"Избранное - Романы. Повесть. Рассказы" - читать интересную книгу автора (Спарк Мюриэл, Spark Muriel)

Глава пятая

Миссис Энтони чутьем знала, что миссис Петтигру — добрая женщина. Чутье обманывало миссис Энтони. Но когда миссис Петтигру поступила к Колстонам ухаживать за Чармиан, первые недели она подолгу сиживала на кухне и рассказывала миссис Энтони о своих горестях.

— Вы закурите, — сказала миссис Энтони, разливая крепкий чай и указывая локтем на пачку на столике. — Бывает и хуже.

Миссис Петтигру сказала:

— Не знаю уж, куда хуже. Тридцать лет жизни я положила на Лизу Брук. Все знали, что деньги ее причитаются мне. А потом откуда ни возьмись объявился этот Гай Лит. Ни в каком браке они не состояли. Не настоящий это был брак.

Она пододвинула к себе чашку чаю и, склонившись к уху миссис Энтони, поведала ей, как жестоко и по какой давней причине Гай Лит обманул Лизу Брук и, не смог вступить с нею в супружеские отношения.

Миссис Энтони основательно отхлебнула чаю из чашки, которую держала обеими руками и в которую выдохнула так, что душистый пар уютным теплом обволок ее нос.

— Ну и все же, — сказала она, — муж есть муж. Раз законный.

— Лиза его никогда открыто не признавала мужем, — сказала миссис Петтигру. — Пока она не умерла, никто и не знал, что она замужем, вот же свинюшка паршивая.

— А вроде вы говорили, что она ничего, — удивилась миссис Энтони.

— Я про Гая Лита, — сказала миссис Петтигру. — Это он паршивая свинюшка.

— Ах, вон что. Ну, миленькая, суд еще свое слово скажет, когда время придет. Вы сигарету-то берите.

— Я с вами прямо курякой стану, миссис Энтони. Спасибо, я возьму, а вот вам не мешает курить поменьше, поберегли бы здоровье.

— С двадцати пяти лет по двадцать штук в день курю, а вчера перевалило за семьдесят, — сказала миссис Энтони.

— Как за семьдесят! Господи, да куда же…

— Семьдесят лет мне вчера исполнилось.

— Ах, семьдесят лет. Ну, так вам самое время на отдых. А то с этими… — миссис Петтигру кивнула на кухонную дверь, имея в виду Колстонов, пребывающих где-то за нею.

— Да нет, у них неплохо, — сказала миссис Энтони. — Сам-то он прижимистый, а она хорошая, она-то мне нравится.

— Прижимистый по части денег? — спросила миссис Петтигру.

— То есть не дай бог, — сказала миссис Энтони, повращав глазами и обратив взгляд на собеседницу для пущего понимания.

Миссис Петтигру поправила волосы, густые, крашенные в черный цвет и отлично подстриженные, как ее научила Лиза.

— Вот сколько бы лет вы мне дали, миссис Энтони? — спросила она.

Миссис Энтони, не поднимаясь со стула, откинулась назад, чтобы лучше разглядеть миссис Петтигру. Она взглянула на ее черные замшевые туфли, на ее гладкие ноги — ни одной вздувшейся вены, — на плотные бедра и подобранный бюст. Затем миссис Энтони склонила голову набок, чтобы окинуть взглядом, под углом в пятнадцать градусов, лицо миссис Петтигру. От носа к углам губ пролегли складочки, ротик был накрашен вишневой помадой. Двойной подбородок только-только наметился. Лоб пересекали две морщины. Глаза темные и ясные, нос твердый и приплюснутый.

— Ну что ж, — сказала миссис Энтони, скрестив руки, — я бы дала вам года шестьдесят четыре.

Голосок миссис Петтигру удивительно не вязался с ее яркой внешностью. Он прожурчал еще нежнее обычного, когда она сказала миссис Энтони:

— Прибавьте пять лет.

— Шестьдесят девять, значит. Столько вам никак не дашь, — сказала миссис Энтони. — Ну, у вас-то времени, конечно, хватало следить за собой, и потратиться тоже могли — на пудру, то да се. Вам бы служить, что ли, где.

На самом-то деле миссис Петтигру было семьдесят три, но, накрасившись, она выглядела куда моложе своего возраста.

Между тем она провела рукой по лбу и медленно покачала головой. Ее тревожили денежные дела — в суде все, вероятно, затянется бог весть как. И родня Лизы в свою очередь предъявила свои права.

Миссис Энтони стала мыть чайную посуду.

— А Уорнер-то старик там еще, с нею? — спросила она. — Или ушел?

— Н-да, — подтвердила миссис Петтигру. — Он там.

— Вот и хорошо, можно об ней покамест не волноваться, — сказала миссис Энтони.

— Между прочим, — заметила миссис Петтигру, — в бытность мою у Лизы Брук меня обычно вызывали привечать гостей. И ни перед кем меня не стеснялись.

Миссис Энтони принялась чистить картошку, что-то напевая.

— Пойду туда, — сказала миссис Петтигру, поднимаясь и одергивая свою ровную юбку. — Мало ли что ей там нравится или не нравится, я уж хоть за ней-то пригляжу, затем все-таки наняли.

Войдя в гостиную, миссис Петтигру сказала:

— О, миссис Колстон, а я подумала, может, вы утомились.

— Соберите, пожалуйста, со стола, — сказала Чармиан.

Миссис Петтигру собирать со стола не стала, она позвонила миссис Энтони и ставила на поднос блюдечко за блюдечком, чувствуя, что гость Чармиан ее оглядывает.

Чармиан сказала миссис Петтигру:

— Спасибо, Тэйлор.

Миссис Петтигру не раз видывала Алека Уорнера у Лизы Брук. Он улыбнулся ей и кивнул головой. Она присела и вынула сигарету из своей замшевой сумочки. Алек поднес ей огонь. Миссис Энтони, прогромыхав посудой, удалилась на кухню вместе с подносом.

— Так вы говорили… — сказала Чармиан своему гостю.

— Ах да. — Он повернул седую голову и серое лицо к миссис Петтигру. — Я тут объяснял, как у нас образовалась демократия на Британских островах. Очень скучаете по миссис Брук?

— Да, чрезвычайно, — сказала Мейбл Петтигру, выпустив длинную струю дыма. Она приняла светский вид.

— Пожалуйста, дальше про демократию, — сказала она.

— Когда я поехала в Россию, — сказала Чармиан, — царица выслала мне эскорт…

— Ну, погодите, пожалуйста, минуточку, миссис Колстон, пока мистер Алек Уорнер расскажет нам про демократию.

Чармиан странно поглядела на нее, потом сказала:

— Да, Эрик, в самом деле, насчет демократии.

— Не Эрик — Алек, — сказала миссис Петтигру.

Алек Уорнер успокоительно повел перед собой своей старческой твердой рукой.

— Демократия поистине восторжествовала на Британских островах, а именно в Шотландии, при посредстве мочевого пузыря королевы Виктории, — сказал он. — Как вы знаете, в принципе демократия и так существовала, но в жизнь она воплотилась из-за маленького недомогания королевы.

Мейбл Петтигру рассмеялась, закинув голову. Чармиан глядела отуманенным взором. Алек Уорнер медленно продолжал, как бы отмеряя голосом время разговора. Глаза у него были очень внимательные.

— У королевы Виктории было, видите ли, немного неладно с мочевым пузырем. И когда она на склоне лет ездила в Балморал, велено было к некоторым коттеджикам пристроить уборные, поскольку раньше их там не имелось. Таким образом, королева могла поутру безбоязненно проехаться по окрестностям; время от времени она вылезала из кареты — якобы затем, чтобы посетить скромные жилища подданных во всей их простоте. Мало-помалу разнеслась молва о том, что королева Виктория невероятно демократична. Все это, конечно, из-за ее легкого недомогания. Но тут все стали подражать королеве Виктории, идея расползлась, и вот теперь, как видите, у нас воцарилась такая демократия, что дальше некуда.

Миссис Петтигру закатилась долгим смехом. Алек Уорнер остановил как бы орнитологический взгляд на Чармиан, которая обирала плед у колен, дожидаясь своей очереди рассказывать.

— Когда я поехала в Россию, — сказала Чармиан, по-детски подняв к нему глаза, — царица выслала эскорт мне навстречу к самой границе, а обратно эскорта не было. Это в чисто русском духе — принимать решения и затем утомляться от собственной решимости. Крестьяне-мужики всю зиму лежат на печи. И всю, помнится, дорогу в Россию мои спутники то и дело раскрывали свои чемоданы и перебирали вещи. Была весна, и…

Миссис Петтигру подмигнула Алеку Уорнеру. Чармиан осеклась и улыбнулась ему.

— Джин Тэйлор вы давно видели? — спросила она.

— Да недели две назад. Я тут съездил в Фолкстон на предмет моих изысканий. На будущей неделе схожу навещу.

— А Летти ее регулярно посещает. Она говорит, Джин всем довольна и все у нее замечательно.

— Летти, она… — Он хотел сказать, что Летти — набитая дура, потом припомнил, что здесь сидит миссис Петтигру. — Ну, вы понимаете, какое мне в общем-то дело до Летти, — сказал он и вяло отмахнулся рукой, словно перебрасывая тему разговора на колени к Чармиан. Чармиан поглядела на свои колени и продолжала:

— Зам бы понять про Летти немного раньше. Вам бы…

Он поднялся, пора уходить, а то в памяти Чармиан, того и гляди, вспыхнет прошлое, какой-нибудь неведомый год. С нее станется отыскать в памяти какие-нибудь события года, положим, 1907-го, и поднести их к глазам, точно книгу. Время, когда он любил Джин Тэйлор, горничную Пайперов еще до замужества Чармиан, — это время было для Чармиан едва ли не вчерашним днем. Ее писательское сознание по инерции придавало разрозненным событиям некую целостность, для него неприемлемую, способом, для него бесчестным. Когда-то он был влюблен в Джин Тэйлор, а потом решил все-таки прислушаться к советам, раздававшимся со всех сторон. Так и случилось, что он обручился с Летти. Получше узнав Летти, он обручение расторгнул. Так обстояло дело в 1907 году. С 1912 года он мог уже расценивать факты беспристрастно. Зато Чармиан, душенька, раздула их до чрезвычайности: они превратились у нее в драматическую подоплеку всей его жизни. Ему это было любопытно в той степени, в какой характеризовало Чармиан, но отнюдь не по своей линии. И все же нынче он был бы не прочь посидеть-помедлить и послушать в свои семьдесят восемь лет, как Чармиан припоминает молодость. Однако его смущало присутствие миссис Петтигру. И появилась она крайне некстати, и не мог он, как Чармиан, разговаривать дальше будто ни в чем не бывало. Он посмотрел на миссис Петтигру, когда та подавала ему пальто в передней, и подумал: «Какая неприятная женщина!», а вслед за этим: «Ну, какая интересная женщина!», и это как-то связалось с ее бытностью у Лизы, где он наблюдал ее с перерывами добрых двадцать шесть лет. Он думал о миссис Петтигру всю дорогу домой, аллеями двух парков, хотя собирался-то думать о Чармиан. И еще размышлял о себе, несколько изумленно, поскольку ему было под восемьдесят, а миссис Петтигру вряд ли меньше шестидесяти пяти. «О, — сказал он сам себе, — о, эта незваная эротика, яко тать в нощи восхитившая мое церковное призвание!» Только что церковного призвания у него не было — так просто, для разговору с самим собой.

Он вернулся в свои апартаменты — которые, официально обозначенные как «Комнаты для джентльменов», он всегда отказывался называть квартирой — близ Сент-Джеймс-стрит. Повесив пальто, положив куда следует шляпу и перчатки, он постоял у высокого фонарного окна, глядя словно бы на пышный проспект, а на самом деле из окошка видна была всего лишь боковая улочка с задним выходом из клуба. Он понаблюдал за клубным швейцаром. Швейцар его пансиона шел той же узенькой улочкой, не отрывая глаз от последней страницы вечерней газеты. И, глядя на него, старый социолог доктор Уорнер внутренним взором созерцал Старость, которая стала объектом его изучения с тех пор, как ему исполнилось семьдесят. Примерно десять лет изысканий впитали картотеки и папки, укрытые в двух дубовых шкафах по обеим сторонам окна. Научный подход его был уникален: вряд ли кто из геронтологов проявил такую изобретательность или имел подобные возможности вести исследование в этом, им самим проложенном направлении. На одном месте он не сидел; широко использовал агентуру; и труд его, как он надеялся, имеет — или возымеет — немалую ценность.

На его просторном столе не было ни бумажки; он достал из ящика толстенную тетрадь в переплете и сел писать.

Вскоре он поднялся за двумя каталожными ящиками, которые все время требовались ему при домашней работе. Один из них содержал карточки на тех его друзей и знакомых, кому перевалило за семьдесят, а в карточках были подробности их личных с ним отношений или, если знакомства случайные, запись обстоятельств знакомства. Были там и подразделы: например, психиатрическая лечебница Сент-Обри в Фолкстоне, где он вот уж десять лет навещал некоторых пациентов ради официально не освященных изысканий.

Большая часть информации в этой первой картотеке была лишь пособием памяти; то есть хотя его-то память функционировала пока что неплохо, однако не мешало застраховаться от ее утраты: он предвидел день, когда вытащит карточку, прочтет фамилию — и не вспомнит, например: «Колстон. Чармиан — какая такая Чармиан Колстон? Да, Чармиан Колстон… Фамилия вроде бы знакомая, только вот что-то не припомню, кто она…» На этот-то случай на карточке и было написано: «Урожд. Пайпер. Познаком. 1907. См. ЕБС, с…». «ЕБС» означало Ежегодный биографический словарь. Номер страницы был записан карандашом и менялся раз в четыре года, когда он приобретал новый Ежегодный биографический словарь. Большей частью эти карточки были заполнены с обеих сторон его бисерным почерком. Все они, согласно его указаниям, должны быть истреблены после его смерти. В левом верхнем углу каждой карточки был записан красными чернилами отсылочный номер. Таким образом они связывались со второй картотекой, где властвовали псевдонимы, изобретенные доктором Уорнером для каждой и каждого. (Так, например, Чармиан носила в этой второй картотеке имя «Глэдис».) Карточки второй картотеки все были рабочие, потому что эти ключи открывали действительные истории человеческих жизней. От каждой была аккуратная отсылка — шифры и цифры — к печатным пассажам в книгах на полках относительно процессов старения и проблем геронтологии и к десятилетнему запасу сведений в переплетенных блокнотах.

Алек Уорнер позвонил по внутреннему телефону и заказал жареного палтуса. Он сел за стол, выдвинул ящик и вынул блокнот: его ежедневник, после смерти его также подлежащий уничтожению. Туда он занес свои недавние соображения насчет Чармиан, миссис Петтигру и о себе самом. «Ее рассудок, — писал он, — ничуть не ослабел, хотя муж ее и полагает иначе. Мысль ее работает ассоциативно. Сначала она впала в дремоту, мелкими движениями обирая плед у себя на коленях. И проявила нетерпение (затем). За моим рассказом она не следила, однако же слова „королева Виктория“ вызвали к жизни некое воспоминание о какой-то иной царственной особе. Когда я замолчал, она припомнила (по-видимому, в деталях) свою поездку в Санкт-Петербург в 1908 году — ей надо было повидаться с отцом. (Ее слова напомнили мне, впервые с 1908 года, как она собиралась в путь, в Россию. Должно быть, эти подробности дремали в моей памяти.) Я заметил, что Чармиан, однако, не упомянула о встрече с отцом и еще с другим дипломатом, который впоследствии из-за нее покончил с собой. Не было также упомянуто, что ее сопровождала Джин Тэйлор. У меня нет оснований сомневаться в ее описании путешествия по России. Насколько я помню, сказано было следующее…» И так он писал, пока не принесен был палтус.

«Тетке моей Марсии, — раздумывал он за едой, — было девяносто два, то есть на семь лет больше, нежели Чармиан, и, однако же, она до самого смертного часа изумительно играла в шахматы. Миссис Флаксман, жене бывшего ректора Пайнвилля, было семьдесят три, когда она полностью утратила память: на двенадцать лет меньше, нежели Чармиан. Память Чармиан не утрачена, она лишь ущербна». Он встал от обеденного стола и пошел к письменному, чтобы сделать заметку с краю своей нынешней записи о Чармиан: «См. о м-с Флаксман».

Затем он вернулся к своему палтусу. «Нинон де Ланкло умерла, кажется, на сотом году жизни, а была в полной памяти и славилась остроумием,» — размышлял он.

Стакан вина на миг застыл у губ. Вот Гёте был постарше моего, а писал девицам любовные стишки. Ренуар в свои восемьдесят шесть… Тициан, Вольтер. Верди сочинил «Фальстафа» восьмидесяти лет от роду. Впрочем, люди художественного склада, пожалуй что исключение.

Ему представилась палата лечебницы Мод Лонг, где лежит Джин Тэйлор, — интересно, что бы на это сказал Цицерон. Он окинул взглядом ряды книг. Великие немцы на этот счет ясно что говорят: у них либо провидчество, либо патология. А тут, чтобы вникнуть, надо дружиться с людьми, надо использовать лазутчиков и завоевывать сторонников.

Он съел половину принесенной рыбы; из полубутылки было тоже порядочно отпито. Он перечел написанное — отчет о нынешнем пребывании у Колстонов, от самого прихода до обратной парковой прогулки, насыщенной нечаянными раздумьями о миссис Петтигру, чье назойливое присутствие, как оно и отмечено в дневнике, вызвало в нем раздражение нравственного оттенка и одновременно эротические ощущения. Дневник-то будет предан огню, но пока что каждое утро он анализировал свои записи, извлекая из них данные для жизненных историй, разнося их по соответствующим блокнотам. Там Чармиан становилась безличной, едва ли не бездомной «Глэдис», миссис Петтигру — «Джоун», а сам он — «Джорджем».

Он оставил картотеку, отложил дневник и примерно час читал один из толстеньких томиков собрания сочинений Ньюмена[7]. Почти дочитав, он отчеркнул карандашом пассаж:

«Я постоянно интересуюсь, отчего в древности умирали старики. Мы читаем: „После того Иосифу сказали: вот, отец твой болен“ или „Приблизилось время умереть Давиду“. Чем они были больны, отчего они умерли? Равно и с отцами церкви. Святой Афанасий умер на восьмом десятке — отчего, от апоплексического удара? Нам не дано уподобиться в смерти мученикам — но иной раз мне думается, что немалое было бы утешение соединиться со святыми исповедниками в их болестях и угасании: папа святой Григорий страдал подагрой, святой Василий — печенью, ну а как святой Григорий Назианзский? Святой Амвросий? Святой Августин и святой Мартин умерли, простудившись, ибо возраст их…»

В половине десятого он взял из ящика десятисигаретную пачку и вышел на улицу, на Пэлл-Мэлл, где дежурил ночной сторож, которого Алек Уорнер навещал уже целую неделю. Он все надеялся набрать достаточно толковых ответов, чтобы сконструировать историю жизненного конца. «Сколько вам лет? Где вы живете? Как питаетесь? Верите ли в бога? Имеете ли вероисповедание? Занимались ли когда-нибудь спортом? Какие у вас отношения с женой? А ей сколько лет? Кто? Что? Отчего? Как вам кажется?»

— Вечер добрый, — сказал тот при виде Алека. — Спасибо, — прибавил он, взяв сигарету. Он подвинулся на доске у жаровни, чтобы дать место Алеку.

Алек обогрел руки у огня.

— Как вы себя нынче чувствуете? — спросил он.

— Да не худо! Сам-то как, начальник?

— Да не худо. Лет вам, помнится…

— Семьдесят пять. Для начальства шестьдесят девять.

— Ну конечно, — сказал Алек.

— А то слишком много будут знать.

— Мне-то семьдесят девять, — проворковал Алек.

— Я те за шестьдесят пять и дня не дам.

Алек, глядя в огонь, улыбнулся: он знал, что это сущая неправда, и ему, кстати, в отличие от большинства было глубоко безразлично, на сколько лет он выглядит.

— Откуда вы родом? — спросил Алек.

Мимо размеренно прошествовал полисмен, на ходу покосившись на двух стариков. Он заметил, что у ночного сторожа приятель необычный, но его это ничуть не удивило. Видывал он и не такое: старики — народ с придурью.

— Легавый-то, — сказал Алек, — молодой еще, интересно ему, что мы тут задумали.

Сторож извлек бутылку с чаем и вытащил пробку.

— Назавтра как, ничего не светит?

— В 14.30 — Карабин. Говорят, будто в 16.15 — Недостижимый. А скажите-ка…

— На Карабина и так все ставят, — сказал сторож. — Грош — не выигрыш.

— Вы днем подолгу спите? — спросил Алек.

Чармиан уложили в постель. Когда с нею грубо обращались, сознание у нее частью прояснялось, частью мутнело. В данный момент она прекрасно сознавала, что миссис Энтони — не Тэйлор, а Мейбл Петтигру — бывшая домоправительница Лизы Брук, очень неприятная женщина.

Она лежала, раздумывала и пришла к выводу, что миссис Петтигру ей не годится. Три недели попробовали — и хватит, все ясно.

К тому же Чармиан показалось на покое, будто миссис Петтигру сделала ей что-то нехорошее, когда-то, давным-давно. Это было не так. На самом деле шантажировала ее не миссис Петтигру, а Лиза Брук, и она платила, платила и платила, хотя как раз Лизе деньги были ни за чем не нужны; она лежала без сна долгие ночные часы и в конце концов отказалась от своего любовника, от Гая Лита, а Гаю пришлось тайно жениться на Лизе, чтобы ублаготворить и утихомирить ее, чтобы Чармиан жилось спокойно. И вину за это Чармиан возложила на миссис Петтигру, покамест позабыв, что мучительницей ее тогда была Лиза: уж очень горькая осталась память и очень уж больно мучили ее заново. Миссис Петтигру, снимая с Чармиан платье, вывернула ей руку: дернула и сжимала так нетерпеливо, что, может, даже и синяк остался.

— Вам, извините, — сказала миссис Петтигру, — нужна сиделка. А я не сиделка.

Чармиан возмутило само предположение, что ей нужна сиделка.

Пусть, решила она, миссис Петтигру получит наутро жалованье за месяц, и всего хорошего. И прежде чем миссис Петтигру выключила свет, Чармиан резко проговорила:

— Полагаю, миссис Петтигру…

— Ох, да зовите вы меня попросту Мейбл, и дело с концом.

— Полагаю, миссис Петтигру, что незачем вам являться в гостиную, когда я принимаю посетителей, если вам не звонят.

— Доброй ночи, — сказала миссис Петтигру и выключила свет.

Миссис Петтигру спустилась в свою гостиную и включила там приобретенный по ее настоянию телевизор. Миссис Энтони ушла домой. Она взялась за спицы и посидела, поглядывая на экран. Ей очень бы хотелось расслабить корсет, только она не была уверена, а вдруг явится Годфри. За ее три недели у Колстонов он приходил пять вечеров. Сегодня пока что не пришел. Но может быть, еще и придет, а она не хотела выглядеть распустехой. Между тем в дверь постучали, и она пригласила его войти.

В первый раз ему пришлось изъясниться, но теперь она отлично понимала, что от нее нужно. Годфри, чье тощее лицо с выпученными глазами еще осунулось в тусклом свете лампы, положил на низенький кофейный столик бумажку в один фунт, стал врастопырку, поматывая руками, и вылупился на нее, как водевильный увалень-деревенщина. Не меняя позы, она медленно задрала сбоку подол, пока не показались верх чулка и застежка, и продолжала вязать и смотреть телевизор. Минуты две Годфри молча глазел на ободок чулка и блестящую стальную застежку, потом, словно бы внезапно припомнив о собственном достоинстве, расправил плечи и столь же молчаливо удалился.

После первого раза миссис Петтигру почти встревожилась, предположив, что за этим последуют более решительные поползновения, но теперь она со старушечьим облегчением знала, что другого ему ничего не понадобится — только верх чулка и резинка с застежкой. Она взяла фунт со стола, спрятала его в черную замшевую сумочку и распустила корсет. На будущее у нее были свои планы, но пока что — в фунте все-таки двадцать шиллингов.