"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

ТАМ, ЗА РЕКОЮ, — АРГЕНТИНА

Пленительно волшебство географических карт.

Сидишь над пестрой палитрой зелени, желтизны, синевы, пронизанной линиями, вытканной буквами и обозначениями, и вдруг чувствуешь, будто под ногами у тебя запела дорога. Рюкзак подпрыгивает за спиной, в голове начинают отдаваться удары вагонных колес, мысленно слышишь, как рокочет мотор. И тогда карта перестает быть мертвой бумагой.

Въезжая в чужой город с планом, развернутым на коленях, вы похожи на сброшенного с самолета парашютиста. Скомкали шелковый парашют, засунули его в канаву — и на ближайшем углу рассматриваете: таблички с названиями улиц. Вправо, влево, восемь домов прямо, пятнадцать налево, пересечь железнодорожную линию, затем миновать еще двадцать кварталов — и вы на месте. Если вы ходите или ездите с планом, то чужой город вскоре перестает быть вашим врагом, и даже через год вы не забудете, по каким улицам прошли.

Карты похожи на людей.

Иногда они чересчур многословны, точно гиды: у вас закружится голова, и вы должны будете отдохнуть от них.

Иногда они строги, как дипломаты по отношению к журналистам: безуспешными будут ваши попытки выжать из них хотя бы одно лишнее словечко. Они могут быть откровенными и не только рассказать вам о том, следует ли идти на юг или на север, но и доверительно шепнуть, где вы сумеете хорошо выспаться, откуда сможете послать телеграмму, где вам удастся напоить своего изнуренного коня, на какую высоту будете карабкаться и где встретите древние раскопки. Они бывают таинственны, окутаны флером Сибиллы или покрыты белыми пятнами с надписью «hic sunt leones». Порою они коварны — открывают вам одно ответвление дороги влево и утаивают другое — вправо. Подчас преданны, словно собаки, сопровождающие слепца с белой палкой. Иногда карты лгут, предлагая свои услуги, притворяются; иной раз они жадны, как Гарпагон; иной раз щедры, как сказочные короли.

Самые же опасные те карты, которые много обещают, но выполнить обещанного не могут.

Такие карты вроде простачка, что купил себе лотерейный билет и наперед делит выигранные миллионы между своими ближними. Только этот простачок иногда умеет быть изощренно жестоким.

Пленительно волшебство карт.

Если, путешествуя вокруг света, вы получаете новую карту, то радуетесь ей не меньше, чем ребенок, которому положили под елку губную гармошку. Столь приятные сюрпризы ожидают вас не только в филиалах различных автоклубов, но и в рекламных отделах фирм, чьи эмблемы— «Caltex», «Shell», «Esso» и им подобные — светятся вдоль дорог. Эти фирмы поддерживают туризм и заинтересованы в том, чтобы на их бензине люди ездили повсюду, где только возможно.

А также — и где невозможно.

Но у некоторых карт есть неприятные особенности. На них не размокает бумага в тех местностях, где идет дождь. Они скромно молчат как раз там, где есть болото, трясина или песок. Красная либо черная линия на них не прервется сама собою, если где-нибудь на соответствующем участке дороги провалится гнилой мост.

Они руководствуются тем принципом, что у Писарро, мол, тоже не было дорожной карты перуанского автоклуба, тем не менее в Лиму он все же попал.

Когда при посещении аргентинского автоклуба мы похвастались, что намерены ехать по территории Аргентины до самого Асунсьона, а затем свернуть на восток, к Рио-де-Жанейро, нас встретили признательным пониманием. Нам бесплатно дали пачку подробных карт каждого стокилометрового участка, на которых было нанесено все, что только можно. Источники питьевой воды, повороты, кратчайший путь через любой город, живописные участки дорог, ремонтные мастерские, кладбища и сведения о том, в какой деревне сколько жителей, можно ли там достать бензин, номер телефона местного отделения автоклуба и есть ли в окрестностях какие-либо достопримечательности.

К тому же, кроме множества другого информационного материала, списка отелей, маршрутов и планов, нам дали наглядную карту Южной Америки с нанесенной на нее трассой панамериканской автострады. Она несколько отличалась от другого, новейшего издания карты, на которой дорог было меньше, чем на старой.

Именно тогда проросло первое семя нашего недоверия к ней. Оно росло по мере того, как мы все дальше забирались на север.

Поскольку карта не может или не хочет знать всего, в таком случае полезно призвать на помощь людей. Ум хорошо, два — лучше.

Когда в Асунсьоне мы решались на последнюю атаку проблемы, каким же образом выбраться из Парагвая, в нашем блокноте для заметок был примерно следующий калейдоскоп сведений, собранных на пути длиной почти в 2 тысячи километров:

Буэнос-Айрес — дорожная карта перуанского автоклуба от 1946 года с ориентировочной сетью Панамериканской автострады: автострада Вашингтон—Буэнос-Айрес с ответвлением в Чили. Ответвление от Ла-Паса через Чако бореал до Рио-де-Жанейро. Ответвление от боливийского Сукре до Асунсьона. Ответвление от Асунсьона до Рио-де-Жанейро.

Дорожная карта аргентинского автоклуба, датированная октябрем 1946 года: «No existen 112 kilómetros entre Oaaguazú y Puerto Presidente Franco». 112 километров не существует…

Управляющий картографическим отделением аргентинского автоклуба в Буэнос-Айресе:

— Не бойтесь, дорогу недавно кончили строить, теперь имеется прямое сообщение по суше между Асунсьоном и Рио. Разрешите, я на всякий случай нанесу на карту недостающий участок…

Возле филиала автоклуба в Ресистенсии, где расположились на стоянку два сверкающих лаком «бьюика» с асунсьонскими номерами.

Шофер первого:

— Дороги через Парагвай нет.

Шофер второго:

— Не знаю, дальше Асунсьона я никогда не бывал.

Случайный прохожий у входа в канцелярию губернатора Чако, слышавший наш разговор с секретарем губернатора:

— До самого Коронель-Овьедо идет великолепное асфальтовое шоссе с чудесными видами вокруг, потом начинается очень плохая дорога, проходимая лишь для сильных грузовиков или специальных машин.

Секретарь губернатора:

— Ручаюсь вам, что дорога есть! Мой приятель проехал на машине из Асунсьона через Пуэрто-Пресиденте-Франко прямо до самого Рио…

Парагвайский консул в Ресистенсии:

— Дорога? Этого я не знаю, у нас здесь нет никаких карт.

И еще раз Ресистенсия:

— Знаешь что, позвоним-ка парагвайскому генералу Рамосу в Саэнс-Пенью, в одиннадцать он наверняка будет сидеть в кафе на Калье 12.

Через четверть часа — телефонная станция в Пресиденсии Роке, Саэнс-Пенья и вслед за тем генерал Рамос:

— Si, estoy hablando!

— Здравствуйте, генерал, мы едем в Парагвай. Не можете ли вы хоть что-нибудь сказать нам о дороге из Асунсьона через Коронель-Овьедо на бразильской границе?

— Через что?..

— Через Коронель-Овьедо!

— Сроду не слыхал такого названия. Через Парагвай вообще не проходит ни одной дороги!

Представитель чехословацкого консульства в Чако, слышавший этот телефонный разговор:

— Я бы туда не полез, но вы еще молоды.

Парагвайский врач, сотрудник американской миссии в Асунсьоне:

— Прямого сообщения не существует. За Коронель-Овьело — swamps, болота. Машина со всеми ведущими колесами туда бы, возможно, и проехала. Возможно! Полоса воды местами там достигает в ширину нескольких километров. Существуют, впрочем, частные дороги, по которым грузовики компании «Индустриа Парагвайа» перевозят партии матэ с плантаций. Вам следовало бы добиться у них разрешения.

Парагваец югославского происхождения:

— Разумеется, дорога там есть. Два года назад я проехал из Асунсьона в Фос. Вначале роскошное шоссе — до самого Коронель-Овьедо. Болота? Кто вам сказал такую глупость? Вся восточная часть Парагвая горная, каменистая. Там резкие колебания рельефа. Воде негде держаться.

Начальник полиции и секретарь формосского губернатора после телефонного разговора со здешним парагвайским консулом:

— Никакой прямой дороги нет! Из Асунсьона вы должны будете отправиться на юг, в Энкарнасьон, дорога туда очень плохая, но это единственная возможность выбраться из Парагвая. Затем из Энкарнасьона вам надо будет двигаться по территории Аргентины в Пуэрто-Игуасу. Впрочем, более подробную информацию получите в Асунсьоне. Здешний филиал автоклуба? Там ничего не знают, туда даже и не ходите!

Владелец бензозаправочной станции в Клоринде на парагвайско-аргентинской границе:

— Ровно три месяца назад было открыто великолепное шоссе от Асунсьона до самой Бразилии. Сказка!

Председатель Тоуринг-клуба в Асунсьоне:

— Шоссе? Это исключено! В Фос вы можете попасть только самолетом. У вас есть аргентинские визы? Если нет, то я пойду с вами к аргентинскому консулу: единственный путь в Фос проходит по аргентинской территории!

Главный редактор журнала «Эль-Паис» в Асунсьоне:

— Да, на грузовике, говорят, проехать можно. Только достаньте более подробную информацию в военном министерстве. У меня там знакомый, я напишу вам рекомендательное письмо.

Полковник в генеральном штабе военного министерства:

— В последний раз в 1944–1945 годах там проезжала проверочная комиссия. Сто километров до Пуэрто-Пресиденте-Франко можно проехать свободно, дорогой пользуются лесорубы для своих каррет на высоких колесах. Сомнительны примерно сорок-пятьдесят километров за Каагуасу. За последние три года в том направлении не проезжал ни один автомобиль, пикада заросла лесом. На лошадях и с мачете, пожалуй, можно пробиться. В 1944 году наши саперы проделали сто двадцать километров за две недели.

Но вы зайдите в министерство общественных работ, я вам дам рекомендацию. Возможно, у них есть более поздние сведения.

Идти в министерство общественных работ мы уже не отважились. Нигде, не исключая даже Нубийской пустыни, мы не запасались информацией о дороге столь тщательно. И нигде с нею не было такой неразберихи, как здесь.

О южноамериканцах говорят, что они услужливы. Это правда. Но иное дело, что за этой услужливостью кроется. Какой-нибудь парагваец, например, постесняется отказаться от вашего приглашения пойти в кино. Он примет его, но… не придет. Для его совести это проще, чем отказаться от приглашения. Поэтому он весьма охотно даст вам точную информацию о дороге, название которой слышит впервые в жизни. Так гораздо быстрее, и при этом человек не выглядит глупо.

Прощаясь с нами, председатель парагвайского автоклуба сказал:

— Ехать в направлении на Энкарнасьон рискованно, но другим путем вам из Парагвая не выбраться, разве только если вы пожелали бы вернуться туда, откуда приехали. Единственное, что я могу вам дать в дорогу, вот этот маленький схематический план.

На картонке размером в пол-листа писчей бумаги было написано: «775 километров дороги — результат беспримерных в истории Парагвая усилий. Эта дорога появилась благодаря стараниям министерства общественных работ и путей сообщения за последние пять лет».

Сплошная красная линия, доходившая вплоть до Санта-Роса, отмечала «законченную дорогу», а дальше, до самой аргентинской границы, шла прерывистая линия то без точек, то с точками, которая означала: «Дорога строится» и «Дорога проектируется».

Назад? Ни за что! Поэтому все получилось, как тогда, в Эфиопии: alea jacta est… Жребий брошен.

В асунсьонской больнице нам сделали по свежему уколу против тифа и оспы, и мы начали парагвайский поход на юг.

Был полдень, и Асунсьон спал.

Если вы хотите неслышно и незаметно исчезнуть из столицы Парагвая, выберите для этого воскресный полдень. В это время люди, сморенные асадо, красным вином с содовой водой и субтропическим солнцем, забывают обо всем и в тяжелом сне ворочаются с боку на бок возле включенных вентиляторов. Пустые трамваи тащатся по раскаленным улицам, и трактирщики дремлют у пивных стоек, положив головы на руки. В такое время не нужно беспокоиться о том, как стоит полисмен на перекрестке: боком или лицом к вам.

На протяжении целых 16 километров у нас есть время для раздумья о том, как было бы прекрасно, если бы такой же точно асфальт тянулся до самой бразильской границы, а не кончался бы в Коронель-Овьедо. Сказка кончается в Сан-Лоренсо.

«Вилья-Флорида 146 километров».

Грубая каменная мостовая, плантации манго, кукурузные поля, бамбуковые рощи, несколько рощ банановых деревьев, табачная плантация, пасущиеся коровы, покосившаяся лачуга из необожженного кирпича. Между ветвями деревьев по левой стороне вот уже полчаса следует за нами правильной формы сахарная голова. Здесь на каждом шагу должен быть какой-нибудь святой, поэтому гора называется Сан-Рафаэль.

Тормоз.

— Вам что-нибудь нужно?

— Нужно, только вы мне не поможете.

Масляный след тянется за «шевроле», и чем дальше, тем гуще, словно кто-то взял кропило и полил дорогу маслом.

— Пробит картер. На этой жуткой дороге внимательно следите за выбоинами. Как только машину чуть тряхнет, сразу ударитесь днищем о камень. Нет, благодарю, шофер уже пошел в селение звонить.

— А какова дорога дальше?

— Я еду из Вилья-Флориды, но дальше не отправился бы ни за что на свете. А где у вас картер? — с этими словами потерпевший крушение лезет под «татру». — Я там ничего не вижу.

Следуют пояснения, привычное поднятие заднего капота, снова удивление: мотор без водяного охлаждения, независимая подвеска. Трогаемся с места.

— Qué le vaya bien… — Всего доброго! Кроваво-красное солнце шагает по улицам городка Карапегуа, словно пузатый толстяк, готовый все смести на своем пути. Медленно едем, опустив светозащитные козырьки, сигналим, и люди отскакивают перед самым капотом. На шаг перед собой ничего не видишь, красный толстяк улыбается и назойливо лезет в машину. Затем, выпустив в стекло последний пучок огненных стрел, исчезает за горизонтом.

В декабре в Парагвае быстро темнеет. Через минуту свет фар обметает края поворотов, а узкий конус луча карманного фонаря выхватывает из тьмы лежащий на коленях очередной лист карты.

— Еще одна карта в архив, мы пересекли в южном направлении двадцать шестую параллель. Беру новый лист.

Вскоре перед машиной заблестела вода Рио-Тебикуари. Река неслышно катит свои воды куда-то влево. Пройдет немного времени, и она сольется с сильным союзником, рекой Парагваем. Через десять минут на другой стороне загудел мотор, и паром отчалил от того берега.

Перекидные мостки заскрипели о железо носовой части парома, и в конусах света появился мужчина.

— Скажите, пожалуйста, как вы попали сюда с «татрой?»— спрашивает он по-немецки. — Удивляетесь, а? Я ездил на вашей «татре-111»[42]. Лучшая машина в мире! — говорит он, пока мы осторожно въезжаем на паром. — Я пятнадцать лет работал на дизелях.

Черная вода Тебикуари тихо плещется, и время от времени волны ее шаловливо ударяются о носовую часть.

— А как вы попали в Парагвай? Когда? Еще до войны?

— За это я могу поблагодарить Гитлера! Хорошо, что я успел вовремя смотаться. В сороковом нас послали в Буэнос-Айрес как гражданских сотрудников фирмы «Мерседес-Бенц». Нас приехало четыреста человек, большей частью механики, летчики и штурманы. В Уругвай мы привезли с собой в ящиках сорок разобранных «мессершмиттов». У Адольфа все было здорово рассчитано. Франция накануне капитуляции, потом — один прыжок в Марокко, другой — в Дакар, а тут и мы должны были протянуть ему руку. С Южной Америкой справиться ничего бы не стоило! А уж после этого в Северной Америке стали бы лазить в бомбоубежища так же, как в Лондоне. Только он забыл, болван, что существует Россия!..

Утренняя заря еще не совсем разгорелась над соломенными крышами Вилья-Флориды, когда мы тронулись в путь на юго-восток, чтобы захватить побольше дневного времени.

Новая страничка дневника: «Км 256, отъезд 5 час. 58 мин., 170 м над уровнем моря, 27°C, слалом среди выбоин на дороге, голые пастбища, почти никаких деревьев».

В Сан-Игнасио дорога круто сворачивает на северо-восток. За узким мостиком неожиданно попадаем на глубокий песок, в который превратилась недавно вспаханная дорога. Быстро вторую скорость! Машину бросает из стороны в сторону, колеса зарываются в рыхлый песок, ребра охлаждения коробки передач наверняка оставляют борозды на высоком песчаном гребне между колесами. Километр, два, стрелка маслотермометра отчаянно ползет вверх. Настоящая Нубийская пустыня в центре Парагвая! Так продолжалось до пятого километра. Температура масла 80 градусов, горизонт за нами будто в дымовой завесе. Нигде ни единого признака, что здесь проезжали автомобили.

Чистим свечи. Девчонка лет двенадцати, с мундштуком во рту, появляется на дороге. Боязливо пробегает мимо машины, потом останавливается и сердито попыхивает мундштуком. Вероятно, сегодня она впервые в жизни увидела машину. Разноцветные бабочки садятся на капот, хвастаясь синеватым перламутром крыльев, и бесстрашно перелетают с места на место внутри машины.

Несколько километров едем девственным лесом; небольшая пальмовая роща, два брода через полувысохшую речку; шаг за шагом пробиваемся вперед. Потом дорога несколько выпрямляется и вроде становится лучше.

— Тормози!

Вероятно, вам знакомо чувство шофера, когда он сидит рядом с водителем. Оба одновременно нажимаем ногами, один на педаль тормоза, другой на пол. Передние колеса останавливаются в трех дециметрах от места, где когда-то начинался мост. Пустота. Каждый из нас перелезает на свою сторону дороги через колючую проволоку и ищет, где можно объехать обрушившийся мост. Крутые склоны насыпи оказываются непреодолимым препятствием. Приходится отступать. Отъехав километра два назад, мы, наконец, нашли маленькую калитку, через которую проходила узенькая дорожка. Судя по всему, ездили здесь довольно долго! Но никому не пришло в голову положить на провалившийся мост несколько бревен из тех, что по этой дороге ежедневно возят на карретах лесорубы. Позже мы собственными глазами увидели этих благодетелей парагвайских дорог. Не их вина, что время от времени какой-нибудь неразумный автомобиль вздумает отправиться по их следам. Техники еще не собрались нормализировать ширину колеи автомобилей. Они хотят, чтобы это сделали парагвайские лесорубы!

Если вы попробуете поднять кусочек дерева кебрачо, то сразу поймете, почему нельзя ехать в девственный лес на нормальных колесах.

Мы въехали в зону пастбищ, красноречиво говорившую о том, что еще недавно здесь был дремучий лес.

Солнце палило нещадно, раскаляя все металлические части машины. Вдруг впереди нас вдали показалась медленно движущаяся туча пыли. Через пять минут в ней стали видны огромные очертания двухколесной карреты, влекомой шестипарной упряжкой волов.

Остановившись рядом с этакой повозкой, трудно избавиться от ощущения собственного ничтожества» Крыша «татры» едва достает до оси этой чудовищной колесницы, а огромное колесо кончается где-то в 3 метрах от земли. Под осью на цепях подвешен единственный кебрачовый ствол.

— Хорош у вас руль! — кричим мы пеону и отходим в сторону, чтобы заснять любопытную процессию.

Смуглый парень в кожаном сомбреро проворно влезает на ось, чтобы занять свое место на капитанском мостике. Он берет пикану — шест длиною метров в восемь — и начинает погонять первую пару волов. Скрипучие оси заводят свою унылую деревянную песню, и двенадцать волов вместе с пеоном исчезают в тучах пыля.

Стоит пройти дождю, как парагвайские глинистые дороги превращаются в бездонные топи грязи. Тогда во дворах лесопилок остаются даже карреты на своих высоких колесах, потому что против глиняной каши бессильны и двадцать волов. За два дня дороги подсыхают, и по ним можно ездить снова. Не беда, если даже после этого какое-нибудь колесо засядет в грязи. От другой карреты отстегнут шестипарную упряжку, и двадцать четыре вола уж наверняка что-нибудь да сумеют сделать!

После столь энергичных мер на дороге, разумеется, остаются кое-какие следы. Между Вилья-Флоридой и Коронель-Богадо мы попали на участок дороги, к счастью покинутый даже карретами; здесь следы колес врезались на глубину трех четвертей метра.

Но ведь мы едем на нормальной машине по дороге, превратившейся в две глубокие канавы, удаленные одна от другой почти на 2 метра. Мы чувствуем себя канатоходцем, под которым натянута дырявая сеть. Левые колеса балансируют на высоком гребне между канавами, правые осторожно нащупывают почву на обочине. Под машиной тянется ров. Холодеем от ужаса при мысли, что один из глинистых гребней может осыпаться. Двигаемся дециметр за дециметром: Иржи, сидящий за рулем, взмок от пота, Мирек лежит, растянувшись на дороге перед машиной.

— Пять сантиметров влево, тихонько, правым колесом наезжай на борозду, чуть поверни руль, хорошо…

Сидишь за рулем, а чувствуешь себя словно на ходулях; смотришь на машину спереди, а машина кажется поездом, идущим по мосту, с которого сняли шпалы и перила.

Проезжаем еще несколько километров, где две траншеи превратились в путаницу ям. Появляется новый караван лесорубов. Отыскиваем место, где можно было бы свернуть с дороги, и медленно объезжаем один воз за другим.

— Давай проезжай!

Все произошло в какие-то доли секунды.

Вереница животных перед карретой вдруг испугалась и бросилась в сторону от дороги. Ствол кебрачо в несколько метров длиной повернулся вокруг оси, как неравноплечий рычаг, и врезался в дорогу. Если бы мы раздумывали еще две секунды, то получили бы полновесный удар стволом в правый бок машины.

Нет ничего лучше хорошей акселерации у машины…

Одиннадцать часов. Устраиваем полдник, а заодно и обед. Над выжженной пампой дрожит раскаленный воздух, столбик термометра перелез за 40 градусов в тени. При одном только виде мясных консервов делается плохо. Поэтому вытаскиваем несколько сухарей, банку отвратительно сладких аргентинских персиков и последнюю бутылку питьевой воды.

В 11.15 старт.

Дорога незаметно идет под уклон, поперек нее проходит неглубокая рытвина. На засохшей ее корке множество следов от копыт скота. Вдруг чувствуем, что колеса потеряли опору. В мгновение ока машина потеряла скорость, да так стремительно, что мы едва не ударились лбами о ветровое стекло. Пытаемся прибавить газу, но задние колеса еще несколько раз провернулись и— стоп!

Выходим из машины и тут же погружаемся в липкую жижу. Машина плотно сидит в грязи, задние колеса вместе с осями исчезли. Впереди осталось каких-нибудь 5 метров, чтобы выбраться на твердую почву. Домкрат здесь не поможет, он утонет после первых же оборотов.

Солнце палит, комары над ухом жужжат свою противную нудную песню. В сотне метров мы обнаружили остатки мостика, которым пользовались здесь, вероятно, еще несколько лет назад во время дождей. На разборку его не понадобилось много времени. Вытаскиваем бревна одно за другим; они тяжелые, словно в каждом из них по сотне килограммов. Два бревна вдоль, несколько коротких — поперек, чтобы равномерно распределился вес. Теперь остается выгрести руками всю грязь.

Во время дождей здесь было небольшое озерцо, куда со всей окрестности приводили поить скот. Память об этом, скрытая грязью, гниющая и зловонная, вдруг очутилась в наших руках. Тут уж желудок имел полное право запротестовать. Этим правом он и воспользовался. В перерывах между «работой» ложимся на сухую траву и стараемся не думать об отвратительной навозной яме, в которую угодил «третий из нашей компании».

Двенадцать часов. Термометр показывает 42 градуса в тени. В полуденном пекле, сырости и невыносимой вони каждый из нас старается дотянуть до конца своей смены в «работе», пока хватает сил и терпит желудок.

— Будь добр, посмотри, не осталось ли где-нибудь в бутылках хоть чуточки воды…

— Перед полуднем мы выпили последнюю каплю. А если бы даже и была, как я до нее доберусь? Полюбуйся на свои руки!

Язык прилипает к нёбу. Правую половину машины мы уже вытащили, остается засунуть три последних бревна под левую. Нигде вокруг нет даже и намека на камни или длинные бревна, которыми можно было бы выложить место перед извлеченной из грязи машиной.

Во втором часу дня машина стоит на бревнах. Колеса схватывают, делают несколько дециметров вперед, сцепление пробуксовывает, секунды страха, и… мы оказываемся в том же самом положении, что и два часа назад.

Наши силы на исходе. Нас тошнит при одной только мысли, что придется снова вытаскивать бревна и снова — может, дважды, а может, трижды — укладывать их чуть дальше, пока не доберемся до твердой почвы. В памяти возникла Кения, малярийные болота перед Гарисой, 59 градусов по Цельсию и вода в слоновьих следах. Эх, если бы здесь оказались эти слоновьи следы с грязной водой…

После получасового отдыха берем в руки пистолеты и расходимся в разные стороны. Всюду пусто, нигде ни малейшего признака человеческого жилья.

Спустя продолжительное время впереди хлопает выстрел. Второй! Иржи нашел людей! Марш назад. Мысль, что, может быть, удастся позвать на помощь, вызывает новый прилив сил.

Они смотрят на нас недоверчиво. Женщина в лохмотьях лениво идет за ведром и приносит немного грязной воды. Под покосившимся ранчо играют дети с ужасными нарывами на лицах.

Пить или не пить?

В этот момент мы заметили на ближайшем апельсиновом дереве несколько пожелтевших плодов. Незрелые апельсины. На вкус они напоминают смесь полыни, уксусной эссенции и незрелых слив, но зато мы уверены, что в них не скрыта зараза.

Мы чувствуем себя вновь родившимися, так как можем хотя бы отмыть измазанные навозом руки. А еще через два часа стоим на твердой земле. Босой парагваец отцепляет упряжку с двумя волами, а другой выгребает грязь и нечистоты из-под крыльев.

— Десять гуарани?

Двое мужчин в заплатанных рубахах по очереди смотрят друг на друга, на нас и на две банкноты по пять гуарани и явно не хотят верить своим глазам. Потом они берут деньги, молча прикладывают руки к кожаным широкополым шляпам и нерешительно уходят, словно боясь, как бы эти двое в коротких штанах и тропических шлемах не раздумали.

Десять гуарани получает чиновник за две недели; пеон в деревне едва ли заработает их и за месяц.

Хозяин альмасена в Сан-Луисе выбежал из дома и остолбенел. Мотор замолк.

— Нет ли у вас чего-нибудь попить?

— Разумеется, есть, заходите! Только откуда вы, черт побери, взялись здесь с машиной? Что это вам вдруг взбрело в голову ехать на юг на легковой машине?

Сан-Луис — незаметная точка на карте, семь маленьких буковок и семь деревянных строений справа от дороги. Пыль, зной и несколько сухих деревьев. И альмасен, где имеется теплое пиво и консервные банки с аргентинскими фруктами.

— Я тут не видал легкового автомобиля вот уже несколько лет. Дважды в год здесь появляется легкий грузовичок, и все. В Энкарнасьон за товаром я езжу в двуколке на паре лошадей…

Выпиваем стакан холодной колодезной воды, проглатываем кружку теплого пива, чтобы не обидеть хозяина, и четверть часа отдыхаем на раскладушке. И снова в путь!

— Хорошо, что мы взяли для коллекции образчик кебрачо из Аргентины…

В примитивном мостике не хватает куска бревна, а во всей бескрайной окрестности не найдешь и щепки. Если подвинуть бревно в сторону, на другом конце получается дыра шириною в двадцать сантиметров. Кебрачовый чурбак подходит, как по заказу.

Парагвайские страницы путевого дневника выглядят почти как наши эфиопские. Что ни километр, то препятствие… Глаза болят от непрерывного напряженного наблюдения за местностью, солнце все еще палит, хотя и клонится к западу. Дорогу нам перегораживает болото; выходим из машины и босыми ногами пробуем, выдержит ли оно тяжесть машины. Середина слишком подозрительна, поэтому мы объезжаем по самому краю, предварительно заложив бревнами, взятыми из старого прогнившего моста, глубокие водоотводные канавы. На следующей сотне метров пришлось одним из таких же бревен обивать высокий гребень между колеями. По обеим сторонам дороги тянутся глубокие канавы, в которых гниет вода, оставшаяся от последних дождей. В Сая-Игнасио говорили, что у нас впереди прекрасная дорога — camino lindo. Что и говорить, дорога прекрасная!

Километр 399. Во всю ширину дороги глубокая канава. Метров двадцать пять тянется она в виде высокой, специально вырытой ступеньки. Зачем — неизвестно. Вероятно, здесь ее вырыли несколько лет назад, чтобы воде было куда стекать, а после забыли построить через нее мост. И вот по сей день тут проходит заросший травой овражек. Почти по обочинам дороги лежат два бревна: как раз ширина карреты. Медленно, сантиметр за сантиметром, проезжаем по этим «рельсам», разделив труд испытанным способом: один из нас за рулем, другой — на животе перед машиной. С наружной стороны колес осталось бревна сантиметров по шестнадцать, с внутренней — ничего, может быть какой-нибудь миллиметр.

Длинная вереница каррет лесорубов тянется по высокой насыпи на старую заброшенную дорогу, деревянные оси наигрывают похоронный марш. Непобедимые покорители парагвайских дорог!

— Тебе не кажется. Мирек, что мотор плохо тянет?

— Я подумываю об этом уже давно, только не хотел говорить. Наверное, парагвайский бензин хуже…

Поднимаем задний капот.

— Взгляни-ка, вот тебе и плохой, бензин!

На наружных краях отверстий воздушных фильтров, на ребрах цилиндров да и всюду под капотом — полусантиметровый слой мельчайшей пыли. Сбиваем пыль с фильтров.

— И после этого мы хотим, чтобы мотор тянул, когда в карбюратор воздух совсем не попадает.

Несколько электрических лампочек освещают пустые улицы Коронель-Богадо. Перед нами тускло блестят железнодорожные рельсы и где-то вдали гудит паровоз. В двадцати километрах отсюда протекает Парана, южная граница Парагвая. Мы едва держимся на ногах. Двигаться сегодня дальше мы уже не в состояний.

Пеон выливает ведерко воды в жестяной бачок над головой. Под бачком воронка, в ней сетка. Вокруг — несколько досок. Гостиница «Альенде» с самодельным душем.

— Сеньор, если кончится вода, скажите, я принесу еще. Воды хватит!

Высоко в небе плывет луна. Как прекрасен мир, когда воды вдоволь…

Близость Параны чувствуешь по воздуху и по склонам.

Полем боя снова овладела зелень, пригорки покрыты молодыми кустиками маниоки, и крючковатые ветви омбу склоняются низко к земле, словно хотят собрать капельки росы с еще не высохшей травы.

Прекрасная утренняя погода царит над краем, который называется Сан-Косме. Там, чуть дальше к югу, за высокой стеною камыша и травы — скопление островов. Туда прилетают цапли из Парагвая и отправляются на ночь в Аргентину. Парана петляет среди наносов ила, тащит на себе грузовые корабли и плоты, моторные лодки и танкеры с нефтью. Добрая, старая река. Ol'Маn River Южной Америки…

Дорога спустилась так, что ниже некуда.

— Хелло, хелло, переезжайте за нами сюда!.. Полусухое русло Рио-Такуари, окаймленное высокими деревьями, вьется, как змея перед нападением.

Человек на противоположном берегу, приложив руки рупором ко рту, кричит:

— Мы не переправляем, мало воды! Для парома не хватает! Вам придется переезжать самим, вброд…

И через минуту добавляет:

— Надо было приезжать месяц назад!

В 100 метрах от нас вверх по течению остановилась легкая бричка— сулка, и лошади нагнули головы к воде, чтобы напиться. Затем, разбрызгивая воду в разные стороны, упряжка движется к нам.

— Посмотри-ка, Иржи! Как же он говорит, что здесь можно переехать реку?

Колеса сулки по самые оси скрываются в воде, а на середине Такуари лошади оказываются в реке по самое брюхо. Разве у нас автомобиль — амфибия?

— Нам здесь не перебраться! Придется вам как-нибудь перевезти нас, ведь для парома здесь достаточно глубоко. Мы не требуем, чтобы вы перевозили даром.

Не возвращаться же в Асунсьон и делать крюк еще в тысячу километров по аргентинской стороне, когда до Посадаса почти рукой подать!

Натолкнувшись на явное нежелание, начинаем уговаривать.

— Придется добавить!

Через час к нашему берегу, наконец, пристает рассохшаяся плоскодонка и с нею еще две лодки, выдолбленные из целого ствола дерева. На них несколько досок.

— Попробую, что получится. Но вы поедете на свой страх и риск!

После долгого совещания и еще более долгого маневрирования подозрительного плавучего сооружения «татра» оказывается на пароме. До его переднего края осталось 20 сантиметров свободного места. Лодки едва не черпают воду бортами. Две задние врезались в прибрежную грязь.

— Подвиньте машину немножко вперед, чтобы облегчить корму, — раздраженно кричит перевозчик.

Еще 10 сантиметров вперед, больше уже нельзя. Не осталось места даже для того, чтобы заклинить колеса. Включена первая скорость, до отказа затянут ручной тормоз. Если все сооружение чуточку накренится, нас не спасет ничто на свете. Мы упираемся в длинный шест, а два помощника приподнимают край парома, чтобы вытащить его из грязи. Наконец эти корыта отрываются от берега и плывут через Такуари. Вода потоками заливает лодки, и помощник, голый парнишка, не знает, из которой раньше вычерпывать ее консервной банкой.

По спинам у нас ручьями льется пот, сердце готово выскочить.

И вот, наконец, наш плавучий катафалк приближается к противоположному берегу, перевозчика словно каньей накачали — с такой ловкостью перемахнул он оставшийся до берега метр воды и в мгновение ока перекинул на паром две длинные доски.

Это было весьма вовремя. Две лодки были наполовину залиты водой, а третья начала тонуть.

В Кармен-дель-Паране влияние славянской среды дает себя знать раньше, чем успеешь поговорить с первым жителем. Это типичная деревня, которая приспособилась к местному климату и условиям только в том, в чем это было необходимо. Ровные ряды чисто выбеленных строений. На некоторых виднеются даже орнаменты, образцы которых встречаются в Чичманах или в Стражнице[43]. Типичные высокие фронтоны на фасадах домов. Резные перила балкончиков. Лавочки под развесистыми деревьями. Аккуратные дворики. Чистые, одетые по-европейски люди. Нигде не слыхать испанского «Buenos dias!» Здесь говорят: «Поздрав панбуг!» или: «Добры ден!»

В Парагвае живет довольно много чехословаков. В большинстве своем это люди, приехавшие сюда с несколькими грошами в кармане, или те, кому нечего было терять. Мясник, мелкие ремесленники, торговец салом и плодами земли, представитель чехословацкой промышленности, технический работник больницы, врач, который ежемесячно вводит себе дозу кальция, потому что в здешней воде нет извести, и, наконец, соотечественник, живущий продажей питьевой воды — десять литров за восемь сантимов. Если спросить этих людей, зачем они приехали в Парагвай, то большинство из них скажет, что они ждут, когда смогут перебраться дальше, в Аргентину.

— Парагвай — транзитная станция Южной Америки. Это одна из немногих стран, куда дают въездную визу даже тем, у кого ничего нет в кармане. После нескольких лет пребывания в этом чистилище остается надежда либо получить аргентинскую визу, либо оказаться по ту сторону границы нелегально…

Кармен-дель-Парана исключение.

Кармен-дель-Парана в Парагвае то же самое, что Саэнс-Пенья в аргентинском Чако. Сюда приезжали те, кто дома привык иметь дело с землей. Побросали они в здешнюю землю семена хлопчатника, и он вырос. Сунули в почву саженцы табака, и они тоже выросли. Здесь росла маниока, рос тунг, привезенный с другого конца света. Потом кому-то пришло в голову, что в жарком Парагвае мог бы расти и рис. Его насыпали во влажную землю, обнесенную невысокими перемычками, и напустили туда воды. Рис обернулся «белым золотом», вторым «белым золотом» Парагвая.

Сюда понаехали украинцы, поляки, сербы, болгары. Они вгрызались в землю, построили Кармен-дель-Парану, выжгли участок девственного леса, разрезали его на равные прямоугольники и назвали все это «Колония Фрам».

Стоит только войти в трактир «У Репок», как тотчас же попадешь в Южную Словакию. Скамейки вдоль стен, чистота, словацкие кушанья.

— Выберте си, чо са пачи, — предлагает нам тетушка Репкова. — Боже, то ние можне, аж з Ческословенска стес тым аутом пришли. А цез Африку! Така диалька![44]

— Вы ведь у нас тут побудете денек-другой, правда? Вы должны посмотреть, как здесь живут люди. У меня ворох чешских газет, вы, верно, давненько их в руках не держали, — говорит чешский учитель Комарек, который учит детей из Кармен и окрестностей.

— Культура? Ах, что вы! Прочитаю одну книжку и жду, когда мне пришлют новую. Кино — вот и все! Ну и остается заниматься лишь удочками да еще вот этим, — он вынимает из шкафа толстый альбом с почтовыми марками.

Первое время в Кармен-дель-Паране было для переселенцев трудным. Жара, невыносимая жара, комарье, единоборство с девственным лесом и пнями. Путешествовать не было времени. Это вам скажет любой колонист.

— Где уж там, может когда-нибудь позже, а пока что мы об этом даже и не думаем…

Несколько дней пути поездом по Европе, потом в трюме самого дешевого парохода и снова поездом по американской земле. Из поезда прямо в лесные дебри. Спросите, к примеру, бухгалтера Рейхерта, что он нашел в Парагвае.

— А, что там говорить! Вот этот проклятый письменный стол, несколько пыльных улиц в Кармен и реку Такуари. Впрочем, вы ее сами видели час назад. Когда я пишу домой о Такуари, им там по ночам снятся кайманы или гремучие змеи. Ей-богу, на Сазаве[45] этой романтики было в сто раз больше, чем во всем Парагвае.

По обеим сторонам горит девственный лес.

Едкий дым валит через дорогу и застилает солнце. Красные языки пламени лижут столетние деревья и, чавкая, как людоеды, пожирают почерневшие ветви.

Вырубка корчится в родовых муках, и на землю, раскаленную солнцем и огнем, то и дело падают обугленные стволы. В корнях деревьев за последний кусок грызутся между собой чертенята в пурпурных одеждах и время от времени швыряют друг в друга пылающий сноп искр.

Колония Фрам.

Через два-три дня, когда погаснет последний огонек, когда остынет почерневшая земля, сюда придут люди со стальными плугами и запрягут в них волов. Свалят недогоревшие стволы и оттащат их на край вырубки, где они могут тлеть себе хоть десятилетия. А чудовищные колоссы, с которыми не справятся даже двадцать волов, останутся лежать посреди вырубки до тех пор, пока не превратятся в труху.

Право чиркнуть первой спичкой было записано в контракте.

Огонь — это единственная возможность, позволяющая человеку избавиться от девственного леса, где без мачете не пройти. Это единственный способ, как превратить путаницу лиан и ветвей в вольный простор и заставить землю плодоносить организованно. Человеку, пришедшему сюда с голыми руками, без пилы и топора, остается только одно: вытащить из кармана обтрепанный коробок, помолиться и чиркнуть спичкой.

Создается впечатление, будто мы вернулись на десять тысяч лет назад и заглянули в таинственный быт человека, который понял, насколько лучше иметь кучу зерна в пещере, чем в любую погоду охотиться на медведей.

Но здесь всему этому придана иная окраска.

Акционерное общество по колонизации, находящееся в Кармен-дель-Паране, нюхом истого биржевика почуяло, что имеет смысл использовать неукротимую тоску гринго по собственному клочку земли. А так как эти гринго попадают в американский девственный лес, подобно зайцам, ослепленным резким светом, то им стоит лишь протянуть с улыбкой руку и одновременно показать изящный планчик с нарисованными на нем квадратиками, цифрами, буквами и множеством линий.

— Можешь приобрести себе. Если хочешь. Выбери, какой квадратик больше всего понравится, и подпиши эту бумажку.

Почему бы им не подписать! Ведь они умеют читать и писать. Не беда, если они ни слова не понимают по-испански. Акционерное общество столь предупредительно, что даже располагает людьми, говорящими, скажем, по-польски или по-сербски.

Гринго подписывают и рьяно принимаются за работу. Встают затемно и ложатся в темноте. Руки их твердеют от мозолей, а субтропическое солнце покрывает их предохраняющим слоем бронзы. Люди укладываются спать с мыслью о магическом слове, услышанном ими в первый же день: «Titulo definitivo» — «Полное право собственности».

Колония Фрам обладает большой земельной площадью. Территория колонии чуточку не доходит до берегов Параны, но зато на северо-западе многие километры ее границы проходят по реке Такуари. 68845 гектаров земли, разрезанной на квадратики существующих и будущих участков. Землемеры разделили их по качеству на три группы.

Стоимость своих гектаров ты, гринго, будешь покрывать ежемесячными взносами. Акционерное общество разрешило тебе отсрочить первый взнос на восемнадцать месяцев, так как оно весьма предупредительно и знает, что девственный лес бывает иногда неблагодарным. Пока будешь платить только за отсрочку — восемь процентов, а там — хоть умри! Ты подписал параграф, по которому не имеешь права требовать возврата уплаченных тобою сумм, и они тут же стали арендной платой за землю, которую тебе позволили поливать потом. И запомни хорошенько, что поваленный лес ты можешь употреблять только на собственные нужды.

Колонист выбивается из сил и корчует пни, чтобы освободить как можно больше места под посевы хлопчатника.

При этом он пока еще не осознал, что превратился в раба акционерного общества. Он должен вырубить лес, должен предложить акционерному обществу остаток дров, которые не успел сжечь, должен предложить ему все, что выращено на полях, и, конечно, по цене, которую определит само акционерное общество. Если у гринго что-нибудь останется после взноса платежей и процентов, он может потратить деньги в магазине общества, где цены такие, что о них лучше не говорить. Он обязан разрешить обществу прокладывать по его квадратику дороги без компенсации земельного участка.

Среди колонистов есть поляки и украинцы, выросшие еще при феодальном царском режиме, и, разумеется, их дети; есть югославы и горстка чехословаков. Все это люди, которые не смогли понять смысла подписываемого договора, у них перед глазами стояло лишь заманчивое видение: собственный участок леса и поля. Невежество и отчаяние загнали их в парагвайский девственный лес и приковали там на всю жизнь.

Сумерки опускаются на землю, дорога снова превратилась в каменистую пашню и путаницу глубоких канав. До Энкарнасьона остается еще почти 40 километров. Начинаем жалеть, что не приняли приглашения земляков в Кармен-дель-Паране и не остались на ночь.

— Не трогайтесь сейчас, в четыре часа, дорога плохая, застрянете где-нибудь в лесу, — уговаривали они нас и не хотели понять, что и в Парагвае кому-то может быть дорог даже один день.

Как-то странно шумят деревья, когда замолкает мотор. Нижние ветви склоняются к самой крыше, а верхние на том же стволе устремлены к небу, как сказочные великаны, на высоту 30–40 метров над землей.

Мужчина, склонившийся над грядками маниоки, поднимает голову и замирает в изумлении. Потом делает несколько шагов навстречу.

— Дзень добры, — отвечает он на наше «buenas tardes».

— А-а, из Польши, тогда можно и без кастижьё.

— Я все равно его не знаю, — отвечает мужчина с небольшой мотыгой в руке, и лицо его светлеет. — А куда это вы едете так поздно?

Коротко поясняем. Вскоре «татра» останавливается на небольшой площадке между деревянными домиками на сваях и загородкой для скота.

— Тато, взгляните-ка, у меня тут гости. Из Чехословакии.

Нас встречают так сердечно, будто мы спустя много лет пришли к старым друзьям.

— А не хотите ли умыться? Вы, наверное, запылились, — зовет нас хозяин, открывая деревянную калитку за навесом, откуда ведет вниз узкая дорожка.

Ручеек прыгает по камням, тени ложатся на зеленую поросль, высокая трава бережно заслоняет обугленные стволы. Торжественная тишина, лишь кое-где, то там, то здесь, стрекочут цикады.

— Все это я создал собственным горбом, этими вот руками, — Ян Липский из Кракова протягивает руки и кладет их на колени.

— Десять лет. Впрочем, нет, уже одиннадцать. Эти поля вокруг домишек — здесь всюду был девственный лес. То, что не сгорело, мне пришлось вместе со своим старым отцом вырубить. Да вот мать могла бы вам рассказать, сколько пней тут выкорчевали. Скота у нас не было, поэтому мы сами по очереди впрягались в плуг.

Сухой хворост трещит на маленьком костре, и свет пляшет на лицах. Ян с матерью и сгорбленным отцом, изнуренная работой сноха, которая выглядит лет на сорок, хотя ей всего двадцать шесть.

— Не сердитесь, что у нас здесь нет даже керосиновой лампы, — извиняется Ян, — в Фрам керосин вообще не привозят, людям не на что его покупать. Только… я все время ломаю себе голову, куда бы вас уложить на ночь. Мы сами спим так, что не повернуться, а вам просто негде.

— Вы об этом не беспокойтесь, мы поспим в машине. Только выгрузим несколько чемоданов под навес, чтобы было удобней.

Ян Липский облегченно вздохнул. — Знаете, вы себе представить не можете, что это была за жизнь. Сколько мужиков переломало себе ребра, когда плут врезался в корень. А с ранениями здесь плохо. Врач в Энкарнасьоне, помощи не дозовешься. Человек бы с радостью сбежал отсюда домой или хотя бы в Аргентину, куда угодно, только бы прочь из Фрама.

Костер погас, лес помертвел.

Через открытый верх «татры» видно, как наискосок по небу движется полная луна.

Сбеги отсюда, Ян, — только как? В наличности у тебя нет ни сантима, а если бросишь свой квадратик, будут зачеркнуты все твои взносы, которые ты выколотил из девственного леса собственной кровью и потом.

Четвертый день идет с тех пор, как мы выехали из Асунсьона.

Кажется, что Парагваю не будет конца. Безвозвратно исчезла глинистая дорога, вдоль которой тянулись необозримые апельсиновые рощи. Деревья с развесистыми кронами и листьями, как у лип, ровными рядами бегут по обеим сторонам дороги, оставляя нас в недоумении: к какому виду их отнести? Лишь позже мы узнаем, что это тунг, тот самый тунг, родина которого Китай, Индия и Новая Гвинея. Колонисты сейчас как раз собирают урожай плодов, напоминающих орехи пара. За масло, выжатое из них в маслобойнях Энкарнасьона, хорошо заплатят иностранные верфи; ведь тунговое масло предохраняет металл как от ржавчины, так и от воздействия соленой морской воды.

Последние километры борьбы с ухабами и глубокими выбоинами в каменистой дороге, которую дожди смыли до скального основания.

— Мне кажется, что «татра» вполне освоила альпинистскую технику передвижения с опорой на три точки, взгляни-ка…

Нет времени на то, чтобы засыпать глубокие поперечные канавы. Заднее колесо повисает в воздухе, пока переднее переползает через препятствие, дожидаясь своей передышки.

— Идеальная поверхность для демонстрации машин с независимыми полуосями, а? Жаль, что колонисты не могут вывозить семена тунга на «татрах»…

Первый от Асунсьона дорожный указатель.

— Ура! До Энкарнасьона два километра!

Река Мбойкае, которая вскоре сольется с Параной, бежит под мостом и манит к себе. Раздумывать некогда. Мыло, полотенца, чистые рубахи, а коротким штанам — отдых.

Мощеные улицы Энкарнасьона с глубокими водоотводными желобами на каждом перекрестке выглядят нереально, не по-парагвайски. Ведь за нами — четыре дня изнурительного пути. Ежедневные результаты: первый день — 40 километров, второй — 21, третий— 15, четвертый — 9 километров в час, после вычета времени, необходимого на разведку пути и приведение его в порядок.

Седые воды гигантской Параны катятся под причальным молом — южный оборонительный вал Парагвая. За двумя, а может тремя, километрами воды узенький хребет зелени, и в него воткнуты белые стены и две церковные башни. Посадас.

Там, за рекою, — Аргентина…

Люди в таможне нелюбезны.

— Они придут только во второй половине дня. Сейчас здесь никого нет, — отвечает, зевая, босой служитель. — Вам все равно спешить некуда. Ни сегодня, ни завтра поезд в Аргентину не пойдет.

Через два часа мы располагаем первой важной информацией. Никакого регулярного перевоза на другой берег нет и в помине. В целом Энкарнасьоне всего-навсего пять автомобилей, и они просто так в Аргентину не ездят. Да и кому же на противоположном берегу пришло бы в голову взять с собою на жуткие парагвайские дороги машину! Но тарифы учитывают и невероятные случаи. 44 гуарани за тонну, минимальный вес 4 тонны.

— Послезавтра можете приехать с машиной к погрузочным мосткам.

Переправа паромом обойдется дешевле, приблизительно наполовину. Из милости.

Что, если бы в мире не было земляков? Они пригласили нас на ужин, и у нас возросла уверенность, что мы попадем на другой берег.

— Вы только не бойтесь! — утешает нас пан Захар. — Завтра мы это обтяпаем. Черт бы меня побрал, если вас не перевезут!

Пусть только нас, в самом деле, попробуют не перевезти…

Высокий мол, укрепленный железными траверсами и кебрачовыми сваями, уходит далеко от низкого берега, чтобы можно было производить погрузку даже в том случае, если Парана поднимется. Примитивный кран с астматическим паровым котлом стоит на берегу и своими ревматическими конечностями подает многотонные стволы лапано, кебрачо и полдюжины других сортов древесины в пузатые баржи, которые отвезут этот материал куда-то далеко вниз, где люди наделают из него железнодорожных шпал, фанеры и ценных инкрустированных вещей. Хотя в зубчатом колесе передачи не хватает нескольких зубцов, тем не менее ни один из лодочников до сих пор на это не жаловался. Груз дергается на весу, в крайнем случае бревно сорвется с цепи и бултыхнется в реку. Подумаешь, убыток, посмотрите, горы их повсюду лежат здесь в ожидании!

— Никаких возражений, сеньоры, но на ваш собственный страх и риск. Надеюсь, бумаги на машину в порядке. В противном случае я буду вынужден причислить плату за обратный путь, если аргентинские власти не пустят вас наберег. Приходите часам к трем, к тому времени мы уберем с пристани все бревна.

Чуть дальше каменистый берег спускается прямо к реке. Если бы нашелся какой-нибудь владелец барки, который мог бы причалить здесь и положить на нее четыре массивные толстые доски! Это было бы во сто раз безопаснее, чем кран, из беззубой пасти которого «татра» может легко вырваться и в «худшем случае — плюхнуться в Парану…»

В полдень небо затянуло тучами, и три часа лило как из ведра. Ливень. Мы сидим за окнами маленького отеля «Суисо» и смотрим, как по окнам текут крокодиловы слезы. По улице катит седой поток, который околдовал город сном, как Спящую красавицу. В четыре часа из-за туч выглянуло солнышко и перебросило над Параной и над нашими погрузочными заботами высокую умиротворяющую радугу.

Сегодня мы не поедем. Бревна на пристани стали скользкими, как змеи, и дождь погасил огонь в котле. На каменистом берегу, который был последней нашей надеждой, оказался слой вязкой, нанесенной со всего Энкарнасьона глины в четверть метра глубиной. Мы попали в эту глину только передними колесами, но прошло полчаса, прежде чем нам удалось из нее выбраться.

Радуга умиротворения.

Один конец ее в Парагвае, другой — в Аргентине.

Это продолжалось полтора часа. Не какие-нибудь там секунды или минуты, а целых девяносто минут напряжения. Прежде всего стали совещаться, с какого конца приступить. Котел шипел от нетерпения, и парни в рубахах нараспашку подкладывали под каждый конец «татры» двухдюймовую лапачовую доску. Потом заскрежетали зубья приводного колеса, и передок машины стал подниматься к небу.

— Стой! — заорал начальник погрузки одновременно с нами.

«Татра» стояла на задних лапах. Это обошлось нам в согнутую выхлопную трубу.

— Что там у вас сзади? Свинцовые гири? — пожимали плечами пеоны.

— Нет, всего-навсего мотор.

Пеоны опустили «татру» и полезли в мотор.

— Придет ведь в голову засунуть мотор назад. Как же такое поднимать в воздух?

— Укоротите задние тросы, и тяжесть уравновесится!

— Пожалуй, вы правы!

В десять часов «татра» оторвалась от поверхности Парагвая, кран повернул ее на 90 градусов и теперь опускает в небольшую лодку, длины которой едва хватает для нее. Ждем, когда подойдет очередь зуба, недостающего в шестерне крана, и холодеем от ужаса, как бы «это» не «плюхнулось».

Друзья машут руками и радуются, что все обошлось хорошо. Мы радуемся только наполовину, потому что не знаем, как пойдет дело на другом берегу.

Парагвай проплывает с левого борта; посреди реки матрос— он же капитан — вытаскивает грязную тряпку, опускает с мачты парагвайский флаг и поднимает аргентинский. Мы в суверенных водах Аргентины.

В одиннадцать часов до Аргентины уже рукой подать. Портовый сторож с винтовкой в руках бежит по берегу и кричит;

— Нет, сейчас выгружаться нельзя. Через минуту обед, все ушли в город. Подождите до трех, когда начнут работать!

Мы размахиваем паспортами, рекомендациями, ссылаемся на спешку. Все бесполезно, канцелярия есть канцелярия.

Капитан сошел на берег и улегся в тени. Ему можно, он здесь дома. Парана молчит и бежит торопливо. Парагвай покачивается на горизонте, появляясь то там, то здесь, словно все это давнишний сон.

— Черт возьми, а ведь это же чешская кара![46]

Мы оба сразу вскочили. Под пузатым суденышком покачивается каноэ, и смуглый парень в нем время от времени работает веслом, чтобы сохранить равновесие.

— Вы чех?

— Само собой! Удивляетесь, а?

— Что вы здесь делаете, на Паране?

— Ничего. Ловлю рыбу, пеку черный хлеб, продаю овощи и перевожу контрабандой людей! Постойте, а зачем нам с вами кричать, влезу-ка я к вам…

Загадочное существо привязало каноэ к судну и вскарабкалось по канату наверх.

— Я Гавел. Очень приятно. Давайте хоть немного поболтаем, и вам скучно не будет. Разве этих теперь дождешься? Они сперва как следует набьют брюхо, потом будут дрыхнуть.

— Сколько времени вы уже здесь? — несколько растерянно начинаем мы разговор.

— Да, время летит. Почти двадцать лет. Сначала пожил в Бразилии, потом зацепился здесь.

— Вам на воде, очевидно, нравится.

— Еще бы, ведь это моя старая профессия. Боже мой, когда-то я арендовал купальню в Розтоках возле Праги. Потом у меня была в Роуднице лодочная станция, первоклассная йола[47] от Шпирка, другая, с медной клепкой, была из Гамбурга…

— Так вы просто дядюшка Джек, водой крещенный!

— Не совсем. Одно время я держал зеленную лавку, торговал сыром, а выучен был на корзинщика.

— А почему же вы бросили это ремесло?

Такого вопроса Гавел, пожалуй, уже давно не слышал. Это было видно по его презрительной насмешке.

— Что вы, здесь из этого ничего не выйдет! Если бы удалось притащить из Буэнос-Айреса какие-нибудь прутья, воткнуть здесь в землю, тогда, может быть, что-нибудь и выросло бы. А кому тут нужны корзинки, скажите, пожалуйста? Здесь можно делать деньги иначе! Я придерживаюсь такого правила: отчего не помочь, если человек просит? Перевоз за пятьдесят песо. Люди валом валят из Парагвая в Аргентину, почему бы не удовлетворить спрос? Здесь меня зовут «консул чеко»[48]. Я не требую от них никаких печатей, никаких справок о прививках оспы, никаких свидетельств о добропорядочности.

— Но ведь это же противозаконно!

— Это я тоже знаю. Бывают иногда и неудачи. Месяца три назад вез я ночью какую-то женщину в Аргентину, и кто-то на меня донес. Полтора месяца пробыл в молочной.

— Как это, где?..

— А, вы не знаете! Здесь это называют «молочная» — «лечериа». Ты только ворчишь, а из тебя доят деньги. Было нас там набито, как селедок в бочке, жрать было нечего, я почти все свои деньги оставил там. Ланчу у меня отобрали, видите, вон она там, под боличо. Ее поливал дождь, потом жарило солнце, но я все-таки упросил их перевернуть ее вверх брюхом. Когда меня снова выпустили на свободу, я запотел, чтобы мне ее вернули, но мне сказали, что, мол, нельзя. Посоветовали подкупить кого-нибудь, чтобы мне ее украли. Я вот возьму как-нибудь разозлюсь да и украду ее сам. Через неделю сочельник, как только все там перепьются, так я переплыву туда ночью и уведу ее…

Мы старались сдержаться, но ничего из этого не получилось.

— Не смейтесь, — защищался Гавел, — вы бы посмотрели, как здесь приходится изворачиваться человеку!

— А семья у вас есть? — начали мы с другого конца.

— А как же, да еще какая! Даже две. Один раз я женился дома, там у меня двое взрослых детей, ну… А что мне оставалось здесь? Тут у меня их пятеро. Самому младшему тридцать пять дней. У него голубые глаза, старуха на него просто не наглядится.

— А где же вы здесь нашли себе невесту?

Гавел был озадачен и непонимающе посмотрел на нас. Затем расхохотался во все горло.

— Придет же такое в голову! Да здесь индианок полон Парагвай. Пришлось, правда, потрудиться, пока я ее вышколил. Баба — красавица, но ленива, как вошь. Не хотела вставать по утрам. Тогда я всякий раз раздвигал несколько дранок на крыше, чтобы на нее светило солнце. После этого она вскакивала в два счета. Теперь я уже научил ее готовить чешские кушанья. Вы бы посмотрели, как она делает кнедлики! Вот и говори после этого — индианка!

Вдруг Гавел вытащил часы и сказал:

— Час. Вы уже, наверное, проголодались. Погодите, я слетаю в кантину[49], принесу чего-нибудь поесть и выпить. До трех часов вы здесь умрете с голоду.

Он встал, сошел на пристань и через десять минут вернулся, притащив буханку хлеба, банку консервов и две бутылки пива.

— Послушайте, — остановился он, наполовину открыв банку, — а что такое — мейлонки?

— Мейлонки? Где это вы слышали? Это по-чешски?

— А как же! Недавно мне написала дочка, первая наша, что, мол, не мог бы ли я прислать ей какие-то мейлонки. За них, говорят, нужно платить пошлину, но их можно послать и в письме. А я в этом ничего не смыслю.

Мы рассмеялись.

— Вы имеете в виду нейлонки, да?

— Что-то вроде этого, почем я знаю?!

— Это чулки из искусственного волокна. Они очень легкие и крепкие.

— А, все ясно, — победоносно засмеялся Гавел. — Это очень кстати, сегодня ночью я перевожу контрабандой двоих, вот и куплю ей мейлонки на все сто песо. Пусть девчонка порадуется и не думает, что отец у нее негодяй!..

Гавел вдруг забеспокоился.

— Уже очень поздно. Скоро эти лодыри выспятся и пустят вас наверх. Я заболтался, сами понимаете, по-чешски здесь мало с кем приходится говорить. Ну, ни пуха, ни пера!

Он протянул нам руку и посмотрел под ноги, словно хотел сказать еще что-то. Затем, не сказав ни слова, повернулся и съехал по канату в свою лодку.

— Передавайте от меня привет там, дома, — сказал он приглушенно, словно про себя, и вонзил весло в Парану.

«Лучше метр сделки, чем километр дела!»

Это старая парагвайская поговорка, но ею руководствуются и на другой стороне Параны. Формальности были коротки: печати в паспорте и — «можете выгружаться».

Можете выгружаться, но как? Фернандес, владелец моторной лодки, которая несла на корме гордое имя «Стелла Марис», уперся на своем, утверждая, что, по обычаям лодочников, цену 80 гуарани нужно понимать только как плату за переправу через реку. Выгрузка, дорогой мой, это совсем другое дело! Можете с ним сколько угодно спорить и толковать по поводу того, что записано об этом в международном транспортном праве.

— Это ваше дело, как вы попадете на берег. У меня здесь есть несколько знакомых, если хотите, я попробую найти кого-нибудь из них. Но заплатить им должны будете вы!

Десять пеонов лениво бродят по берегу, искоса наблюдая за ходом переговоров. Надо что-то делать, не оставаться же ночевать на барке и платить вдвойне за простой.

— Мы вытащим вас на берег, отчего же? Ведь этим мы и живем, — говорит плечистый парень, — только заплатите шестерым за половину рабочего дня!

— Вы что, с ума сошли? Нам нужны всего четыре доски и деревянные козлы посредине, чтобы доски не провисали. Для этого достаточно двух человек, мы сами им поможем. Через пятнадцать минут мы выберемся оттуда, какая может быть плата за полдня?

— Тогда нет. Поищите кого-нибудь другого, кто бы вам помог!

Это обошлось нам еще в 40 песо, а работу мы вынуждены были сделать сами. Объясняя, как надо положить доску, чтобы машина не свалилась в реку или не разбила выхлопную трубу, приходилось по два раза все делать самим.

«Татра» проезжает по улицам Посадаса. Ищем гостиницу, которую вчера нам порекомендовали земляки. Земляки, разумеется!

— Хелло, хелло, погодите, ежишмарья![50] Так не скажет ни один аргентинец.

Тормозим. Человек в синем рабочем костюме бежит к «татре», размахивает руками и кричит:

— Я знал, что увижу вас! Только я все представлял себе не так.

Он подбежал к машине и, не переводя дыхания, продолжал:

— Я Палашек, вон там у меня мастерская по ремонту хозяйственных машин. Я уже полтора года вместе с вами езжу по Африке. Когда из журнала «Свет Мотору» я узнал, что вы едете в Асунсьон и собираетесь в Рио, так у меня камень с сердца свалился. В таком случае, ребята, вы меня не минуете, как же еще ехать через Парагвай на машине! Я только ждал, вернетесь ли вы через Ресистенсию или будете пробиваться через южный Парагвай. Сразу видно, что у вас за плечами Африка…

— А что, если бы вы не поймали нас на улице?

— Я это тоже предусмотрел. Ведь вы должны заехать в филиал автоклуба за бензином, за картами, сменить масло и — просто так. Там у них уже полгода висит фотография «татры», и я каждую неделю звоню туда, чтобы справиться, нет ли вестей о вас.

Вот и думайте после этого, что земляки позволят нам скрыться в девственных лесах Мисьонес!