"Полукровка" - читать интересную книгу автора (Гореликова Алла)

Ничто не предвещало беды. Я легла спать, как привыкла уже, под навесом возле дома Алана, закопавшись в сено. Мы поболтали с Ясей, как всегда по вечерам, и я закрыла глаза, ожидая воспоминаний — после разговоров с Ясей я почти всегда что-нибудь вспоминала. Пусть какую-нибудь мелочь, ничего не значащую картинку, фразу, обрывок разговора — но вспоминала.

Ничто не предвещало беды...

Я просыпаюсь от страшного сна, так мне кажется. Меня держат, жесткие чужие ладони вцепились каменной хваткой в плечи, в руки. Кажется, Алан держит и Степаныч. Свет слепит меня, кто-то держит фару против глаз, а за светом кто-то кричит, тонко, пронзительно и страшно.

— Что случилось? — спрашиваю я. Собственный голос кажется чужим: какой-то сиплый, тусклый...

— Что случилось?! — орет из-за фары Алик. — Смотри, что случилось, подстилка илловская! Любуйся!

Свет метнулся вбок, и оказалось, что стою я в Алановой спальне, и не то страшно, что не помню, как сюда попала. А страшно — что кричит Яся, сидя на полу и цепляясь за стену белыми пальцами, и белая, из Алановой парадной формы перешитая рубаха висит на ней окровавленными лоскутами, и с каждой секундой все меньше на ней белого и все больше красного. А лица ее мне не видно, потому что смотрит она на Марика, свернувшегося клубочком — колени к животу — на своем матрасике у окна. На темном, промокшем насквозь матрасике.

Насмешливое, сытое, сладостное довольство снизошло на меня — и ушло, оставив понимание. Это сделала я. Я, прах из праха, благословлённая выбором Повелителя, глаза его глаз, когти его воли, я... Зико Альо Мралла, Три Звездочки, свободный капитан. Нет... ПОЖАЛУЙСТА, НЕТ!!! Да, вкрадчиво шепнул голос Повелителя, и я вспомнила, как это было. Нет, не вспомнила, — всплыла картинка, словно увиденная чужими глазами. Картинка, густо приправленная восхитительным букетом человечьих эмоций — боль и отчаянье, ужас и гнев, понимание и протест, и понимание тщеты протеста, и безнадежность утраты... НЕТ!!! Да...

Узкая полоска приоткрытой двери сереет рассветом. Это правда? Это — было? Это правда, обреченно возражаю глупой надежде на чудо, правда, вот полосы света на полу, это свет от фары, и голос Яси, осипший, неузнаваемый, и другие голоса, деловитые, потерянные, злые людские голоса. Это правда, такая же правда, как то, что меня успели из спальни вывести, и сижу я сейчас на свернутой циновке в коридоре, а руки мои кто-то свел за спиной в мертвом захвате — Винт, кто ж еще, от него одного во всем поселке так пахнет изношенной проводкой. Это правда, и что теперь?..

Из спальни выскочила Анке с охапкой резко пахнущих кровью тряпок, притормозила, ожгла меня бешеным взглядом, и тихо, неестественно тихо и спокойно сказала:

— За такие дела в землю живьем закапывать, а с ней еще возятся, лечат ее, нелюдь поганую, — она заморгала часто-часто, я необычайно четко видела ее лицо, блеклое и нахмуренное, она передернулась вдруг вся, заплакала — и медленно, загребая ногами, пошла к выходу; глаза зацепились за нее и не могут оторваться, а голову повернуть что-то мешает.

Смотри — забавно...

Правда, смешные эти прах из праха!

Кто-то — Алик, наверное, от рук так и несет нагретой фарой, — разжал мне зубы и влил в рот воды. Я попыталась проглотить, закашлялась, вода пошла в нос, мне пригнули голову к ногам и заколотили по спине... и, после мгновения удушья, я снова стала собой.

Наверное, у меня все-таки крепкие нервы. Я не завыла, не завизжала и даже не заплакала. Я сумела сдержаться. Может, потому, что после ощущения присутствия Повелителя сил во мне не осталось? Только тишина и опустошение. Степаныч делает что-то с моей головой, наверное, Анке об этом и говорила, а за ухом здорово дергает, и как я до сих пор не чувствовала. Я хотела спросить, что там, но спросить не получилось, зазвенело вдруг в ушах, громко, все громче и громче, я замотала головой...

...Холодная вода казалась даже противнее обычного, но я выпила и по-глупому обрадовалась, что выпила. Меня поставили на ноги и вывели на улицу. Уже светло, оказывается, час после рассвета, а то и больше. Холодный ветер пахнет жухлой травой и далеким снегом.

— Очухалась? — спросил Степаныч.

Я вдохнула ветер и вслушалась в тишину. Тишина немирная, злая — потому что вокруг стоят пахнущие кровью люди. Чужие. Эта ночь разделила нас, их и меня. Они смотрят на меня не так, как смотрели бы на своего, оскверненного преступлением. Нелюдь поганая, вспоминаю Анкину классификацию. Все они так считают. Ну, уж наполовину они точно правы.

— Очухалась, — согласилась я.

— Теперь прощенья запросишь? — выплюнул Дед. Он стоит почти напротив, и на темном лице ясно читается отвращение.

— Дед, ну ты что, в самом деле, — Степаныч сморщился, хотел, похоже, еще что-то сказать, но только махнул рукой.

— А ничего, — Дед сплюнул себе под ноги, сунул, сгорбившись, руки в карманы, и продолжил уже почти спокойно: — Ты, Илья Степаныч, у нас вроде судьи, так уж сложилось, и до сих пор ни у кого претензий не было, но сейчас не тот случай. Нелюдь она и есть нелюдь, чего с ней разбираться? Она тебе сегодня наплетет сто двадцать оправданий, а завтра невзначай брюхо вспорет.

— Верно! — крикнули вразнобой сразу несколько голосов. Я не прислушиваюсь, чьи. Эти люди сейчас в шоке, а у людей шок часто переходит в бешенство. У них защитная реакция такая. Мне, наверное, легче, чем любому из них: у меня в критических ситуациях эмоции притупляются, эмоции придут позже, задним числом, а сейчас только и работает, что осознание фактов. Хотя что уж тут осознавать, зря я не ушла тогда, послушалась Алана, растаяла... от Ясиной доброты растаяла, а теперь...

— Тихо! Тихо, люди, — Степаныч поднял руку, и крики почти сразу сменились тишиной. — Не надо шуметь. Не надо опускаться до показательных казней. Я отведу ее в степь. А вы лучше помогите Алану. Ус, можно твой пистолет?

Одноглазый пилот протянул Степанычу оружие. Армейский восьмизарядник образца начала века, машинально отметила я.

— Слышь, Степаныч, не ходи один. Кто ее знает, кошку эту, еще взбесится.

— Я с ним пойду, — сунулся вперед Алик. — У меня не побесится.

— Пошли уж, что ли, — Степаныч вздохнул и легонько подтолкнул меня в спину.

Я смогла сделать один только шаг. Крошечный совсем, короткий шажок. Мне стало страшно, так страшно, что двинуться дальше оказалось просто невозможно. Ведь люди впереди — не люди вовсе, а загнавшая добычу стая хищников, и добыче — мне! — некуда бежать из почуявшего запах крови кольца. Шерсть моя вздыбилась, — для меня ли такая паника, мои предки сами были хищной стаей, сами загоняли добычу!

— Еще скалится, зверина!

— А Степаныч-то хорош, цацкается с ней!

Мое сознание выхватывало из тихого ропота отдельные фразы, но понимала ли я, о чем в них речь, не знаю. Разве можно понять, о чем рычит хищная стая?

— Зря вы, мужики, их отпускаете!

— Может, и зря, а порядок должен быть. Слово капитана, сама понимаешь.

— Не хочу я понимать! Мы не на корабле! Да я ей за Яську самолично! — Именно этот крик прорвал державшие людей в рамках шлюзы. И — не знаю, скольких из качнувшихся ко мне мстителей я покалечила бы в нерассуждающей ярости самозащиты, не знаю, но меня не уложили бы легко! — вот только во мне, в хранившей до сих пор мой рассудок оболочке из отрешенности и посторонних мыслей, этот крик тоже стронул что-то, и я едва удержалась от горестного воя, такой виной и таким безнадежным отчаянием обернулись осевшие в памяти обрывки ночного кошмара. Да ведь я за Ясю любого бы в когти взяла! За Ясю... Яся одна была здесь по-настоящему добра ко мне, Яся и Алан...

Я подавила первый инстинктивный порыв — защищаться, пока не поздно. Это оказалось очень просто — стоило лишь закрыть глаза, чтобы не видеть поведенных яростью страшных рож, закрыть глаза и вспомнить Ясю. И сказать себе — эти люди любят Ясю, как и я. И она их всех любит.

Да, это оказалось просто, а на протесты инстинкта самосохранения времени не оказалось. И ничего больше от меня не зависело. Защитишься, пожалуй, когда тебя держат в десять рук. Что же касается разумных доводов... кто здесь может похвастать ясностью разума? Как говорил кто-то в прежней моей жизни — вспомнить бы, кто! — «потерявших просят не беспокоиться».

С этой глупой, неизвестно чьей фразой я и умираю.

У тебя не получилось.

Вижу.

Не огорчайся. У тебя все впереди.

Почему она не защищалась?

Это называется «мораль». Или, по-другому, «совесть».

Глупая вещь.

Верно. Пойдем, хватит на сегодня.

А дальше?

Дальше не будет ничего интересного. Сейчас я их успокою.

Зачем?

Эта особь еще нужна нам.

Брезгливое недоумение, отдающееся пронзительной болью в глубине черепа, возвращает меня в сознание.

Да было ли это? Яся, страшные, не похожие на человечьи, лица моих знакомых и приятелей, равнодушные голоса в голове... голоса Повелителей...

Бурая пыль перед глазами, пыль щекочет вибриссы, и запах пыли перебивает всё... устойчивый, основательный, привычный запах... запах жизни, запах этого мира... этого? Почему — «этого»?

— Я не сплю? — на всякий случай спросила я.

— Какой уж тут сон, — непривычно тоскливым голосом отозвался присевший рядом Алик.

Какой уж тут сон, мысленно повторила я, разве в одном сне случается столько страшного? И так пакостно тоже бывает лишь наяву. И все же...

Какая-то неправильность грызет мозг. Почему Алик отводит глаза? Почему вокруг никого? И почему я живая? Я помню страх. Жуткий, вязкий, безумный страх, а потом — спокойная уверенность в собственной смерти.

— Алик, что было?..

Я спросила — и тут же вспомнила. Все.

Почему же я жива? Чтобы пригодиться Повелителям?

Я попыталась встать, и крошечное движение отдалось такой болью, что я, не удержавшись, зашипела сквозь зубы. Разозлиться бы сейчас, наверняка сил бы прибавилось! Но так пусто на душе, что злости просто неоткуда взяться.

— Альо, надо уходить.

— Зачем?

— Затем! Так решили, ясно?

— Нет.

Алик, передернувшись весь, взял меня на руки. И пошел к степи, сначала медленно, а потом из-за энергоблока выскочил Степаныч, бросил резко:

— Ходу, Алик, ходу! — и дальше двигались быстро и молча, и надо бы держать голову неподвижно, но не получается, голова мотается, тошнит, противно и мерзко... противно от тошноты, а мерзко — от вернувшейся памяти. Ну что им в головы взбрело? Зачем еще куда-то тащиться? Пристрелили бы прямо там, им мороки меньше и мне легче.

Кажется, что день прошел, и длинный день. Но, когда остановились, когда кончилась дурнотная тряска и я открыла глаза, оказалось, — вовсе не день, а меньше часа даже. Небо совсем не изменилось. Сейчас, наверное, чуть больше полудня. Увидеть бы хоть раз еще настоящее солнце! Яркое, огненное, слепящее, бросающее протуберанцы в бархатную тьму, пронзенную звездами... я вспомнила вдруг так ярко, так пронзительно, что стало сладко и больно. Неужели я видела это? Неужели я жила там, за этим непроницаемым небом, там, среди тьмы и звезд?! Я, прах из праха, пыль под ногами, — среди звезд?!

Алик сгрузил меня на землю, тяжело перевел дыхание и оглянулся.

— Все в порядке, — тихо сказал Степаныч. — Нам пока еще верят.

Алик отчетливо, не по-человечьи, фыркнул, оглядел внимательно весь горизонт и повернулся ко мне:

— Теперь-то хоть встанешь, кошка драная?

Вставать не хотелось. Не хотелось — что бы там ни говорили в поселке — ни оправдываться, ни прощенья вымаливать, валяясь в ногах, ни бунтовать. Моя вина. Не знаю, как и почему, но кровь на мне. Я не хочу верить в безграничную силу Повелителей, я не хочу признать себя безмозглым орудием чужой воли! И если я не смогла воспротивиться, это не смягчающее обстоятельство, а вовсе даже наоборот. Черт, уж чего я точно не хочу, пришла мрачная мысль, так это остаться особью, да еще и полезной в будущем. Мне захотелось умереть. Законное желание, подумала я. Главное, имеющее все шансы сбыться. Прямо сейчас. Я глубоко вздохнула, собираясь с силами. И встала. Ничего, на ногах держусь! Умереть стоя, вспомнилась еще одна слышанная где-то когда-то глупая фраза. Алик сделает это быстро, он рационален и не одобряет излишней жестокости. А хоть бы и медленно. Их право.

— Хороша, — хмыкнул Алик.

Степаныч достал пистолет и выстрелил. У моих ног взметнулось облако горячей пыли, поднялось выше головы, закрыв мир бурой пеленой. Заряды у них что надо, невольно восхитилась я, отойдя от мига животного ужаса. Пелена редела медленно, силуэты моих судей едва обозначились, и я вдруг подумала, что они дали мне шанс. Вот сейчас, сию минуту я могу удрать. Ну, или хоть попытаться. Может, они не станут меня догонять. Или Степаныч выстрелит вслед и промажет. Из жалости.

Только не нужна мне их жалость.

Осела пыль, и оказалось, что пистолет Степаныч убрал. И глядит с неуместным пристальным любопытством, словно не для суда и казни привели меня сюда, а так, для задушевного разговора. Нет, странные они, люди...

— Глянь-ка, стоит, — снова хмыкнул Алик. — Ну так что, Степаныч? Решили?

— А и ладно, — махнул рукой Степаныч. — Решили. Двум смертям не бывать, так? Вот и проверим.

— Материал уж больно подходящий, — Алик скривил губы в странной, горькой и виноватой будто, улыбке. — Ну что, кошка драная, не надорвешься прогуляться пару километров? Давай, разворот на сто градусов влево и шевели лапами.

А и ладно, подумала я чужими словами.

Ходьба помогает. Постепенно сходит смертное оцепенение, размеренное движение успокаивает, утешает... убаюкивает. Шаг, шаг, еще шаг, серое сверху, бурое снизу, пустота до горизонта и в голове пустота, сзади Степаныч, шаги неровные, тяжелые, справа размашисто шагает Алик, взбивает рыжую пыль тяжелыми ботинками с магнитной оковкой. В ритме шагов возникают смутные, пыльные мысли, обрывочные, мне самой непонятные, да я и не пытаюсь понять, я только чувствую: оживаю. Возвращаюсь. Я возвращаюсь к себе, Зико Альо Мралла, капитан Три Звездочки, я, Альо Паленые Усы, не прах из праха и не орудие Повелителя, я, я, я... я здесь! Я — снова я! Но почему, как, как могло случиться, почему чужая воля навязала мне действия, которых я и не помню толком?!

Я остановилась, обернулась к Степанычу, чуть в меня с разгону не врезавшемуся, и заорала:

— Почему?! Как я могла, скажи, как?! Я не помню ничего, почему?

— Я скажу. Все, что сам знаю. Там, куда мы идем. Помолчи пока, пожалуйста.

Алик сжал сильными пальцами мое плечо, развернул и сказал, не зло совсем и даже не язвительно, а скорее грустно:

— Иди уж, кошка драная. Опомнилась...

Я развернулась послушно — и пошла.

Метров через четыреста Алик остановился.

— Пришли. Спускайся.

Я съехала в глубокий овраг, рассекающий ровную поверхность степи уродливой трещиной. Запрокинув голову, поглядела вверх — на крутые, корявые склоны. На небо над ними — далеко-далеко вверху. Представилось, как в дожди буйствует здесь вода, промывает глубокие борозды в склонах, вгрызается в рыхлое дно и несется мутным потоком под уклон — туда, куда свернули мы, спустившись. Овраг глубок, в три, а то и четыре моих роста, временами в него впадают, как притоки в реку, овраги поуже и помельче, и с каждым таким притоком тусклое серое небо отдаляется, уходит выше и выше. Я думаю о вырывших овраг яростных летних ливнях — я видела здесь такие ливни, даже мокла под ними, и мерзкое буйство атмосферы вызывало во мне смутные ассоциации с чем-то, чего я не могу вспомнить.

Идти под уклон легко, полоска неба над головой темнеет, хотя до вечера остается вроде бы часа четыре, а то и пять. Может, дождь наползает, думаю я, так ведь люди умеют предвидеть непогоду, а оба они спокойны, куда спокойнее, чем в начале нашего пути (чем в поселке, отчетливо прозвучала мысль, сопроводившись столь же отчетливым воспоминанием... за что?! — ну вот, пришло и для меня время эмоций). Под ноги все чаще стали подвертываться камни, обкатанные до гладкости мелкие, и покрупнее, но тоже со сглаженными углами; впрочем, попадаются и острые, так что смотреть приходится внимательно, и я отодвигаю эмоции на потом.

Неподвижный, застоявшийся воздух пахнет пылью... пылью и... и... так вот почему я подумала о запахах! Воздух пахнет драконом! Дракон — это из прошлого. Забытый напрочь кусочек, всплывший на поверхность памяти благодаря особому, терпкому до жесткости запаху. Драконы, раса великих пилотов, интеллектуалов, эгоистов, раса, сделавшая своим домом космос и в этом близкая нам, сделавшим космос не просто местом работы, но образом жизни... драконы, раса, представители которой глубоко равнодушны к другим, но никогда не отвергнут просьбу о помощи. Драконы, почему я вас забыла?

Я кинулась вперед, и Степаныч осадил меня быстро и резко, будто ждал от меня чего-то такого — и готов был пресечь. Почему? Разве мне нельзя встретиться с драконом? Зачем же мы тогда шли сюда?

Я рвалась к дракону, как к случайно найденному кусочку прошлого. Что-то оживало во мне. Не воспоминания, нет. Даже не тени воспоминаний. Но — уверенность в том, что воспоминания должны быть. Что-то было со мной там, давно, в забытой ныне жизни. Я знаю о драконах. Я даже знаю, как надо говорить с ними!

Степаныч свернул в расщелину, и Алик взял меня за плечо:

— Подождем здесь.

Правильно. Драконы не любят незваных гостей.

Степаныч поприветствовал дракона длинно и витиевато; я не разобрала слов, но интонации оживили еще один кусочек из разбитой и смешанной с пылью мозаики, в которую превратили Повелители мою память. Драконы любят поболтать. И традиции драконьей вежливости таковы, что ждать Степаныча мы будем долго.

Я села на каменистую землю, привалилась спиной к откосу. Кусочки прежних встреч с драконами всплывали в памяти рваными обрывками — изящные продолговатые головы, щели ноздрей и выпуклые глаза, неторопливая, неизменно вежливая речь, зеленые блики на свернутых крыльях и тень под крыльями распахнутыми. Огромный, неестественно жуткий в отсветах Коктейля драконий склеп, в который чуть не врезался мой новехонький кораблик... как же он назывался? И сколько мне было тогда — десять, одиннадцать?

— Идите, — Степаныч высунулся из расщелины и махнул нам рукой.

Дракон оказался именно таким, как я ожидала: красивейших очертаний крупная голова, зеленоватая чешуя на длинном, огромном, гибком и мощном теле, мягкие складки сложенных крыльев. Витиеватое приветствие, за которым — глубокая безучастность.

Алик сразу пристроился у крутого драконьего бока, в тени от крыла, словно на привычном и любимом месте. И теперь глядел на меня... странно как-то глядел. В другое время я бы испугалась такого взгляда. Но сейчас мне все равно.

— Садись, — предложил Степаныч. — Здесь можно говорить свободно. Обо всем. И разговор у нас будет долгий.

Я пристроилась у стены расщелины, так, чтобы видеть дракона.

— Ты ведь понимаешь, как много забыла?

— Да, наверное, — вяло согласилась я. Слова не нужны сейчас, как Степаныч не понимает, зачем слова и разговоры, когда можно смотреть на дракона? Вдыхать его запах? Но Степаныч въедливый... ладно, отвечу. — Сначала я боялась думать об этом, потом как-то привыкла. Только последние дни...

Я запнулась, споткнувшись обо что-то, похожее на понимание. Последние дни мы много говорили о моих воспоминаниях. С Ясей говорили.

— Последние дни ты забыла о том, что надо бояться, — продолжил за меня Степаныч. — Ты захотела вспомнить. Захотела так сильно, что Повелители сочли нужным обезопаситься. Яся классный специалист, но ей не хватает осторожности.

Слова Степаныча путаются в моей голове. Путаются, смешиваются... вроде ясно все, а чего-то не хватает. Какой-то важной для понимания мелочи.

— Начни сначала, — хмуро предложил Алик. — Она же ничего не знает. И не понимает.

— И то, — согласился Степаныч. — Значит, так... что мы знаем, о чем догадываемся, и что из всего этого следует. Первое. Этот мир принадлежит Светлой Империи. Иллам. Высшей расе, говоря их словами. Естественно, раз они — высшие, все остальные — скот и быдло. Ты понимаешь, о чем я?

Нет, я не понимаю. Понимание где-то здесь, близко... словно за стеклянной стеной... вот, рядом — а не достать.

— Мне кажется, я встречалась с... с ними. — Слово «иллы» не идет на язык. Запрет, вопит что-то внутри, запрет! Забудь, или... или? — Я не помню, — шепчу я. — Только страх.

— Страх? — Алик смешно поднял брови. — Ты все-таки чувствуешь страх, кошка?

— Сейчас уже нет, — растерянно ответила я. — Но когда я услышала... это слово... меня скрутило. Сильно.

— Все правильно. Вполне в их вкусе, я хотел сказать. — Алик выплевывал слова, словно жгучую отраву, с исказившимся лицом и ощутимой ненавистью в светлых глазах. — Конечно, ты встречалась с ними, иначе тебя бы здесь не было.

— Это их мир, — повторил Степаныч. — Полигон. Экспериментальная площадка. Ты понимаешь?

— Да, — шепотом призналась я. — Не то, что вы говорите, мне будто мешает что-то. Но смысл — да, понимаю. Мы — лишь прах под ногами, это я помню.

— Ты попала сюда после промывки мозгов как объект для тренировки. Там, в поселке, тебя взяли под контроль. Твой мозг, понимаешь? Он подчинился им помимо твоей воли.

— Они убили мою волю, — согласилась я. — Мне кажется, я могла бы вспомнить, как это было. Если бы не страх.

— Есть одно средство... очень простое. Твой мозг будет закрыт. К тебе вернется все, что ты забыла. Ты сможешь и помнить, и контролировать себя. Хочешь?

Хочу ли я?

— Не знаю. Я сейчас как не я, голова чужая будто... и страшно, так страшно!

— Не бойся, кошка! — Алик пересел ближе ко мне, почти рядом. — Ты — не ты сейчас, да, но ты станешь собой. Настоящей. Будь ты тряпкой, они не стали бы вышибать из тебя память.

Ох, и жутко мне стало! Прах под ногами, надсадно выл во мне темный ужас, сдохнешь в муках и сгниешь в отбросах, без смысла и без... ПУСТЬ! Пусть, оборвала я пакостный вой, плевать, лучше так, чем жить тем, во что я превратилась.

— Ваше право, — сказала я.

— Нет, кошка, не в праве дело. Наше право было — шлепнуть тебя или отпустить. И оно уже кончилось. Здесь — зона свободного выбора. Как говорится, колхоз дело добровольное. Может, кому-то больше нравится быть прахом в пыли, чем отвечающим за себя человеком.

— Что такое «колхоз»? — невпопад спросила я.

— А фиг его знает, — отмахнулся Алик. — Важно то, что сейчас твой выбор станет и твоим приговором. Любой выбор, понимаешь? Или — или, без отступного.

— Эта ваша защита — она навсегда, так?

— С гарантией, — Алик зло усмехнулся. — Засекут — всё. Хана. Потому что снять не смогут ни лаской, ни таской. Разве что вместе со шкурой. Вот так, кошка. Хочешь?

— Хочу! — вскинулась я. — Давай!

— Погоди, — снова вступил Степаныч. — Видишь ли, Альо, эта защита тоже... так скажем, чужеродна. Я считаю, ты должна знать это и решать, представляя себе последствия. Хотя, если честно, я и сам их толком не представляю.

— Но ведь вы с Аликом защищены?

— Мы с Аликом, Алан, Яся, Марик. Из нашего поселка больше никто. Хотя я предлагал еще кое-кому.

— Они отказались? — удивилась я. — Тогда как случилось, что вы еще живы?

— Сдается мне, нас уже записали в покойники, — ответил Алик. — Как раз этой ночью. Ты дальше слушай, кошка.

— Я постараюсь коротко и по существу, — продолжил Степаныч. — В организм вводится порция чужеродных генов от невосприимчивого к ментальному воздействию донора. Мы предполагаем, что в организме реципиента они начинают вести себя подобно вирусу, внедряясь в клетки нервной системы. Не знаю, насколько это предположение соответствует... никто из нас не специалист в таких вопросах. Но факт, что после пересадки реципиент приобретает ментальную устойчивость донора. Проверено на людях и ханнах, так что с тобой должно пройти нормально.

— Я ничего не поняла, — призналась я. — Кроме результата. Но результат меня устраивает, так что можете начинать.

— Я объясню понятнее, — вдруг подал голос дракон. — Люди почему-то любят сложные термины, тогда как жизнь по сути своей проста. Уважаемая Альо, моя раса не воспринимает воздействия на мозг со стороны. Я подарю вам свою чешуйку. Когда она рассосется в вашем теле, вы тоже станете защищены от них. Людям хочется объяснить себе, почему так происходит. Но не все ли равно, как именно действует защита, если она действует безотказно? Моя чешуйка станет неотъемлемой частью вашего тела. Вы согласны породниться с драконом, уважаемая Альо?

Я встала. Не знаю, откуда это всплыло, но я поблагодарила его по всем правилам драконьего этикета. И я видела, ему это приятно.

Алик тем временем рылся в аптечке и с каждой секундой мрачнел.

— Что ты там? — спросил Степаныч.

— Обезболивающего нет, — растерянно сообщил Алик. — Дурак, не подумал проверить аптечку! Что же делать, кошка, это ж боль адская, нельзя же так...

Я не сразу нашла ответ. Просто потому, что мне и мысли не пришло ни о каких обезболивающих. Я забыла, оказывается, о нормальной для людей щадящей медицине, забыла о корабельных медкомплексах и ваннах с биогелем, накрепко забыла, а сейчас вот — от одного слова! — вспомнила. Вспомнила, и осознала, сколь чудовищно велики провалы в моей растоптанной Повелителями памяти, и испугалась — что же еще я забыла? Что сделали со мной? А потом до меня дошло, о чем речь, я как-то сразу вернулась в настоящий момент, к себе нынешней, к себе, потерявшей право если не на жизнь, то на уважение уж точно. И возмутилась:

— Прогуляйся до вашего поселка и освежи память! Анке правильно сказала, после таких дел не лечить надо, а живьем в землю закапывать.

— Анке никогда так не сказала бы. И никогда не стала бы подстрекать людей к расправе. Очередная забава высшей расы. Такая же, как и с тобой.

— Алик, я не знаю, может, это и была их забава, но мне от этого не смешно. Честное слово. По всем известным мне законам за то, что я там у вас натворила, возмездием может признаться только смерть. А если это не моя вина, а... их забавы... это же еще хуже! Получается, что я в любой момент могу натворить таких дел, что мало не покажется! Алик, что угодно, только не это! Пожалуйста!!!

— Успокойся! — Степаныч сгреб в кулак мою шкуру и тряхнул так, что я чуть не прикусила язык. — Истерику развела. Сделаем на живую, раз уж так вышло. Потерпишь. А ты тоже... паникер, тьфу!

Степаныч достал плоскогубцы и переглянулся с драконом:

— Ну, с Богом, что ли?

Тяжелые драконьи лапы опрокинули меня и прижали к земле. Не то что дернуться, пошевелиться, и то — никак.

— А тебе не будет больно? — спросила я дракона.

Степаныч напрягся, выдергивая из драконьей лапы чешуйку.

— Для меня это не боль, — сообщил мне дракон. — Боль — совсем другое. Ты не смотри на них. Смотри мне в глаза.

Глаза дракона — ярко-зеленые и блестящие, как броня новехонького катера. Такие же непроницаемые. Невыразительные. Не выражающие ничего — ни интереса, ни сочувствия, ни любопытства. Орган зрения и ничего более. Хорошо. Я почувствовала, как чьи-то руки оттягивают мне кожу на плече, надрезают... медленно и тяжко вползает в надрез драконья чешуйка... вползает, разрывая ткани, снимая кожу с напрягшихся мышц, а зеленая пелена драконьего взгляда плывет перед глазами и колышется, как тягучие волны океана на Ссс, родной планете ящеров. Я вспоминаю пиршество илла. Нет, не вспоминаю — слишком резкий рывок боли словно бросает меня снова в тот ужас. Что боль, ерунда. Дело привычки. Но вынести еще раз их наслаждение моей болью... нет!

Я слышу свой крик, или он вспоминается мне? Прошлое возвращается ожившим кошмаром. Что боль... дракон прав, боль — не это. Не то, что чувствую я сейчас. А то, что оживает во мне через вой и слезы, прорастает сквозь тихую ругань Алика и зеленые колодцы драконьих глаз. Отец. Чак. Блонди. Телла. Рах. Пещерники и ханны, падающий охладитель, след камнегрыза в чистом пространстве. Мама. «Зико Альо Мралла, капитан Три Звездочки, соблаговолите сделать хотя бы формальный выбор». Изумрудные сумерки ящерьего мегаполиса, полосатый серп Коктейля в загроможденном небе Нейтрала, слепящая белизна одиночки на ханнском курьере.

Сэйко. Мягкий кожаный сапожок над моими глазами. «Ты ведь знаешь, как казнят ящеры? Я попрошу для себя твою шкурку».

Будь ты проклят, илл!

Как это больно, как больно — вспоминать!

Даже больнее, чем забыть...

Два зеленых огня горят в темноте надо мной. Почти как люминоспейс. Дракон. Дракон смотрит на меня...

Значит, уже ночь. Я пробую шевельнуться. Сажусь. Ни боли, ни слабости. Только какая-то странная неуверенность, словно мое тело — не совсем мое. И мучительное осознание бессилия.

— Надо выбираться отсюда.

— Легко сказать, — откликается из-за драконьего бока Алик. — Сидели б мы здесь, если бы можно было выбраться, как же!

— Пусть уважаемая Альо сходит к кораблю, — с церемонной вежливостью предлагает дракон.

— Толку, — фыркает Алик. — Он же никого не подпускает.

— Не так, — возражает дракон. — Он не подпустил никого из приходивших к нему. Но разве туда ходил хоть один свободный капитан? А ведь это корабль свободного капитана, ты сам назвал мне знак Нейтрала на нем. Пусть уважаемая Альо сходит.

— Да что ж, пускай сходит, — подал голос Степаныч. — Даже если он ее и не пропустит, мы можем узнать что-нибудь новое. Сходи, Альо.

Нейтрал?

— Что за корабль?

— Посмотришь, — пожав плечами, ответил Степаныч. — Кто лучше тебя разберется?

Корабль свободного капитана...

— Кто бы это мог быть? — пробормотала я. — Давно он здесь?

— Мы набрели на него незадолго до твоего появления. А уж сколько он там... не похоже, что очень давно.

Может, Телла, подумала я, ведь Ран-то здесь. Впрочем, это может быть кто угодно — мало ли свободных капитанов пропадает бесследно. Глупо надеяться...

— А ты не полетишь с нами? — спросила я дракона.

— Я не могу летать, — ответил он. Так спокойно ответил, словно не о жизни его речь, а о пустяках каких-нибудь. Я охнула, вглядевшись: теперь я вижу, крылья дракона лежат неправильно. Не полураскрыты, как показалось мне сначала, а неестественно вывернуты. Он такой же пленник здесь, как и мы. Драконы не могут жить без полета. На самом деле не могут. Вернувший мне память дракон умирает. Медленно умирает, и единственное, что он еще может — и делает! — делиться своими чешуйками. Дарить частички себя таким, какой была я всего несколько часов назад.

— Прости.

— Не огорчайтесь за меня, уважаемая Альо. Будь иначе, я не смог бы помочь никому из вас. А ведь это самое малое, чем могу я искупить свою великую глупость.

— Если выберемся... могу я чем-то помочь?

— Что мне поможет? А с иллами вы посчитаетесь и без моей просьбы. За всех, кто оказался здесь.

— Ты так говоришь, друг, будто выбраться отсюда — раз плюнуть, — в словах Алика была бы насмешка, если бы не горькая тоска, пропитавшая голос.

— У капитана Альо есть шансы с этим кораблем.

Шансы?

— Почему ты так говоришь? — опередил мой вопрос Степаныч. — Ты что-то знаешь?

— Я бывал на Нейтрале, — сердито ответил дракон, — и встречался кое с кем из капитанов. Если бы я видел тот корабль сам, я мог бы сказать, что знаю что-то — или не знаю ничего. Но с ваших слов я не могу уверенно обозначить свои предположения. Поэтому я и сказал только то, что сказал.

— Ладно, извини, — вздохнул Степаныч. — Сходим, посмотрим...

— Мы вдвоем сходим, — тихо сказал Алик. — Ты, Илья Степаныч, в поселке нужнее. А послезавтра вечером здесь же встретимся.

— Махинатор, — снова вздохнул Степаныч. — Всегда-то ты все учтешь.

— Какой есть. А ты, Альо, поспи пока.

Не думаю, что смогу сейчас заснуть, хотела сказать я. Но дракон наклонил голову, и сверкающие его глаза поймали мой взгляд.

— Он прав, уважаемая Альо. Он опирается на собственный опыт, и он прав.

— Хорошо, попробую, — пробормотала я. И, кажется, тут же и уснула.

Алик разбудил меня в почти непроглядных сумерках. Для него, конечно, непроглядных. Я-то видела и дракона, казавшегося сейчас, с закрытыми глазами, мертвым холмом, и притулившегося у его бока Степаныча, и сверток в руках Алика, аппетитно пахнущий жареным кроликом. Я видела, но я прожила жизнь среди людей и знала, что Алик мог найти меня разве что на ощупь. Сильно же ему не терпится.

— Ешь, — прошептал Алик.

Я оторвала половину кролика, отдала ему. Сейчас я остро чувствовала, как тяжело дался мне вчерашний день, но Аликово нетерпение оказалось заразным. Я проглотила свою порцию, почти не жуя, и Алик не намного от меня отстал. Не скажу, что за это время так уж развиднелось. Ну, я-то разгляжу дорогу, а Алик, наверное, знает, что делает.

— Ну что, капитан Альо, двинули?

Дракон приоткрыл один глаз, прошелестел чуть слышно:

— Удачи.

— Спасибо, — ответила я. — Веди, Алик.

Да, он знает, что делает. Или помнит дорогу наизусть, или видит почти так же, как я. И еще он умеет собраться и держать дыхание: я не думала, что человек может задать такой хороший темп. К рассвету мы прошли изрядное расстояние, а посветлу Алик еще прибавил шаг. К полудню мы глотнули воды на ходу. И он сказал первые слова за весь наш путь:

— Твоего дружка ханна этот корабль чуть не убил. Он ведь настырный, мяукнул чего-то в ответ на предупреждение и попер напролом. Но реакция у него, я тебе скажу! От лазера увернуться!

— Элементарно, — фыркнула я. — Это вы видите только сам выстрел. А ханн воспринимает импульс команды и знает, что выстрел будет. А что за предупреждение?

— Обычное. Знаешь, как на любом охраняемом объекте. Типа: «Остановитесь, у вас нет допуска».

— И что Ран?

— А ничего! — В голове Алика досада. Можно подумать, он хотел, чтобы Рана корабль пристрелил. — Откатился назад, воняя припаленной шкурой.

— А остальные?

— Перепробовали известные допуски. Без толку, естественно. Не знаю, что ты сможешь там сделать.

— Скорее всего, ничего не смогу. Свободные капитаны защищают свои корабли достаточно надежно, чтобы не бояться незваных посетителей.

— Но дракон почему-то считает, что у тебя есть шанс.

— И это не дает тебе покоя, — пробормотала я. — И мне тоже. Далеко еще?

— Не очень. Прибавим?

— А сможешь?

— Запросто!

Мы снова прибавили шаг, я даже зауважала Алика: человеку нелегко соревноваться с ханной в быстроте и выносливости, а я в этом истинная ханна. Но мне не давал покоя еще один вопрос.

— Алик?

— Ммм?

— А почему это иллы разрешают дракону делиться чешуйками? Им что, очень хочется потерять над вами контроль?

— Мы думали об этом, — признался Алик. — И не придумали ничего умнее того, что иллы изучают и это тоже.

— Как можно выйти из-под контроля?

— И как вернуть контроль. Иначе, сама понимаешь, они бы грохнули и дракона и всех нас. Или, если дракон нужен им еще для чего-то, посадили бы его в клетку.

— Но тогда они должны сейчас следить за нами.

— Ну и что?

Нахальство — второе счастье, так, что ли?

— Как это ну и что? Ты меня куда ведешь?!

— Альо, ты что, совсем того? — Алик останавился. — Ты разве не понимаешь, что все мы здесь под колпаком? Если спрятаться невозможно, это ведь не значит, что нужно сидеть по углам и не дергаться!

Да, это значит, что нужно наводить их на корабль!

— Или ты думаешь, что они про корабль не знают? Так вот — знают. И им зачем-то нужно его открыть. Временами они гоняют туда новичков, допуски пробовать.

— Алик... а ты уверен, что нас туда не гонят?

— Уверен. Ты, когда под контролем, себя не помнишь. А что с людей драконья защита не снимается — уже проверено. Пошли, хватит болтать.

Интересно, подумала я, почему они меня туда не гоняли? Или гоняли, но под контролем, и я не помню? Жаль, не узнаешь...

Степь незаметно переходила в холмы, горизонт приблизился, ветер усилился и стал посвистывать, жухлая трава под ногами становился все выше, и каждый наш шаг сопровождался тихим треском сминаемых жестких стеблей.

И в какой-то момент в этот треск и в посвист ветра вплелся скрежет. Далекий, почти на краю слышимости, металлический скрежет. Я схватила Алика за руку:

— Слышишь?

— Еще нет. Я услышу минуты через три.

Минуты через три скрежет стал резок и отчетлив — рваный, скребущий по нервам, до жути неправильный здесь звук. А еще через пару минут мы вышли на вершину холма — и я увидела...

Скрежетал полуоторванный кусок обшивки — мятая, искореженная тускло-серая полоса, свисавшая со стабилизатора. Ветер тер ее о выступ антенны. И еще здесь, в каких-то пятидесяти метрах от корабля, слышалось тонкое дребезжание: вибрировали на ветру искореженные, изломанные вдрызг ракетные стойки.

Да, кораблик выдержал нелегкий бой...

И в этот миг узнавание пронзило меня. Сначала радостное... но я тут же поняла, что может значить этот корабль на этой планете.

Словно во сне, я шагнула к нему.

— Стой, — Алик вцепился мне в плечо, — убьет!

Я отшвырнула его и помчалась вниз. Чуть не всем телом впечаталась в сенсоры у аварийного люка и выдохнула, задыхаясь и плача:

— Доступ... это я, Альо.

И люк открылся. Корабль моего отца впустил меня.