Не стой у окон моих

— Алло! Стас, ты? Привет, старик! Черноморское побережье Каваза у ваших ног, сэр. Чем можете порадовать?! Ну, сплин — это хорошо, в нынешнем сезоне модно. У меня хуже — безоблачно, сплошная солнечность… Лучше не спрашивай! Море, как говорится, "лазурно-голубое", как там ещё? — "безоблачная синь" ну и так далее, в том же духе. За три дня извёл всю голубую краску. Намалевал такое, что ослепнешь. Без тёмных очков смотреть противопоказано. Самому тошно. Нет, по прогнозу на ближайшее время — то же самое. Старожилы обещают недели через две шторм. Придётся ждать! Устроился отменно. Вид на море. Виноград рву прямо с кровати. Не хватает вдовушки с козой. Как это зачем? Коза — для парного молока. Вдовушка — для полноты ощущений. Да нет, кадры есть, хоть отбавляй. Пляж, как говорится, "так и лучится манящими женскими улыбками". Но мы-то с тобой учёные. Ведь это же придётся улыбаться в ответ, томно вздыхать, слова красивые говорить. Уволь, душевное равновесие — прежде всего. Дай лучше телефон Инны, он у тебя на корке в телефонной книге… Вот как! С кем? Не говори, я просто дрожу от ревности — Отелло да и только. Можешь передать им, как вернутся, что приеду — задушу. Если, конечно, будет не лень. Слушай, Стас, а вообще-то я на неё рассчитывал. Тут же сдохнешь от скуки… Что? А это — идея. Спасибо, старик, век не забуду. Давай телефончик. Ну, будь! И не вздумай лечиться от сплина — всю привлекательность потеряешь…

— Будьте добры, Эмму, пожалуйста! Ах, это вы, мисс! Как приятно, когда женщина узнаёт тебя по одному только "алло"! Что ты, крошка! Я узнал бы тебя по одному только вздоху или даже молчанию. Но, видишь ли, мне мешает море. Оно шумит совсем как в стихах — неумолчно и неустанно. О чём? В основном о том, что только непроходимый чудак (я выражаюсь сверхделикатно) может слушать морской прибой в одиночестве. Это же великий грех, который не отмолишь после и в Мекке. Пожалей меня, далёкая и прекрасная! Раздели со мной одиночество! Дворцов не обещаю. Но вспомни: "С милым рай и в шалаше". Так вот, рай я гарантирую: море, солнце, заросли винограда, персиков и слив. А шалашом нам послужит экзотическая мазанка в самом центре этого рая. Итак, решайтесь, мадам! Эмма, это я всерьёз. Умираю от скуки, взываю к твоему милосердию… Что? Целых десять дней? Ты меня убиваешь! Никак? Ну, что же, десять дней жду. Но учти — ни часом больше. По истечении указанного срока иду на пляж и обзавожусь лучшей блондинкой сезона. Надо сказать, что на море приезжают исключительно только жгучие блондинки. Ну, порешили? Вот и славненько! Целую, крошка! С нетерпением жду. Приезд телеграфь до востребования. Адью!

Кстати, "до востребования". Хорошо, что вспомнил. Может, кто-нибудь что и подбросил… В соседнем зале подал в окошко свой паспорт, услышал через минуту: "Вам ничего нет", повернулся, чтобы выйти, и — наткнулся на взгляд. Он даже слегка отпрянул, ощутив столкновение с ним почти физически. Прямо перед ним у соседнего окна с прижатым к груди письмом ошеломленно уставилась на него какая-то мелкокалиберная пигалица. Губы её несколько раз беззвучно дёрнулись и наконец разжались:

— Витя?!

Он уже отвык от этого имени. Давным-давно все зовут его Виталием. Однако сомнений быть не могло: обращались именно к нему.

— Витя, ты? Ты!!! Господи!..

Это "господи" она произнесла как-то совсем по-маминому и так же, как бывало та, бессильно опустилась на скамью. Он стоял перед ней, решая, как повести себя дальше. Можно вооружиться подобающей случаю улыбкой и возликовать: "Ба, кого я вижу! Ну как, старуха, дела?" Можно со словами: "Привет! Привет!" — скорее проскользнуть в дверь. Можно вообще пожать плечами и удалиться. В любом случае он её не знает. Правда, всех женщин, с которыми сводила его судьба, помнить и не обязан. Но уж здесь готов поклясться: с этой пигалицей у него ничего не было — птаха абсолютно не в его вкусе.

А птаха между тем мало-помалу начала приходить в себя. Её бескровно-восковые щёки вновь обрели нормальный человеческий цвет. Глаза, ещё мгновение назад занимавшие пол-лица, снова вошли в свои законные берега, губы перестали немо дёргаться.

— Это правда ты? — уже тише спросила она.

Он не успел ей ответить, когда последовал другой вопрос, потруднее первого:

— А ты сразу узнал меня?

Он готов был произнести что-нибудь вроде: "Пардон, мадам, запамятовал". Но было во всём её облике что-то такое детски-доверчивое и беззащитное (он даже был уверен, что, услышав эти слова, она громко, по-ребячьи разревётся), что неожиданно для себя сказал:

— А как же…

Она по-прежнему прижимала к груди только что полученное письмо. Он скользнул глазами по конверту, выхватил слова: "Юлии Васильевне" и неуверенно добавил:

— А как же, Юля…

Её глаза ярко полыхнули вспышкой бенгальских огней. Она встала и пошла к выходу, не оглядываясь, уверенная, что он последует за ней. И он — последовал. Неожиданная ситуация начинала его забавлять. Любопытно, что будет дальше. Юлия, Юлия… Среди его знакомых можно сыскать двух-трёх женщин с таким именем. Но этой пичуги среди них явно нет.

Они молча вошли в сквер рядом с почтамтом и сели на скамью. Внизу лениво всхлипывало море. Оно просвечивало сквозь хилую завесу пальмовых листьев. Солнце готовилось нырнуть в дремотно-оцепенелую воду и окрашивало всё в ядовито-розовые тона. Ну классический антураж для любовного свидания: море, пальмы, пылающий закат — ухмыльнулся он.

— Ты искал меня тогда? — тихо спросила Юлия.

— Я?.. Н-ну да, конечно, а как же…

— Я тоже тебя искала. Нашла твоего друга, он мне рассказал, что тётя у тебя умерла, а ты страшно переживал и, чтобы развеяться, поехал за границу. А потом и друг твой потерялся…

Тётя умерла? Ах вот оно что! Ну, слава Богу, вспомнил! Да это же — Чижик. Он звал её только так. Вот почему настоящего имени не помнит, а может быть, никогда и не знал. Но, Бог мой, когда это было — в запрошлом веке! Он поехал тогда в Сибирь на натуру, нашёл чудное глухое незализанное местечко, работал там, как вол, и справедливо считал себя вправе слегка поразвлечься. В общем-то, если бы чуток постараться, в той деревеньке можно было найти что-нибудь поинтереснее. Эта пичужка подвернулась некстати, случайно и, помнится, здорово тогда прилипла к нему. А сама-то ещё сущее дитя: зелена, доверчива, наивна. Всё про вечную любовь толковала. Он всерьёз опасался драмы при расставании, позвонил Стасу в Красноярск — тот и прислал эту дурацкую телеграмму про страшную болезнь любимой тёти. Ни один нормальный человек не поверил бы. Она же приняла за чистую монету, жалела. Он усиленно изображал горе, обещал скоро вернуться, велел ей писать в Красноярск, до востребования. Сам же прямым сообщением рванул сразу домой, в Питер.

— Чижик ты мой! — как можно задушевнее сказал он, положил ей руку на плечо, и она не скинула её, не отодвинулась. Тогда он скользнул ладонью по её груди и снова не встретил сопротивления. Только она просяще-жалобно сказала: "Пожалуйста, возьми меня за руку", — и сама сунула ему свою ледяную ладошку.

Они сидели, взявшись за руки, будто детсадовцы, и он представил, как насмешит потом друзей рассказом об этом вечере. Самое обидное, что ведь никто не поверит, хотя, безусловно, оценят его остроумную выдумку.

В моей руке — твоя рука,

Так просидим мы до утра… –

начал сочинять он шутейную поэму, но тут подала голос Чижик:

— Ты знаешь, Витя, я мечтала об этой минуте все семь лет без тебя.

Всего семь лет — отметил он про себя, — не так уж много.

— Вот, бывало, только закрою глаза, и сразу вижу точь-в-точь как сейчас: мы с тобой на лавочке, и ты держишь меня за руку… Ты веришь в предчувствия?

— В предчувствия? Да как-то не задумывался.

— А я верю. Ведь точно же знала, что всё равно мы встретимся, что когда-нибудь найду тебя. И вот — пожалуйста!

"Ого, меня нашли! — порадовался он. — Мне чертовски повезло!" Ему стало ясно, что так ведь и впрямь просидишь до утра "в руке рука", и он предложил:

— Давай-ка где-нибудь перекусим, а потом снова сюда придём.

Она не возражала и предложила на выбор сосисочную (она рядом) или шашлычную (та, правда, подальше, зато там настоящие кавказские шашлыки). Когда они оказались у входа в ресторан, испуганно застопорила:

— Что ты, Витя! Что ты! Я не одета для ресторана. Да и вообще…

— Всё в норме! — успокоил он, скользнув по ней опытным взглядом.

Только сейчас разглядел её как следует. Все-таки "Чижик" — это для неё очень метко. Какая-то в её облике мелкокалиберность — налицо. Малость не доросла — это точно. Но тощей назвать нельзя — в этом плане всё как будто в норме. И в смысле одеяния зря прибедняется. Однако провинциалку в ней угадаешь сразу хотя бы потому, что всё на ней абсолютно новое: от сумочки, которую явно не умеет носить, до туфель, которые так же явно ей жмут.

Она изо всех сил старалась показать, что ресторан для неё — дело привычное. Он чуть не умер со смеху, когда, воспользовавшись его минутной отлучкой, она поспешно сыпанула в свой бокал с вином ложку сахара, который им подали к клубнике. Это ни в коем случае нельзя забыть, — предупредил он себя, — колоритнейшая деталь: прекрасное многолетнее вино, сдобренное сахаром. Только опять никто ведь не поверит. Танцевать она отказалась, и он решил, что не ошибся по поводу её неразношенных туфель.

После ресторана они пошли прогуляться и вскоре вроде совершенно случайно оказались у снятого им домика. Он пригласил её посмотреть, как устроился, и она не стала отнекиваться.

— А ты всё рисуешь?

— Да, пытаюсь.

— Я тогда ещё поняла, что ты — настоящий художник. На твоих картинах наша деревня была прямо, как на фотографии.

"Ой мамочки! — он чуть не сел. — Так, запомнить — комплимент художнику: ваша картина точь-в-точь как фотокарточка! Нет, все эти шедевры надо записывать, а то, не дай Бог, забудешь. Ведь когда ещё так повезёт, где наткнёшься на такое!".

— Витя, я каждый раз, как в Москве бывала, — в Третьяковскую галерею ходила, всё думала: может, и твою какую-нибудь картину повесят. Тогда бы я тебя сразу нашла!

"Слава тебе господи, не повесили! — порадовался он. — Нет, откуда у него такая зверская выдержка? Ведь ни разу не сорвался, не захохотал, всё серьёзно так ей поддакивает. Вот потеха!"

Наконец ему надоел этот детский лепет, и он будто ненароком подвел её к кровати, всерьёз опасаясь, что она сейчас станет звать на помощь или реветь. Однако она подчинилась ему безропотно. И не то чтобы ждала этого — нет, просто смотрела на него, как смотрят на икону, за которой пойдут куда и на что угодно. Была она неопытной и робкой. Но вдруг в какой-то момент прорвалась в ней наружу такая долго запираемая женская голодная страсть, что он только подивился: вот тебе и Чижик!..

А после она говорила и говорила, мешая ему заснуть:

— Витя, кроме тебя, у меня никого никогда не было. Ты веришь? Я клянусь тебе: ты мой единственный мужчина в жизни. Вообще-то парней рядом всегда много. Которые и ухаживали. Я два раза совсем уж замуж чуть не вышла. Но только вот станет он близко ко мне подходить, а я тебя сразу вижу. И никто мне больше не нужен. Враз отвращение: нет — и всё тут! Меня уж мама сколько раз ругала: "Ну чего ты копаешься? Скажи спасибо, что находится человек, не упускай! Сама подумай: кому ты нужна?" А я — нет, не могу без любви, не хочу, противно…

А всё-таки есть Бог! Иначе бы я тебя не нашла. Только ты не думай, что я такая уж совсем хорошая. Я тебе всё расскажу, ты должен знать. Я ведь… целовалась. С несколькими даже. Один раз, правда, это почти не в счёт. У нас в техникуме на вечере мальчишки нарочно свет вырубили. А я как раз танцевала с Валеркой Зайцевым. Он мне даже нисколечко не нравился. Как темно-то стало, он меня и поцеловал. Но, знаешь, так, чуть-чуть, в щёку. Вот другой раз — самый стыдный. В вагоне у меня (я проводницей тогда работала) парень как-то ехал. Такой молчаливый да грустный. Я как раз ночью дежурила. И он не спит. Стали про жизнь разговаривать. Я ему про себя рассказала. А он мне — про девушку свою. У них с ней такие сложные отношения, и он страшно переживает. А потом — я даже сама не знаю, как это получилось, — стала я плакать, а он меня успокаивать и… Я после ужасно переживала: думала, значит, я порочная, если вот так с незнакомым человеком могу целоваться. И вот ведь никто об этом не знает, а от стыда мне хоть умри, перед собою совестно.

А ещё раз — это недавно совсем. Сюда вот уезжала, меня Николай Семёнович — машинист наш — на вокзале принародно поцеловал. Я ему сказала, что ладно, выйду за него. Так это он от радости. Он, правда, старше меня, но очень хороший — добрый, серьёзный, самостоятельный… Господи, как хорошо, что я поехала сюда, тебя вот встретила! А то ведь могла бы взаправду за Николая Семёновича выйти… Витя, ты не спишь? Скажи, а у тебя была когда-нибудь женщина? Кроме меня?

Он хотел ответить твёрдо отрицательно, но вдруг почувствовал, что язык не подчиняется ему и произносит что-то совсем не то:

— Да, знаешь, жизнь ведь — она штука сложная.

— Да ты не думай, я не обвиняю тебя ни в чем. Семь лет — не шутка. Я знаю: ты искал меня. Но это судьба нам такая жестокая выпала. Всё одно к одному: смерть тёти, потом твоё путешествие, а тут и я из дому уехала. Как же ты мог найти меня, когда даже мама не знала, где я?

Ого, — удивился он, — глубок, однако, конфликт отцов и детей, коль даже эту простоту задел!

— Я ведь и в проводницы пошла, чтобы тебя найти. Специально по разным маршрутам ездила, всё тебя высматривала. И вот интересно: в поезде тебя не искала, а на вокзалах. Всё казалось: гляну как-нибудь на станции какой захудалой, маленькой, а ты стоишь. Во сне редко какую ночь это не видела. А оно вот на самом-то деле как вышло. Но, если разобраться, всё равно моё предчувствие сбылось. Если бы я в проводницы не пошла, то и в техникум железнодорожный не поступила бы, а значит и на станции не стала бы работать и путёвку бы мне сюда не дали…

— Алло! Привет, старик! Ошибаешься — не так уж плохо. Жизнь неожиданно подбросила одну пташку. Нет, ни с чем не сравнима, сверхоригинальна. Стиль — суперпростота. Непробиваемый наив. Лубок или даже, скорее, детский рисунок. Из тех, кто в первую встречу спрашивает: "Ты меня любишь?" А во вторую: "Ты на мне женишься?". Нет, меня не спрашивает — это просто само собой разумеется. Дело в том, что пташка-то уже подстрелена. Мной. Вспомни: семь лет назад, Сибирь, Красноярский край. Ты — в самом Красноярске, Столбы в фас и профиль срисовываешь. А я в какой-то допотопной деревушке без названия. На мой крик о спасении ты присылаешь телеграмму про умирающую тётю… Знаю, что бессчётно, и всё же с тётей было лишь однажды. Ну ничего, я и сам-то еле вспомнил.

Так вот, представь: любит до гроба, искала по всему свету. Естественно, предполагается, что я — тоже. Словом, не соскучишься. Могу гарантировать вам потрясающий отчёт в деталях. Запаситесь сердечными каплями. Ведь смех без меры — он тоже опасен. Ну, бывай!

Сложившаяся ситуация была настолько неправдоподобно-забавной, что он был просто в восторге. Ему доставляло удовольствие изображать из себя самоё покорность и видеть, как она принимает всё за чистую монету. Дело дошло до того, что Чижик, прочитав длинную лекцию о вреде алкоголя (даже — она слышала по телевизору — виноградного вина), решительно ограничила его в питие. Он безропотно следовал за ней всюду, открывая для себя кафе-мороженые и пирожковые. Она рекомендовала ему "страшно интересные книжки", сокрушалась, что он пропустил "массу потрясающих фильмов", просвещала, какие песни сейчас в моде. Что же касается самой, то мода категорически обошла её стороной. Как-то на пляже она прервала его на полуслове и обратила свой слух в сторону постоянно орущего, ненавистного ему громкоговорителя.

Ты не стой, не стой у окон моих,

Я не пойду с тобой: ты провожал других –

убеждал кого-то сильный девичий голос. Слова эти сразили его наповал. Господи, возможно ли?! Конец двадцатого века — и вдруг такой наив! Да, вот это — в стиле Чижика.

Он всё время помнил, что скоро приедет Эмма и комедию придётся кончать. А жаль. Чрезвычайно забавно!

— Послушай, Чижик, сколько тебе лет?

— Уже двадцать три.

— Постой, это что же выходит, семь лет назад тебе было…

— Почти семнадцать.

Он даже похолодел и ещё раз поблагодарил судьбу и мифическую тётю, которая так вовремя отдала Богу душу. Ведь запросто мог бы влипнуть в историю, прямо скажем, не самую приятную.

— Ты тогда вроде в десятый перешла?

— Ага, только я потом его в шэрээме закончила,

— Где?

— В школе рабочей молодежи.

— А что у тебя тогда за конфликт с родителями вышел? Чего это вдруг из дому-то уехала?

— Была причина, — она отодвинулась и сжалась.

Он уже понял, что о доме с ней лучше не заговаривать. Есть какая-то закавыка. Письма от матери приходят почти каждый день и всякий раз она хватает их так, будто век не получала. А читает, только когда его нет рядом.

— Стас! Уступлю песню за бутылку коньяка. Нет, не Высоцкий. Народное творчество. Ошибаешься — вполне даже цензурно. Разучи там с нашими дамами. Исполняется сольно. Диктую, записывай…

Ну как — потрясно? "Не стой у окон моих…" Восторг! Итак, коньяк — по возвращении. Чем занимаюсь? Как тебе сказать — в основном приобщаюсь к культуре. Навёрстываю упущенное. В кинематографе открываю для себя индийские фильмы. Знаешь, душевные очень. Чувств — на три платка за сеанс. Цирк уже был. Шпагоглотатель поразил в самое сердце. Изучаем также местные памятники культуры, из коих самый значительный — "Девушка с веслом". Систематически имеем душеспасительные беседы. Например, думал ли я за последние семь лет о ком-нибудь, кроме неё. Покаялся, что было однажды — подумал про Софи Лорен. Но потом усовестился и стал думать исключительно только про неё…

Слушай, вот рядом с такой тебе надо лечить твой сплин. Вмиг пройдёт. Никаких тебе проблем и метаний. Всё ясно, понятно и определенно: это — хорошо, это — плохо, это — белое, это — чёрное. Нет, не уступлю. Захвачен изучением. Экземпляр-то уникальный, можно сказать — доисторический. Ну, гуд бай!..

— Витя, знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего на свете?

— Откуда мне, тёмному, знать?

— Умереть из-за тебя.

— Я не кровожадный.

— Может, я не так сказала. Ну вот, например, в тебя кто-то целится. Ты не видишь, а я бросаюсь и закрываю тебя собой. Или ты скрываешься от врагов…

— От каких именно?

— Я не знаю, ну, от каких-нибудь. И меня пытают, чтобы выдала тебя. А я молча умираю под пытками… Витя, может, когда-нибудь тебе надо будет нарисовать женщину на снегу или во льдах. Ты только скажи — я буду позировать тебе в самый лютый мороз. Пусть хоть совсем замёрзну…

— Ну вот, страсти какие! Не замерзай! Ты нужна мне живая и тёплая. Иди ко мне, Чижик, поближе!

…Он смотрел, как она спит. По-детски, свернувшись калачиком. Абсолютно счастливое лицо. У него даже мелькнула мысль написать её вот так, спящей, Можно назвать "Покой", "Безмятежность" или просто "Счастье". Общее впечатление слегка портит прорезающая лоб морщинка, которую он раньше не замечал. Но на холсте её можно упустить.

Чёрт, у него зверски болит голова. Перегрелся, что ли? Проглотить бы таблетку анальгина. Но лекарствами он, как это бывает у здоровых людей, отродясь не запасался. Может, у Чижика что-нибудь найдётся? — с надеждой открыл он её сумочку, Пачка писем, кошелек, флакончик духов, платок, паспорт. Никаких лекарств. Дня верности он вытряхнул на стол всё. Видно, из паспорта на стол выпорхнула фотография большеглазого, детсадовского возраста мальчонки, в котором он узнал… себя. В мамином альбоме, где очень полно представлена, так сказать, его фотобиография, эту физиономию он видел множество раз. Только вот одежонка другая да волосы стрижены не так. Ещё ничего не успев сообразить, он перевернул фотографию и прочитал: "Бориске пять лет". Дата была прошлогодней. И тогда чем-то ледяным и острым полоснуло у него внутри.

В себя его привёл хриплый, незнакомый голос Чижика:

— Ты зачем это сделал? Зачем?!

— Почему ты мне не сказала?

— Зачем? Не нужно тебе этого знать. Тебя это не касается.

— Так вот почему ты тогда уехала из дому?

— Мне нельзя было там оставаться. Меня отец бил.

— Как… бил?

— Сильно. Он хотел узнать, где ты и как твоя фамилия. Где ты — я сама не знала, а фамилию не сказала.

— У кого ты жила?

— Да какая теперь разница? У кого я только не жила!

— Как же ты выжила, Чи… Юля?

— Я тебя ждала…

Она стала торопливо собираться, и он её не удерживал. Долго сидел потом, глядя на гвоздь в стене. Попытался в один ряд выстроить всю её нехитрую жизнь. Побои отца. Бегство из дома в кромешную неизвестность. Скитание по квартирам, случайные заработки… Жизнь с ребёнком у чужих людей. Бессонные ночи в поездах, крики капризных пассажиров, приставания пьяных. Наконец — техникум (скорее всего на помощь пришла мать). Работа где-то на станции. Первый в жизни отпуск. Встреча с ним…

Что было в его жизни за эти семь лет? Самолёт, мягкие вагоны, отдельные номера гостиниц. Красивые женщины — много женщин. Споры о смысле искусства и жизни. Всегда доступное море. Тёплое, мягкое существование. Нет, конечно, была работа — работал-то он всегда много. Были неприятности и неудачи, но разве можно их поставить в один ряд с тем, что вынесла она?

Да, но при чём здесь он? Ведь не знал же, не ведал, не предполагал даже. Может, он и подлец, но не до такой же степени! А сейчас — что же, сделает всё что надо. Увиливать не собирается. Загладит, исправит, в конце концов он готов расплачиваться за своё легкомыслие.

На другой день на почте ему подали телеграмму и письмо. Телеграмма была от Эммы: "Страшась жгучей блондинки, прилетаю три дня раньше. Встречай вторник". Дальше стоял номер рейса.

В письме же он прочёл: "Витя, я уезжаю. Я поняла, что ты не любишь меня. Поняла давно, наверное сразу. Но мне не хотелось признаться в этом даже самой себе. Ведь я так долго о тебе мечтала. Я бы, может, и дальше себя обманывала, но теперь нельзя. Я знаю: ты человек благородный и из-за сына начнёшь выдумывать чувства, которых в тебе нет. А это будет нечестно, я так не хочу. Хорошо, что ты не знаешь, где я живу. Спасибо тебе за месяц счастья: три недели тогда, семь лет назад, и неделя — сейчас. Этого месяца мне хватит на всю жизнь. Я очень благодарна судьбе за эту встречу, а то последнее время ты стал расплываться в моей памяти. Жаль только, что не надо мне больше искать тебя на всех вокзалах подряд. Прощай! Юлия".

Он ошалело смотрел на крупные, старательно выведенные буквы, с трудом сцепляя их между собой в слова. Но слова эти не укладывались, не желали укладываться в голове. То есть как это "уезжаю"? А кто же будет его беспрестанно поучать? Кто прикроет от пули неведомых врагов? Кто будет позировать ему на лютом морозе во льдах? Почему — "прощай"?! Ведь он же ничего ещё не решил! Он же не сказал ей ничего. Как она, пичуга эта, посмела решать сама, за себя и за него? Кто дал ей на это право… Боже, да о чём он! — Может, у него есть какие-то права?

Вот чёрт! Какое-то слово острым крючком вонзилось в мозг и сверлит, сверлит. Что там ещё? А, вот: "Я знаю: ты благородный человек". Ну, классически дурацкая фраза!

Да нет, это какое-то недоразумение. Не может же всё закончиться вот так, ничем. Да впорхнёт она скоро и снова станет так забавно учить его жить… Впрочем, к чему этот самообман? Не придёт она. Никогда не придёт… Ну так он её найдёт, сам к ней приедет. Хотя она права: он даже приблизительно не знает, где её искать…

В обед приехала Эмма. Она вышла из самолёта, как обычно — само изящество и элегантность, с лёгкой небрежностью во всём: одежде, причёске, походке.

— Хэлло! Как мило, ты как всегда оригинален: ни оркестра, ни ковровых дорожек, ни цветов…

— Ой, извини, пожалуйста!

— Что ты, с цветами встречают все, а вот так попросту, без церемоний — ты первый. Я просто в восторге. Если ещё отвезёшь в свой рай на верблюде или ослике, — будет совсем чудненько.

— Этот вопрос не продуман. Придётся довольствоваться самым примитивным такси.

Эмма в доску своя. Перед ней не надо играть весёлость, её не нужно развлекать, можно часами думать или работать — она не станет надоедать и требовать внимания. Вот и сейчас сразу же уловила, что ему не по себе, и не досаждает. В ресторане даже слегка "поблажила" с одним местным хлюстом. После они долго молча гуляли у абсолютно немого, будто замёрзшего моря. К нему пришли совсем уже ночью.

— У тебя есть вино или, быть может, ты и здесь оригинален?

— Нет, здесь я пошл как пробка. Вино в холодильнике. Хотя, надо сказать, последнюю неделю не пил.

— Как, целую неделю? Ты что — воспитываешь волю или, не дай Бог, у тебя "пэчень"?

— Да, почти, — рассеянно ответил он. — Вот тебе кровать. Располагайся.

— Мне персонально?

— Да. У меня мигрень, я подремлю в саду, в гамаке.

— Гамак односпальный?

— Да.

— Ясно.

— Слушай, Эмма, как ты думаешь: если в поисках одного человека другой садится в поезд и начинает ездить по свету с севера на юг и с востока на запад, они встретятся?

— По теории вероятности — вполне возможно. Где-то там, в бесконечности. Но ты не расстраивайся: на первой же станции ты встретишь другого, вполне подходящего тебе человека. Особенно, если будешь ездить в мягком вагоне.

Он налил себе и ей вина, они выпили.

— Ты веришь в предчувствия?

— В предчувствия? Разумеется. Вот, улетая к тебе, я предчувствовала, что ты будешь ко мне необычайно мил и нежен. Как видишь, мои предчувствия сбываются.

— А в любовь ты веришь?

— В… Во что?! Фи, какие пошлые красивости! Ну, милый, это моветон. Теперь я вижу, что у тебя, действительно, мигрень. Выпей ещё и иди проветрись в своём односпальном гамаке.

Он взял подушку и направился к выходу, но у двери обернулся:

— Тебе никогда не хотелось родить?

— Родить? Кого? — растерялась она.

— Ребёнка родить не хотелось?

— От тебя? — с вызовом глянула она ему в глаза.

— Нет, не от меня. От любимого человека. Ведь был же у тебя когда нибудь хоть один любимый человек?

— Ты позвал меня, чтобы поиздеваться надо иной? — он впервые увидел её с перекошенным от злости лицом. — Я не напрашивалась к тебе и могу сейчас же уехать.

— Сейчас ночь и самолёта нет. Уедешь утром. — Он почему-то обрадовался, что она наконец-то разозлилась. Но сразу же ему стало жаль её.

— Прости меня, Эмма! Прости!..

— Алло! Стас не злись, что разбудил. Нет, ничего не случилось. А может, и случилось. Чёрт его знает. Не звонил потому, что нечего было сказать. Слушай, ради Бога вспомни, как называлась та деревушка в Красноярском крае? Быть не может. Ведь как-то она всё равно называлась. Ну пошевели мозгами. Ты ещё телеграмму туда посылал. Может, квитанция… Хотя, чего я плету! Да, поеду. Наверное, поеду. Угадал — море не устраивает. Ага, сибирская экзотика срочно понадобилась. Ты прав: много я тогда там наработал, слишком много. Надо бы кое-что переделать. Если, конечно, получится. Да никаких загадок. Жди, позвоню. Пока!

Он вышел на улицу. Его обступила душная липкая темнота. Тоскливо, пронзительно кричали цикады. Уморённые дневным зноем, бессильно обвисли листья пальм, как крылья умирающих птиц. Чахлая луна жидко светила в студенистом небе. Скамья, на которую он опустился, была та самая, на которой неделю назад они сидели с Юлей, смешно, по-детски взявшись за руки. Только она, скамья эта, и была той же самой. Всё остальное стало иным. Всё. И он сам, в первую очередь. Не было больше в нём такого, казалось прочного, так долго и так тщательно оберегаемого покоя. Незнакомое ему чувство поселилось там, лохмато ворочалось в душе, скребло больно и нудно.

Чего он сидит? Ведь надо же что-то делать! Сейчас. Немедля. Ещё не поздно. Ещё можно её догнать, вернуть, всё исправить. Но в каком направлении идти, бежать, лететь? Не ездить же в самом деле беспрестанно с севера на юг и с запада на восток, высматривая её на вокзальных перронах! А почему бы и нет? Сказала же Эмма, что по теории вероятности такая встреча возможна. "Где-то там, в бесконечности", — вспомнилась вторая половина её пророчества.

Да но в конце концов почему он должен гоняться за ней? Она сама избрала этот вариант. Он не принуждал её к этому. И с ребенком тогда самостоятельно решила. И сейчас без его советов обошлась. Ну что же, сама решила — сама и расхлёбывает.

Тьфу, какая мерзость! А ведь он привык считать себя порядочным человеком. Там же ребёнок. Его ребёнок! И он должен выполнить свой долг. Но он ведь и не отказывается. Однако его помощь отвергают. Значит, не нуждаются в ней.

Да и что, впрочем, за трагедия? Сотни женщин одни растят детей и — ничего. В конце концов он тоже вырос без отца… Однажды, решив, что достаточно для этого взрослый, он захотел выяснить секрет своего происхождения. Мать сказала ему: "Я не хочу говорить о нём. Он не достоин этого. И зачем тебе отец? Разве нам плохо с тобой вдвоём?" Ах мама, мама! Ты сильный, очень сильный человек. Но — разве я не вижу, как порой в разгар веселья твоя улыбка, словно наткнувшись на лезвие бритвы, вдруг разламывается и вместо неё проступает на лице постоянно живущая в тебе боль? А ведь когда-то и Юля должна будет что-то сказать своему сыну. Его сыну. "Я не хочу говорить о нём. Он не достоин этого". — Что ж, всё правильно.

Так чего же он сидит? Всё, решено — он едет! Куда? Да в Красноярский край. Быть не может, чтобы не отыскал он там ту безымянную деревушку. Ему бы только на след наткнуться, только бы за ниточку ухватиться…

Господи, к чему этот самообман? Да никуда он не поедет. Надо быть честным — перед собою, по крайней мере. Разве он способен на такое? Так, поблажит и успокоится. И себя вполне даже оправдает. Снова острым крючком вонзилась в мозг фраза: "Я знаю: ты благородный человек". Наивная девочка! Если бы ты знала, как это далеко от истины! Да ведь он подлец. Закоренелый, махровый, законченный…

Хотя, позвольте. Он нисколько не хуже многих других. Его друзья живут по тем же принципам. И никто не считает их подлецами. Он и сам себя ещё вчера считал человеком порядочным…

Ну хватит! Надо решать: да или нет. И нечего прикрываться видимой невозможностью. Нашла же его Юля, если захотела… Да, но ведь она жила только этим! "Спасибо тебе за месяц счастья. Этого месяца мне хватит на всю жизнь. Жаль только, что не надо мне больше искать тебя на всех вокзалах подряд". В его кругу не приняты красивые слова. Но разве втайне все они не мечтает о такой вот любви! Олух! Набитый дурак! Пройти мимо, да что пройти — отбросить, растоптать своё счастье. Впрочем, достоин ли он его?

Но, если он всё понял, может, ещё не поздно? "Поздно, поздно!" — эхом отозвалось в груди. Он вскочил со скамьи. Нет, это невыносимо! Скорее бы утро, что ли.

Он огляделся, стараясь отыскать признаки рассвета, и вдруг ощутил, что вокруг что-то изменилось. По-прежнему черно и душно стояла вокруг ночь. И всё же угадывалось в ней нечто новое. Он постоял, всматриваясь и вслушиваясь в окружающее его пространство, понял, что это новое исходит от моря, и пошёл к нему. И только там, на пустынном, ещё не утратившем дневного зноя берегу, догадался: море просыпалось! То есть по виду оно всё ещё было огромной ленивой лужей. Но работа — жуткая и радостная одновременно — вершилась в глубине его пучины. Оттуда изредка прорывались длинные трудные вздохи. Но зарождались они так глубоко, что пока ещё были не в силах всколыхнуть безмятежную морскую гладь. И трудно было угадать, станут ли они предвестниками пробуждающегося шторма.