"Звезда" - читать интересную книгу автора (Первушин Антон Иванович)

7 ноября, «красный» день календаря, выпал на понедельник.

Делать в этот день было решительно нечего. Школа №11 в Новогиреево традиционно не участвовала в праздничных шествиях по улицам Москвы — во избежание лишней сутолоки на московских улицах приглашение на участие в праздничных демонстрациях получали только центральные школы. В итоге, после утренней пионерской «линейки», Юра Москаленко был предоставлен самому себе. Погода стояла промозглая — было холодно, моросил мелкий противный дождь, гулять совершенно не хотелось. Дворец пионеров Новогиреева был закрыт, а секция военно-прикладного многоборья собиралась по вторникам. Юра понял, что день пропадает зря, и пошел домой — смотреть праздничную демонстрацию по телевизору.

К его удивлению, дома было не протолкнуться от гостей. Отец привел своих приятелей с работы — редкое событие, потому что Москаленко-старший недолюбливал шумные застолья. Но на этот раз, видно, поддался настроению момента, и теперь их крохотную кухню заняли пятеро водителей из парка: дядя Женя, дядя Валя, дядя Костя, дядя Витя и дядя Отар. Юре пришлось зайти на кухню и поздороваться с гостями — он увидел, что кухонный стол буквально ломится от всевозможных угощений: лежали по тарелкам порезанные тонкими ломтиками сервелат и салями, нежно светилось настоящее украинское сало, громоздился желтым утесом сыр «Голландский», ожидала своей участи сельдь пряного посола. Разумеется, тут же на столе высилась бутылка водки «Столичная», а рядом пристроилась парочка «Жигулевского». Гости уже были слегка навеселе, но держались еще твердо, а потому душевно приветствовали Юру и угостили его большим бутербродом с салом — сало принес дядя Женя, он был украинцем, из-под Харькова, и ему деревенские родственники присылали «бандерольки» с проводником. Затем Юра ушел в комнату смотреть телевизор, а мужики продолжили прерванный разговор.

Некоторое время Москаленко-младший смотрел демонстрацию, но потом ему это наскучило, он переключился на вторую программу, на третью, ленинградскую, — но там тоже показывали праздничные мероприятия, и невольно Юра стал прислушиваться к голосам, доносящимся с кухни. Говорили приятели громко, языки у них развязались, и темы пошли забористые.

— Слышали, мужики? — вопрошал дядя Валя, самый сведущий из компании, поскольку водил не троллейбус, а машину директора. — Борьбу за трудовую дисциплину сворачивают!

— Это как? — изумились мужики.

— А вот так! Эксперимент признан неудачным. Типа народ не понял смысла и задач эксперимента.

— Чего ж тут непонятного? — дядя Костя хохотнул. — Что я вас, лодырей, не знаю? Держать вас надо во как — в кулаке!

— Типа тебя не надо? — подначил дядя Валя.

— И меня надо! Да, и меня. Во — в кулаке! Иначе коммунизм не построишь!

— Да херня это была, а не борьба! — вмешался в дискуссию дядя Женя. — Тоже придумали: по баням, по ателье шукать. Будто от этого дисциплина вырастет. По-другому это надо...

— Да уж, — согласился дядя Валя. — А помните, как мы в парной прятались? И ты еще, Женька, дверь держал! Вот ведь, блин, приключение!

Приятели засмеялись чему-то своему. Потом разлили водку по стопкам и выпили.

— Да, я тоже слышал чего-то такое, — поддержал разговор Москаленко-старший. — Игнатьев рассказывал. Сдавал на днях теорию. Он, шельма, в кресло зама метит. Так вот, преподаватель у них тоже говорит: непонятки какие-то, круто курс будут менять. Мол, в июле был Пленум по идеологии, и там уже ясно стало: назревает какое-то решение...

— Небось, еще больше гайки закрутят, — предположил дядя Женя. — Генсек у нас нынче крутой, из безопасности. Лёня нам не нравился, а теперь наплачемся.

— Так и надо, — сказал дядя Костя. — Нельзя вечно в бардаке...

— Чего-то я тут не понимаю, — признался Москаленко-старший. — Если он крутой, то почему борьбу отменяют? Почему водка дешевая появилась? Да и староват генсек для крутых поворотов... Рассказывают, больной совсем. Вон сегодня его даже на параде не было.

— Кстати, да, — подтвердил дядя Валя. — Не было. Я тоже удивился. Лёня всегда выходил, а сегодня — только члены правительства. Не уважает он народ совсем.

— Дело не в уважении, уверен, — сказал Москаленко-старший. — Генсек вообще не любит появляться на публике. Говорят, у него диабет в серьезной стадии, — отец понизил голос. — За ним якобы целую машину возят.

— Фигня, — сказал дядя Костя. — Американская пропаганда. Главное, чтобы мозги варили. А у него варят! Слыхали, как он с мафией расправился. Директора Елисеевского прижали — раз! Медунова к ногтю — два! Щелокова на пенсию — три! У Романова Ленинград отняли — четыре! Хапуги, ворье... Давно пора.

— Тут я согласен, — сказал Москаленко-старший. — Круто забирает генсек. Вон в Геленджике только и говорили, что о деле Железной Бэллы.

— Это кто такая? — заинтересовались водители.

— Да была у них такая. Общепитом руководила. Тащила под себя всё, что плохо лежит. Рефрижераторами мясо воровала. Короче, арестовали. Был обыск, суд. Приговорили к вышке.

— Ох ты! — не сдержал восклицания дядя Валя. — Круто!

— У нее полтора миллиона нашли. Статья — хищения в особо крупных размерах. Заслуженно пулю получила. По ее же делу начальника местного ОБХСС взяли — в Геленджике ждут, когда его тоже к стенке поставят.

— Давно пора... — проворчал дядя Костя.

Мужики еще выпили, и Москаленко-старший продолжил:

— Но это всё не главное. Понятно, что если генсек из КГБ, то будут со швалью, с ворьем разбираться. Раньше безопасность были кто? Исполнители. А теперь к рулю встали. Будут чистить. Главное — другое. Я вот всё думаю, что они будут с идеологией делать? Неужто опять культурная революция? Как в тридцатые? Тогда всем слабо не покажется.

— Глупости, — нахамил дядя Костя. — Восьмидесятые — не тридцатые, Андропов — не Сталин. Я думаю, всё сделают правильно. Шваль посадят, а нам зарабатывать дадут.

— Откуда такие сведения? — усомнился дядя Валя.

— А вот такие сведения, — сказал дядя Костя. — Реформы будут, ясно вам? Идеология им — тьфу! Экономику будут поднимать! От каждого по способностям, каждому — по труду! Ясно вам? По труду...

— Хотелось бы, — в голосе дяди Вали ясно слышалось сомнение. — Очень хотелось бы. Но у нас всё больше обещают, а потом ничего не делают. Болтовня одна. Болтовней и закончится...

Мужики как-то разом притихли, а потом дядя Валя спросил у дяди Отара:

— А ты чего молчишь, геноцвале? Что думаешь, скажи.

— А чего тут скажешь? — отозвался дядя Отар, говорил он с легким акцентом. — Как вы, русские, решите, так и будет. Нас никто не спросит.

— Ох, Отар, вечно у вас самомнение. Вот помню в Тбилиси...

Тут собутыльники переключились на обсуждение Грузии, начали вспоминать, кто там бывал и когда, и Юра быстро потерял интерес к разговору. Но от того, что он услышал, стало ему тревожно и как-то очень неуютно — даже в родном доме. Это чувство сохранилось на целый день, и, уже собираясь спать, Москаленко-младший попытался успокоить сам себя: «Ну ничего страшного, трепались мужики, всё будет как раньше, всё будет хорошо...» Однако самогипноз не помогал, сон не шел, а пылкому воображению рисовались какие-то чудовищные картины. Юра не знал еще тогда, кто такой Сталин, — на уроках истории об этом советском руководителе почему-то совсем не рассказывали; упоминали только, что он руководил партией и страной в период Великой Отечественной войны. Но Москаленко-младший не был бы истинным поклонником военной авиации, если бы не изучил ее историю по старым книгам, энциклопедиям, и он уже знал, что в истории Советского Союза был очень мрачный период — когда тех же летчиков или выдающихся авиационных конструкторов за мнимые грехи бросали в тюрьмы и расстреливали. Юра не мог узнать больше, ведь он принадлежал к обычной советской семье — в ней не было принято хранить и читать запрещенную к распространению литературу, но и от того, что стало ему известно, хватило для осознания черного ужаса, от которого когда-то цепенела вся страна. И этот ужас никуда не делся — он присутствовал здесь и рядом, и старшие ничего не делали, чтобы избавиться от него. Наоборот, похоже, они ждали, что времена ужаса вернутся, потому что дальше так жить нельзя, потому что «давно пора»...

А за стеной веселились, отмечая праздник, соседи, и магнитофонный Высоцкий надрывался хрипло: «Ты уймись, тоска, сердце мне не рань. Если это присказка, значит, дело — дрянь!..»