"О социализме и русской революции" - читать интересную книгу автора (Люксембург Роза)

Эпохальные события

Эпохальные события в Петербурге вызвали в рядах просвещенного германского рабочего класса не только самое глубокое возбуждение, самое горячее возмущение творимыми режимом кнута убийствами и самую братскую, самую теплую симпатию к героически борющемуся русскому пролетариату. Они выдвинули также ряд вполне оправданных вопросов о характере, значении, причинах, перспективах русского революционного движения. Уяснить себе прежде всего внутренний смысл, политическое, историческое содержание этого движения — вот наша первая задача.

Старик Либкнехт говорит в своих воспоминаниях о Карле Марксе, что для Маркса политика была прежде всего предметом изучения. И в этом Маркс должен быть для всех нас примером. Как социал-демократы мы являемся, да и должны быть, вечными учениками, а именно учениками в школе великой учительницы — истории. Особенно для нас как революционной партии каждая революция, которую мы переживаем, это кладезь исторического и политического опыта, призванного расширить наш идейный горизонт, сделать нас более зрелыми для достижения наших конечных целей, для решения наших собственных задач.

Поэтому и позиция германской социал-демократии в отношении событий в России должна отличаться от позиции буржуазных партий и не только тем, что мы ликуем там, где реакционеры злобствуют или же боязливо-либерально колеблются между радостью и подавленностью, а прежде всего тем, что мы полностью схватываем и понимаем внутренний смысл событий там, где они без всякого разумения воспринимают лишь внешнее, только столкновение материальных сил, только политический гнет и возмущение.

Важнейший вопрос, который, естественно, должен больше всего интересовать нас как социал-демократов, как партию сознательного вмешательства в процесс общественной жизни, таков: была ли Петербургская революция стихийной, слепой вспышкой народного гнева, или же в ней присутствовали сознательное руководство и планомерная акция? А если да, то какие факторы, классы, партии играли здесь решающую роль и какова была в этом движении особенно роль социал-демократии?

На первый взгляд возникает склонность считать Петербургское восстание совершенно бесплановым слепым бунтом, который, с одной стороны, вспыхнул совершенно неожиданно для всех под непосредственным воздействием военных событий^*, а с другой, поскольку заходит речь о руководстве и сознательном влиянии, полагать, что таковое было в руках элементов, не имеющих с социал-демократией ничего общего. Ведь факт, что во главе Петербургского восстания стояло основанное с дозволения жандармерии легальное «Собрание русских фабрично-заводских рабочих», которое власти создали и терпели с намерением лишить социал-демократию влияния. Да и кроме того, это «Собрание», как и все восстание 22 января, возглавлял человек, который, будучи помесью пророка и «демагога», живо напоминает немецкой публике мистические персонажи Толстого.

Тем не менее вывод, который опирался бы лишь на такие внешние признаки, был бы совершенно ложным. В революционные моменты, чтобы правильно понять их, надо заранее подходить к ним с правильной меркой, с такой меркой, которая не может быть взята из мирных времен, из повседневной, и будничной работы и особенно из будней парламентарных стран. Подлинная революция, крупное массовое восстание никогда не является, никогда не может быть искусственным продуктом сознательного, планомерного руководства и агитации. Можно содействовать приближению революции, разъясняя ее объективную необходимость тем классам общества, которым предопределено стать носителями этой революции. Можно заранее предопределить общее направление революции, по мере сил разъясняя революционным классам их задачи и социальные условия исторического момента. Можно ускорить начало революции, используя для усердной и умелой агитации все революционные моменты, ситуации, чтобы подтолкнуть народные классы к политическому выступлению.

Но совершенно невозможно, когда революция уже разразилась, управлять ею по команде, особенно в первой ее фазе; совершенно невозможно назначить стихийное выступление огромной массы на какой-то определенный день, на определенный час — словно театральную премьеру, — и столь же невозможно командовать устремляющимися на улицу массами, будто ротой вымуштрованных солдат, шествующих парадным маршем. Представление о так называемой «руководимой» революции неисторично уже по той причине, что оно предполагает начало революционной бури только в тот момент, когда вся участвующая народная масса политически просвещена до последнего человека, более того, даже состоит в организации и подчинена руководству определенных органов. Но на самом деле взрывы классовой борьбы никогда не ждут до тех пор, пока по вышеприведенной схеме не будет спокойненько, как по ниточке, завершена «подготовительная работа». Ведь накопившаяся, аккумулированная энергия инстинктивной, наполовину неясной классовой оппозиции в народе обычно намного больше, чем предполагают сами агитаторы. А сама революция — незаменимая школа, которая лишь в боевом штурме устраняет остатки неясности в представлениях масс, и то, что еще вчера, возможно, было их инстинктом и смутным стремлением, в огне событий выковывается в политическое сознание.

Поэтому во всех революциях мы видим, что в первый момент они приносят с собой всяческие неожиданности, что в них проявляются совершенно случайные влияния, участвуют и даже выходят на поверхность случайные, временные руководители, которые некритичному наблюдателю могут показаться вождями и носителями революций, тогда как в действительности они — лишь ведомые ею. К таким типичным случайным лидерам революции, полагающим, что это они двигают ее, в то время как она ведет их, несомненно, принадлежит и петербургский священник Гапон. Но прежде всего к таким явлением относится само «Собрание рабочих», основанное с благословения абсолютистского правительства. И было бы непростительной поверхностностью и близорукостью оценивать характер всего Петербургского восстания по тому, что во главе его поначалу шагал священнослужитель с крестом, с портретом царя. Такие привходящие влияния, даже если они в первый момент находят благодатную почву в традиционных, отсталых представлениях большой массы, с неистовой быстротой преодолеваются и отбрасываются в бурном ходе революционных событий. Масса, которая еще вчера верила в царя и, вероятно, вышла на улицу с полурелигиозным чувством, сегодня уже излечена от всех иллюзий так быстро и основательно, как ее не смогли бы излечить целые годы и десятилетия социалистической агитации.

Но в той же самой мере, в какой отбрасываются такие мешающие примеси, такие пережитки отсталого мировоззрения — а это, как уже сказано, в революционные эпохи дело нескольких недель, даже дней, — отодвигаются в сторону и случайные вожди и влияния, а руководство естественным образом все более переходит в руки того крепкого ядра революционных масс, которое с самого начала ясно видит цели и задачи, т. е. в руки социал-демократии. С тех пор именно она — одна-единственная, кто сохраняет свое превосходство, кто находится на высоте положения именно потому, что она не разделяла и не питала жестоко разрушенных иллюзий, а также потому, что она видит дальше, показывает дальнейший путь обычно настороженной и подавленной после первого поражения массе, наполняет ее мужеством, надеждой и уверенностью в конечном успехе, в железный императив революции и ее победы.

Если оставить в стороне внешние формы проявления, а именно первые моменты революции в Петербурге, то она предстает как современное классовое восстание с ярко выраженным пролетарским характером.

Прежде всего тот факт, что петербургские рабочие направились с просьбой о политических свободах к царю в надежде, что его понимание и доброта помогут им чего-нибудь добиться, при ближайшем рассмотрении оказывается вовсе не таким уж важным, как это было воспринято повсюду под первым впечатлением. Определяющим является не вопрос, в какой форме рабочие выдвинули свои требования, а вопрос: каковы были эти требования? И в этом отношении список политических реформ, который петербургское массовое шествие рабочих хотело представить царю, был недвусмысленным выражением их политической зрелости и классовой сознательности. Ибо список этот был не чем иным, как сведением воедино основных статей демократической конституции; то была политическая программа русской социал-демократии, за исключением ее требования республики.

Но эти требования демократических свобод не были внушены петербургским рабочим ни священником Гапоном, ни его терпимым жандармами «Собранием рабочих», которое как раз и имело своей задачей удерживать рабочих вдали от «политики». Эти требования служили лейтмотивом политической агитации социал-демократии. И даже если бы не имелись достоверные сообщения очевидцев о том, как в последние бурные дни перед 22 января на собраниях гапоновского «Собрания» выступали в качестве ораторов социал-демократы, как умели они изложением своих взглядов систематически увлекать их за собой и таким образом становились действительными вождями движения, то и тогда выдвинутых петербургскими рабочими требований было бы достаточно, чтобы привести нас к убеждению: это восстание — продукт социалистической разъяснительной работы, это есть и может быть только результат длившейся десятилетия агитации, хотя чисто внешне оно и могло показаться делом нескольких дней.

Но не только текст петербургских требований превосходил своей ясной решительностью и радикальным духом слабенькие, по большей части в каком-либо пункте двусмысленные петиции либеральных съездов, банкетов и совещаний. Весь характер этих требований, а также их мотивировка выразительно свидетельствуют об их пролетарском духе. Не забудем, что среди подлежащих немедленному принятию мер, которых потребовали петербургские рабочие, на первом месте стоял восьмичасовой рабочий день. Тем самым совершенно недвусмысленно выражалась социальная сторона движения и классовая основа освободительной программы. Даже в самой петиции царю, которая была написана в качестве введения к требованиям, звучит как сильнейшая нота противостояние капиталистическим эксплуататорам; необходимость политических реформ явно и по всему своему смыслу обосновывается классовым положением рабочего класса, необходимостью иметь политическую и правовую свободу действий, чтобы получить возможность вести борьбу с эксплуатацией, осуществляемой господствующим капиталом.

В этом — чрезвычайно важный момент для оценки всего движения в России. К сожалению, в Западной Европе вообще слишком склонны рассматривать по историческому шаблону нынешнюю революцию в царской империи как по сути своей чисто буржуазную революцию, даже если она в результате особого сочетания социальных моментов на деле вызвана и ведется рабочим классом. Представление, будто в настоящее время пролетариат в России действует только как исторический заместитель буржуазии, совершенно ложно. Такой простой механической смены места классов и партий в историческом процессе — как в кадрили — вообще быть не может. Именно потому, что сейчас в России имеется рабочий класс, притом в значительной мере классово сознательный, уже в течение многих лет просвещенный социал-демократией рабочий класс, который борется за буржуазную свободу, сам характер этой свободы и борьбы за нее приобретает совершенно своеобразный облик. Это уже не та борьба за правовые и политические гарантии для беспрепятственного экономического развития капитализма и политического господства буржуазии, какая велась в свое время во Франции, Германии и повсюду в буржуазных странах. Ныне это борьба за политические и правовые гарантии беспрепятственной классовой борьбы пролетариата против экономического и политического господства буржуазии.

Правда, формально и в конечном итоге нынешней революционной эпохи в России бразды правления, политическое господство захватит в свои руки не рабочий класс, а буржуазия. Но в самой этой политической ситуации в России в несравнимо большей степени, чем, к примеру, после Мартовской революции [1848 г. ] в Германии, будет заранее заключен глубокий раздор, то противоречие, которое станет определяющим для всего дальнейшего политического развития России. Однако и сам ход революционных событий, лишь в начале которых мы в настоящее время находимся, может стать для социал-демократии особенно важным и запутанным.

Учитывая ту силу классовой сознательности и организации, которую развернула революция со времени 22 января по всей империи, учитывая также то, что со дня первой кровавой бани в Петербурге все движение, несомненно, находится в руках социал-демократии (как в Петербурге, так и в провинции, как в русской Польше, так и в Литве и на Кавказе), революция, рассчитанная не на недели, а на годы, никак не может пойти дальше таким же путем, как, например, в «безумный год» в Германии. Рабочий класс, а значит, и социал-демократия будут призваны вмешаться в события гораздо более решительным образом, стараться добиться для пролетариата осуществления гораздо больших непосредственно классовых требований, чем это было возможно и имело место в какой-либо буржуазной революции. Дабы понять этот дальнейший ход событий, а также их взаимосвязь с исходным пунктом — Петербургским восстанием, равным образом необходимо уже первую вспышку революции оценивать не по случайным и преходящим формам ее проявления, а по ее внутреннему смыслу и содержанию как классовое восстание в высокой степени просвещенного современного пролетариата.

Уже в первый период революции в царской империи, который мы только что пережили, рабочий класс завоевал и обеспечил себе внутри общества положение ведущего класса, причем в такой мере, как ни в одной из предшествующих революций. Правда, и революции нового времени во Франции, в Германии, в западноевропейских странах тоже были делом трудового народа. Это его кровь текла по улицам Парижа, Берлина и Вены, это его сыны гибли на баррикадах, его жертвами была куплена победа современного общества над средневековым феодализмом. Но трудящиеся массы были здесь лишь вспомогательным войском и орудием буржуазной революции. Дух, направление, руководство революции всякий раз определяла буржуазия, а ее классовые интересы были также и исторически движущей силой революционных восстаний.

В настоящее время положение вещей в России выглядит совершенно иначе. Правда, и в царской империи имеются и имелись с давних пор буржуазные оппозиционные течения и группы. В собственно России это был либерализм, в западной зоне империи — национальная оппозиция, которая привела в прошлом, прежде всего в Польше, к двум мощным восстаниям — в 1831 и 1863 гг.^* Но именно история борьбы с царизмом в последнее время показала полнейшее бессилие обоих этих течений.

Русский либерализм, «буржуазный» скорее в смысле непролетарский, был с давних пор и остается поныне выразителем не капиталистически-буржуазного развития, а скорее оппозиции. С одной стороны — аграрного дворянства, которое как класс, экспортирующий зерно, заинтересовано в свободной торговле и недовольно крайней политикой абсолютизма, установившей высокие покровительственные пошлины, наградившей его дорогими сельскохозяйственными машинами и затруднившей сбыт [зерна] за границей, раздражено тупым хозяйничаньем бюрократии, чинящей препятствия на каждом шагу. С другой стороны, добавляется оппозиция городской буржуазной интеллигенции, которая возмущена азиатскими методами подавления с помощью кнута всякого свободного научного исследования, печати, всей духовной жизни, а также крайне ожесточена против правящего режима из-за ужасающего материального обнищания широких слоев народа. К этому надо еще добавить разные частные и особые интересы буржуазных слоев и групп: городских и сельских органов самоуправления, свободную деятельность которых совершенно парализует неуклюжее вмешательство господствующей камарильи. Из всех этих элементов и возникло в недавнее время либеральное брожение, к которому после начала войны примешался еще и несомненно серьезно оскорбленный «патриотизм», так что это брожение внешне производило поначалу даже довольно импозантное впечатление.

Однако сколь мало это либеральное брожение само по себе поддерживалось серьезными, сильными классовыми интересами какого-либо буржуазного слоя, сколь малую опасность оно представляло для абсолютизма, показывает обращение с ним со стороны последнего. После непродолжительной «либеральной» игры периода Святополк-Мирского^* деспотизм покончил со всякой либеральной «весной» лаконичной репликой, которую Николай II нацарапал карандашом на полях петиции земств о введении конституции, назвав просьбу «бестактной и наглой». Тут и делу конец! Либеральные анкеты, речи и резолюции были просто-напросто запрещены, а дворянско-интеллигентский либерализм, совершенно сбитый с толку, так и застыл в полном ошеломлении и растерянности. Остается фактом и должно быть категорически подчеркнуто то, что в момент, предшествовавший началу пролетарского восстания в Петербурге, либеральное брожение пришло в состояние застоя и явно чувствовало себя полностью парализованным в результате козырного хода абсолютизма. Не выступи неожиданно на арену рабочий класс, либерализму пришлось бы в надцатый раз свертывать свои паруса и весь оппозиционный период закончился бы играючи добытым триумфом абсолютизма.

Но в мгновение ока вся декорация изменилась. Царизм, который только что обращался с кампанией либералов высокомерно en canaille («как с озорниками» — франц.) и мог отчитывать их словно за юношескую дурацкую и «наглую» выходку, при первом же выступлении пролетарской массы посерел от страха и, лишь только рабочие собрались подступиться к нему со своими «прошениями», сразу же уразумел, что теперь вопрос для него стоит так: быть или не быть? И он немедленно, при первом же ходе, бросил на стол свою последнюю козырную карту: массовое убийство, открытую борьбу против пролетариата. Тем самым движение за свободу одним махом превратилось в прямой конфликт между абсолютизмом и рабочим классом, а буржуазно-дворянско-интеллигентский либерализм оказался оттесненным на второй план.

В еще большей мере это имело место в нерусских провинциях царской империи, особенно в Польше. Здесь национализм как сильное оппозиционное движение дворянства благостно почил уже со времени последнего восстания в 1863 г. Мощно пошедший в гору с 60-х годов в Конгрессовой Польше^* капиталистический способ производства не только сломил дворянство с его сепаратистскими устремлениями, но и поставил во главе общества современную буржуазию, которая в интересах капиталистической погони за прибылью стала надежнейшей и усерднейшей опорой русского царизма. Тем не менее национальные традиции, хотя и полностью лишенные всякой активной живой силы и притом в совершенно расплывчатой форме, еще появлялись как привидения в сферах мелкой буржуазии и городской интеллигенции. Недавний революционный период в царской империи стал пробой огнем и для этих пережитков национальной оппозиции. Выяснилось, что в этих пережитках не осталось и следа живого политического порыва. Совершенно очевидно, что если какой-нибудь момент и был пригоден или словно специально создан для выхода на поверхность национального движения, то это должен был быть именно период внутреннего либерального брожения в собственно России. Вот теперь следовало тоже сказать свое слово, участвовать в протесте, использовать всеобщее возбуждение для выражения национальных стремлений. Ничего этого не произошло. В период открытых либеральных протестов, банкетов и резолюций именно Польша была единственной провинцией царской империи, где буржуазия, дворянство и интеллигенция равным образом вели себя пассивно, где не раздалось ни единого громкого голоса из какого-либо буржуазного или мелкобуржуазного слоя, выражавшего хотя бы либеральное стремление.

И только вместе с всеобщим восстанием польского рабочего класса, чисто пролетарским восстанием солидарности с петербургским пролетариатом, Конгрессовая Польша тоже влилась в общий революционный поток царской империи. И это восстание было так же свободно от национального сепаратизма, как и восстание еврейского, латышского, армянского пролетариата в последние недели. Это было единое современное классовое движение чисто политического характера, которое соединило все группы рабочих в царской империи в одно боевое войско против деспотизма и обеспечило руководство обществом рабочему классу как единственному политически активному фактору.