Лидия

Я еду к Лиде. Я! Еду! К Лиде!!! Я — еду — к Лиде? Страшно. Как встретимся? Что скажем? Найдём ли вновь друг друга?

Не было ещё у нас с ней подобных встреч. Впрочем, и разлук — тоже. Я вообще не помню своей жизни без Лидии. Школа, институт, свадьба, рождение детей, болезни, радости, горести — всюду Лида была рядом. Окружающие воспринимали нас только вместе. У нас даже было общее имя — Лика, составленное из первых слогов наших имён (меня зовут Катей). Сами же мы на расстоянии ощущали болезни и беды друг друга, словно были продолжением одна другой.

Люди многоопытные предрекали нам неминуемый разрыв — единожды и навсегда. Убеждали, что такая пылкая юношеская дружба непременно проходит с возрастом. Однако мы взрослели, обзаводились семьями, начали потихоньку стареть. Но чем дальше, тем нужней, необходимей друг другу становились.

Помню, как взбунтовалось всё во мне, когда я поняла, что мой старший брат Виктор вовсе не из родственных чувств так охотно сопровождает нас с Лидой в кино и на танцы. Как яростно принялась я тогда ревновать! Не брата родного, нет, а Лиду к нему. Да как он мог, как посмел даже подумать об этом! Ведь рядом с Лидой — такой красивой, умной, необыкновенной — рядом с ней должен быть загадочный гриновский принц, а не долговязый, белобрысый, ничем не примечательный Витька.

Однако сама Лида решила иначе. Изо всех своих многочисленных поклонников она выбрала именно его, моего брата. Поженились они на втором курсе института. Я смирилась, наверное, только потому, что отныне Лида становилась членом нашей семьи. И снова многоопытные люди пророчили теперь уж беспременное крушение нашей дружбы: её должен был подточить быт, неизбежные в общей семье распри. И снова прорицатели ошиблись.

Помню, в день свадьбы я отозвала брата в укромный угол и, заикаясь от волнения, поклялась:

— Учти, если ты её хоть раз, хоть один только раз обидишь, я… я не знаю, что тебе сделаю… Я за себя просто не ручаюсь.

— Понятно! — сказал он и крикнул: — Мама! Скажи Катьке, пусть полежит в холодке. У неё, кажется, солнечный удар.

После мне не раз было стыдно за ту свою смешную и глупую угрозу. Оказалось: я плохо знаю и брата своего, и подругу. Вместе, рядом они просто исключали малейшую возможность того, что принято называть семейными неурядицами. Прожив вместе почти шестнадцать лет, они так и не узнали, что это такое. Хотя судьба не раз пыталась проверить их семью на прочность. Неустроенностью быта: пока не было своей квартиры, они почти три года жили в нашем тесном, многолюдном и шумном родительском доме. Разлукой: Виктор учился в Ленинграде в очной аспирантуре. Болезнью: долго и тяжело болела Лида. После этого врачи запретили ей иметь ребёнка. И это было, может, самое тяжкое испытание.

По опыту собственной семьи (да и не только) знаю, как накаляется в такие моменты атмосфера в доме, какое включается высокое напряжение. И тогда достаточно малой искорки, чтобы взорвался, разлетелся в прах весь видимый покой. А вот у Лиды с Виктором ничего подобного не случалось. В их доме сам воздух для подобных взрывов был неподходящим.

Ещё в самом начале, когда жили они вместе с нами в родительском доме, меня поражала их способность не заражаться общей нервозностью и будто даже не замечать тесноты, шума и неблагоустроенности. Словно жили они под невидимым защитным колпаком. Атмосфера умиротворённости и покоя окружала их всюду. И это ощущали все. Даже моя маленькая, беспрестанно орущая Юлька рядом с ними замолкала и начинала вдруг улыбаться.

Потом, когда у Виктора и Лидии появилась собственная квартира, я часто ходила к ним, чтобы отдохнуть душой. Исцелял сам воздух этого дома. Ощущение прочности, основательности, надёжности. Никаких изломов и надрывов. Всё ровно и покойно. Не случайно их дом был так популярен в кругу друзей. Наш общий приятель, врач-невропатолог, говорил, что с удовольствием посылал бы своих пациентов на излечение не в санатории, а в семью моего брата.

— Пожалуйста! — смеясь, говорил Виктор. — Только при условии, что они будут вести себя тихо.

— И не мусорить! — добавляла Лида.

Кстати, оба эти условия нами, их друзьями, не выполнялись. Часто мы вваливались к ним толпой как раз с целью пошуметь, повеселиться. Гостей у них вообще бывало множество. К тому же Виктор с детства был заядлым туристом, быстро обратил в свою веру Лиду. И собратья-туристы обосновали здесь свою штаб-квартиру. Тут ремонтировали палатки, укладывали рюкзаки, здесь начинались и заканчивались походы.

Я была ярой противницей учёбы Виктора в аспирантуре, всячески пыталась убедить Лиду запретить ему ехать в Ленинград.

— Ты только представь, — горячилась я, — три года врозь! Три года! Это же — целая жизнь.

— Ну, насчёт жизни ты, как всегда, преувеличиваешь, — отвечала Лида, — хотя, конечно, это срок немалый. И запрещать я ничего не буду. Пойми, это же мужская психология: он непременно должен чувствовать себя сильнее и умнее женщины. Иначе страдает его ущемлённая гордость. Разве можно в этом случае становиться на его пути!

— Ты знаешь, сколько там женщин, — не успокаивалась я. — С виду — сама невинность. А и глазом не моргнёшь — приберёт к рукам.

— Ну и грош цена такой семье, для которой разлука — катастрофа.

Я пыталась воздействовать и на Виктора, используя даже запрещённый приём:

— Давай уезжай поскорей! Уезжай! А Генка-то Ивлев тут остаётся!

Генка Ивлев — наш общий институтский друг, влюблённый в Лиду ещё с первого курса. Он никогда и не скрывал своих чувств к ней. Только изо всех сил старался страдания скрыть за улыбкой. Приходя в гости к Виктору и Лиде, он садился всегда напротив неё, говоря, что смотреть на замужнюю женщину не запрещает ни один свод законов, и что это ненаказуемо. Он упорно не женился и грустно шутил, что подождёт, когда Виктору с Лидой надоест ходить, взявшись за руки — они действительно всегда так гуляли. Вот тогда-то он женится на Лиде и, не в пример её нынешнему мужу, будет свою жену исключительно носить только на руках. Виктор советовал воздыхателю заранее записаться в секцию тяжёлой атлетики на предмет тренировок по поднятию тяжестей. А Лида говорила, что к тому времени уже будет самая пора на прогулки вывозить её в коляске.

Вот этой ситуацией и пыталась воспользоваться я, дабы воспрепятствовать отъезду Виктора, чтобы только не разлучались они с Лидой надолго.

Брат тогда посмеялся надо мной:

— Скажи, пожалуйста, какая бдительная у меня сестрица! Да я за тобой, как за каменной стеной. Уезжаю — и вся надежда только на тебя. Ты, Катюха, уж тут бди. Главное, не дозволяй Генке Лиду на руках носить. А то, сама знаешь, организм у него хлипкий, нетренированный — как бы не надорвался. Сляжет — кто же тогда её из кино-то провожать будет? Ведь на вас, семейных, надежда у меня слабая.

Конечно, никакие мои опасения тогда не оправдались, как не оправдались они ни разу за все шестнадцать лет их совместной жизни. И теперь, когда заходит разговор и все дружно сходятся на том, что по-настоящему счастливых семей нет, я всегда с горячностью бросаюсь в спор, утверждая, что такую семью — не хорошую и даже не отличную, а просто идеальную — прекрасно знаю. Вернее — знала…

Когда четыре года назад в автомобильной катастрофе погиб Виктор, все мы: друзья и родные — очень боялись за Лидию. Обрушившееся на неё горе каменной глыбой придавило её, парализовало волю к жизни. Она вставала утром, одевалась, ела, шла на работу и вообще жила, кажется, только потому, что мы её к этому принуждали. Лида напоминала вынутую из воды рыбу. Рухнул привычный мир. Нечем стало дышать. И она судорожно заметалась в поисках спасительного убежища. Но окружающее вдруг стало зыбко и неустойчиво. Всюду, кроме их дома, где везде ещё виделся и слышался хозяин, где всё хранило его взгляд, дыхание, голос.

И Лидия ухватилась за свой дом как за спасение, словно улитка, втянула себя в его скорлупу. Онa боялась передвинуть, переставить по-иному хоть одну вещь. Пыталась сохранить старые, ещё Виктором заведённые порядки. По-прежнему собирала у себя друзей. Как раньше, гомонила здесь туристская братва. Сохли на балконе палатки, укладывались рюкзаки. Вместе со всеми шла Лида в походы по прежним маршрутам. И от этого сохранялась иллюзия того, что всё — как было, всё — как раньше. И только хозяин замешкался где-то и просто чуток поотстал.

Мало-помалу Лидия нашла относительную точку равновесия, свыклась со своим новым положением. И тогда мы, сговорившись, стали как бы ненароком оставлять по возможности чаще их вдвоём с Генкой Ивлевым. Почему бы двум прекрасным одиноким людям не объединить свои судьбы в одну? Но она, догадавшись, к чему мы клоним, отнеслась к этому с таким возмущением, что мы отступились.

А ещё через год случилось нелепое и необъяснимое. В наш проектный институт приехал в командировку некий субъект — типичный профессиональный сердцеед, пижон, болтун и нахал. За месяц успел погулять со всеми институтскими девицами и одинокими дамами. Дошла очередь и до Лидии. И, ко всеобщему изумлению, она не отвергла с отвращением, а приняла — и вроде даже с радостью — его ухаживания. Последние дни его командировки они были неразлучны. Не скрываясь, сидели вечерами в ресторане, танцевали, и скоро он из гостиницы переселился к ней.

Когда истёк срок его командировки, он удалился восвояси. А через две недели уволилась с работы Лидия и уехала. К нему, к этому хлюсту. Уехала тихо, никому не сказав, ни с кем не поговорив и не попрощавшись. Мне она оставила записку. Всего две строчки: "Ничего тебе не объясняю — пока ещё ничего не поняла сама. Прости!".

Мы были оглушены, обижены, оскорблены. Да разве мы не друзья ей? Разве не желаем от всего сердца счастья? Разве не благословили бы её с радостью на новую жизнь? Но то, что произошло, было настолько дико и даже неприлично, что мы старались не говорить об этом.

И вот уже два года — господи, целых два года! — мы не виделись с Лидией. Изредка она присылала коротенькие бодренькие письма. Но сквозь мажорный тон просачивались неуверенность и тревога. Была в них и какая-то явная недоговорённость. Хотя адресовала она письма мне, были они обращены ко всем нам, бывшим её друзьям. Видно, не могла она — не решалась, боялась остаться даже в письмах со мною один на один.

И вот я еду к Лидии. Еду и проклинаю себя: почемy не сделала этого раньше, почему не бросилась следом за нею сразу же?! Недавно побывала у Лиды наша общая знакомая. Она возвратилась в ужасе:

— Лидию надо спасать! Она попала в петлю, из которой ей самой не выбраться. Доведена своим пижоном до предела. Смотрит, как затравленный зверёк. И вообще — прежней Лидии нет, от неё осталась только тень!

Я бросила всё и села в поезд. К чёрту самолюбие! Главное — помочь ей, моей Лиде. Просто-напросто надо взять её и увезти из того кошмара, в который она попала. Увезти снова к нам, её старым добрым друзьям. Никто никогда не напомнит Лиде о её тяжкой горькой ошибке. Она и без того наказана за неё жестоко…

Чем ближе к цели, тем неспокойнее на душе. Всё смешалось: и радость, и боль, и тревога. Ну вот и дверь! Как трудно протянуть руку к звонку. Белая кнопка мелко-мелко бьётся в такт с сердцем, словно подключены они к одному источнику тока — к источнику самого высокого напряжения.

В дверном проёме, как в раме, — Лидия. Словно стояла за дверью, ждала моего звонка. В глазах — сначала радость сумасшедшая. Потом — вроде разочарование и даже испуг. И наконец, когда узнала, — снова радость, но уже другая, не та, прежняя.

— Катя? Катюша! Господи, ты?!

Ну почему руки такие тяжёлые, непослушные? Чего они медлят?

— Лидуся!

Мы снова вместе. И ничего не надо объяснять. Мы поняли друг друга без слов. Она не спрашивает, зачем я примчалась. Я не допытываюсь, что пришлось ей пережить, выстрадать за эти два года — и без того вижу. Нет, тревога поднята не зря. Вот и похудела так, что со стороны можно принять за подростка. Очень она напоминает сейчас ту, давнюю Лиду, времён поступления в институт. Только плечи подняты насторожённо, словно в ожидании удара. Да в бездонных глазах — скопившаяся невысказанная боль. Хотя нет, не только это. Вместо всегдашнего тяжёлого узла на затылке — короткая, почти мальчишеская стрижка. И ещё новшество — она тщательно, умело подкрашена.

Меня удивила квартира. Никогда бы не сказала, что хозяйничает в ней Лида. Строгой, дотошной хозяйкой она не была никогда и даже чуточку этим бравировала. Презирала поклонение вещам. В обстановке они с Виктором довольствовались самым простым. И вдруг — мягкие пуфики, гора подушечек на диване, аккуратные шеренги фужеров в серванте! Нет, рюкзак или походный котелок сюда никак бы не вписались.

Только сейчас я заметила, что стол по-праздничному накрыт. Цветы, бутылка вина, торт. Гостей, видно, ждёт. Хотя приборов только два. Лидия перехватила мой взгляд:

— Митю жду. С минуты на минуту должен приехать из командировки.

Меня по сердцу резанул и этот сюсюкающий тон, и это пошлое полу-имя. Сразу вспомнилось, что брата она всегда называла только Виктором, и острая ревность шевельнулась во мне. Но я тут же постаралась погасить в себе эту вспыхнувшую искру. Нельзя! Нехорошо!

Лидия засуетилась, накрывая на третьего. А я поёжилась от перспективы сидеть за одним столом с Д.Н. (так называла его в письмах Лида), или, как только что выяснилось, — с Митей.

Наконец острая нервозность первых минут прошла. Мы сели на диван, обнялись. Лида учинила мне настоящий допрос про всех и про всё. И я добросовестно, по возможности подробнее, а кое-где даже в лицах представляла жизнь родных, друзей, сослуживцев. Лида зажгла торшер. И узкий зеленоватый световой круг замкнул нас в себе. Остались за его пределами нелепые, невероятные, бесконечные два года разлуки. Мы снова были вместе — я и Лида. Мы снова нашли друг друга! Стало хорошо и просто — совсем как прежде. Я рассказывала про Юлькины проказы. Лида заставляла повторять одно и то же по нескольку раз, вспоминать ещё что-нибудь, упоительно хохотала, изумлённо ахала.

Вдруг на полуслове, будто пробудившись, глянула на часы, не поверила, поднесла их ближе к глазам, съёжилась, закаменела. Потом она глядела на часы неотрывно, словно хотела загипнотизировать стрелки. Да, мы снова были вместе. Совсем как прежде. Только стеной стояли между нами крошечные Лидины часики и её насторожённое ожидание.

Звонок прозвучал, словно электрический разряд. Лидия кинулась к двери, как на крик о помощи. Сообразив, метнулась от двери к непрерывно звонящему телефону.

— Митя, это ты? Господи, что случилось? Как ничего? Скажи мне правду: ты заболел? Митя, отвечай! Я по голосу слышу: ты заболел. Тогда почему ты ещё там? Ты должен быть уже дома. Нет, Дмитрий, я знаю точно — командировка по сегодняшний день. Все, между прочим, возвращаются вовремя. Да, все. Кроме тебя. У тебя всегда "производственная необходимость". Я догадываюсь, какая именно. Что ты — я совершенно спокойна. Абсолютно! Всего хорошего. Надеюсь, завтра вы изволите пожаловать домой?.. Алло! Алло! Девушка, почему разъединили?! Я доплачу. Соедините, пожалуйста! С гостиницей. Наверное, с гостиницей. Ну, проверьте, мы же сию минуту говорили. Неужели нельзя выяснить? Алло! Алло!..

Пальцы Лидии были белыми от напряжения. Она сжимала телефонную трубку так, словно хотела её задушить. С трудом разжав руку, судорожно глотнула воздух, огляделась и, кажется, удивилась, увидев меня.

— Вот, — виновато сказала она, — не успела спросить, когда приедет. Завтра, наверное. Конечно, завтра. Чего там долго-то делать?

Я не верила своим глазам. Это была не Лидия — всегда уравновешенная, спокойная, выдержанная. Не может она так кричать. Эта неприкрытая ревнивая подозрительность — не Лидина. И привычка нервно кусать ногти — тоже не её.

Мы попытались возвратиться к прерванному разговору. Но Лида была где-то далеко от меня. Она силилась вникнуть в смысл того, что я говорила, старалась отвечать впопад. Однако это удавалось ей с трудом. Она часто отключалась, видя и слыша что-то своё. Я замолчала, и она даже не сразу заметила это. Очнувшись, ужасно смутилась, хотела что-то сказать. Но прежде слов пришли слёзы, вынося наружу глубоко запрятанные слова:

— О господи, когда же это кончится! Не могу я больше, сил не осталось. Ты думаешь: я сумасшедшая. Нет, умом-то я как раз всё прекрасно понимаю. Первая над собой смеюсь. Подумаешь, три дня в командировке — ерунда! А я ничего с собой поделать не могу. Ведь если бы не ты, я, наверное, сейчас уже мчалась к нему на такси. Поверишь, утром расстанемся — я вечера не могу дождаться. Он не позвонит — я умираю. У нас в отделе уж смеются надо мной, так я из автомата ему звоню. Он только ещё подумает — я уже бегу выполнять. Стоило ему намекнуть, что причёска у меня несовременная — я тут же обкромсала волосы. А каждая его командировка — настоящая пытка. Ведь я всерьёз собиралась курсы закончить, чтобы к нему шофёром пойти. И пошла бы обязательно, если бы он не запретил. Что это за наваждение такое? Ты скажи, что это со мной?!

— Я не знаю. Может, это… любовь?

— А, ты вымолвила! А я вот боюсь себе признаться. Если так, значит с Виктором я полтора десятка лет без любви прожила, да?

— Что ты, Лида, успокойся! Просто по-разному это бывает…

— Нет, Катя, нет. Я себя обманываю, себе не признаюсь. А тебя обманывать не стану. Умом я Виктора любила — не сердцем. Знала, что лучше его не найти и покойнее, уютнее мне ни с кем не будет. Но клянусь тебе: не знала я, даже не подозревала, что любят-то совсем не так… Да какая же это любовь, если за три года его учёбы мы и виделись всего несколько раз? И никаких тебе страданий, всё тихо, спокойно. Обстоятельства? Да сейчас я лбом стену прошибу, никакие обстоятельства меня не удержат. Я с ужасом вспоминаю, как сама просила Виктора потанцевать с нашими женщинами. А здесь? Мы на новогодний вечер пришли. Потанцевали. Я отдохнуть села, а Митя начальницу свою на танец пригласил. Он только руку ей на плечо положил, а у меня словно угли горячие к сердцу приложили… Нет, Катя, не любила я тогда. Да и не жила вовсе. Сорок лет почти проспала. Живу только вот эти два последних года. Очень нелёгкая она, эта жизнь, зато настоящая. Самое страшное, когда я думаю, что могла бы всю жизнь проспать. И ведь считала бы себя счастливой. Даже представить страшно… Знаешь, рожать я решила.

— Опомнись, тебе же нельзя!

— Было нельзя. А сейчас можно. Теперь я всё смогу, что он захочет. У него много было женщин. А ребёнка ему никто не родил. Я рожу.

— Вспомни о возрасте.

— Помню — почти сорок. Всё равно рожу!

…Неустанно, беспрерывно тянутся рельсы за горизонт. И следом за ними тянется из сердца тоненькая, нескончаемо длинная жилка. И натянута она уже до последнего предела, а всё никак не порвётся. Я уезжаю от Лидии. Я — уезжаю — от Лидии! Окончательно. Навсегда. Монотонно подрагивает вагон. И во мне, как миксером, перемешивается всё накопленное за эти сутки. Пронзительная боль утраты — я потеряла Лидию. Кипящая обида за брата. Ненависть к неувиденному мною Д.Н. Беспокойство за судьбу бывшей подруги. И ещё что-то. Я ощущаю, что ещё одно чувство едким желчным комом встало в душе, теснит дыхание, давит сердце. Ну что там ещё, что? Неужели… зависть?!