"До того, как она встретила меня" - читать интересную книгу автора (Барнс Джулиан)

10 СИНДРОМ СТЭНЛИ СПЕНСЕРА

Несколько лет назад Грэм прочел дико модный научно-популярный зоологический труд. В те дни его напропалую цитировали все, а некоторые так даже удосужились полистать. В первой своей части книга доказывала, что человек очень схож с другими животными, а во второй — что он совсем особенный. Сначала она ввергала вас в атавистическую дрожь, но затем ласково похлопывала по спине. И расходилась миллионными тиражами. А теперь Грэму вспомнилась одна деталь — что человек обладает не только самым большим мозгом среди приматов, но и самым большим пенисом. В то время это показалось ему озадачивающе неверным — то время было тем, когда Барбара его ежедневно мучила своим трезубцем и сетью, когда он бочком по-крабьи отбегал от нее, но всегда сразу же спотыкался в песке. Но теперь тут проглянул смысл. И уже не выглядело парадоксом, что у огромной гориллы член крохотный — даже самый карликовый из студентов Грэма одержал бы над ней победу в соответствующем конкурсе. Размер ведь не играет роли в мощи или потребности, а только в факторе тревожности. Свисает у вас между ног как предостережение. И не надейся, что я не тяпну тебя в ответ.

С одной стороны, конечно, секс ни малейшего значения не имел, а уж тем более секс в прошлом, секс в истории. С другой стороны, он имел всеподавляющее значение — большее значение, чем все прочее, взятое вместе. И Грэм не представлял, каким образом подобное положение вещей могло бы когда-либо измениться. Ведь это решалось за него там вверху, у него в мозгу, без консультации с ним, решалось гребаной историей и окружающей средой и тем, что его родители выбрали друг друга — неповторимой комбинацией генов, которые они ему навязали и велели ими обходиться.

Джеку, понятно, выпал жребий получше. Прежде Грэм думал, что его друг более безмятежно относится ко всему и вся благодаря более широкому опыту, честно заработанной циничности. Теперь он в это не верил: правила были установлены гораздо раньше. Утверждаемый Джеком Принцип Парковочных Штрафов, например, принадлежал к тому роду идей, до которых Грэм самостоятельно никогда бы не додумался, сколько бы он ни прожил, какой бы лихорадочной ни была его деятельность. Как-то, когда Джек излагал свою теорию «максимума тихой сапы, максимума доброты», Грэм его перебил:

— Но ты же попадался?

— Нет. Суть в осторожности. Скелетов в шкафу я не завожу. Это все для молокососов. В моем возрасте лишние нагрузки на сердце ни к чему.

— Я имел в виду: Сью же ведь иногда узнает, верно?

— Примерно. Слегка. Когда я забываю заправить рубашку в брюки.

— И что ты тогда делаешь? Что ты ей говоришь?

— Применяю Принцип Парковочных Штрафов.

— ?..

— Помнишь, как ввели парковочные счетчики? По последнему слову техники — штрафами занимаются компьютеры, помнишь? Один мой приятель совершенно случайно выяснил, что можно набрать порядочную пачку оповещений о штрафе, затем оплатить последнее, и компьютер автоматически сотрет в своей памяти упоминания о предыдущих. Таков Принцип Штрафовочной Парковки. Сообщи им о последнем, и они перестанут напрягать свои контуры из-за предыдущих.

И сказал он это не цинично, не с пренебрежением, но с какой-то деловитой простотой по отношению к объектам его обманов. Вот как это было, вот каким он был, вот каким Грэм никогда быть не сможет.

Исчерпывающая улика, которую искал Грэм, открылась ему самым простым и очевидным образом. Он сидел в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в третий раз за неделю наблюдая, как его жена совершает экранный адюльтер с Тони Рогоцци в «Дураке, который нашел клад». Рогоцци играл простого итальянского юного тачечника, который завел привычку по воскресеньям прочесывать сельскохозяйственные угодья центральных графств, вооружившись металлоискателем. В один прекрасный день он находит склад старинных монет, и его жизнь резко меняется. Он отрекается от своей тачки и своей религии, покупает костюмы с люрексом, пытается утратить свой комический итальянский выговор и почти порывает со своей семьей и невестой. Транжиря деньги по ночным клубам, он знакомится с женой Грэма, с которой вступает в любовную связь вопреки родительским увещеваниям.

— Она только хотетто тебя досуха высосать, бамбино, — внушает ему отец, навивая на вилку очередную порцию спагетти, — а затем она тебя бросатто, как старый башмак.

Однако Тони упорствует в своей страсти и дарит Энн дорогие подарки, а она, притворно повосхищавшись, их незамедлительно продает. Однако в тот момент, когда он уже готов обратить в наличность все имеющиеся у него монеты и навеки порвать со своими корнями, его родителям наносят визит два персонажа: полицейский, объясняющий, что все монеты краденые, и старенькая мать Энн, которая самопожертвенно объясняет, что ее дочка — бездушная охотница за деньгами и открыто бахвалится тем, как обдирает простодушного юного итальянца. Тони, удрученный, но умудренный, возвращается к своей семье, к своей невесте и к своей тачке. В финальном эпизоде, в котором Тони и его невеста вместе ломают металлоискатель (в духе Адама и Евы, рубящих Змия на куски, подумалось Грэму), зрители в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в основном итальянцы, рукоплескали и одобрительно вопили.

Пока все они усваивали назидательный урок, Грэм почерпнул практичную идею. В одном эпизоде, когда Рогоцци в фешенебельном ресторане придвинулся поближе к недавно осыпанной драгоценностями Энн, завистливо взирая, как лучи свечей заползают в ее декольте, временно павший тачечник прошептал: «Ангелика (не ее настоящее имя, но придуманное с целью его одурачить), Ангелика, я пишу тебе стиха, как моя земляка Данте. Он займет свою Беатриче (это имя он произнес так, будто речь зашла о его любимых макаронах), а я иметта мою Ангелику».

Попался, подумал Грэм, выходя из зала. Значит, если связь возникла в… 1970-м? 1971-м? году, из этого следует, что есть пять возможных источников, которыми следует заняться. Джек не мог хранить молчание во всех пяти. Для начала он просто не отличался писательским воображением: если для проходного эпизода ему требовался автобусный кондуктор, он не был способен создать такой образ, не прокатившись предварительно на автобусе. И тогда кондуктор появлялся на его страницах с какой-нибудь крохотной поправочкой — колченогость, светло-рыжие усы, — и Джек ощущал себя Колриджем.

А во-вторых, сентиментальная натура Джека толкала его как писателя усердно воздавать должное и уплачивать долги благодарности. Эта черта проявилась как основополагающая и самодовлеющая, когда Джек однажды в течение шести месяцев подвизался как театральный критик.

«Скажем, тебе приходится отправляться на какой-нибудь долбаный спектакль у черта на куличках, скажем, в Хэммерсмит, или в Пекем, или еще куда-то, — растолковывал романист. — Увернуть не получается, потому что твой редактор зациклен на всем этом демократическом дерьме, и ты должен делать вид, будто вполне с ним согласен. Пакуешь верную карманную фляжку и сжимаешь зубы в ожидании агонизирующей мути, предназначенной изменить облик общества за три недели до полного своего провала. Поникаешь в своем демократически неудобном кресле, и максимум через три минуты старина мозг уже вопиет: „Выпусти меня отсюда!“ Никакого удовольствия ты не получаешь. Да, конечно, тебе платят за то, что ты сидишь там, но этого мало. А потому выбираешь самую симпатичную пышечку в постановке и решаешь, что быть ей „новым открытием“. Начинаешь с вдохновенной похвалы себе за то, что посетил Театральное Депо в Далстоне. А после этого выступления слегка пикаешь на пьесу, а затем сообщаешь: „Но вечер был для меня спасен ошеломляющим мгновением истинного театра, мгновением совершеннейшей красоты и всепокоряющего чувства, когда Дафна О'Блям, играя Третью Ткачиху, поглаживает свой станок, будто это ее четвероногий любимец, каким в те унылые далекие времена он, возможно, и был. Этот жест и непостижимо отрешенное выражение в ее глазах трансцендентирует копоть и тяжкий труд наших страждущих пращуров и покоряет самых саркастично-равнодушных зрителей в зале мгновением, которое горит на хмуром небосклоне этого спектакля, как пылающая радуга“.

Заметь, я не говорю, что у мисс О'Блям потрясные сиськи или лицо Венеры Милосской. Редактор мог бы взъерепениться, не говоря уж о самой актрисочке. А при таком раскладе редактор говорит только: „Э-эй, нужна фотка этой цыпочки“; а девушка думает: „Возможно, это волшебный перелом в моей судьбе — редчайшая заметка, в которой мои сиськи даже не упомянуты“. И вот на следующий день после выхода заметки ты звонишь в Сточную Канаву в Раунде и в конце концов выходишь на Дайлис О'Муфф, говоришь, что будешь на спектакле, так как ты ну просто должен еще раз увидеть ее одухотворенную игру, и как насчет глубоко одухотворенной встречи с вами после спектакля? И едешь туда. Не всегда срабатывает. Однако достаточно часто».

Такой была исповедуемая Джеком система «воздаяния должного» в наиболее примитивной ее форме. Но, кроме того, он любил украшать более серьезные свои тексты тем, что он называл «здравицы и подковырки». Здравицы были моментами припрятанной хвалы его друзьям и героям; подковырки — точками, где он превращал в мусор людей, которых недолюбливал. Так было веселее писать, настаивал Джек. «Обеспечивает дополнительное побуждение, когда чувствуешь, что навытесывал достаточно истин для одного дня».

Грэм встал на колени перед книжными полками Энн. «Собрание сочинений Джека Лаптона» в количестве десяти штук. Пять ему нужны не были; остальные пять, начиная с «Из мрака», он забрал с полки. Чтобы замаскировать возникшее зияние, он с одной стороны сунул Дорис Лессинг, а с другой — Алисой Лури, затем добавил парочку собственных Мэри Маккарти и раздвинул их. Получился полный порядок. Пять романов он унес наверх к себе в кабинет. Таким способом он не проглядывал книг со времен отрочества. Да и в те дни он пролистывал их в поисках секса — в конце-то концов, вы искали ответов в беллетристике, когда родители и энциклопедии вас подводили. Наметанный глаз выхватывал слова вроде «бюстгальтер», «грудь» и «чресла» — они были будто набраны жирным шрифтом. Но на этот раз очевидных ключевых слов у него в распоряжении не было.

Слава Богу, ему не требовалось продираться сквозь первые пять книг Джека. Первые три — «мои линконльнширские браконьерские денечки», как Джек с притворной скромностью охарактеризовал их, — были посвящены тому, что романист назвал «трудами по помещению моих близких на книжную полку». Далее следовали три «романа с сексуальным и политическим конфликтом», последний из которых Грэму предстояло пролистать. И наконец, заключительные четыре, в которых социальные, политические и сексуальные устремления и вины, оживлявшие первые шесть, начисто отмерли, где все персонажи омылись в цинизме, где, по сути, ни малейшего значения не имело, кто делал что кому, как и то, завершались ли эти действия хорошо или плохо, — романы эти приближались к стилизованным комедиям нравов в оправе высокой богемы. Уже скоро, уповал Грэм, Джек превратится в позднего Фэрбенка, что будет не только равно отмщению писателю с репутацией почвенности, но и создаст положение, при котором никто больше не будет ни читать, ни издавать Лаптона. А к тому моменту он настолько замаринуется в собственном подходе, что уже не сможет измениться.

Последний политически-сексуальный роман «Из мрака» был опубликован в 1971 году. В нем, помнилось Грэму, Джек был слегка замаскирован под бородатого младшего министра, который незадолго до выборов вступил в связь с Сарой, привлекательной лоббирующей журналисткой; его десятилетний брак с компетентной созидательницей домашнего очага начал ему приедаться. Вскоре жена узнает о происходящем и начинает шантажировать ипостась Джека: либо откажись от нее, либо я обличу тебя в газетах и устрою так, чтобы ты лишился и своего маргинального мандата, и опеки над детьми. «Джек» готовится бросить вызов условностям, самолично представив свое дело электорату и в суды по бракоразводным делам, но тут Сара самоотверженно вступается за Партию (хотя по иронии судьбы это даже не ЕЕ партия) и за детей (еще одна ирония, поскольку она беременна от Джека, но ему не сказала и намерена сделать тайный аборт). «Джек» в конце концов позволяет убедить себя, что бывают времена, когда принципы должны побеждать веления сердца. После того как Сара героически выдает ему, какие урезывания в сфере социального обеспечения планирует провести ее партия после победы на выборах, он задумывается об участи рабочих семей, о том, насколько для них необходимо его присутствие в будущем парламенте, и наконец соглашается с правильностью ее решения. Однако перед разлукой они в последний раз занимаются любовью:

«Джок (имя Джека в романе) схватил ее с неистовой силой. Он умел быть яростным и властным не менее, чем ласковым и нежным. На этот раз он был яростным и властным. Сара знала обе его ипостаси, любила его в обеих ипостасях. Когда он подмял ее под себя, она глубоко вдохнула грубый мужской запах сигаретного дыма, исходивший от его бороды. Это ее возбудило. В свое время ей с избытком хватило изысканных жеманников в ароматах лосьонов после бритья — мужчин, которые внешне выглядели как мужчины, но с тем же успехом могли бы быть женщинами.

— Джок, — протестующе прошептала она, когда его рука грубо задрала ей юбку.

— Да, да, — отозвался он настойчиво, властно. — Здесь. Сейчас.

И там тогда же на диване он грубо овладел ею. Он не потерпел протестов и незамедлительно обнаружил, что его неистовое желание вызвало у Сары ответную влажность. Он поцеловал маленькую родинку у нее на шее слева, и она подняла к нему свои бедра. Затем яростно, все еще в коричневом твидовом костюме, сшитом из ткани, производимой в его избирательном округе, он вонзился в нее, обволок своей силой и поднял их обоих выше, чем когда-либо прежде, — высоко, высоко над землей сквозь облака, туда, где находится солнце, а небо всегда голубое. На пике их экстаза он издал оглушительный рев, будто раненый зверь, и из тесных пределов ее правого глаза выкатилась слезинка.

— Джок, — прошептала она, — больше уже никогда не будет другого…

— Нет, — ответил он с ласковой категоричностью, — будет еще…

— Никогда! — вскричала она почти в муках.

— Не теперь, — заверил он ее, — не скоро. Но когда-нибудь будет еще. И я буду хотеть, чтобы было так. Я все еще буду там, где-то, желая этого для тебя.

Он утишил ее последние протесты и, все еще оставаясь в ней, дотянулся до своего пиджака и дал ей сигарету. Рассеянно она сунула в рот табачный конец и подставила под его зажигалку мундштук. Он ласково вынул сигарету из ее губ и повернул как надо. Она постоянно делала это… Когда он поднес огонек к правильному концу, то заметил на нем легкий след губной помады — последний грустный мазок, подумал он, след помады, не стертый их устремленным ввысь обменом поцелуями…»

Страницы 367 и 368 — Грэм вырвал их. Доказательства неопровержимо заявляли о себе: слезинка в глазу — она появлялась несколько раз; приподнятие ягодиц — да; впрочем, наиболее неопровержимой была родинка — даже если он и перенес ее с правого плеча на левую сторону шеи (в силу того, что Джек именовал воображением). Ну а если бы даже и родинки оказалось мало, имелась сигарета. Энн часто засовывала в рот сигареты не тем концом. Грэм никогда не видел, чтобы это случалось после их объятий, но несколько раз она брала их в рот таким образом, когда на вечеринке ее что-то расстраивало. И ведь Джек был однажды рядом, когда это случилось. И разве не последовала какая-то их общая шутка, которой он не понял? Точнее Грэм вспомнить не сумел.

Он пролистал «Из мрака» на сотню страниц вперед и назад от эпизода, который только что обнаружил, и вырвал все другие указания на связь Энн с Джеком. Проштудировать их можно будет позднее. Затем он занялся последними четырьмя романами Лаптона. В сущности, только повестями: начало неофэрбенковского периода, злорадно повторял про себя Грэм. У Джека имелось другое объяснение.

«Одно время я принадлежал к школе Теско, — как-то объяснил он. — Ну, знаешь: громозди повыше, продавай подешевле. Полагал, что люди, если им предложат выбор между двумястами страницами шикарного дроченья за четыре фунта и четырехстами страницами моей забористой смеси за пять фунтов, они сообразят, какая сделка выгоднее. И, конечно, я был прав: они-таки предпочли мою мешанину. Но после полудюжины такого расточения крови моего сердца я подумал: э-эй, а не обвожу ли я вокруг пальца себя самого? Длина вдвое больше, но получаю ли я гонорары вдвое больше? И тут я обратил внимание на желторотых писак, выдающих на гора монографии, и я подумал: Джек, мальчик мой, ты же можешь заняться этим, одновременно оставляя свободной руку для чего-то еще. Так я и сделал, и знаешь, я начинаю улавливать суть такого минимализма — не отягощает задницу, вот так-то».

В течение неофэрбенкского периода Джек не оставил свои здравицы и подковырки. Типичная для Энн фраза, описание ее грудей, особое движение в процессе любви, костюм. Чем больше доказательств находил Грэм, тем проще становилось находить все новые, и в азарте своих решающих поисков он словно бы забывал сущность того, что находил.

Только позднее, когда он собрал воедино вырванные улики, которые потянули на полдлины позднего лаптоновского периода, он остановился и начал думать.

Потом, пока он читал собранные доказательства связи Джек — Энн, пока наблюдал, как тело Энн изгибается в сторону Джека и Джек втыкает свою дурно пахнущую бороду в лицо Энн, ошибочно полагая, будто застарелый никотин является афродизиаком (не может этого быть, утверждал Грэм, не может!), наркоз выветрился, и вернулась боль. Одной рукой он сжимал живот, другой — грудь и, сидя на полу перед вырванными страницами, резко наклонился вперед. Потом накренился вбок и опрокинулся в положении эмбриона: его ладони проскользнули между бедер, и он скорчился на полу, как больной ребенок. Закрыл глаза и попытался, как делал в детстве, подумать о чем-нибудь другом, внешнем, увлекательном. Он упорно думал о деревенском крикетном матче, пока зрители не превратились в футбольных болельщиков и не начали скандировать: «Автомой, Автомой». Он думал о загранице, пока мимо не проехал в своем серебряном «порше» Бенни по дороге в Ареццо и небрежно не выкинул за окно пару колготок. Он думал о лекции про Закон Боннара, пока все его студенты разом не подняли руки и не потребовали, чтобы их приобщили к кинопромышленности. Под конец он думал о своем детстве задолго до Энн, Джека и Барбары, про то время, когда умиротворять требовалось только родителей; про годы до предательства, когда были только тирания и покорность. Он упорно стремился удерживать на месте память об этом обреченном времени, постепенно отступил в него, натянул на уши его определенности и тогда уснул.

В следующие дни Грэм читал и перечитывал отрывки из «Из мрака» и позднейших произведений. Никаких сомнений быть не могло. Связь Джека с Энн началась в 1971 году, продолжалась в то время, когда он только познакомился с Энн, а потом на протяжении всего их брака. «Жаркие определенности», «Залитый огонь» и «Ярость, ярость» содержали все необходимые доказательства. Если сделать допуск на шесть месяцев — максимум на год, — требующиеся издателям для выпуска книги, это означало, что эпизоды «Залитого огня», в которых Джек, слегка замаскированный под бывшего пилота, летавшего на бомбардировщиках, чье лицо стало другим после пластической операции, завязал целительные отношения с Энн, медицинской сестрой, шотландкой, с родинкой на этот раз на своем месте, писались в первый год их брака. С неверностью не было покончено даже тогда, подумал Грэм, даже тогда.

Примерно неделю спустя Грэм позвонил Сью в деревню, предварительно подготовившись выдать Джеку «не туда попал», если вдруг трубку снимет он.

— Сью, это Грэм.

— Грэм… а, Грэм! — Она как будто обрадовалась, что правильно угадала, какой Грэм звонит, но вовсе не ему. — Джек в Лондоне.

— Да, я знаю. Мне бы хотелось поговорить с тобой.

— Так давай, я не так уж занята. — В голосе у нее по-прежнему не чувствовалось приветливости.

— А не могли бы мы встретиться, Сью? Как-нибудь на днях в Лондоне?

— Грэм… ну… в чем, собственно, дело?

— Мне не хотелось бы говорить об этом сейчас.

— При условии, что речь пойдет не о том, о чем, по твоему мнению, мне следовало бы знать. Если ты не будешь думать, будто знаешь, что для меня лучше.

— Тут не то. А… ну… вроде как о тебе и обо мне… — Его тон был словно бы очень серьезен.

— Грэм, а я и не знала! Ну, лучше поздно, чем никогда. — Она кокетливо засмеялась. — Дай я загляну в мой ежедневник. Да, как я и думала. Могу предложить тебе любой день до конца декады.

Они договорились о встрече в конце недели.

— Да, и, Сью…

— Что?

— Ты не сочтешь странным, если бы я сказал… если бы я сказал, что надеюсь, ты не скажешь Джеку, что мы пообедаем вместе днем?

— У него своя жизнь, — ответила она резко, — у меня своя.

— Да, конечно.

Мог ли ее намек быть яснее, прикинул Грэм, кладя трубку. Да, наверное, мог бы, и тем не менее… Особенно раз его звонок был для нее полной неожиданностью. Он не видел ее больше года, ну и, в конце-то концов, она же не настолько ему нравится, верно? Эта природная живость, которую так хвалили друзья, была с точки зрения Грэма слишком уж сродни несфокусированной агрессивности.

На следующей неделе он сидел «У Тартарелли» над бокалом кампари с содовой за столиком, укрытым за выступом. Он взвешивал наилучший способ получения финального подтверждения, которое искал. Во всяком случае, спросить прямо было никак нельзя.

— Грэм, милый… адюльтерный столик. Так, значит, ты говорил серьезно!

— ?..

— То есть ты не знал? — Она все еще держала лицо на близком расстоянии от него. Он привстал, лягнув при этом ножку столика, и прикоснулся губами к ее щеке. В отношениях ли они, которые требуют поцелуев? Он не был уверен.

— Я попросил тихий столик, — ответил он. — Я сказал, что мы хотели бы пообедать без отвлечений.

— То есть ты не знал, что это официально адюльтерный столик?

— Да нет, не знал.

— Я разочарована.

— Но никто ведь не может увидеть тебя здесь.

— В том-то и суть. Тебя не видно, но чтобы дойти до столика, или пойти попикать, или там что-нибудь еще, приходится продемонстрировать себя всему ресторану. Милый, это знаменитейший столик если не в твоем кругу, то, безусловно, в нашем.

— Ты хочешь сказать, люди специально садятся здесь?

— Ну конечно. Так гораздо удобнее, чем дать объявление в «Тайме». Блистательный способ корректного оповещения, я так считаю. Ты оповещаешь о связи, внушая себе, будто ты ее тщательно скрываешь. Смягчает чувство вины, а новость распространяет повсеместно. Меня удивляет, что другие рестораны не обзавелись подобными столиками.

— И тут может быть кто-нибудь из твоих знакомых? — Грэм не знал, как себя вести — испытывать удовольствие или тревогу?

— Кто может предсказать? Но не беспокойся, милый. Я позабочусь о тебе, чуть только они высунут головы из-за выступа и притворятся, будто ищут кого-то еще.

Она успокаивающе погладила его по локтю.

После этого Грэм решил, что есть только один способ обеспечить, чтобы обед прошел удачно. Он разыгрывал легкий застенчивый флирт, рискуя на робкие прикосновения и неуклюже попадаясь на том, что украдкой поглядывает на нее. Отвлеченно, уступчиво он положился на общепринятое мнение, что она — красивая женщина, но не взвешивал этот вопрос сколько-нибудь серьезно.

Поскольку Грэм, видимо, пришел не для того, чтобы обсуждать измены ее мужа, Сью завела разговор с ним именно о них. Поскольку он не пришел добиваться своего с настойчивостью «сейчас или никогда», она для аналогии упоминала собственные свои периодические романы: трудности поддержания прочной связи в деревне так, чтобы это осталось скрыто, и ее, горожанки, страх перед буколическим мщением — вилы, и соломорезка, и силосная башня. На секунду, когда второй графин опустел и они ждали кофе, тон Сью стал жестким.

— Знаешь, как я называю поведение Джека? Я называю его синдромом Стэнли Спенсера. Ты про него знаешь?

Грэм дал понять, что нет, не знает.

— И тот факт, что я — вторая жена Джека, еще больше усиливает параллель. — Она закурила сигарету. — Когда Стэнли Спенсер женился во второй раз, знаешь что случилось в ночь после свадьбы?

— Нет.

— Он отправил свою жену вперед, будто багаж, начинать медовый месяц, а сам вернулся домой и оттрахал свою первую жену.

— Но…

— Нет-нет, погоди. Дело в другом. Затем он поехал к своей второй жене, усадил ее на пляже и объяснил, что художественные натуры обладают особыми сексуальными потребностями и что он теперь намерен иметь двух жен. Этого требует его искусство, а его искусство превыше всего.

Бесстыдный фитюлька, — добавила она, словно Спенсер был собутыльником ее мужа. — То же и с Джеком до определенной степени. Он достаточно умен, чтобы не формулировать это в таком духе, но в глубине он свято этому верит. Иногда я стою дома перед строем книг, которые он написал, и ловлю себя на мысли: интересно, сколько траханий потребовала вот эта.

— Ну, ты знаешь присловье Бальзака: «Вот и еще один роман». — Грэм почувствовал себя неловко, не зная, была ли эта ссылка умиротворяющей или как раз наоборот.

— А потом я снова смотрю на книги и думаю о том, как Джек трахался годы и годы, и думаю, что, в сущности, не так уж близко принимаю все это к сердцу, если не считать первой боли, и, в конце-то концов, я тоже по-развлекалась на стороне. Но вот что меня возмущает, когда я смотрю на эти десять романов, выстроенных на полке, вот чего я на самом деле не могу ему простить: то, что они такие, а не намного лучше. Меня иногда подмывает сказать ему: «Знаешь, Джек, лучше забудь про романы, просто забудь. Они не настолько хороши. Махни на них рукой и сосредоточься на траханье. Это у тебя получается лучше».

Грэм подумал о вырванных страницах «Ярости, ярости», «Залитого огня» и «Из мрака». И приступил к тому, к чему тщательно подготовился.

— Сью, надеюсь, ты поймешь меня правильно. Я подумал, что будет прекрасно, если… если… — он запнулся (нарочно), — мы пообедаем вместе, поговорим, потому что некоторое время мы совсем не виделись, а я всегда думал, что мы… я слишком редко тебя вижу. Я не хочу, чтобы ты думала, будто я затаил какую-то заднюю мысль о сведении счетов или о мести и вообще. — Она смотрела на него с недоумением, и он поторопился: — Я о том, что все мы знали про Джека и Энн в прошлом, и тут нет ничего удивительного, и во всяком случае, не будь они… э… любовниками в те дни, я мог бы и не познакомиться с ней, так что, полагаю, в определенном смысле я даже почти благодарен.

Грэм чувствовал, что робкая откровенность играет вполне удачно, но теперь предстояла рискованная часть.

— Однако должен признаться, я испытал настоящий шок, когда обнаружил, что они свою связь так и не оборвали. Меня будто током ударило. Узнал я только полтора месяца назад. Не говоря уж о том, что касается Энн, мне стало невыносимо больно из-за дружбы, которую предали, и всех тех эмоций, которые теперь объявляют устаревшими. На какое-то время я ожесточился против Джека, но, полагаю, в определенном смысле я в результате лучше понял Энн, ее потребности. Думаю, если бы я позвонил тебе тогда, у тебя были бы основания усомниться в подоплеке моего звонка. Затем эта отрыжка прошла совершенно, я принял положение вещей и вот тогда-то поймал себя на мысли, как было бы чудесно увидеться с тобой. Я проанализировал свои побуждения и, едва убедился, что никакой задней мысли за ними не стоит, сразу бросился к телефону. И… и вот мы здесь, если можно так выразиться.

Грэм посмотрел вниз, в свою чашку уже без кофе. Это осторожное, дряблое завершение его вполне устроило. Такая прекрасная мысль — играть сразу на двух идеях. Он уже взвешивал, не пора ли поднять голову, и тут Сью положила руку ему на предплечье. Он поднял голову и встретил лучезарную улыбку.

— По-моему, можно.

Ей понравилась его застенчивость. И она еще раз ободряюще улыбнулась. И все это время думала: сволочь, сволочь, гребаный Стэнли Спенсер Джек Лаптон, сволочь. Почему она сама не догадалась? Джек никогда окончательно не порывал со своими старыми подружками. Может, думал, что они перестанут покупать его книги, если он не будет их трахать. Она загерметизировала эти чувства. Нельзя допустить, чтобы Грэм увидел, что она расстроена, что она не знала, что потребуется много больше парочки-другой поддельных улыбочек в пятницу вечером, чтобы умиротворить ее на этот раз. Не испорть свои шансы, девочка, не плещи водой, эту рыбу надо вываживать осторожненько.

— Наверное, мне следовало бы сказать тебе, — продолжала она, — но, боюсь, я всегда следую правилу рака. Если они не спрашивают, ты им не говоришь; а если все-таки спросят, а на самом деле хотят услышать «нет», ты все равно говоришь «нет». Мне очень жаль, Грэм, что тебе пришлось узнать от кого-то третьего.

Он улыбнулся бледной улыбкой, думая о своем обмане. Она улыбнулась сочувственной улыбкой, думая о своем обмане. Сью подумала, что траханье с Грэмом в отмщение, пожалуй, поможет восстановить душевное равновесие.

— Надеюсь, ты не сочтешь, что я старомоден, — сказал он, продолжая играть роль, — но у меня через час семинар. Не можем ли мы… не можем ли мы снова встретиться, например, на будущей неделе?

Сью сочла такое отсутствие самомнения очаровательным. Ничего похожего на жуткие реплики некоторых типов вроде: «Ничем не занимай середину дня» и «В данный момент я холостяк». Она перегнулась через скатерть и поцеловала его в губы. Он как будто удивился.

— Вот в чем преимущество адюльтерного столика, — весело объяснила она. Ей понравилось, что во время обеда он не попытался лапать ее и тому подобное. Но надеялась, что такая пассивность не чрезмерна. Впрочем, это по-своему очень приятно. Джек, например, на этой стадии был бы уже под столиком, и его борода, будто тупая бритва, вызывала бы сыпь на внутренней стороне бедер какой-нибудь доверчивой шлюшки. Интересно, снимает ли Грэм очки в постели?

Они поцеловались на прощание за дверями ресторана. Мысли Сью уже сосредоточились на том же времени в том же месте на следующей неделе и на том, что может воспоследовать. Грэм тоже заглядывал вперед, но совсем в ином направлении.