"Избранное - Романы. Повесть. Рассказы" - читать интересную книгу автора (Спарк Мюриэл, Spark Muriel)

Глава четырнадцатая

Прошло четыре дня, пока молочник заметил, что бутылки стоят на ступеньках у дамы Летти и никто их не берет, а потом вошла в дом полиция и нашла труп, торчащий из кровати.

Между тем Годфри совершенно не удивлялся, почему нет вестей от Летти. Телефон ее был отключен, и она редко давала о себе знать. Да и вообще, у него были другие заботы. Приходил тут Алек Уорнер с этим удивительным, несуразным, пакостным и, однако, живительным сообщением от Тэйлор. Ну, Уорнера он, конечно, выгнал из дому. Алек вроде бы этого и ожидал и удалился, когда Годфри сказал ему «Вон отсюда», словно актер, отыгравший свою роль. Однако оставил бумажный листок с перечнем дат и описью мест. Годфри изучил этот документик и вдруг почувствовал себя, впервые за несколько месяцев, почти здоровым. Он вышел из дому и в рассуждении, что делать дальше, выпил виски с содовой. Потягивая виски, он от души презирал Гая Лита и все же с удовольствием думал о нем как о причастном к этому новому, благодатному ощущению. Он заказал еще виски и хихикнул, представив Гая, согнутого в три погибели над своими двумя клюками. Все бы ему пакостничать, поганцу несчастному.

Гай Лит сидел у себя в кабинете по адресу Старые Конюшни, Стедрост, Суррей, усердно трудясь над своими мемуарами, публиковавшимися частями в журнале. Усердие было отнюдь не умственное, а чисто физическое. Его пальцы, скрюченные вокруг толстого стержня большой авторучки, двигались с трудом. Может, еще год-другой сгодятся — если только могут на что-нибудь сгодиться эти искривленные, шишковатые... Он время от времени укоризненно поглядывал на них — ну, еще год, может, прослужат, если зима позволит. Как, однако, в старости опрощается жизнь, думал Гай, — ведь кажется, защищен всем привычным домашним уютом, а погоде подвластен больше, чем юный полярник в арктических льдах. И как просто самоутверждаются законы физики, сокрушая человеческие замыслы. У Гая было расслабление коленных суставов: при всякой попытке ступить на одну ногу она тут же подкашивалась и подшибала другую. И хотя он не упускал случая горько заметить: «Вот сволочь какая, этот закон тяготения», однако же большей частью был вполне весел. Еще он страдал ревматизмом шейных мышц, из-за которого приходилось жить с вытянутой и искривленной шеей. Но он по мере сил приноровился к этим телесным изъянам, глядя на все искоса и передвигаясь с помощью слуги на автомобиле или же на двух клюках. К слуге своему, богобоязненному, подобострастному и тишайшему холостяку ирландцу, он питал самые теплые чувства и называл его в глаза Тони, а за глаза Иисусликом.

Тони принес утренний кофе и почту, которая всегда запаздывала. Он положил два письма возле разрезного ножа, поставил кофе перед Гаем, оправил брючные складки, переступил с ноги на ногу и просиял. Он постоянно возносил девятидневные моления за обращение Гая, хотя тот и говорил ему:

— Чем больше вы за меня молитесь, Тони, тем пуще я коснею в грехе. То есть коснел бы, будь у меня малейшая возможность грешить.

Гай вскрыл конверт побольше: там оказалась верстка — новые главы его мемуаров.

— Эй, Тони, — сказал он, — почитайте-ка верстку.

— Ах, вы же знаете, что я не умею читать без очков.

— Мягко сказано, Тони, — ибо в очках Тони тоже не очень-то умел читать: разве что в случае крайней необходимости, водя пальцем по строчкам, слово за словом.

— Воистину, сэр, это весьма прискорбно. — И Тони исчез.

Гай вскрыл другое письмо, и ухмылка его показалась бы зловещей, если не знать, что она была такая просто из-за искривленной шеи. Письмо было от Алека Уорнера.

«Дорогой Гай,

увы, я послал Перси Мэннерингу очередную порцию Ваших мемуаров. Он все равно бы их прочел. Увы, он, кажется, несколько расстроен Вашими новейшими отзывами о Доусоне.

Поблагодарив меня за присылку журнала, Мэннеринг сообщил, что намерен Вас повидать — по-видимому, с целью беседы. Надеюсь, он Вам не очень досадит, а Вы не будете к нему слишком строги.

И я убежден, что Вы не откажете мне, любезный друг, измерить его пульс и температуру при первой возможности, как только кончите беседовать. Еще бы лучше во время беседы, но это может оказаться затруднительным. Любые Ваши наблюдения относительно цвета его лица, характера речи (ясности и т. п.) и вообще поведения во время беседы были бы, как Вы понимаете, необычайно желательны.

Мэннеринг явится к Вам завтра, т. е. в тот самый день, когда, надеюсь, Вы и получите это письмо, — примерно в 15.40. Я объяснил ему расписание поездов и рассказал в подробностях, как до Вас добраться.

Итак, любезный друг,

остаюсь Вашим покорнейшим слугой

Алеком Уорнером».

Гай вложил письмо обратно в конверт и позвонил в пансионат, где теперь пребывала Чармиан. Нельзя ли, спросил он, навестить ее сегодня во второй половине дня? Сестра пошла справилась и ответила, что можно. Тогда он велел Тони подать машину в 15.15.

Он, впрочем, и так собирался проведать Чармиан. Нынче же, кстати, было тепло и ясно, облака наплывали и рассеивались. На Алека Уорнера он не сердился. Ну, прирожденный пакостник, только сам того, по счастью, не сознает. Ему жалко было Перси Мэннеринга: вот человек скатает понапрасну.

Встав в четверть четвертого, он оставил записку на Староконюшенных дверях: «Уехал на несколько дней». Что было курам на смех, но увы, Перси, с тем и возьмите.

— Сущая ложь, — заметил Тони, шмыгнув в машину и отъезжая.

Чармиан была довольна своей новой комнатой, большой, яркой и старомодно-ситцевой. Ей припоминалась комната директрисы в школе — в те дни, почему-то всегда солнечные, когда все любили друг друга. Ей исполнилось восемнадцать лет прежде, чем она заметила, что любят не все и не всех, и очень трудно было потом объяснять, почему она этого раньше не замечала.

— Ну как так, Чармиан, — говорили ей, — вы что же, до восемнадцати лет не замечали между людьми неприязни и озлобленности ?

— Только задним числом, — говорила она, — стала я понимать разлад в человеческих отношениях. А в то время царило полное согласие. И все друг друга любили.

Говорили, что ее прошлое окрашено розовыми тонами ностальгии. Но она-то прекрасно помнила тот шок, когда, в свои восемнадцать лет, впервые ощутила зло — пустяки пустяками: просто сестра сказала что-то обидное за ее спиной; однако вот тут-то и обрели смысл такие слова, как «грех» и «клевета», — слова, знакомые чуть не с младенческих пор.

Окно ее комнаты выходило на луг, посредине которого возвышался раскидистый вяз. Ей можно было сидеть у окна и смотреть, как гуляют другие — не ее ли школьные подруги, выскочившие на переменку, а она с директрисой пьет чай у окна.

— Всё-всё, — сказала она Гаю, когда тот проковылял к ней от дверей и кое-как пристроился, — всё здесь дышит невинностью. Я словно освободилась от первородного греха.

— Бедненькая, как тебе скучно, — сказал Гай.

— Ну, это иллюзия, разумеется.

Юная сестра принесла чай и поставила чашки. Гай подмигнул ей. Сестра подмигнула в ответ и вышла из палаты.

— Посовестись, Гай.

— Кстати говоря, — сказал он, — каков там остался Годфри?

— Ох, в очень тяжелом состоянии. Эти анонимные телефонные звонки его просто допекли. — Она кивнула на белый телефон. Вежливый молодой человек принял в ее сознании вид телефонного аппарата. Дома он был черный, здесь белый. — Тебя он беспокоит, Гай?

— Меня? Нет. Я всегда не против позабавиться.

— А Годфри очень беспокоит. Удивительно, какая разная у людей реакция на одно и то же.

— Лично я, — сказал Гай, — как правило, отсылаю этого юношу к чертям собачьим.

— Ну а Годфри раздражен до крайности. И еще у нас неподходящая экономка. Она его тоже допекает. Вообще у Годфри куча забот. Ты бы его просто не узнал, Гай. Он потерянный.

— Очень расстроился, что твои романы переиздают?

— Гай, ты знаешь сам, я не люблю, когда разговор идет против Годфри. Но, между нами говоря, он действительно ревнует. И возраст, казалось бы, не тот, и вообще, что ему теперь. А вот поди ж ты. Ко мне тут приходил молодой критик, Гай, он ему так нагрубил...

— Ты ему всегда была не по уму, — сказал Гай. — Только вот, по-моему, ты почему-то чувствуешь себя перед ним слегка виноватой.

— Виноватой? Нет-нет, Гай. Говорю же тебе, здесь все дышит удивительной невинностью.

— Иногда, — сказал он, — чувство вины оборачивается чувством преувеличенной правоты. Только вот зачем бы тебе быть перед Годфри слишком правой или чересчур виноватой?

— Ко мне постоянно приходит священник, — сказала она, — и знаешь, Гай, если уж мне что-нибудь понадобится по нравственной части, то я обращусь к нему.

— Только так, только так, — сказал Гай и успокоительно положил корявую руку к ней на колени: да, он, должно быть, подзабыл, как надо обращаться с женщинами.

— И между прочим, — сказала Чармиан, — ты знаешь, это из-за него Эрик от нас отошел. Тут вот, Гай, скажем прямо, целиком Годфри виноват. Тяжело это говорить, и, конечно, с Эриком мы натерпелись, но как ни крути, а отношение Годфри...

— Эрик, — сказал Гай, — мужчина пятидесяти пяти лет от роду.

— Ему исполняется пятьдесят семь, — возразила Чармиан, — в будущем месяце.

— Стало быть, пятидесяти семи, — поправился Гай. — Мог бы за это время обзавестись чувством ответственности.

— Увы, — вздохнула Чармиан, — этого у нас нет и не будет. Одно время я думала, что из него получится художник. Писания его мне никогда доверия не внушали, но вот полотна — в них сквозил талант. Мне, во всяком случае, казалось. Но Годфри так ужасно скупился, и вообще Годфри...

— Насколько я помню, — сказал Гай, — Эрику шел сорок шестой год, когда Годфри отказался его содержать.

— И Летти тоже еще, — продолжала Чармиан, — что это за жестокие игры с завещаниями? То наобещает Эрику с гору, то все свои обещания берет назад. Не знаю, кстати, почему бы ей не сделать что-нибудь для Эрика еще при жизни?

— А ты думаешь, — полюбопытствовал Гай, — что деньги ублаготворили бы Эрика?

— Да нет, — сказала Чармиан. — Чего не думаю, того не думаю. Я не один год втайне пересылала Эрику кой-какие деньги через миссис Энтони, нашу экономку, и никак это его не ублаготворило. Ну, он, конечно, сердится на меня за мои книги.

— Прекрасные книги, — сказал Гай.

— Эрика раздражает их стиль. Боюсь, что ни разу в жизни Годфри не обошелся с ним тактично, вот оно в чем дело.

— Прекрасные книги, — повторил Гай. — Я их как раз перечитываю. Взять хоть «Седьмое дитя». Я особенно люблю этот изумительный эпизод, когда Эдна стоит в своем макинтоше на Гебридах у края скалы, забрызганная прибоем, и волосы разметаны по лицу. Она оборачивается — а Карл рядом с нею. Что замечательно с твоими любовными парами, Чармиан: у них никогда не бывает предварительных разговоров. Взглянут друг на друга — и все понятно.

— Вот-вот, — сказала Чармиан, — именно этого, в частности, Эрик терпеть не может.

— Эрик — он реалист. У него нет чувства времени и совсем нет доброты.

— Гай, дорогой, да ты что — ты думаешь, эта молодежь читает меня от избытка доброты?

— Нет-нет, терпимость и мягкость здесь ни при чем. Истинная доброта, однако же, возвышает ум и направляет внутренний взор. Если стоящее произведение искусства открывают заново, это, я думаю, происходит по доброте душевной открывателя. Ну да, и все же тот, кто лишен чувства времени вдобавок к доброте, твои книги толком не оценит.

— У Эрика нет никакой доброты, — сказала она.

— Может, просто потому, что он вступил в пожилой возраст. Молодежь куда приятнее в обхождении.

Она его не слушала.

— Во многом он так похож на Годфри! — сказала она. — Поневоле припоминается, как мне на что только не приходилось закрывать глаза! Платки Годфри в губной помаде...

— Да перестань ты виноватиться перед Годфри, — сказал Гай. Он ожидал более интересного разговора с Чармиан. Никогда на его памяти Чармиан столько не жаловалась. Видимо, зря он спросил про Годфри. Слова ее действовали на него угнетающе. Они были как рассыпанный сахар: сколько ни мети, все равно скрипит под ногами.

— Так вот о твоих романах, — сказал он. — Сюжеты изумительно выстроены. То же «Седьмое дитя»: там, конечно, сразу ясно, что Эдна не выйдет за Гридсуорти, но каково обратное напряжение между Энтони Гарландом и полковником Ювиллом — то есть пока не знаешь об их отношениях с Габриэлой, все время волнуешься, как бы один из них невзначай не женился на Эдне. И конечно же, постоянно чувствуешь некую тайную жизнь, которой живет Эдна, особенно когда она прогуливается в Нефлете и неожиданно встречает Карла и Габриэлу. Тут уж ясно вполне, что она выйдет замуж за Гридсуорти, доброго человека. И ей-богу, до последней страницы находишься в неведении относительно истинных чувств Карла. То есть ты-то их знаешь, но сам-то их он знает ли? Я как будто неплохо помню роман, но признаюсь, большое испытал облегчение, когда на днях его перечел и выяснил, что Эдна все-таки не бросилась со скалы. Проза, конечно, тоже замечательная, но напряжение, сюжет — верх восторга.

— И все же, — сказала Чармиан, туманно улыбаясь раскрытому в окне клочку неба, — когда роман был готов наполовину, я, честное слово, не знала, что дальше случится.

Гай подумал: «Ах, милочка, ах, Чармиан, вот сейчас она скажет: «Мои персонажи словно обретали собственную жизнь».

— Персонажи, — сказала Чармиан, — по ходу дела словно бы завладевали моим пером. Но сперва наплеталась ужасная путаница. Я всегда повторяла:

Придется плесть за ложью ложь,

Когда единожды соврешь.

Ведь искусство построения сюжета, — добавила она, — очень сродни плетению лжи.

— А в жизни, — сказал он, — в жизни-то плетение лжи — тоже искусство?

— В жизни, — ответила она, — всё по-другому. Всё подвластно Промыслу Господню. Как припомню собственную жизнь... Вот Годфри...

Гай подумал, что зря он завел про жизнь, лучше бы обсуждали дальше ее романы. Чармиан насчет Годфри не в себе, это ясно.

— Годфри пока что не удосужился меня навестить. Приедет на будущей неделе. Если сможет. Только дело его плохо. Видишь ли, Гай, он сам себе злейший враг. Он...

Какими тусклыми и нудными, подумал Гай, становятся самые интересные люди, сколько-нибудь пораженные чувством вины.

Он отбыл в пять. Чармиан глядела из окна, как его усаживают в машину. Она сетовала на себя, что так разболталась о Годфри. Гай никогда не интересовался ее домашними делами, а вообще — какой собеседник! И ситцевая комната вдруг показалась пустоватой.

Гай неловко помахал ей из окна машины негнущейся рукой. И только тут Чармиан заметила, что, пока Гая усаживали, подкатила другая машина. Она присмотрелась: уж не Годфри ли это приехал? Да, Годфри; вот он вылезает, по обыкновению порывисто. Наверно, стало совсем невтерпеж, и он исхитрился улизнуть от миссис Петтигру. Ну что бы ему переселиться в какую-нибудь тихую, закрытую гостиницу. Но когда он вприпрыжку устремился к дверям, обнаружилось, что вид у него здоровый и бодрый. Ее охватила усталость.

По дороге домой Гай Лит размышлял, то ли он наслаждается тем покоем и волей, которые предположительно сопутствуют старости, то ли нет. Еще вчера он был безмятежно стар, а сегодня омолодился и обеспокоился. Почем знать в ту или иную минуту, как себя окажет твой преклонный возраст? Но в общем итоге, рассудил Гай, он, пожалуй, все-таки вкушает покой и волю, хотя предвкушал-то он их совсем иначе. Он, может, потому беззаботен и отрешен, что очень быстро утомляется. Поразительна, конечно, жизненная энергия Чармиан — это притом, что она на десять лет его старше. И все же, заключил он, какой он душка-старичок. Как он удачно сохранил свои материальные потребности, и теперь, когда ему перепадет наследство Лизы, можно будет скоротать зиму где-нибудь в действительно теплых краях. А Лизины деньги он заслужил. И ничуть не сердился на Чармиан за ее неблагодарность. Хоть и мало кто женился бы на Лизе только затем, чтобы она не изводила Чармиан. Мало кто претерпел бы тайну этого брака, чисто юридического, чтобы Лиза в полную силу наслаждалась бесчисленными извращениями.

— Мне необходимо быть замужем, — говорила она своим сипловатым голосом. — Нет, милый, мужчина под боком мне не нужен, но надо чувствовать себя замужней — иначе ни от чего никакой радости.

По неосторожности они обменялись письмами на этот предмет — и вот его право на Лизино наследство оказалось под вопросом. Конечно, Цунами вряд ли добилась бы своего, но очень было бы гадко. А теперь он получит Лизины деньги: он их заслужил. Он ублаготворил Лизу и успокоил Чармиан.

Сомнительно, чтобы Чармиан была ему за это когда-нибудь хоть сколько-то благодарна. И все же Чармиан он обожал. Дивная женщина, даром что год назад он застал ее в тихом маразме. А теперь, когда она почти что пришла в себя, какая жалость, что у нее один Годфри на уме. Ну, и все равно: Чармиан — обожаемая за былое и, как угодно, прелесть по-нынешнему. А Лизины деньги он, ей-богу, заслужил. Зимой замечательно бы на Тринидад. Или на Барбадос. Надо написать, пусть пришлют рекламы.

Когда они подъехали к Старым Конюшням, из-за дома возник Перси Мэннеринг и приблизился к машине, помахивая журналом в сторону дверей, где было пришпилено сообщение Гая.

— На несколько дней?! — орал Перси.

— Ну, вот я и вернулся, — сказал Гай. — Сейчас Тони поможет мне выбраться из машины, мы зайдем в дом и чего-нибудь выпьем. А пока что, умоляю, не будем тревожить лилии долин.

— На несколько дней, — не унимался Перси, — это как?

Тони протрусил вокруг машины и взял Гая под руки.

— А я вас ждал, — орал Перси, — вас-то я и ждал!

Подпираясь клюками, Гай пытался припомнить, что же он такое написал про Эрнеста Доусона в напечатанном отрывке мемуаров, с чего так обозлился Перси. Едва он успел войти в дом, как это ему открылось, ибо Перси начал высказываться.

— Вы цитируете стихотворение о Синаре: «И я был верен тебе, Синара, — на свой манер!» И комментируете: «Да, таков был Доусон — он, кстати, и умер на свой манер, в объятиях чужой жены, притом жены лучшего своего друга!» Вот что вы написали, так или не так?

— Должно быть, так, — сказал Гай, падая в кресло, — я не имею оснований вам не верить.

— Между тем вы знаете не хуже меня, — завопил Перси, — что Шерард спас Доусона из кабака и привел его к себе домой, где его кормили и за ним ухаживали. И Доусон в самом деле умер на руках у миссис Шерард, гадина ты этакая: она его поддерживала и утешала на последней стадии чахотки. Не хуже меня вы это знаете. И все же намекаете, будто Доусон и она...

— Я всего-навсего старый очерствелый критик, — сказал Гай.

Перси трахнул кулаком по столику.

— Какой там критик — крыса гадостная, а не критик!

— Старый черствый журналист, — сказал Гай.

— Смрадный скорпион! Где ваша человеческая доброта?

— Про человеческую доброту ничего не знаю? — сказал Гай. — И никогда не слышал, чтобы скорпион смердел. А стихи Доусона мне всегда претили.

— Мерзавец вы — вы измарали его личность! При чем тут стихи?

— То, что я написал, по-моему, могло случиться, — сказал Гай. — Примерно это я и имел в виду.

— Дешевая издевка! — рявкнул Перси. — Да вы ради дешевой шуточки на что угодно...

— Вот дешевой — это я совершенно согласен, — сказал Гай. — Мне постыдно дешево платят за мои мемуары.

Перси схватил клюку Гая, прислоненную к креслу. Гай подхватил другую клюку и, кликнув Тони, искоса обратил к Перси свое круглое мальчишеское личико.

— Или вы отречетесь от своей клеветы, — возопил Перси Мэннеринг, по-волчьи ощерившись, — или я сейчас вышибу ваши вшивые мозги.

Гай слабо ударил по клюке, которой завладел Перси, и все-таки чуть не вышиб ее из дрожащей старческой руки. Но Перси перехватил клюку, взял ее обеими руками и так трахнул по клюке Гая, что она грохнулась на пол. Как раз в это время появился Тони с подносом, уставленным дребезжащими стаканами.

— Иисус Мария, — сказал Тони и поставил поднос на столик.

— Тони, будьте любезны отобрать мою трость у мистера Мэннеринга.

Перси Мэннеринг, обнажив оба зеленоватых клыка, стоял с клюкой в руке, готовый, казалось, сокрушить всякого, кто приблизится.

Тони попятился и шустренько укрылся от Перси за письменным столом. Затем он наклонил голову, повращал глазами и набычился из-под рыжеватых бровей, хотя уж на быка-то он был вовсе непохож.

— Извольте одуматься, — сказал он тому и другому.

Перси отнял одну руку от содрогающейся клюки и взял пресловутый журнал. Он махнул им в сторону Тони.

— Ваш хозяин, — сказал он, — гнусно оболгал моего покойного друга.

— Увы, даже сие не исключено, — отозвался Тони, на всякий случай держась за край стола.

— Вы бы лучше положили на стол лист писчей бумаги, Тони, — сказал Гай, — а то мистер Мэннеринг желает написать опровержение редактору журнала, которым он потрясает.

Поэт дико ухмыльнулся. И в это время благодетельно зазвонил телефон, стоявший на столике неподалеку от кресла Гая.

— Подите снимите трубку, — сказал Гай Тони.

Но Тони не сводил глаз с Перси Мэннеринга, все еще сжимавшего клюку.

Телефон продолжал звонить.

— Если вы озаботитесь аппаратом, то я, как велено, возложу на стол бумагу, — сказал Тони, — ибо не дано человеку делать то и другое зараз. — Он выдвинул ящик и извлек оттуда лист бумаги.

— Ах, это опять ты, — сказал в телефон Гай. — Слушай, сыночек, мне сейчас, ей-богу, не до тебя. Ко мне пришел друг-поэт, и мы как раз собрались выпить.

Ясный мальчишеский голос спросил:

— А это кто у вас, мистер Перси Мэннеринг?

— Само собой, — сказал Гай.

— У меня к нему несколько слов.

— Это вас, — сказал Гай, протягивая трубку Перси.

— Меня? Что за вздор, как это меня?

— Вас, вас, — сказал Гай, — тут один школьничек вами интересуется.

— Алло, кто говорит? — недоверчиво прогудел в трубку Перси.

— Помните, что вас ждет смерть, — сказал мужской, вовсе не мальчишеский голос.

— Мэннеринг у телефона. Перси Мэннеринг.

— Ему и сказано, — отрубил голос, и раздались гудки.

Перси растерянно оглядел комнату.

— Да это тот самый, про которого все говорят, — сказал он.

— Тони, где выпивка? — потребовал Гай.

— Он, он самый, — прорычал Перси, и глаза его жадно зажглись.

— В общем, славный паренек. Ему, видать, экзамены не по силам. Словят, ох, словят его легавые.

— Никакой он не паренек, — сказал Перси, подняв стакан и осушив его, — сильный, звучный голос, полный достоинства, как у Уильяма Батлера Йейтса.

— Не забывайте подливать мистеру Мэннерингу, Тони, — сказал Гай. — Мистер Мэннеринг останется пообедать с нами.

Перси принял стакан, отложил клюку и откинулся в кресле.

— Вот это переживание! — сказал он.

— Намеки бессмертия, — заметил Гай.

Перси взглянул на Гая и показал на телефон.

— Это ваши проделки? — спросил он.

— Нет, не мои, — воспротивился Гай.

— Да, пожалуй, не ваши! — Старик осушил стакан, посмотрел на часы и поднялся. — Опоздаю на поезд, — сказал он.

— Оставайтесь ночевать? — сказал Гай. — В чем дело.

Перси неуверенным шагом прошелся по комнате. Он взял журнал и сказал:

— Ну вот что...

— Так вон лежит лист бумаги на столе — пишите редактору опровержение, — сказал Гай.

— Да, — согласился старик. — Завтра безотлагательно.

— Есть одна строфа в «Чайльд Гарольде», — сказал Гай. — Очень бы мне ее хотелось с вами обсудить. Как она там...

— Никто, — объявил Перси? — ни один человек за последние полстолетия «Чайльд Гарольда» не понял. Начинать-то надо с последних двух строф, эх вы. В этом же вся ТАЙНА поэмы. А эпизоды...

Тони просунул голову в дверь.

— Не был ли я призван?

— Нет, призван не был, но раз уж на то пошло, так вот мистер Мэннеринг остается у нас ночевать.

Перси остался на ночь и наутро написал протестующее письмо редактору. Потом он остался на три недели и написал за это время шекспировский сонет под названием «Memento mori», первый вариант которого заканчивался таким двустишием:

Эрик Колстон и миссис Петтигру дожидались возвращения Годфри.

— Что-то у него сегодня неладное на уме, — сказала миссис Петтигру. — По-моему, это как-то связано с утренним посещением старика Уорнера. Он, правда, долго не сидел. Я как раз пошла буквально через улицу за сигаретами, возвращаюсь — а на пороге Уорнер. Я его спрашиваю: «Вы, наверно, Годфри хотите видеть?» Он мне в ответ: «Я уже повидался с Годфри, спасибо». Но я выясню, в чем там у них дело, — чуть погодите, я все выясню. Захожу в дом, а Годфри на меня прямо-таки дико осклабился — и, представляете, вышел на улицу. Я за ним не поспела. К обеду не явился — вот они, его рыбные палочки, на столе. Ну, я выясню.

— Он завещание-то подписал? — осведомился Эрик.

— Нет, юристы все тянут резину.

Еще бы им не тянуть, подумал Эрик. Получив письмо от Олив, он первым же поездом приехал в Лондон. И прежде всего сходил к поверенному. А уж потом заявился к миссис Петтигру.

Миссис Петтигру наполнила стакан Эрика. Она еще раз заметила, какие у него маленькие руки, и не на шутку испугалась.

Эрик был мужчина плотный и внешне напоминал свою мать, только что женские черты и женский склад внешности ему как-то не очень шли. Он был широк в бедрах и большеголов. У него, как у Чармиан, были широко расставленные глаза, острый подбородок и аккуратненький носик. А рот у него был большой, как у дамы Летти, чей изувеченный труп был обнаружен позже, в этот вечер.

И все же, повторяла себе миссис Петтигру, к мужчинам вроде Эрика она подход знает. Не то чтобы ей доводилось иметь дело с таким точно типом. Но такое поведение было ей вполне знакомо — человек, как она понимала, ненормальный: к деньгам очень жаден — и все-таки готов жертвовать любыми деньгами ради иного, особого и пакостного удовлетворения. Знавала, знавала она людей, которым дороже всяких денег была, например, своя амбиция.

Настолько-то она его, голубчика, кажется, понимает. Ничуть. пожалуй, неудивительно будет, если он кому-то в отместку пожертвует чем угодно. Только вот можно ли ему доверять?

— Я ведь как, — сказал он ей, — я действую из нравственных побуждений. Я твердо уверен в том, что моему старику это будет полезно. Послужит ему уроком.

Ох, ну Эрик, видать, тот еще фрукт! Она взглянула на его маленькие кисти, на женский — вылитая Чармиан! — разрез глаз и подумала, что доверилась она ему, пожалуй, сдуру.

Эрик и правда был тот еще фрукт. Олив написала ему, что отца шантажирует «некая миссис Петтигру» и он, того и гляди, завещает ей большую часть состояния. Эрик действовал быстро, ни минуты не размышляя. Не стал он размышлять и в поезде из Корнуолла; зато как тешили его восхитительные перспективы: уничижение Годфри; измывательство над Чармиан; вероятное открытие родственной души в этой миссис Петтигру под ее вероятной суровой внешностью; упоительная возможность при всяком удобном случае заголять всех перед всеми; и упоенное обладание наличными в сумме, достаточной для того, чтобы пойти к тетке Летти и сказать ей все, что он о ней думает.

Не то чтобы он особенно знал, что он о ней думает. С юных лет он затвердил одно: семья перед ним в неоплатном долгу. И все, в том числе и семья, сходились на этом от его двадцати двух до двадцати восьми лет, то есть целую вечность. Он был ни в чем не согласен со своей семьей, кроме как в том, что «Во всяком случае, мы жестоко провинились перед Эриком. Как это мы так сплоховали? Бедный Эрик, Чармиан его чересчур избаловала. Ребенок вырос без материнской ласки. Годфри слишком с ним носился, он никогда не обращал на мальчика никакого внимания. Годфри был излишне уступчив, слишком строг, скупился, задаривал его деньгами». Умственный климат изменился, и взрослые переросли эти свои суждения, но к тому времени Эрик накрепко их усвоил.

Летти повезла его отдохнуть душою и телом; он ее обокрал, а ответ держала гостиничная прислуга. Она попробовала заинтересовать его посещением заключенных: он стал проносить в «Уормвуд скрабз» письма и табак. «Бедный Эрик, ему не дают никакой возможности... Совершенно напрасно послали его в эту идиотскую школу. Неужели надо было унижать его экзаменами? Во всем виновата Чармиан... Летти во всем виновата... Годфри никогда пальцем не шевельнул...» Он поступил в художественную школу и попался с поличным, стащив шесть тюбиков краски. Его отправили на психоанализ к врачу-фрейдисту; но врач ему не понравился. Его показали психиатру-адлерианцу, потом персоналисту. Тем временем он совратил несовершеннолетнего служителя клуба, и стало ясно, что ему нужна соответствующая и чуткая психотерапия. Его излечили, и он вполне доказал это, обрюхатив горничную. Чармиан приняла католичество.

— Подрастет — повзрослеет, — говорила Чармиан. — Дедушка мой в юности тоже очень безобразил.

Но, к изумлению Эрика, старшие постепенно перестали винить себя за его злополучие. Черствые лицемеры, думал он, — от своих же слов отказываются. Он дождаться не мог, когда же они наконец заговорят о нем по-прежнему, и вместо этого к тридцати семи годам понаслушался самых неприятных вещей. Он купил себе коттедж в Корнуолле и принялся там пьянствовать на их деньги. Война застала его в лечебнице для алкоголиков. Когда он вышел оттуда, его призвали было в армию, но немедля забраковали как психически неустойчивого. Он ненавидел Чармиан, Годфри и Летти. Ненавидел он и своего двоюродного брата Алана, который стал превосходным инженером, а в детстве был рядом с Эриком дурак дураком. Он женился на негритянке и через полгода развелся, а Годфри уплатил ей отступного. Время от времени он писал Чармиан, Годфри и Летти, с тем чтобы сообщить, как они ему отвратительны. Когда в 1947-м Годфри отказался содержать его, Эрик помирился с Летти: она оделяла его скромными вспомоществованиями и не скупилась на посулы. Но Летти вскоре обнаружила, что за свои деньги она его и в глаза-то почти не видит, и ограничила щедроты разговорами о завещании. Эрик написал роман и пристроил его в печать: фамилия Чармиан возымела действие. Он, кстати, и был похож на писания Чармиан. «Бедный Эрик, — сказала Чармиан, — он не слишком оригинален. И все же я считаю, Годфри, что теперь, когда он наконец взялся за какое-то дело, мы обязаны ему помочь». В течение двух лет она высылала ему все свои свободные деньги. Эрик открыто обвинил ее в скаредности и зависти к его таланту. Годфри не пожелал вступать с ним в переписку. «Я подозреваю, — признавалась Чармиан Гаю Литу, — что Годфри втайне трепещет, как бы в семье не появился еще один романист». И добавила: «Ну конечно, Годфри всегда хотел определить Эрика компаньоном в свою мерзостную фирму», что было не совсем так, но очень к месту.

К пятидесяти годам Эрик начал выказывать нечто похожее на собственное разумение. А именно: бешеные и язвительные нападки на родных сменились холодными, продуманными обличениями. Он доказывал как дважды два, что они перед ним кругом виноваты — с той самой минуты, как он появился на свет.

— С возрастом Эрик становится прямо-таки копией Годфри, — говорила Чармиан, — хотя Годфри-то, разумеется, этого не замечает.

Эрик больше не называл романы Чармиан паскудным бумагомараньем. Он разбирал их по всем статьям, он осмеивал их неряшливость, он от них камня на камне не оставил. У него были друзья, восхищавшиеся его анализом.

— Ах, он так вдумчиво относится к моим сочинениям, — говорила Чармиан. — Никто еще так о них не писал.

К середине пятидесятых годов здоровье Чармиан сильно пошатнулось. И возрождение интереса к ее романам застало Эрика врасплох, ибо он ненароком упустил из виду переменчивость духа нынешнего времени. Он опросил друзей и был рассержен и озадачен тем, что многие из них поддались ностальгическому обаянию культа Чармиан Пайпер.

Подачки Чармиан, потихоньку от Годфри пересылаемые через миссис Энтони, принимались молча. Вторая его книга втайне пришлась по душе даме Летти. Рецензенты называли ее «реалистичной и беспощадно откровенной», но те внутренние ресурсы, которые помогли бы ему стать еще реалистичней, беспощадней и откровенней, были втуне растрачены на злобствование против Чармиан. Переиздание ее романов пришибло его, и он обнаружил, что больше не может писать.

Даже газетные сообщения о том, что кто-то донимает Годфри, Чармиан и Летти угрожающими телефонными звонками, его не взбодрили.

Всю войну и в послевоенные годы он жил в основном за счет состоятельных женщин, прежде всего за счет Лизы Брук. Теперь Лиза умерла, а замены ей никак не находилось. У всех было туго с деньгами, и Эрик даже располнел от хлопот и огорчений, что тоже было ни к чему. И чуть ли не в самый трудный момент он получил письмо от Олив: «Твоего отца беззастенчиво шантажирует некая миссис Петтигру, его экономка. Я думаю, он охотно пойдет с тобой на мировую, если ты возьмешься как-нибудь все уладить, не вмешивая в дело мать...»

Он первым же поездом поехал в Лондон, приятно возбужденный, и всю дорогу смаковал открывающиеся возможности.

Приехав на Паддингтон вечером, без четверти шесть, он не имел в голове никакого плана действий. Для начала он зашел в бар и как следует выпил. Выйдя оттуда в семь, он заметил телефонную будку. Он позвонил домой поверенному отца, намекнул на важные сведения и был приглашен зайти немедля. Выслушав его, поверенный твердо обещал, что будет тянуть с оформлением нового завещания сколько возможно, и дал ему кой-какие дополнительные советы, которым Эрик не внял.

Он отправился к Олив, ткнулся в пустую квартиру и переночевал у неохотно приютивших его знакомых возле Ноттинг-Хиллгейт. Наутро в одиннадцать он позвонил миссис Петтигру и пригласил ее позавтракать с ним в кенсингтонском кафе.

— Я хочу, чтоб вы знали, миссис Петтигру, — сказал он, — что я на вашей стороне. Старика надо проучить. Это вопрос нравственности, и я вполне готов отказаться от всяких денег.

— Я никак не пойму, — сказала сперва миссис Петтигру, — о чем это вы толкуете, мистер Эрик. — И обтерла платком углы рта, вывернув нижнюю губу.

— Он скорее умрет, — сказал Эрик, — чем допустит, чтобы моя бедная мать узнала о его гнусных изменах. И я тоже. Так что, миссис Петтигру, — сказал он с улыбкой, давно уже ничуть не обаятельной, — мы оба в ваших руках, отец и я.

Миссис Петтигру сказала:

— Сколько я всего сделала для ваших родителей. Ваша бедная мать, пока ее не пришлось... то есть как только я за ней не ухаживала. Мало кто вытерпел бы такое. А она позволяла себе — ну, какой спрос со старухи. Я и сама в возрасте, но...

— Да что вы, — сказал Эрик. — Вам и шестьдесят-то едва дашь.

— Словом, когда у меня на руках была ваша мать, я ох как чувствовала свои годы.

— Могу себе представить. Она же невыносимо самодовольная, — сказал Эрик, — просто невыносимо.

— Совершенно невыносимо. А что до вашего отца...

— Невыносимый тип, — сказал Эрик. — Старая скотина.

— А что именно, — поинтересовалась миссис Петтигру, — вы хотели мне предложить, мистер Эрик?

— Ну как, я просто счел своим долгом поддержать вас. Затем и приехал. А деньги что, — сказал он, — бог с ними, с деньгами.

— Ах, без денег путь коротенек, мистер Эрик.

— Да зовите меня просто Эриком, — сказал он.

— Эрик, — сказала она, — нету дружка ближе кошелька.

— Ну конечно, монетка-другая бывает в нужную минуту очень кстати. Именно в нужную минуту. А ведь правда, как это он дожил до своих лет при его образе жизни?

— Эрик, я бы вас без денег никогда не оставила. То есть до тех пор, пока...

— И вам всегда удается вытрясти из него наличные?

— Разумеется.

Эрик подумал: уж это будьте уверены.

— Пожалуй, нам надо на пару с ним повидаться, — сказал он.

Она посмотрела на его маленькие руки. Как ему доверять? — подумала она. Завещание и не подписано, и не заверено.

— Доверьтесь мне, — сказал Эрик. — Ум хорошо, а два лучше.

— Все-таки надо бы обдумать, — сказала она.

— То есть вы хотите действовать в одиночку?

— Нет, я этого не сказала. Я в том смысле, что этот ваш план такой неожиданный, и после всего того, что я сделала для Годфри и Чармиан, я как бы имею право...

— А что, ведь, ей-богу, — сказал Эрик, — просто мне нужно поехать в Суррей к матери и рассказать ей о мелких отцовских прегрешениях. Это будет, конечно, очень неприятно, зато сотней хлопот меньше. И у отца чистая совесть, и вам станет ни к чему о нем волноваться. Вам-то как утомительно.

Она возразила ему без околичностей:

— Вам неизвестны подробности связишек вашего отца. А мне известны. У вас улик нет, а у меня есть. Письменные свидетельства.

— Ах, это, — сказал он. — Да есть у меня улики.

Блефует небось? — подумала она.

— Ну и когда бы вы хотели с ним напрямик поговорить? — спросила она.

— Да хоть сейчас, — сказал он.

Но когда они приехали домой, Годфри был черт знает где. Миссис Энтони уже ушла. И миссис Петтигру вконец перепугалась. А глядя, как Эрик рыскает по дому, хватает фарфоровые безделушки и трясет их так и сяк, она еще и рассердилась. Однако стерпела. У нее было такое чувство, что этого человека она знает наизусть. Да и надо бы знать, с ее-то опытом.

Он наконец опустился в древнее кресло Чармиан; миссис Петтигру взъерошила ему волосы и сказала:

— Бедненький Эрик. Как они с вами обошлись, а?

Он склонил свою крупную голову на ее просторный бюст, и это было ему приятно.

После чая у миссис Петтигру был легкий астматический приступ; она удалилась в сад, чтобы отдышаться. Возвратившись, она увидела, что в кресле, где был оставлен Эрик, сидит Годфри. Нет, это оказался Эрик: он уснул, свесив голову набок. И хотя лицом он напоминал Чармиан, однако во всем остальном был подобен Годфри.

Впечатление бодрости и здоровья, которое Годфри произвел на Чармиан из окна, подтвердилось, когда он вошел к ней в комнату.

— Очень мило, — сказал он, оглядевшись.

— Присаживайся, Годфри. Только что был Гай Лит. Боюсь, я немного утомилась.

— Да, он как раз уезжал.

— Да, бедняжка. Все-таки выбрался навестить меня. А как ему трудно передвигаться.

— Таков ли он был, — сказал Годфри, уютно откидываясь в кресле и вытянув расставленные ноги, — летом тысяча девятьсот второго года на вилле у Женевского озера или с девятьсот второго по девятьсот седьмой у себя на квартире возле Гайд-Парк-гейт, в Шотландии, Биаррице и Торки, а потом в Доломитах, когда ты заболела. Хорош был и девятнадцать лет спустя, когда жил на Ибери-стрит, до того самого времени...

— Ну-ка, дай мне сигарету, — сказала Чармиан.

— Что? — растерялся Годфри.

— Дай сигарету, Годфри, а то я позову сестру, она принесет.

— Слушай, Чармиан, тебе сигарет не полагается. То есть я хочу сказать...

— А я хочу, пока не умерла, выкурить еще одну сигарету. А насчет Гая Лита — ты бы уж, Годфри, лучше помолчал. Сам-то хорош. Лиза Брук. Уэнди Лус. Элинор...

— Паршивчик, — сказал Годфри. — Да на него глядеть стыдно, а ведь ему еле-еле семьдесят пять. Скрючен в три погибели над двумя клюками.

— Должно быть, Джин Тэйлор разболтала, — сказала она, протянула руку и потребовала: — Сигарету, Годфри.

Он дал ей сигарету и поднес огонь.

— Я тут решил прогнать миссис Петтигру, — сказал он. — Очень уж возомнила о себе, стерва такая. Миссис Энтони от нее житья нет.

Чармиан затянулась.

— Еще какие новости? — спросила она.

— Алек Уорнер, — сказал он, — впадает в маразм. Он приходил ко мне сегодня утром и хотел пощупать мой пульс и смерить температуру. Я выставил его из дому.

Чармиан расхохоталась так безудержно, что в конце концов ее пришлось уложить в постель, а Годфри провели в гостиную, накормили яйцом всмятку и тонким ломтиком хлеба с маслом и отправили домой.

В восемь часов они отужинали. Миссис Петтигру сказала:

— Если он не явится к девяти, позвоню-ка я в полицию. Вдруг он угодил в катастрофу. С ним ведь страшно ездить — как это еще до сих пор ничего не случилось.

— Подождем волноваться, — сказал Эрик, рассудив про себя, что новое-то завещание пока не подписано.

— Ах, я всегда за него волнуюсь, — сказала она. — Поэтому я и говорю, что имею право...

Годфри вел машину осторожней обычного. Теперь, удостоверившись, что сведения Уорнера точны, стоило, пожалуй, и поберечь свою жизнь. Человек, правда, и не сомневался в уорнеровских сведениях. Бедная Чармиан. Во всяком случае, теперь уж нечего ей важничать и строить из себя праведницу. Не то чтобы она особенно заносилась, но изображала такое чистоплюйство, что человек чувствовал себя перед ней последней свиньей. Бедная Чармиан; фу, как гадко со стороны Тэйлор так напакостить ей после стольких-то лет. Однако же Тэйлор, сама того не подозревая, сослужила хорошую службу...

Ну, вот он и дома. Далековато приходится ездить немолодому человеку.

Годфри вошел с очками в руке, протирая глаза.

— Где это вы изволили пропадать? — осведомилась миссис Петтигру. — Эрик тут сидит вас дожидается.

— А, добрый вечер, Эрик, — сказал Годфри. — Налить тебе чего-нибудь?

— Без тебя налили, — сказал Эрик.

— Я себя чувствую вполне сносно, спасибо, — сказал Годфри, повышая голос.

— Да неужели? — сказал Эрик.

— Эрик хочет поговорить с вами, Годфри.

— Мы с миссис Петтигру во всем согласны, отец.

— В чем это во всем?

— Относительно нового завещания. Я же со своей стороны рассчитываю на соответствующую и незамедлительную компенсацию.

— Ишь как у тебя брюхо выпирает, — сказал Годфри. — У меня вот нет брюха.

— В противном случае нам придется ознакомить мать с некоторыми фактами.

— Образумьтесь, Годфри, — сказала миссис Петтигру.

— Убирайся к чертям из моего дома, Эрик, — сказал Годфри. — Даю тебе десять минут, потом звоню в полицию.

— Мы, кажется, слегка переутомились, — сказала миссис Петтигру, — ах, это заметно.

— А вы съезжайте завтра утром, — сказал он ей.

У дверей позвонили.

— Кто бы это мог быть? — удивилась миссис Петтигру. — Вы, наверно, погасили фары, Годфри?

Годфри проигнорировал звонок.

— Все, что вы можете рассказать Чармиан, — объявил он, — она и без того знает.

— То есть как? — сказала миссис Петтигру.

Звонок раздался снова. Годфри оставил их и пошел отпирать дверь. На крыльце стояли двое мужчин.

— Мистер Колстон?

— Он самый.

— Нам бы надо с вами переговорить. Мы из уголовного розыска.

— Фары я не гасил, — сказал Годфри.

— Это насчет вашей сестры, — сказал мужчина постарше. — Видите ли, дама Летти Колстон...

На другой день было воскресенье. «Телефонный хулиган перешел от слов к делу, — гласили газетные заголовки. — Пожилая дама-благотворительница убита в собственной постели. Деньги и драгоценности похищены».