не догадаются. Не дождешься от идиотов.

Ныло, будто требуя чего-то своего, сердце.

"Вот сдохну здесь, как муха между рамами, — Мамонт представил как черные заходят в эту каюту и видят скрюченный труп, его, лежащего мертвым. — Русская смерть. Задавить, замучить в себе обиду и умереть, не выдержав ее, загнанную внутрь."

Сегодня, видимо вместо ужина, принесли кружку кофе. От голода он не стал лучше. Оказывается, Мамонт отвык от советского растворимого, забытый вкус показался отвратительным, отдающим паленой шерстью.

Мамонт лежал на появившихся недавно бамбуковых нарах, он сам помогал их строить. Остров теперь вспоминался немыслимо прекрасным и жил он на нем немыслимо давно. Манящее к себе прошлое. Когда-то он развлекался, пытаясь воссоздать остров в памяти. Сидел здесь оцепенев, когда вроде и непонятно: спит он или нет. Так было даже лучше: можно было воображать, что он спит, а во сне воображать, что он на острове. В этом мире можно было жить. Или воображать, что живешь. Но сейчас с воображением что-то произошло. Какие-то тягомотные, похожие на бред, видения теперь приходили сами по себе. Невозможно было закрыть глаза, лезло что-то вроде снов наяву, и сны — чужие, с подробностями, о которых он не мог знать, непременно мрачные и неприятные, будто кто-то специально подбирал такой репертуар. Откуда они взялись? Бегающие перед глазами собаки с головами, слепленными из фарша; какой-то мир, плавно темнеющий из-за гигантского роя каких-то насекомых, постепенно закрывающих небо и постоянно — война, с трупами и взрывами. Часто возникали чьи-то незнакомые бандитские рожи — какие-то разнообразные мужественные красавцы, будто прямо из видений девчонок-подростков. А вот это еще более-менее, ему давали немного отдохнуть.

Армия клоунов. Клоуны, идущие колонной, покрытые пылью, с серыми усталыми лицами. Качающиеся головы клоунов в кузове проехавшего мимо грузовика. Полевая кухня, пожилой клоун на ходу мешает что-то в котле.

Картины эти оказались необычно стойкими, чтобы от них избавиться приходилось моргать и настойчиво трясти головой, но это помогало плохо.

"А вот задумайся сейчас: была бы возможность что-то изменить, где-то в прошлом свернуть в сторону, не придти к этому вот финишу. Свернул бы?.. Нет, не вывернулся бы, — решил он, — к лучшему не пришел. Никак бы не удалось. Ни там ни здесь, ни тогда ни сейчас. Разве что добился возможности быть повешенным дважды, как капитан Кидд."

Опять слышно как в глубине коридоров идет вечерняя поверка, старший смены читает список:

"Дурищев?.. Дурищев где? — В наряде он. — Кислотный? — Здесь. — Куда ты денешься с подводной лодки." Древняя, сто раз использованная, шутка, но матросы охотно гогочут.

И совсем рядом, по ту сторону двери, послышалось:

— Ну что он там? — Тоже знакомый голос. Это Дурищев и есть — неуловимо женская фамилия.

— Живой. Бормочет что-то.

Значит, Мамонт опять говорил сам с собой.

— Что ему сделается, жрет да срет. Хлеб на говно переводит, — В дверном замке заелозил ключ. — Эй ты, на самом деле живой?.. Давай к Подсвешникову его.

Мамонт открыл железную дверь в том же тупике. Капитан спал, положив голову на стол.

— А как?.. — оглянулся Мамонт на матросов.

— Проснется. Жди.

Мамонт присел по другую сторону стола. Каюта была заполнена густыми алкогольными испарениями.

"Так и сам забалдеешь, сюда бы закуски еще". На глаза давил, ставший непривычным, яркий свет.

Оказывается, капитан уже очнулся, лежа щекой на столе, молча моргал, открыв глаза.

— Ну что, гражданин Мамонт? — наконец заговорил он. — Сейчас звонили про тебя. Велели тебя трясти, американские секреты вытряхивать.

Капитан выпрямился, сидел в кителе, наброшенном на тельняшку.

— Я американец теперь, — произнес Мамонт. — Так что интересных показаний от меня не жди. — Капитан молчал. — Я убеждениями не торгую, вредно это, — добавил Мамонт.

Капитан почему-то по-прежнему ничего не говорил. Потом достал из открытого сейфа полный доверху стакан, медленно выпил.

— Никогда бы не поверил, что есть земля, где непочатые бутылки просто так, целыми, валяются, — наконец сказал он. — Даже зауважал вас после этого. Действительно, — райский остров. Бананы-ананасы. Жри сколько хочешь, из кокосовых орехов пей.

"Сомневаюсь, чтоб ты стал пить "из кокосовых орехов", — подумал Мамонт.

— Американец, он ведь как, — сказал он вслух, — все на расчет хочет взять. А война — это тоже драка, только побольше. Тут без нахрапа не обойтись.

Капитан не обратил внимания на слова Мамонта, отклонив его голову длинный рукой, он крикнул в открытую дверь.

— Дневальный! Эй, Дурищев! — заорал капитан.

Никто не показывался и не отзывался.

— Бандиты, — проворчал он. — Брагу где-то на берегу ставят. Не поверишь, уже и баб на судно таскали.

— Ну, почему не поверю, — Мамонт неопределенно пожал плечами.

Капитан достал из-под стола початую бутылку:

— Выхожу на берег, а бутылки, как камни, из песка лезут. Как во сне. Сначала вашу водку пить боялся, так и хранил зря. Думал, точно отравленная- специально для нас. У нас выпивку на улице не бросают. А попробовал- настоящая. С тех пор и пью.

— Это не водка, — произнес Мамонт. — Это "Тодди", пальмовое, — помолчав, добавил. — Конечно, — это тонкость для вас. Был уже прецедент в истории: французов в оккупированной Москве споили. У меня вот так успешно не вышло. ("Споишь такого как ты!") А сам Наполеон водку не пил. Хитрый был. Поэтому и убежать сумел.

Как ни странно, капитан не прерывал этот его бред.

"Вышестоящим, вылезшим наверх, серьезность заменяет ум, — подумал Мамонт. — Это во многих вызывает уважение, а юмор, и даже самый умный, — неуважение и презрение."

— Ох и вдарило в голову этим твоим "Тодди", — медленно произнес капитан. — Сколько ни пытался слушать тебя — сплошь бред несешь. Да, не слишком ты умен, — Казалось, что он прочел мысли Мамонта. — Видимо, изменять Родине — не слишком мудреная вещь. Слова смысл должны иметь, а не только интонацию твою глумливую. С дома звонят — работать с тобой! А какая, на хрен, работа, если гадов, подельников твоих, уже амнистировали. Может и обратно интернировать будут, насчет тебя переговоры идут. Такие большие люди из-за тебя должны головы ломать. Не хотел тебя радовать, а вот приходится. Да такому якорь на шею и за борт.

Капитан до самой макушки долил стакан. — Алкоголизмом страдаю, — неожиданно пояснил он. — Не смотри- выпить не дам.

"Это что, новый вид пытки?" — Кажется, Мамонт собрался что-то сказать, но забыл что, помнил только, что хотел возразить.

— Ладно, пуганы мы уже, и сажены, и резаны, — пробормотал он. — Как говорил один мой подельник.

— Американцы для тебя особого помилования добиваются, — капитан говорил все громче. — Но этого заслужить ты у меня должен. Я еще должен подумать, от меня многое зависит. Думаешь, Колька Подсвешников — просто болван? — Капитан высокомерно вздернул голову. Он напрасно пытался сфокусировать взгляд на Мамонте: глаза у него, как у зайца, смотрели в разные стороны. — Может еще и героя дадут. Задание секретное, выполнено как надо.

— Слушай, Колька, может я пошел? — осторожно предложил Мамонт. — В какую-нибудь камеру вашу.

— Сидеть! — преувеличенно грозно рявкнул капитан и даже дернулся в сторону полуоткрытой двери, будто собираясь удержать Мамонта.

— Дневальный! — опять дико заорал он. — Дневальный проводит. Ладно, сиди пока, — Капитан встал и, оттолкнув Мамонта, выбрался в коридор.

Его вопли, затихая, исчезли в глубине судна. Оказалось, надолго. Вокруг было тихо и пусто, будто почему-то на корабле никого не осталось. В клетке что-то с хрустом грыз попугай.

"Матросская тишина", — пробормотал Мамонт что-то непонятное самому себе. Взгляд притягивала картонная папка на столе. Оказывается, он совсем не забыл, и так сильно не забыл! эту папку "Дело", каждое жирное пятно, этот как будто неповторимый особый цвет. Где-то в глубине памяти зачем-то хранился ее облик, знакомый со времени, когда он получил первый срок за бродяжничество. Пятен, впрочем, прибавилось, появились еще и кляксы попугаичьего говна. Внутри — несколько побуревших листов, глубже — какое-то прибавление. Мамонта остановили какие-то фотографии среди этих бумаг. Тамайа в американской морской форме, стоящий у старинного морского штурмовика "Корсар",только сейчас, глядя на фотографию, понятно, что Тамайа гораздо старше, чем до сих пор казалось. Почему-то Мамонт почти не удивился:

"Оказывается, ты, хитрый канак, покорял демонов и побольше."

Другие фотографии. Кент — еще подростком. Неузнаваемо молодой Демьяныч в форме рядом с каким-то старшиной. Какой запас жизни в его глазах на этом снимке. Пенелоп, на увеличенной фотографии "с уголком". "Люди позади",как выражался когда-то Тамайа.

Оказалось, под столом — много бутылок, пустых и полупустых. Там же — стоптанные туфли с рванными стельками. Кажется, капитан ушел куда-то босиком. Мамонт выбрал бутылку, надолго присосался. Бросил пустую к остальным, сидел.

Наконец, послышались шаги, в каюту заскочил какой-то маленький ушастый матрос.

— Осталось? — спросил он знакомым голосом.

— Да вот, — Не сразу поняв, Мамонт кивком указал под стол.

Матрос, набрав полную охапку бутылок, исчез. Мамонт, почувствовав, как быстро отяжелел от водки, опираясь руками о пластмассовую столешницу, поднялся.

В коридоре никого не было. Плафоны на потолке расплывались пятнами света. Палуба под ногами покачивалась, будто корабль шел в открытом море.

Он вошел в самую большую дверь в конце коридора. Разглядел в темноте плиту, пустые гулкие кастрюли на ней. Выпил из большого тяжелого чайника. Детский вкус компота.

Пустые, будто никуда не ведущие, коридоры и наконец — трап наверх. Свежая ночь. Наконец, он свободно вдохнул после душного вонючего трюма.

"Это что? Еще одно чудесное спасение? Очередной раз. Все это как будто уже было, переживаю смерть за смертью. В привычку вошло."

"Я, выяснилось, талант по части побегов." Отсюда борт был гораздо выше, чем казалось раньше — с берега.

Оказывается, миноносец, действительно шел вдоль острова. Мимо двигался знакомый берег, залив с белеющим кубиком пристани, Мамонт знал, что рядом начинается отмель. Рядом. Теперь дальше и глубже. Еще глубже. Еще дальше.

Один за другим приближались заградительные буйки. Невдалеке круглая мина, раскачиваясь, чертила круги в воде, рвалась с штормтрапа.

"Может вот оно — "спасение из машины." Сейчас удариться об нее, и вот уж будет спасение так спасение. — Миноносец прошел стороной, далеко от качающегося ржавого шара. — Ну и правильно. Это уже было бы чересчур."

Он уже знал, как надо прыгать с высоты, приобрел опыт. Забыв про себя, про все, что у тебя там, внутри. Вот именно так…