Кое-что из жизни Бэлы

Она, увы, вовсе не красавица. Уже не первой молодости. И характера совсем даже не ангельского. Хитра. Бывает по-базарному скандальна. И даже (уж правда, так вся!) неоднократно была поймана с поличным на… воровстве. Думаю, что и меня Бэла тоже не идеализирует, знает множество моих минусов. Однако эта взаимная осведомлённость нашей дружбе не помеха. Вот уже несколько лет подряд. С тех самых пор, как поселилась я в здешнем лесу.

Лес этот Бэла, должно быть, считала своим и потому особого гостеприимства ко мне не проявила. На первых порах даже пыталась меня из своих владений выжить. Нещадно ругалась, усиленно запугивала, строила всяческие козни: устраивала разбойные нападения, бессовестно обворовывала. Однако скоро тщету своих усилий поняла и с моим присутствием примирилась. А ещё через некоторое время стали мы с ней друзьями.

Да и то сказать — людно здесь только летом, нескончаемыми же зимами мы с ней тут вдвоём. К кому ещё по-соседски забежишь пообщаться да угоститься? Ну вот, легка на помине! Собственной персоной припожаловала.

— Ну, здравствуй, подружка! Проходи-ка сразу к столу. Вовремя поспела — чаёвничаю я. И твои любимые сушки имеются. Угощайся давай! Только дверь-то я, пожалуй, прикрою. Чтобы не вышло, как вчера. Уж извини за правду, но вчера ты поступила, мягко выражаясь, не вполне прилично. Воспользовалась моментом, пока я посуду мыла, да и вытаскала полную вазу сушек на улицу. На деревья поразвесила — от меня, значит, повыше да подальше. Нехорошо, милая!

Уж не обессудь, но дверь я сегодня закрываю. Здесь, пожалуйста, ешь, сколько влезет, а уж из дому таскать — извини!.. Э, дорогая, а это что ещё за фокусы? Зачем сушки в мою постель-то зарываешь? А — под дорожки?! Да, нечего сказать, хитро задумано: под половиком я, конечно, сроду не найду, а уж под собственной подушкой — и тем паче! Нет, подружка моя дорогая, с воспитанием у тебя — явно не того. Из любого другого дома тебя давным-давно бы уже выставили. Это только я терплю твои выходки. Куда ж от тебя денешься — как-никак подруга.

Вот уж воистину — женское счастье непредсказуемо. Ну кто бы мог подумать, что нашей Бэле судьба пошлёт такого жениха! Сама-то она — не в обиду ей сказано — внешности самой что ни на есть заурядной. Яркое родимое пятно справа делает её несколько кривобокой. Неплотно прикрытые губы выказывают маленькие остренькие зубки, что придаёт её облику нечто хищное. Да ещё — шрам, недавнее приобретение. Через всю левую щеку, от самого рта и почти до уха.

Сколько я её знаю, в ухажёрах у неё пребывал Плюгавик (не будучи с ним знакома, я для себя его окрестила так). Обшарпанный, изрядно помятый жизнью замухрышка. Но когда на исходе зимы он появлялся в наших краях, моя Бэла, как и положено влюблённой, хорошела и преданно следовала за ним всюду. «Правильно, — одобряла я, — надо реально оценивать свои возможности».

И вдруг нынче — вот так новости! — вместо Плюгавика рядом с Бэлой — Красавчик. Мне нового своего кавалера подружка тоже не представила, и я нарекла его для себя этим именем. Да по-другому-то назвать его просто невозможно. Только Красавчик — не иначе. Юный, большой, ловкий, в потрясающе роскошной шубе. Этакий классически типичный ловелас.

Но (вот она — вечная, непостижимая загадка любви!) не Бэла, а именно он, Красавчик, преданно замирает под её взглядом и покорно следует всюду за ней. А она-то! Нет, вы только поглядите на неё: как она спесива, высокомерна с ним! Не позволяет слишком приближаться. А если он в запале нарушает заданную дистанцию, Бэла истерично, по-базарному ругается и даже — извините — дерётся.

— Ты что, сдурела, что ли? — пытаюсь я вразумить её. — Да погляди на себя и на него. Тебе бы судьбу благодарить, а ты?! Не заносись, подруга. Ой, гляди, бросит он тебя!

Однако мои пророчества не сбывались. Красавчик, как привязанный, не отставал от Бэлы, покорно снося все eё выкрутасы. Вот и верь после этого пословицам! «Насильно мил не будешь»? Влюблённый Красавчик наглядно демонстрировал противоположное. Мало-помалу его настойчивая преданность вершила своё. Бэла постепенно дистанцию между ними сокращала. И настал день, когда, они явились ко мне дружненько, бок о бок.

— Проходите, проходите, — приветствовала я гостей, спешно протягивая им горсть орехов. — Угощайтесь, пожалуйста!

Однако Красавчик только снисходительно наблюдал, как принимает угощение любимая. Сам же гордо демонстрировал, что настоящий мужчина добывает себе пропитание самостоятельно и до подачки не опускается.

…Их безмятежное безоблачное счастье длилось, увы, недолго. Очень скоро интересы влюблённых круто разошлись. Он желал по-прежнему беспечно резвиться, играть с любимой в догоняшки, греться на весеннем солнышке, сидя с ней рядышком на ветке. Её же вдруг одолела неотступная бесконечная забота. Та самая, что донимала сейчас всех почти обитателей леса.

В эту пору идёт здесь неустанное кропотливое строительство. Заботливые родители готовят жилища для будущих своих малышей. И я понимаю, почему заметалась моя подруга в поисках подходящего места для дома.

Сначала заняла она пустующий скворечник и принялась его благоустраивать. Но некстати вернувшиеся восвояси скворцы подняли великий скандал. Их не устроил спешно повешенный рядом точно такой же скворечник. Ни в какую — им нужен был только этот, занятый Бэлой. Скворцы начали настоящую войну. Прилетали стаей, сгущались тучей вокруг захваченного птичьего домика, часами оголтело орали на весь лес. Когда же захватчица, не выдержав, выскакивала наружу, — долбили по голове, рвали её шубу.

Бэла не вынесла осады и отступила. Решила обосноваться в складе. Но тут уж решительно запротестовала я:

— Ишь, как ты здесь прекрасно устроилась! Думаешь, для тебя эта гора подушек? А дачники скоро приедут — им что прикажешь выдавать? Давай-ка, милая, — отсюда, пока ещё одна. А то после, с малышнёй-то, как тебя выселять?

И я безжалостно разрушаю уже наполовину построенное гнездо. А Бэла снова начинает свои метания и поиски…

Ну, слава Богу, кажется, определилась. Без устали теперь таскает куда-то разный строительный материал. И чего только не приспосабливает в строительство!

— Осторожней! Не надорвись! — кричу я, видя, как Бэла с большущей веткой в зубах птицей перелетает с одной сосны на другую.

— А ну, отставить! — одёргиваю в другой раз. — Не рви паклю из стен! Не для того проконопачено! Не видишь разве — вот старый матрац. Птицы уж давно сообразили, зачем он здесь. А ты?! Ну вот, то-то же!

Бэла долго трудится у матраца, пока не выдёргивает из него длинный рыхлый клок ваты. И сразу превращается в маленького старичка, от носа до земли занавешенного косматой сивой бородой. Сидя на задних лапках, передними она принимается быстро-быстро, старательно-старательно приминать эту бороду, оглаживать, утрамбовывать, пока бесформенный неуклюжий клок не превращается в небольшенький, аккуратный круглый мячик. Только тогда уносится с ним ввысь, и снизу кажется, что в зубах у неё ещё одна голова.

И так — днями напролёт, без устали, без отдыха. Ветки, прутья, вата, пакля, мох — всё идёт в дело. А это что тащит такое ослепительно-голубое? Батюшки! Да это же клубок моих ниток. Добралась!

— Эй, брось! Отдай, говорю! Воровка бесстыжая!

Красавчик крутится поблизости — никак не может взять в толк, чем это так занята его подруга. Всё пытается отвлечь её от столь скучного дела, вовлечь в прежние игры. Но каждый раз разочарованно, ни с чем вынужден удалиться восвояси. Да, вот уж воистину: «интересы разные у нас…»

Несколько дней Бэла не появлялась. Потом примчала преображённая — постройневшая, довольная, с блаженными глазками. Запалённо много пила, торопясь жадно ела и поспешно убежала, лишь мимоходом виновато глянув на меня: мол, извини, некогда — тут, понимаешь, такое дело… Да я ничего, не обижаюсь. Понимаю: дети есть дети.

Да и мне, если честно, сейчас не больно-то до гостей. У нас тут — вавилонское столпотворение под названием «ремонт». Теперь каждая минута на учёте. Вот, пожалуйста, не успела в дом войти — уже строители кричат: видно, что-то срочно понадобилось. Да нет, не по-доброму как-то кричат — тревожно. Не беда ли там какая? Ой, неужто кто с крыши сорвался?! Да нет, вроде — вон они, все трое, на верхотуре — только что сбросили старую крышу. Но лица — точно что-то случилось. Господи, что там ещё? Мигом взбираюсь по лестнице наверх и… протираю глаза. Сплю, наверное, снится.

Трое могучих мужиков понуро стоят и растерянно мямлят что-то, оправдываясь. А моя Бэла — эта кроха, эта добрейшая душа разъярённой фурией кидается на них. Вы когда-нибудь видели, чтобы белка бросалась на человека? На мужчину? А — одна на троих?! Вот и мне показалось, что брежу.

— Эй, ладно тебе, будет!

— Ну, чего завелась? Хватит уж!

— Да не видели мы, ей-богу же не видели! Ну скажите вы ей! — Моему появлению, кажется, рады обе стороны.

— Ну откуда мы знали-то? — наперебой пускаются в объяснение строители. — Шифер скинули — под ним куча хламья. Хотели тоже сбросить. Хвать — а они как запищат! И тут эта налетела — как ненормальная. Будто мы — злодеи какие. Откуда нам было знать?!

Бэла тем временем, чуя во мне защиту, бросилась к шевелящейся мяукающей груде хлама. Вырыв оттуда нечто крохотное, писклявое, лысое, в ошмётках налипшей пакли, она захватила это нечто в рот — почти целиком, так что теперь этот жалкий безнадёжный писк исходил уже откуда-то из её собственной утробы.

Мгновение она стояла у разорённого гнезда, возле оставшихся в нём детёнышей, решаясь. Её маленькое тельце пульсировало тяжело и часто, будто невидимый насос всё нагнетал, нагнетал в неё густой и вязкий ужас. Казалось, ещё одна его капля — и произойдёт взрыв.

— Не надо, Бэла, оставь свою кроху. Давай я унесу сейчас всех вместе. Сколько их там у тебя? Да успокойся ты, ради Бога, никто на твоих головастиков не покушается!

Но она уже решилась. Мать спасала своего детёныша. Будто став невесомой и крылатой, Бэла с живой драгоценной своей ношей — от нас птицей — на ближайшее дерево (а ведь до него — несколько метров!) По стволу — вниз. По земле стелящимися осторожными прыжками — до дома, где живу я. По сосне, что рядом с ним, — вверх, до самого второго этажа. С него ласточкой — на балкон. По перилам — до стены. По ней — на крышу…

Ну, слава Богу! Я перевела дух. Всё! А я-то чего стою? Наклоняюсь к остаткам гнезда, начинаю осторожно разбирать. В мешанине из серых клочков ваты, рыжей пакли, жухлого хрупкого мха и ещё чего-то ослепительно-голубого (да это же бывший клубок моих ниток!) копошатся ещё четыре новорождённых. Страшненькие, лысенькие, слепые. И плачут. Жалобно, громко, безнадёжно.

До этого дня я была уверена, что белки безголосы. Уж сколько лет с Бэлой дружу, каждый год бельчат её вижу, но ни разу не слышала, чтоб они голос подали. Цокают — это да, когда запугать или же обругать хотят. А вот так, чтобы в голос, — такого никогда не…

И в это мгновение меня осеняет: да нет же, было, было — слышала я голос белки. Ясно вспоминаю, как совсем недавно, с неделю, пожалуй, назад, вот здесь, у этого самого дома, пробегая, услышала я — нет, не услышала, а прямо-таки напоролась на мучительный, будто предсмертный, стон. Шёл он сверху, и я стала искать глазами застрявшую в ветвях большую смертельно раненную птицу. Но не увидела. Стон между тем превратился в сдавленый утробный хриплый крик и оборвался. Исчез. «Всё, — решила я, — кончено»… И только вот сейчас осознала: в тот момент здесь, на этом чердаке, вот этих самых бельчат рожала моя Бэла. В страданиях и муках. Как и каждая мать.

Осторожно-осторожно, стараясь никак не потревожить бельчат, собираю остатки разорённого гнезда, чтобы унести, устроить в другом месте. Однако даже встать не успеваю. Запалённо шумно дыша, возвращается Бэла, выхватывает из гнезда ещё одного своего детёныша и — прежним путем. Того, значит, определила, за этим примчала. Следом спешу и я с тремя оставшимися. Не по соснам, конечно, как она, а естественно, по земле. Потом — через комнаты, по лестнице на балкон и дальше — на чердак. Здесь мы с ней и встречаемся.

— Вот, — показываю ей свою ношу, — все трое, в целости и сохранности. Давай сюда и тех двоих. Куда ты их впопыхах-то бросила?

Кладу перед нею гнездо с бельчатами. Сама же скорее ухожу — пусть теперь одна, без свидетелей, устраивает свою эвакуированную ребятню. Найдёт ли тех двоих? Если второпях положила на крышу, могли скатиться вниз — там очень круто.

Ближе к вечеру Бэла прибежала ко мне ненадолго — измученная, но уже вроде чуток успокоилась. Много и жадно пила, потом принялась торопливо есть. А я тем временем успела заглянуть на чердак. В гнезде безмятежно тихо спали малыши, все пятеро. Ну, слава Богу!

Однако какими же беспокойными соседями оказались эти эвакуированные! Прежде всего, у нас с ними категорически не совпадает режим дня. Укладываются они раным-рано, а поднимаются ни свет ни заря. Ох, и весёленькая же началась у меня жизнь! Перво-наперво — каждодневная сверхранняя побудка. Ещё потемну, когда и солнце-то не пробудилось, по гулкой металлической крыше: бум-бом, бум-бом! Ближе! Громче! Ещё громче! Чертыхаясь, натягиваю на голову подушку. Но и через неё слышу мелкий дробный перестук. Теперь уже совсем рядом, на балконе. Ах какое недовольное цоканье! Какая начинается ругань у пустой кормушки!

— Да насыпала же я, насыпала туда вечером, совсем уже поздно, ей-богу. Разве виновата, что птицы ещё раньше тебя просыпаются, всё уже повытаскали!

Ну вот, пожалуйста, и гостья к нам. Извольте встречать! Спокойненько, по-свойски скользнула в приоткрытую балконную дверь и прямым сообщением — к моей кровати. Нет, нет, пожалуйста, не на чистую постель! Уж мусорь на полу, встану — подмету. У меня и оброк для вас, госпожа, готов: рядом, на тумбочке, — банка с орехами. Черпаю полную горсть и протягиваю попрошайке: «На, лопай, а я пока ещё подремлю».

Бэла усаживается у кровати на задние лапки, передними же принимается споро спроваживать орехи в рот. Щёлк! Щёлк! Только шелуха — на пол. Вот, всегда так: наплюёт, намусорит, а прибирать потом, между прочим, — мне. Ишь, как орудует по-хозяйски, «без церемониев». Расправилась с одной порцией — вторую требует. И минуты подождать не желает, сразу в ругань: сердито цокает, хвостом дёргает. Да не злись ты, не злись. На ещё, щёлкай!

И моя ранняя гостья снова принимается за работу. А я в надежде ещё малость подремать закрываю глаза. Чую, как постепенно сжимаются мои пальцы и как Бэла своими лапками разгибает их…

— Ой, мамочки! Ты что, с ума спятила?! Кусаться-то зачем? Подумаешь, задремала, орехи в руке зажала! Что же, мне теперь за это пальцы пооткусывать, что ли?! Полюбуйся — ведь до крови цапнула. Конечно, я понимаю: ты — кормящая мать, дама нервная, но это уж слишком, это уж — явная наглость! Всё, хватит, иди к своим детям, нахалка! Слышишь: они уже тоже пробудились, возятся в гнезде…

А недавно был у нас великий день «представления ко двору». Наконец-то Бэла вывела свою малышню мне напоказ. Вытащила из гнезда и усадила в рядок всех пятерых: мол, вот они — смотри. А те — малы совсем. Но уже золотым пушком обросли, ушастые да глазастые. Глупы пока, не понимают важности момента. Таращатся вокруг да зевают — не выспались. А вот мать явно волнуется — всё оглаживает их и на меня поглядывает: ну, как? «Да хороши, хороши, — успокаиваю, — красавцы! Давай-ка веди их к кормушке. А ну, налетай, братва, угощайся! Э, да вы с орехами-то не справляетесь, беззубые ещё, что ли? Хотя, нет — печенье-то хрумкаете. Ну вот вам ещё и сухарики.

А мать у бельчат неожиданно оказалась сторонницей суровых методов воспитания. И кто бы мог предположить в моей добрейшей Бэле такую педагогическую непреклонность! Задаст урок своим малышам — и никаких поблажек, ни за что не отступится. Пробежит по ветке туда-сюда, покажет, что от них требуется и — пожалуйста, выполняйте!

Бельчонок бедненький дрожмя дрожит, прильнёт к стволу, всеми коготочками вопьётся в кору — не оторвать! А мать бессердечная — за шиворот его и — на ветку. Ещё и сзади подталкивает: вперёд, только вперёд! А высота ведь — на уровне второго этажа. Он на этой ветке — как циркач на канате под самым куполом. Проползёт бедняжка, чуток, обмирая, и затормозит вмёртвую: всё, пощади, больше не могу! Но мамаша неумолима. Она уже не просто толкает трусишку, но ещё и укусить норовит. И несчастному не остаётся ничего другого, как продолжить заданный матерью урок. И так — до самого конца ветки. Только там Бэла позволяет малышу повернуть назад. И — странное дело — обратный путь он проделывает уже быстрее, увереннее.

Да, нелегко, однако, даётся это „прыгает, как белка“. То, что нам кажется абсолютно естественным, врождённым, во многом оказывается результатом бесконечных и беспощадных тренировок. И прояви мать-белка хоть малую толику мягкохарактерности, уступчивости — можно заранее предсказать, что в жизни её малышей это отзовётся драмой. А им и без того предстоит совсем даже не лёгкая судьба.

Оказывается, в жизни почти каждой белки несколько раз случаются переломы костей. Ко мне в кормушку приходит иногда Хромоножка. Её сломанная когда-то передняя лапка срослась неправильно и хозяйке теперь подчиняется плохо: не сгибается, ухватить ничего не может. Сдвинутая с места косточка уродливо выпирает в сторону. Скачет Хромоножка как-то боком, и кажется, что вместо лапки у неё — неудачный протез. Возможно, её мать была слишком доброй?

И быть может, именно этот наглядный пример заставляет мою Бэлу на тренировках с малышнёй быть такой непреклонной. Она безжалостно гоняет бельчат, постоянно усложняя задания. Не знаю, как они, но лично я порою близка к инфаркту от этой их воздушной акробатики. Да ещё — без малейшей страховки!

Если не считать этих рискованных спортивных занятий, в остальном жизнь моих соседей протекает плавно и мирно. Временами поблизости возникает Красавчик — по-всегдашнему франтоватый, щёгольски ухоженный. Он пытается заигрывать с Бэлой. Однако ей не до него: всё время отнимают дети. А вот такая — вся ушедшая в материнство — она ему малоинтересна. Он скучает рядом и скоро снова надолго исчезает. Что ж, обычная история!

Впрочем, растут бельчата быстро. С каждым днём становятся всё бойчей, самостоятельней. Скоро взяли моду шастать где вздумается. Исчезали всё надольше. А к зиме и вовсе остались мы с Бэлой вдвоём. И снова — привычная наша с ней жизнь: красота, тишина, чай с сушками, прогулки. Уж променад — пренепременно, в любую погоду и мороз. Она караулит, когда я выйду на улицу. Радёшенька! Перво-наперво искупается в снегу, попрыгает чуток для разминки и опрометью кидается следом за мной. Бежит по снежку вприпрыжку, как собачонка. Догнала — и по валенку, по брюкам карабкается вверх. Нырь мордочкой в карман — и затихла. Знает: там у меня пусто не бывает. Сощёлкала все орешки — и шур за пазуху. Прижалась ко мне, греется. А лапки-то, лапки холоднючие! Всё-таки тут природа чего-то не додумала: при такой-то шубе — и абсолютно босые ноги!

— Ну, согрелась? Сыта? Будь здорова! Мне идти пора. Всё, всё — беги. Да не за мной. Давай-ка — к себе! Кому сказано! А ну, марш назад! И чтобы в калитку — ни-ни! Слышишь? Никогда!

За калиткой — другой мир. Чужие люди. Каждый месяц — новые. Там — санаторий. Праздный, отпускной, довольный жизнью люд чинно прогуливается по дорожке. Нашагивает прописанное врачом количество метров, попутно обозревая местную природу. Самое оживлённое место — у примитивной кормушки с призывом на картонке: „Кормите птиц и белок!“ Утром, после завтрака, санаторская публика шагает сюда целенаправленно, торжественно неся бумажные кулёчки с недоеденными кусками, собранными со стола крошками. А после, до самого вечера, там — толчея и оживлённые природоведческие дебаты.

— Ишь, пряник-то вперёд расклевали, а хлеб — уж после. Видать, сладкое тоже любят.

— Ты гляди, сколько мучного едят — и ничего, не толстеют. Счастливые!

— Ой, какая прелесть! Хвостик-то, хвостик-то какой пушистый!

— А лапочками, прямо как ручками, всё берёт.

— Жаль, внучек мой не видит. Ох, он бы тут… Вот бы привезти ему в подарок! Дак разве ж её поймаешь!

Дикая городская публика верна себе.

— Как ты думаешь, сколько нужно белок на шапку? Наверное, штуки три, не меньше?

— Да нет, трёх не хватит. Думаю, надо не меньше пяти. В дело-то идут только спинки.

Пуще прежнего гоню Бэлу от калитки. Даже хворостину приспособила. Убеждаю, стращаю, умоляю:

— Не ходи ты туда, ради Бога! Уж меня за человека не считаешь — не думай, что все двуногие одинаковые. Нельзя быть такой доверчивой. В мире ведь не только добро, но и худо есть. Ох, боюсь я за тебя. Скоро вот начнётся новый дачный сезон. Сколько сюда понаедет всяких-разных! Страшно мне за тебя.

…Она исчезла в первое же летнее воскресенье, когда к нам, будто прорвав где-то плотину, хлынул вал дачников…

Я стараюсь не представлять, как это было. Только вздрагиваю теперь всякий раз, как увижу кого-то в беличьей шапке. Иду, как прикованная, следом. Встав на цыпочки, всё смотрю, смотрю на весёлый пушистый мех, страшась увидеть знакомое родимое пятно. Какое было у Бэлы. На спинке, справа…

А может, вы у кого-то увидите? Знаете, небольшое такое пятнышко. Ярко-жёлтое, как солнечный зайчик. Если присмотреться внимательно — напоминает бабочку, готовую взлететь.