"Любовь к ближнему" - читать интересную книгу автора (Брюкнер Паскаль)

Невозможная старая комедия

Возвращаться на службу было уже поздно, и я отправился домой, чувствуя себя слегка под хмельком, удивляясь, что почти не испытываю раскаяния. Для меня это было подтверждением, что случившаяся эскапада не получит продолжения. Даже самые завзятые домоседы хотя бы раз в жизни совершают такой резкий нырок в сторону. Я застал Сюзан за сменой лампочки, на верхней ступеньке стремянки. Даже в этой банальной позиции, в виде богини домашних искусств, я находил ее красивой и изящной. В нашей семье она была мастерицей, являвшей практическую сметку, которой я был лишен: умела чинить краны, орудовать молотком, тогда как я оторопевал перед самой мелкой бытовой поломкой, усматривая в нарушении привычного течения вещей приговор, не подлежащий обжалованию. В тот вечер моя жена была сильно взбудоражена: в восьмичасовых новостях должны были показать снятый ею репортаж. Сюжет был нетипичный: летняя вспышка гриппа у грудных детей и стариков. Опасный вирус, перед которым бессильна медицина, поражал с июня самых юных и самых старых. В залитом солнцем доме престарелых департамента Сена-и-Марна сняли старика с безразличным лицом, беспрерывно чихавшего на оконное стекло. Камера показала крупным планом стекающую на подоконник мокроту. Я мог полюбоваться творческой находкой Сюзан: в кадре появился, как в фантастическом кино, состав соплей, все эти волокна – этакий натуралистический витраж. Бесконечное увеличение вычленило сам грозный вирус, и серьезный голос провозгласил: вот что испортит вам отпуск и, возможно, поставит под угрозу саму вашу жизнь!

Меры предосторожности состояли всего лишь в ношении в разгар августа шарфа, в защите от сквозняков, в обильной вентиляции помещений. Ученый Пастеровского института, доктор Филанш, подробно поведал о тревожной статистике сезонной динамики заболеваний. Он предрек на ближайшую зиму вредное воздействие солнечных лучей даже в пасмурную погоду из-за исчезновения озонового слоя и советовал пользоваться сильным защитным кремом даже в декабре, даже в помещении. А болезненным людям он рекомендовал хорошенько укрываться и включать обогреватели с первого июля! Настоящий переворот в нашем образе жизни! Сюзан была вне себя от радости, тем более что главный редактор хвалил ее за постановку и за комментарий. Моя жена, совсем как я, раскрывалась от похвал, как цветок на свету.

Уже назавтра ее информация должна была вызвать небывалую панику среди пожилых людей. Врачебная братия осуждала телеканал за распространение ложных сведений и требовала официального опровержения, грозя судебным преследованием.

В резком коммюнике утверждалось, что в странах Северной Европы опасность солнечного удара с октября по май равна нулю, особенно под дождем. Но спор уже был затеян, и Сюзан несколько недель оставалась его героиней. В благодарность канал отправил ее в Египет, делать репортаж о новорожденной из каирского предместья, покрытой густыми черными волосами. Доктора теологии в университете Аль-Азар уже встали в связи с этим ребенком перед серьезной проблемой: нужна ли бородатым женщинам паранджа? Сюзан была в восторге. Пребывая в эйфории, мы с ней в тот вечер усердно занимались любовью. Нужно ли говорить, что дневная выходка только усилила мою страсть к жене? К сексу она относилась сурово: уклониться от него было невозможно, он представлял собой барометр состояния супружеской пары. Мой друг Жеральд придерживался странной теории женской сексуальности: это-де обман, приманка для мужчин, призванная привлечь их и привязать к домашнему очагу. Женщина рядится в неистовую Венеру, чтобы вернее поймать добычу и обеспечить размножение вида. Это суждение волновало меня, но не убеждало: я считал, что моя супруга вовсе не входит в эту категорию. Обнимаясь, мы с Сюзан не могли себе позволить отойти ко сну, так мы были жадны до продления приятных эмоций. Она принялась делать мне массаж под музыку в стиле нью-эйдж. Мне вспомнилась сцена в «Гранд-отеле», и я снова пришел в сильное возбуждение, которое моя партнерша приняла на свой счет. Но нет, мое желание адресовалось сцапавшей меня в кафе престарелой незнакомке, чьи увядшие прелести волновали меня в тот момент куда больше, чем безупречные формы жены.

Мне было остро необходимо облегчить душу, доверить мою тайну дружеским ушам! Огромное удовольствие любовного приключения в том и состоит, чтобы, пережив его, суметь красочно поведать о нем. Как раз на следующий день было назначено годовое собрание «Та Зоа Трекеи», ужин с участием непосвященных, имевший целью впрыснуть новую кровь в наше привилегированное сообщество. Заседание проходило в Военном клубе на площади Сен-Огюстен, арендованном нами на вечер. Соискатели, человек десять, томились в небольшой комнате, куда им заносили вино и крепкие напитки. Мы сидели в большом, довольно строгом зале по соседству, вокруг накрытого для нас стола. Меня всегда удивляло, как сильно здравомыслящие мужчины и женщины мечтают вступить в клуб вроде нашего, вплоть до того, что непринятые готовы попытать счастья спустя год. Ведь даже добившись членства, они все равно не могут надеяться попасть в центральное ядро, к нам, семи мушкетерам-основателям» они вынуждены прозябать во второй зоне, соблюдая всяческие ограничения и почти не имея прав, разве что право завидовать и подражать нам. Таков уж человек: всякая закрытая ассоциация рождает у тех, кто к ней не принадлежит, желание вступить в нее. Финансовый успех Марио, репутация Жюльена, скандальная жизнь Фанни плодили завистников. Нам приписывали необыкновенное влияние, помощь каких-то оккультных сил. Эти беспочвенные слухи льстили нам. Что ни говори, нас пьянило чувство принадлежности к касте, воображавшей, что она правит судьбами Франции. Ненависть, какую питают к Национальной школе управления и к другим привилегированным учебным заведениям те, кто в них не обучался, только укрепляла в нас чувство своей исключительности.

Я сгорал от нетерпения излить душу, лучше Жан-Марку, чем Жюльену. Мой лучший друг воображал себя нашим крестным отцом: убежденный холостяк, он считал своей семьей нас, приходил иногда в гости к завтраку, задаривал наших детей, ездил с нами в отпуск. Даже мои родители, не любившие его за политический консерватизм, ценили его преданность. Он никогда никого не оставлял на мели и воображал, что держит всю нашу группу в кулаке, как чистейшей воды бриллиант, на котором не найти ни пятнышка. Через равные промежутки времени он устраивал сеансы самокритики, на которых нам предлагалось громко говорить о том, что нас не устраивает в нем или в других. Он называл эту традицию «Огонь по центральному комитету» в память о лозунге Мао Цзэдуна во времена «культурной революции» – «Огонь по штабам». Это была могучая групповая терапия, позволявшая нашему маленькому сообществу дать волю страсти к сплетням и к сведению счетов. И все же я побаивался, как бы его, сурового пуританина, не шокировало мое чересчур интимное признание, как бы я от этого не оказался еще больше в его власти.

В тот вечер все пошло не так, как предполагалось. Экзамен кандидатов затянулся часа на три: ими оказались два врача-стоматолога, управляющий имением, адвокат, женщина-судья, женщина – комиссар полиции и три специалиста по рекламе. Все они отвечали по очереди в закрытой комнате на бесконечные вопросы. Мы проверяли бескорыстие их побуждений, их лояльность, смелость. Параллельно, без ведома кандидатов, их изучали Марио и Тео. Жюльен располагал в качестве председателя двумя голосами и мог всегда повлиять на результат голосования. Но к полуночи положение стало напряженным: Фанни поддерживала женщину-полицейского, Жюльен – адвоката, некоего Жан-Этьена Лаббе, толстячка с неприятной физиономией, к месту вставлявшего в самые изысканные фразы просторечные словечки. Человечьи группы – что звериные стаи: в них правит подчинение силе. Большинство поторопилось примкнуть к мнению Жюльена и побрело привычным, начертанным властью путем, как отъявленное панургово стадо. Но Фанни не уступала, она продолжала отстаивать свой выбор. Порой невообразимо легкомысленная: в своем возрасте она продолжала участвовать в конкурсах пожирателей жевательной резинки, рекламировала кисточку, устраняющую запах изо рта путем обработки сосочков на языке, – Фанни в вопросах власти оказывалась невероятно упорной. Удрученный ее упрямством, Жюльен, редко выходивший из терпения, пытался ее урезонить. Он напомнил, чем объясняется его предпочтение: этот Жан-Этьен Лаббе топтался у наших дверей уже три года, и пребывание вне клуба этого типа выглядело опаснее, чем его прием. У нас он был бы под контролем, к тому же Жюльен поручил бы ему щекотливое занятие: шпионить за членами второго круга, принятыми пять лет назад и являющимися таким же замкнутым товариществом, как наше. Жюльен, не выдавая своих опасений, побаивался внутреннего переворота, который сместил бы его с поста. Наш клуб функционировал по принципу разведывательной службы: каждый подглядывал за остальными и все доносил Жюльену, а тот следил за всеми сразу. Тридцать лет назад из него получился бы вождь-фанатик, бросающий свои толпы в побоище и пропагандирующий смерть хозяев и буржуа, после которых настал бы черед рыночных ханжей, ешивы[4] и Ватикана. Он допускал дискуссию, только если она подтверждала его точку зрения. Но Фанни не отступала и твердила, что ее кандидатка отвечает всем требованиям, она моложе и умнее этого безвестного провинциального стряпчего. Жюльен запустил пальцы в свою шевелюру и пронзил бунтарку взглядом. Было уже поздно, все мы устали, и он не любил, когда кто-то при свидетелях вставал ему поперек дороги. Он попробовал прибегнуть к иронии.

– Что сегодня происходит, Фанни? В тебе заговорила женская солидарность? Я думал, ты выше этого.

– А с тобой что происходит? Прилив тестостерона?

Жюльен не сумел скрыть недовольства. Он не ждал такого отпора, на его длинном лице выражение торжественности сменилось гневом Он судорожно откашлялся, позволил себе состроить гримасу, как бывало всегда, когда он нервничал. Положение становилось все хуже. Я счел нужным вмешаться и предложил вернуться к обсуждению завтра, на свежую голову. Наградив меня недобрым взглядом, Жюльен процедил сквозь зубы:

– Не лезь не в свое дело!

После этого он встал и вышел.

– Вы его оскорбили, надо его вернуть, – выдавил Жан-Марк, трепеща, как брошенная невеста.

– Успокойся! – приказала ему Фанни. – Он пошел пописать, сейчас вернется.

Она с мертвенно-бледным лицом выдерживала всеобщее немое неодобрение, только одергивала юбку, пытаясь прикрыть свои длинные голые ноги. Я взял ее за руку, чтобы подбодрить, но она чуть не вывихнула мне пальцы, потом оттолкнула меня. Фанни всегда оставалась на высоте, всегда демонстрировала неумолимую веселость. Заподозрить ее в слабости было равносильно непристойности. Даже намек на жалость был ненавистен ей.