Глава 5 ЭСТАШ ДАНЖЕ

В пятницу 19 июля 1669 года маркиз де Лувуа информировал мсье де Сен-Мара о скором прибытии в Пинероль нового заключенного, второго после Фуке, и о том, что для него должны быть созданы исключительно суровые условия содержания:

«Король приказал мне препроводить в Пинероль некоего Эсташа Данже, в отношении содержания которого исключительно важно обеспечить такую степень надежности, чтобы он не сумел каким бы то ни было образом, письменно или устно, что-либо сообщить о себе.

Я заранее извещаю вас об этом, чтобы вы смогли подготовить для него надежную камеру, такую, окна которой не выходили бы на людные места и которая имела бы двойные двери, чтобы стражники не могли ничего слышать из нее. Вам надлежит лично носить раз в день пищу этому негодяю и требовать от него, чтобы он под страхом смерти не смел раскрывать рта, кроме как для просьб о самом необходимом.

Я отдал распоряжение господину Пупару незамедлительно сделать все по вашему заказу, в частности, мебель, необходимую для жизни этого негодяя, помня о том, что это всего лишь слуга, поэтому без каких-либо излишеств; я велю возместить вам все расходы на мебель и питание для него».[159]

Сначала несколько замечаний по поводу этого текста. Пока что не выдвигается требование скрыть лицо заключенного под маской (он начнет носить маску лишь в 1687 году, да и то исключительно в присутствии посторонних людей), единственное, что требуется — замуровать в четырех стенах вместе с заключенным некий известный ему опасный секрет. Даже Сен-Map, хотя и доверенное лицо государственного секретаря, не имел права знать его. Ему дан был приказ никогда не вступать в разговоры с заключенным и не спрашивать его ни о чем, кроме потребностей повседневной жизни. Лувуа знал о преданности своего тюремщика. Он был уверен, что тот не ослушается. Удивительным в этом деле является то, что важный секрет был известен столь малозначительному лицу — простому слуге. Письмо не дает ни малейшей возможности понять, что такого сотворил этот человек, чтобы заслужить столь строгое заключение. Лувуа говорит о нем лишь, что это — «негодяй». Что это значит, кто этот человек? Отравитель, наемный убийца, вор, предатель, шпион? Оказался ли он замешан в политическую или придворную аферу, в скандал, связанный с нравами? Пока что нам ничего не известно. Имя будущего заключенного — Эсташ Данже — фигурирует в оригинале документа, полученного Сен-Маром и хранящегося ныне в Национальном архиве, в фонде королевских папок.

Арест Данже состоялся при не вполне выясненных обстоятельствах. Действительно, 19 июля таинственный слуга еще не был арестован. Он пользовался полной свободой передвижения, но, по всей вероятности, место его нахождения было уже хорошо известно и существовала уверенность, что можно будет быстро найти его. Процитированное письмо Сен-Мару не имело иной цели, кроме как заранее уведомить его о прибытии арестованного и о необходимости подготовить для него камеру, из которой не будет ничего слышно. Отметим, что подготовить простую камеру, а не комнату и не апартаменты, как для Фуке. Подготовка камеры с надежными запорами должна была занять определенное время, поэтому надлежало приступить к работам как можно раньше.

Арестовать Данже было поручено надежному человеку, Александру де Воруа, старшему сержанту города-крепости Дюнкерк, своего рода военному помощнику мэра, занимавшемуся вопросами интендантской службы в этом городе, выкупленном Францией у Англии в 1662 году. Воруа, ранее служивший старшим сержантом цитадели Мариенбурга, был назначен на ту же должность в Дюнкерке 20 декабря 1662 года.[160] При этом его жалованье выросло до 4200 ливров в год, что было существенной прибавкой.[161] Кроме того, Воруа был капитаном от инфантерии полка д'Эрбувиля, а прежде служил в полку Сен-Вайера. С 21 октября 1667 года он исполнял функции капитана сыскной полиции в округах Берг, Дюнкерк и Фюрн.[162]

В архиве семейства д'Эстрада была найдена лаконичная записка Лувуа, датированная тем же числом, что и письмо Сен-Мару, предназначенная графу Годфруа д'Эстрада, генерал-губернатору Дюнкерка и генерал-лейтенанту королевской армии^{35}: «Мсье, поскольку господин де Воруа имеет дело, требующее его отсутствия, я убедительно прошу вас предоставить ему отпуск».[163]

Таким образом, губернатор д'Эстрада не был посвящен в это дело. Воруа должен был исполнять его не как официальное лицо, но в качестве частного агента государственного секретаря военных дел. С 1665 года он состоял с ним в переписке, и есть основания полагать, что являлся одной из его многочисленных креатур в провинции^{36}.[164] Видимо, Лувуа встретил его во время своей инспекторской поездки по городам Франции, которую совершал с 18 мая по 4 июня 1669 года; 25 мая он, перед тем поприсутствовав на дефиле четырех тысяч солдат инфантерии в Лилле, прибыл в Дюнкерк, где проводил смотр полка Фюрстенберга. В последующие годы Воруа не раз доводилось исполнять секретные миссии^{37}.

28 июля был выдан ордер, подписанный королем и контрассигнованный Мишелем Ле Тейе, отцом Лувуа, министром и государственным секретарем военных дел, коим предписывалось Воруа задержать известного ему человека и препроводить его в Пинероль^{38}. Вот этот документ:

«Капитан де Воруа, будучи недовольным поведением поименованного… и желая обезопасить себя от этой личности, я пишу вам это письмо с тем, чтобы сразу по получении оного вы арестовали и лично препроводили его, соблюдая секретность, в цитадель Пинероля, где он должен содержаться под надзором капитана Сен-Мара, коему я написал прилагаемое здесь письмо, чтобы он беспрепятственно принял упомянутого заключенного и сторожил его. Затем вы возвратитесь и дадите отчет обо всем, что было сделано во исполнение данного приказа, который не имел иной цели…»[165] К этому ордеру на арест был приложен ордер на заключение виновного под стражу, который Воруа передал Сен-Мару:

«Капитан де Сен-Map, направляя в мою цитадель Пинероля в сопровождении капитана де Воруа, старшего сержанта моего города и цитадели Дюнкерка, поименованного… для содержания его там в заключении, я пишу вам это письмо, дабы сообщить вам, что, как только упомянутый капитан де Воруа прибудет в вышеозначенную цитадель Пинероля с поименованным арестантом, вы должны принять последнего из его рук и содержать под надежной охраной до получения нового распоряжения от меня, не позволяя заключенному общаться с кем бы то ни было, устно или письменно, а чтобы вы не испытывали ни малейших затруднений при исполнении моей воли, я приказываю маркизу де Пьенну, а в его отсутствие тому, кто командует вышеупомянутой цитаделью, предоставить вам всю необходимую для этого помощь и содействие, что бы вам ни потребовалось и о чем бы вы ни попросили…»[166]

Действительно, сохранилось датированное тем же днем письмо, предназначенное генерал-губернатору Пинероля маркизу де Пьенну, в котором сообщается о прибытии нового заключенного, «поименованного…», и дается распоряжение об оказании господам де Воруа и Сен-Мару всяческой помощи и содействия, «что бы им ни потребовалось».[167] Марсель Паньоль с присущей ему склонностью к мелодраме усмотрел в этой последней депеше приказ мобилизовать семьсот человек из гарнизона и даже акт унизительного подчинения генерал-губернатора Сен-Мару.[168] Это совершенно противоречит смыслу происходившего. Письмо маркизу де Пьенну представляло собой всего лишь охранную грамоту, позволявшую без труда попасть в закрытый город и цитадель. В черновых вариантах трех последних писем имя арестованного не указано и содержится лишь в оригиналах. Остается выяснить два вопроса: где и когда был арестован Данже?

Мы уже видели, что в связи с этим делом существуют две группы депеш: одна датирована пятницей 19-го и другая воскресеньем 28-го. Все происходившее тогда кажется довольно странным. Письмо от 19-го, адресованное получателю в Дюнкерке, было отправлено не сразу. Дело в том, что тогда курьеры бездействовали из-за обшей реорганизации почты. Вся эта суета, вызванная распоряжением Лувуа, генерального интенданта почты с 1668 года, имела широкий резонанс. Лувуа покинул Сен-Жермен вскоре после 19-го, очевидно, с целью урегулировать другие дела, и возвратился лишь 27-го или 28-го, перед тем как составить ордера на арест и подать их на подпись королю и на контрассигнацию своему отцу. Может быть, в этом временном промежутке он посетил Париж?

Так получилось, что эти письма, отправленные 28-го, прибыли в Дюнкерк 30 июля, одновременно с теми, которые были отправлены 19 июля. 31 июля граф д'Эстрада, получивший лаконичную записку, касающуюся его подчиненного, написал Лувуа длинное послание, в котором шла речь о делах его губернаторства, в частности, об испанских дезертирах, которых преследовали офицеры испанского короля на французской территории: «Я не знал, что испанцы погнались за своими дезертирами на землях нашего короля. Я сообщил об этом мсье де Воруа, который сказал мне, что около двух месяцев тому назад гонец донес ему, что два офицера из Ньивпорта привели двоих, которых обнаружили близ Фюрна. Господин де Воруа, который в связи с этим посетит вас, подтвердит вам…»

Воруа, вероятно, покинул Дюнкерк в тот же день или на следующий день. Куда он направился? Распоряжение о возмещении его расходов, обнаруженное Брюньоном в реестрах Кольбера (BnF), позволяет нам прояснить этот вопрос:

«Господину де Воруа, коменданту города и цитадели Дюнкерк, сумма в размере 3000 ливров, за то, что он был четвертым на пути от вышеупомянутого города Дюнкерка до города Кале, и пятым на пути от Кале до города Пинероля, при исполнении задания на службе у Его Величества.

Господину де Воруа аналогичная сумма в размере 3000 ливров за то, что он был четвертым на пути от Пинероля до города Дюнкерка при исполнении задания на службе у Его Величества».[169]

Этот текст позволяет понять, что Воруа отправился из Дюнкерка в сопровождении всего лишь трех солдат, служивших в цитадели, что он взял в Кале под свою ответственность человека, доставил его в Пинероль и возвратился в сопровождении тех же трех солдат. Лаконизм этой записи не представляет собой чего-то исключительного. Она совершенно типична для проведения полицейской операции в то время. В реестрах Королевской казны содержится множество распоряжений, отличающихся таким же лаконизмом формулировок, к которым прибегали в случаях более или менее секретных миссий: «…для дела, касающегося службы Его Величеству» или «…для исполнения задания короля, которое Его Величество не желал бы упоминать». Сумма в 3 тысячи ливров, предоставленная Воруа в одну сторону и столько же на обратный путь, представляла собой весьма значительное вознаграждение, выплачивавшееся за выполнение специальных миссий. Она с лихвой покрывала реальные, возникавшие в связи с этим затраты.

Следует отметить малочисленность эскорта — всего три человека. Из всех заключенных Пинероля Эсташ удостоился самого немногочисленного сопровождения. Фуке и Лозен имели право на сто мушкетеров каждый. Монах-якобинец был переведен из Бастилии в Брон в сопровождении лейтенанта Леграна и шести стрелков, а от Брона до Пинероля — в сопровождении десяти солдат и одного офицера роты мсье де Сен-Мара. Пятнадцать гвардейцев архиепископа Лионского эскортировали графа дю Брея. Маттиоли арестовывали Катина, два офицера и четверо солдат. Помимо секрета, которым он владел, Эсташ Данже не представлял собою ни малейшей угрозы. Его смиренное поведение в тюрьме и его хрупкое здоровье не дают оснований видеть в нем молодчика, способного напасть на своих провожатых или сбежать от них.

Поездка в южную крепость осуществлялась достаточно быстро. В свое время шевалье де Сен-Мартен, перевозивший на перекладных монаха-якобинца из Брона в Пинероль, получил распоряжение крепко привязывать его на ночь. Константен де Ранвиль также рассказывает о поездке заключенного, аббата Антуана Сореля, которого сопровождали в Бастилию четверо солдат. Цепь, запиравшаяся на замок и пропущенная под животом лошади, связывала его ноги. Ночью один солдат спал рядом с ним, цепью привязав себя к нему. Подобные мучения предстояло пережить и Эсташу, совершавшему через всю Францию путь в ад.

В среду 21 августа эскорт капитана де Воруа достиг наконец города Пинероля, над которым возвышались пять башен крепости во главе с мрачным донжоном. Он был принят Сен-Маром, который в тот же день направил отчет Лувуа: «Мсье де Воруа передал мне из рук в руки Эсташа д'Анже (так!). Я тут же поместил его в надежное место на время, пока не будет окончательно подготовлена для него специальная камера. При этом я в присутствии мсье де Воруа сказал ему, что если он заговорит со мной или с кем-нибудь еще о чем-либо помимо его потребностей, то я всажу свою шпагу в его живот. Я не премину в точности исполнить ваши распоряжения».[170]

Воруа, должно быть, не мешкал в пути. Выехав из Дюнкерка 31 июля или 1 августа, он в тот же день прибыл в Кале, расположенный в десяти лье от него, взял Эсташа Данже и на следующий день или через день отправился в Пинероль, до которого надо было добираться не менее двадцати дней. В то время донжон Пинероля еще не имел настоящих тюремных камер. Если возникала необходимость посадить под стражу кого-то из военных или гражданских, то Сен-Map использовал в этих целях одну из офицерских комнат, имевшую хорошие запоры. Новую тюремную камеру с двойными или тройными дверями, через которые не могли проникнуть крики ее обитателя, устроили, вероятно, в старой и нездоровой нижней башне. 10 сентября Лувуа дополнил свои инструкции:

«Вы можете дать своему новому заключенному молитвенник и, если он попросит, какую-либо иную книгу. Вы можете разрешить ему присутствовать по воскресеньям и праздникам на мессе, которую служат для мсье Фуке, но только не в одном помещении с ним и так, чтобы он не имел возможности ускользнуть или поговорить с кем-нибудь. Вы можете также позволить ему, если он пожелает, исповедоваться три-четыре раза в год, но не чаще, за исключением случаев, когда он тяжело и опасно заболеет.

Мне донесли, что вы будто бы говорили мсье де Ла Бретоньеру, что вам должны прислать заключенного, и я очень рад, что это оказалось неправдой».[171]

Это письмо показывает, что Данже не был человеком самого низкого общественного положения. Большинство слуг в то время не умели ни читать, ни писать. Что же касается нашего, то он был грамотным, и Лувуа, который знал это, равно как знал и его набожность, разрешил давать ему церковные книги. Мы узнаём также, что заключенный исповедовал католическую религию. Каждое воскресенье Данже покидал свою камеру, чтобы присутствовать на мессе, что само по себе уже означало существенное смягчение тюремного режима, который, как показывает первое письмо, сначала предполагался очень суровым: позволяя ему присутствовать на мессе, даже и в сопровождении охранников, рисковали тем, что он заговорит с кем-нибудь или выкрикнет что-нибудь по дороге или во время мессы. Следует полагать, что высказанная Сен-Маром угроза убить его заставила узника помалкивать.

Напряженность вокруг него несколько ослабла. Священником, проводившим богослужение для Фуке, был аббат Риньон, который венчал Сен-Мара и Марию Антуанетту Колло в церкви Сен-Морис. Часовня, освященная в честь святого Георгия, находилась в северо-западной башне. Фуке мог там слушать мессу, находясь на балконе, закрытом решеткой и шторами.[172]

Мсье де Ла Бретоньер, о котором идет речь в конце письма, был королевским наместником при губернаторе Пинероля. Несмотря на то что Лувуа сообщил новость только маркизу де Пьенну, генерал-губернатору, он не сомневался, что она стала известна и его помощнику. Во всяком случае, письмо доказывает, что он был в курсе слухов, циркулировавших в цитадели, и что у него был информатор, которого Сен-Map не знал.

В начале сентября заключенный, прибывший из Кале, заболел и, похоже, довольно серьезно. Сен-Map, памятуя о драконовских предписаниях относительно безопасности, сделал запрос, можно ли позволить врачу осмотреть больного. Министр ответил ему, что нет каких-либо препятствий для лечения больных и для этого не нужны специальные распоряжения.[173]

Проходили месяцы. В марте следующего года Лувуа донесли, что с Данже разговаривали (по всей видимости, во время мессы). В донжоне уже несколько месяцев находился еще один заключенный, посаженный за попытку установить контакт с Николя Фуке, чтобы, как полагали, подготовить его побег. Злоумышленника звали Андре Марме де Валькруассан. Этот провансальский дворянин, бывший капитан полка Мазарини, верный друг свергнутого министра, осенью 1669 года прибыл вместе с Ла Форе, камердинером Фуке, и начал затевать заговор в роте вольных стрелков. Ла Форе сумел благодаря толстому кошельку внедриться в ее состав. Валькруассан же выдавал себя за слугу по имени Онест. Был установлен контакт с Фуке, которому удалось поговорить через окно со стражниками и передать им сообщение, нацарапанное на тарелке. Однако офицер роты вольных стрелков поднял тревогу.

Воспользовавшись суматохой, Ла Форе и Валькруассан сумели ускользнуть и добраться до Турина. Однако герцог Савойский Карл Эммануил II, который не мог ни в чем отказать своему царственному кузену, приказал арестовать их и выдать французам. Сен-Map, почувствовавший себя одураченным, был в ярости. Король уполномочил его вынести показательный приговор, и дважды повторять ему не было надобности. Сен-Map созвал военный совет и приговорил пятерых из числа своих подчиненных к повешению. Эта участь постигла и несчастного Ла Форе. Двое слуг Фуке, знавших о заговоре, были лишены своего жалованья. Признанный наиболее виновным из них, Шампань, несколько месяцев содержался в строгом заключении. Что касается Валькруассана, то он был посажен под арест до тех пор, пока Суверенный совет Пинероля не решит дальнейшую его судьбу. К сожалению, документы этого дела утрачены. Известно лишь, что его на пять лет отправили на галеры в Марсель, однако мадам де Севинье удалось смягчить суровость этого приговора, найдя заступничество у своего зятя, графа де Гриньяна, генерал-губернатора Прованса^{39}. Неизвестно, когда произошел инцидент с Эсташем Данже — до или после провала отважной попытки Валькруассана. Получив донесение от своего тайного информатора, Лувуа тут же сделал выговор Сен-Мару:

«Мне донесли, что господин Онест или один из слуг Фуке разговаривал с заключенным, который доставлен к вам комендантом Дюнкерка, в частности, спросив его, не будет ли нежелательных последствий от этого разговора, но тот лишь потребовал в ответ, чтобы его оставили в покое: он, видимо, подумал, что его спрашивает кто-то из ваших людей с целью проверить, не проболтается ли он, так что вы сами можете судить, насколько недостаточны принятые вами меры с целью недопущения его общения с кем бы то ни было. Поскольку Его Величество придает большое значение тому, чтобы никто не имел возможности общаться с этим заключенным, вы должны самым тщательным образом следить за тем, чтобы заключенный не мог вступать в разговор с кем бы то ни было как внутри цитадели, так и вне ее, получать или передавать какие-либо сведения».[174]

Сен-Map опроверг эту информацию, с жаром утверждая, что он самым тщательным образом исполнял указания министра. Этот инцидент не послужил поводом к тому, чтобы тюремщик раскрыл тайны человека из башни. Раз в день он по-прежнему отправлялся в его камеру, лично отпирал ее, предварительно удалив стражников, подавал заключенному еду, которая не отличалась особым обилием, тщательно осматривал его камеру, дабы обнаружить малейшее нарушение, а затем, спросив у заключенного, не нуждается ли он в чем-нибудь, вновь замыкал мрачные запоры. Рутина, неумолимая рутина!

Понятно, что в своей корреспонденции Сен-Map проявлял сдержанность в отношении секретного заключенного, поскольку у него не было оснований быть недовольным им. У Фуке случались моменты отчаяния. Лозен был очень своевольным, непослушным, хитрым заключенным, углядеть за которым не представлялось возможности. Напротив, Эсташ ничего не говорил, никогда не выражал недовольство, смиренно неся крест своей судьбы. Замурованный в камере, в которую едва проникал дневной свет, он влачил скорбное молчаливое существование. В крайнем благочестии он поддерживал себя молитвой и чтением религиозных книг. Отказавшись от всякой земной надежды, он знал, что никогда не выйдет из этого ада. Царство его было не от мира сего. Если бы не его частые недомогания, причиной которых была сама эта мрачная камера, зимой покрывавшаяся инеем, а летом превращавшаяся в раскаленную душегубку, никто никогда не услышал бы слова от этого несчастного затворника. Несомненно, мягкость его характера в сочетании с религиозным рвением позволила ему благополучно перенести страшные испытания тридцатичетырехлетнего заключения, не впав в безумие, подобно большинству узников Пинероля.

Отнюдь не пользуясь условиями содержания, какие предусматривались для членов королевского дома, Данже с самого начала своего заключения обеспечивался по той же норме, что и слуги Фуке, из расчета 50 ливров в месяц, 600 ливров в год, тогда как для своего бывшего министра финансов Людовик XIV выделял в десять раз больше, не считая прочих расходов, покрывавшихся отдельно (одежда, обслуживание и т. п.). Разумеется, суммы, отводившиеся на содержание Данже, со временем возрастали, но все равно оставались достаточно скромными и в большей мере служили средством поощрения тюремщика. Однажды, в апреле 1670 года, Лувуа даже сурово отчитал Сен-Мара за то, что тот представил слишком высокий счет: «Я получил с вашим письмом от 20-го числа сего месяца счет расходов на вашего второго заключенного (Данже. — Ж.-К. П.), двоих слуг Фуке и господина Валькруассана. Этот счет настолько высок, что я не осмелился сказать о нем королю, ибо то, что считается приемлемым для Бастилии, недопустимо для Пинероля. Я возвращаю вам его, чтобы вы прислали мне новый счет, более приемлемый для людей подобного сорта…»[175] 31 октября того же года он писал: «Поскольку ваш второй заключенный [Данже] и слуги мсье Фуке не нуждаются в зимней одежде, вам вообще не следовало бы говорить о ней, что же касается мсье Фуке, то вы можете одевать его, как он потребует»[176]^.

9 июля 1670 года Лувуа известил мсье де Луайоте, военного комиссара Пинероля, о своем намерении прибыть туда на два или три дня. Ночью в субботу 3 августа 1670 года он покинул двор в сопровождении своего верного служаки мсье де Налло и инженера Вобана, который взял себе псевдоним мсье де Ла Бросс. Государственный секретарь до самого Пинероля путешествовал инкогнито, требуя, чтобы на почтовых станциях ему не оказывались обычные почести. Когда при дворе узнали, что Лувуа отправился в Пьемонт, все были удивлены. Задавались вопросом, почему он предпринял путешествие по такой страшной жаре. Если это была обычная инспекция фортификационных сооружений, как утверждалось, то почему не послали одного Вобана?[177] Историки высказали множество гипотез по поводу этого путешествия, однако так и не нашли удовлетворительного объяснения.

В четверг 8 августа Лувуа прибыл в Пинероль и остановился у старинного друга своего отца, Джованни Доменико Фалькомбелло, графа Альбаретто, а 10-го отправился в Турин, попутно нанеся краткий визит в Салуццо, дабы засвидетельствовать свое почтение герцогу и герцогине Савойским. Несомненно, в Пинероле он встретился с Сен-Маром и проинспектировал донжон. Посетил ли он заключенных, в частности Фуке? Видел ли он Эсташа Данже? Вполне возможно. Вид того, как всемогущий министр входит в камеры заключенных, способен поразить воображение. Много позже эхо этого визита донеслось до Вольтера, который, правда, связал его с пребыванием Железной маски на Леренских островах.

Не готовился ли побег? Во всяком случае, Лувуа полностью заменил гарнизон цитадели и частично сменил начальствующий состав, в частности губернатора города мсье де Ла Бретоньера. Спустя некоторое время после своего возвращения в Париж, 26 августа, он написал Луайоте, военному комиссару Пинероля, преемнику Пупара, следующую записку: «Множество дел, кои были у меня после возвращения из Пинероля, помешали мне дать отчет королю обо всем, что я видел, поэтому я и не сообщил вам ничего по поводу россказней, которые вы передали мне»^{40}.[178] На какие россказни намекал Лувуа? Видимо, мы никогда не узнаем этого.

12 декабря 1671 года, когда старинный город Пинероль, зажатый в своих крепостных стенах, уже оделся в зимний наряд, к нему подкатила карета в окружении отряда мушкетеров в синих куртках и с золотым крестом на широких красных плащах: это был д'Артаньян с мушкетерами своей роты, которые сопровождали нового заключенного, Антонена Номпара де Гомона, графа де Лозена. Повсюду шла молва об этом блистательном гасконце, капитане королевской лейб-гвардии, жадном до почестей, наделенном страшным самомнением; громкими историями о его ошеломляющих похождениях полнился двор Короля-Солнца. Все недоумевали, пытаясь дознаться до причины, по которой он впал в немилость у государя. Этой причиной не могло быть, как зачастую утверждают, его тайное бракосочетание с кузиной короля, вопреки высочайшему запрету — я уже говорил, что он так и не женился на ней, даже после своего освобождения. Скорее всего, его погубили бурные отношения с маркизой де Монтеспан, которая тогда находилась в зените своего могущества. Наделенные вулканическим темпераментом, они, как говорили, страстно влюбились друг в друга. Когда осенью 1671 года герцог де Ла Фёйяд подал прошение об отставке с должности командира полка французской гвардии, одной из наиболее престижных военных должностей, Лозен решил, что при поддержке мадам сумеет заполучить для себя это место. Она пообещала, что сделает для него все возможное, однако гасконца терзали сомнения, и он, найдя сообщницу в лице одной из горничных, проник в апартаменты герцогини де Монтеспан и спрятался под кроватью фаворитки, ожидая прибытия Людовика XIV. Из своего укрытия он слышал все, что говорилось на его счет, и услышанным остался недоволен. Выбравшись, наконец, из столь малопочтенного места на волю, он, чувствуя себя возмутительным образом обманутым и потому кипя от ярости, устроил сцену прекрасной обольстительнице, слово в слово повторив ей разговор, состоявшийся в таком интимном месте, и понося ее последними словами. Затем последовало шумное объяснение с Людовиком XIV, который дал Лозену пять дней на то, чтобы принести свои извинения оскорбленной даме. Однако тот и не подумал извиняться, поэтому спустя несколько дней был арестован. Однако не было ли еще иной причины, помимо рассказанной истории, приключившейся с этим дерзким и разнузданным гасконцем? Американский историк Пол Соннино, автор весьма примечательного исследования о причинах войны с Голландией, полагал, что Лозен усугубил свое дерзкое поведение предательством, вступив в контакт с голландцами, дабы предупредить их о воинственных намерениях Людовика XIV.[179]

Во всяком случае, инструкции, полученные Сен-Маром относительно Лозена, были исключительно суровыми. Правда, было принято во внимание его высокое положение: ему предоставили двухкомнатные апартаменты, расположенные этажом ниже тех, что занимал Фуке, и слугу, однако при этом было велено следить за ним, не спуская глаз и не позволяя ему выходить или передавать письма.

Прибытие столь высокопоставленного арестанта создало для тюремщика дополнительные проблемы, поскольку надо было найти прислугу. Не так-то просто было сыскать бедолагу, который согласился бы запереть себя вместе с ним. Лозен же не знал, что еще придумать, чтобы вывести из себя своих надзирателей: он грозил покончить с собой, разжигал костер на полу комнаты и, дабы удостовериться, не шпион ли перед ним, хватал за бороду монаха-капуцина, пришедшего исповедовать его. Короче говоря, он поминутно устраивал адский бедлам. Для Сен-Мара, никогда не видевшего ничего подобного, жизнь превратилась в сплошной кошмар!

Сен-Map охотно дал бы Лозену второго слугу, опасаясь, как бы первый, изрядно измотанный всем происходящим, не слег. Однако он не мог найти желающего, поскольку никто не хотел «даже за миллион» садиться в тюрьму без надежды на освобождение.[180] Тогда-то и пришла ему в голову мысль отдать в услужение вновь прибывшему важному арестанту тихого Эсташа Данже, смиренного затворника, образцового заключенного, который, как ему говорили, был когда-то слугой:

«Так трудно найти здесь слугу, который согласился бы запереть себя с моими заключенными, — писал он Лувуа 20 февраля 1672 года, — что я осмелился бы обратиться к вам с предложением. Находящийся в башне заключенный, которого вы прислали мне с комендантом Дюнкерка, как мне кажется, был бы хорошим слугой. Я не думаю, что он сообщит мсье де Лозену, откуда он прибыл, после того, как я запретил ему говорить это. Я уверен, что он не станет передавать ему новостей и не захочет, в отличие от других, уйти из жизни… Я бы не желал ничего иного, кроме как получить от вас ответ относительно человека, находящегося в башне».[181]

Предложение Сен-Мара, с его точки зрения, отнюдь не было удивительно. Фуке, Лозен и Данже представляли собой маленькое сообщество обреченных на пожизненное заключение. Он даже уточнил, что двое слуг Фуке должны получить освобождение «разве что через смерть».[182] Не лучше ли будет организовать службу в соответствии с компетенцией каждого? Не следует ли надлежащим образом одеть этого профессионального слугу и в последний раз дать ему все необходимые наставления? Покинув свою камеру, в которой он был обречен на одиночество и молчание, он должен почувствовать, что его участь переменилась к лучшему. К сожалению, ответ Лувуа на письмо Сен-Мара утрачен, известно лишь, что последовал категорический отказ. Подобного рода предложение шло вразрез с предшествующими предписаниями относительно строгой изоляции.

8 сентября 1674 года Шампань, слуга Фуке, умер на руках своего хозяина. В распоряжении бывшего королевского министра остался лишь один слуга, Ла Ривьер, который часто болел. Что делать? В Пинероле невозможно было найти нового слугу. Решением проблемы могла быть доставка слуги из Парижа, однако Лувуа возражал и против этого, полагая, что, как говорил он, «вполне может статься, что его заранее подкупят». И тогда Сен-Map вторично предложил использовать Данже. Может быть, то, что оказалось неприемлемым для Лозена, сгодится для Фуке? Мы имеем в своем распоряжении ответ министра, датированный 30 января 1675 года: «Его Величество одобряет ваше предложение дать мсье Фуке в качестве слуги заключенного, которого доставил вам господин де Воруа, однако ни при каких обстоятельствах вы не должны допускать его встречи с мсье де Лозеном, впрочем, как и вообще ни с кем кроме мсье Фуке».[183]

Теперь мы вообще ничего не понимаем! Человека арестовали при таинственных обстоятельствах, с соблюдением всех мыслимых мер предосторожности препроводили в Пинероль, где никто, кроме господина де Сен-Мара, не должен был знать о его существовании, устроили для него камеру с такими дверями, через которые даже стража не могла услышать что-либо, пригрозили ему смертью, если он осмелится говорить о чем-нибудь другом, кроме собственных материальных потребностей, в часовне принимались меры предосторожности, чтобы он во время мессы не мог видеть бывшего министра финансов — и вдруг теперь он должен покинуть свою строго изолированную от внешнего мира камеру и жить в комнате, примыкающей к апартаментам Фуке, в обществе с другим слугой! Это письмо противоречит всем предшествующим предписаниям. Может быть, секрет Данже частично утратил свою актуальность? Лувуа уточняет, что то, что приемлемо для Фуке, недопустимо ни для Лозена, ни для кого бы то ни было из других заключенных. По какой причине? Не потому ли, что, как были уверены, Фуке, приговоренный к пожизненному заключению, ничего не сможет рассказать, тогда как Лозен, известный своим опасным умонастроением, в один прекрасный день получит надежду на освобождение? А может быть, потому, что Фуке уже знал Данже или его секрет? Эта история со слугой до того занимала министра, что он собственной рукой сделал к письму, написанному каллиграфическим почерком секретаря, следующую приписку: «Таким образом, вы можете дать упомянутого заключенного в услужение мсье Фуке, если его собственный слуга не сможет исполнять свои обязанности, но никому другому».[184] Уточнение, ограничивающее значение полученного разрешения. Спустя пять недель Лувуа возвращается к этому вопросу, который, казалось, уже был решен. «Если вы сможете найти слугу, пригодного для услужения мсье де Лозену, — пишет он Сен-Мару 11 марта, — вы можете дать его ему, однако ни в коем случае вы не должны предоставлять ему в качестве слуги заключенного, которого доставил вам господин де Воруа и который в случае необходимости может прислуживать только господину Фуке, как я уже сообщал вам».[185]

Мы не знаем, когда именно Данже был переведен из своей камеры в апартаменты Фуке. Вполне вероятно, что это произошло в ближайшие после получения процитированного выше письма дни или недели, поскольку Ла Ривьер пребывал отнюдь не в лучшем здравии. Для самого Эсташа это явилось, несомненно, переменой к лучшему. Он вышел из мрака забвения, который, казалось, навсегда поглотил его.

Тем временем Людовик XIV решил улучшить положение Фуке и Лозена. 1 ноября 1677 года Лувуа разрешил им через день и порознь прогуливаться внутри крепостных стен по два часа. Во время этих прогулок им разрешалось разговаривать и развлекаться с офицерами цитадели. Король уже не испытывал прежнего недоброжелательства по отношению к Фуке. Что касается Лозена, то и ему решили облегчить условия тюремного заключения, поскольку государь с мадам де Монтеспан очень хотели заполучить для герцога дю Мэн, родившегося в 1670 году, обширные владения королевской кузины. Эти меры распространились и на слуг, которым с 27 ноября по распоряжению Лувуа разрешалось сопровождать на прогулках своих хозяев.[186] Разумеется, Фуке и его слугам запрещалось выходить за узкие пределы крепостной стены, разумеется, Сен-Мару приказано было лично, во главе вооруженного эскорта, сопровождать заключенных, однако в жизни Эсташа произошла важная перемена. Министр доверил тюремщику самостоятельно определять характер этих прогулок.[187]

Этот режим сохранялся более года, пока не воспоследовали новые меры по его либерализации. 23 декабря 1678 года Лувуа направил Сен-Мару следующую любопытную депешу: «Посылаю вам мое письмо для мсье Фуке, которое, как было угодно королю, вы должны передать адресату в запечатанном виде, в каком и получите его; отныне вы должны будете доставлять в комнату Фуке чернила, бумагу, печатку и испанский воск, чтобы он мог по собственному усмотрению писать письма, которые вы будете пересылать мне в запечатанном виде. Поскольку (зачеркнуты слова: я, возможно, напишу еще ему касательно данного вопроса…) королю угодно было, чтобы он впредь писал мне, как только пожелает, вы должны давать ему столько бумаги, чернил и испанского воска, сколько он потребует. Вы должны оставить ему печать, которой он воспользуется, чтобы написать мне в первый раз. Всегда, когда он будет давать вам письма, запечатанные или открытые, предназначенные для меня, вы должны будете пересылать их мне в том виде, в каком он передаст их вам». Перед подписью Лувуа добавил своей рукой: «Таково намерение короля».[188]

Что еще за новая тайна? К счастью, до наших дней сохранилось секретное письмо, адресованное Фуке и датированное тем же числом, содержание которого Сен-Мар, должно быть, не знал: «Мсье, с большим удовольствием исполняю распоряжение, полученное мною от короля, и сообщаю вам, что Его Величеству угодно в самое ближайшее время существенно облегчить условия вашего тюремного содержания, однако, поскольку он хотел бы сначала узнать, не рассказывал ли упомянутый Эсташ, которого вам дали в услужение, другому вашему слуге о том, для него он употреблялся до того, как попасть в Пинероль, Его Величество велел мне спросить об этом у вас и сообщить вам, что он ожидает, что вы без малейшего колебания передадите мне всю правду, касающуюся вышесказанного, с тем, чтобы он мог принять меры, какие сочтет необходимыми, в отношении упомянутого Эсташа в зависимости от того, что тот рассказал своему товарищу о собственном прошлом. Его Величество надеется, что вы частным образом ответите на это письмо, не уведомляя о его содержании мсье де Сен-Мара, которому я передал, что королю угодно, чтобы вам давали столько бумаги и чернил, сколько вы пожелаете, чтобы иметь полную возможность частным образом писать мне все, что вы сочтете нужным; прошу вас передавать ему все ваши письма в запечатанном виде, для чего вы можете оставить при себе печать, которую я велел передать вам. Искренне разделяю с вами радость, которую должно доставить вам сообщение, содержащееся в начале письма…»[189]

Странная процедура, диковинная скрытность! Из процитированного письма следует, что оказанная милость предполагает со стороны заключенного лояльное сотрудничество. Министр желает знать, не говорил ли «упомянутый Эсташ» чего-либо «о том, для чего он употреблялся» прежде. Деликатным образом он допытывается, не сообщал ли ему заключенный частным образом что-либо о своем деле? Во всяком случае, самому Фуке, который и без того являлся обладателем многих государственных тайн, Лувуа доверяет, однако у него вызывает беспокойство другой слуга, Ла Ривьер. Знает ли он что-нибудь? В XVII веке не любили маленьких людей, знавших слишком много! Считалось, что они более болтливы и неразумны, чем люди, занимающие высокое положение в обществе. Честность и порядочность, как полагали, дает происхождение. Лувуа обращается к Фуке как к равному: он просит его ответить со всей откровенностью, сколько и чего успел рассказать Данже. Бывшему министру Фуке можно говорить все и причем так, чтобы не знал Сен-Мар. Это, может быть, и есть самое удивительное в данном деле: создается впечатление, что нынешний королевский министр и министр бывший, ныне заключенный, действуют заодно.

Следует обратить внимание на выражение «о том, для чего он употреблялся» применительно к делу, которое привело Данже в тюрьму. Не означают ли эти слова, что некто использовал слугу для исполнения какого-то важного дела, которое должно было остаться в тайне и о котором не должны знать Лозен и Сен-Map, но которое могло быть известно Фуке или уже известно ему? Напомню, что в своем первом письме Лувуа употребил вместо имени Данже определение «негодяй». В связи с этим возможны два варианта: или сама миссия обесчестила того, кто ее исполнил, или же Данже стал негодяем, злоупотребив доверием своего хозяина, предав его или разгласив его тайну. Бернар Кэр, изучавший черновик этого письма, обнаружил, что Лувуа сначала вместо перифразы «то, для чего он употреблялся» написал «то, что он видел», но затем зачеркнул эти слова, слишком точные или слишком разоблачительные. Таким образом, речь идет о каком-то секрете, не подлежащем разглашению. Данже видел нечто такое, чего он не должен был видеть, возможно, документы, о которых он, по всей вероятности, начал говорить…

Ответ Фуке, датированный 6 января 1679 года, отсутствует. Большинство писем, отправленных в Пинероль, было обнаружено в бумагах Сен-Мара, тогда как министерское досье, содержащее в себе письма, адресованные Лувуа, грешит досадной неполнотой. Может быть, некоторые документы были специально уничтожены? Зато я несколько лет тому назад нашел второе письмо Лувуа, адресованное Фуке и датированное 20 января, ответ на пропавшее письмо от 6-го числа того месяца:

«Я получил письмо, которое вы не сочли за труд написать мне 6-го числа сего месяца. От Сен-Мара вы узнаете, что королю было угодно облегчить условия вашего нынешнего тюремного заключения. Я отнюдь не сомневаюсь, что ваше примерное поведение и ваша пунктуальность послужили причиной для принятия Его Величеством подобного решения… Господин де Сен-Map сообщит вам, что вы можете писать мадам Фуке и прочим членам вашей семьи столь часто, как вы того пожелаете. Он имеет распоряжение пересылать мне все ваши письма, и я уверяю вас, что приложу особую заботу, дабы эти письма, которые вы пришлете мне открытыми, дошли до тех, кому вы хотели бы сообщить свои новости. Упомянутый господин де Сен-Map сообщит вам также о мерах предосторожности, которые, как угодно королю, должны быть приняты, дабы не позволить Эсташу Данже общаться с кем бы то ни было, кроме вас. Его Величество надеется, что вы приложите все усилия, ибо вам известно, как важно, чтобы никто не узнал того, что знает он».[190]

Это письмо важно во многих отношениях. Оно подтверждает, что министр вновь проявил интерес к упомянутому Эсташу. Скрывать следовало отнюдь не его самого, а то, «что знает он». Письмо проясняет тот факт, что Эсташ имел несчастье узнать секрет, по всей вероятности, большой важности, секрет, о котором Фуке изначально знал или узнал впоследствии. Наконец, письмо позволяет предположить, что бывший министр финансов заверил Лувуа, что Эсташ не выдаст известную ему тайну своему товарищу Ла Ривьеру.

В тот же день мсье де Сен-Мару была направлена памятная записка, содержавшая новые инструкции, еще более смягчавшие тюремный режим Фуке и Лозена. Бывший министр получил право принимать у себя в тюрьме посетителей, прогуливаться по всей цитадели и, что важно отметить, навещать своего товарища по заключению, обитавшего этажом ниже, — беспокойного графа де Лозена. Оба они могли теперь свободно вести переписку со своими семьями и друзьями, соблюдая единственное условие — направлять свои письма Лувуа. Они могли по собственному выбору получать книги и газеты. Правда, во время их прогулок соблюдались некоторые меры предосторожности: в частности, присутствие офицера и нескольких солдат эскорта вместе с Сен-Маром для Фуке и двух офицеров и шести вооруженных солдат для Лозена, ибо «Его Величество убежден, что он более способен, нежели мсье Фуке, замыслить побег». Наконец, во избежание прямых контактов между Данже и Лозеном памятная записка содержала специальный параграф, касавшийся заключенного из Кале:

«Всякий раз, как мсье Фуке будет спускаться в комнату мсье де Лозена или когда мсье де Лозен или иное постороннее лицо будет подниматься в комнату мсье де Фуке, мсье де Сен-Map должен будет позаботиться о том, чтобы удалить упомянутого Эсташа, который может допускаться в комнату мсье де Фуке, лишь когда тот находится один или со своим старым слугой. Равным образом, когда Фуке отправится на прогулку в цитадели, упомянутый Эсташ должен оставаться в комнате мсье де Фуке, которого сопровождать во время прогулки может только его старый слуга…»[191]

Учитывая предоставленную заключенным свободу передвижения, эти новые предписания казались Сен-Мару неприменимыми. Было очень трудно при каждой встрече двоих важных заключенных принимать меры для изоляции слуги. Со своими возражениями он обратился в письме от 4 февраля к Лувуа, и министр пошел в этом отношении на уступки. «Его Величество, — писал он 15 февраля, — полагается на вас и предоставляет вам право урегулировать по собственному усмотрению вопрос о взаимоотношениях мсье де Фуке с упомянутым Эсташем Данже, дабы обеспечить безопасность и исключить общение последнего с кем-либо из посторонних».[192]

В конце концов, надо было обеспечить хотя бы минимум дисциплины. Тюрьма Пинероля не должна была превратиться в проходной двор! Во всяком случае, двери апартаментов двоих важных заключенных не должны были оставаться открытыми день напролет — и уж тем более по ночам. В таких условиях встреча между Данже и Лозеном, которой, похоже, опасались в 1675 году, становилась вполне реальной. Единственной мерой предосторожности, которая еще соблюдалась, было то, что им запрещалось разговаривать друг с другом наедине.

Лувуа продолжал вести переписку не только с Сен-Маром, но и непосредственно с Фуке. В лице бывшего министра финансов Лувуа имел в крепости надежного союзника — по крайней мере он так думал. Он нуждался в подобного рода союзнике и полагал, что может рассчитывать на скромность человека, силы которого подорваны тюремным заключением и которому он в некотором смысле протянул руку помощи. «Его Величество, — писал он ему 17 февраля 1679 года, — надеется, что может положиться на вас в том, что касается отношений с Эсташем Данже».[193] Таким образом, Лувуа, дабы сохранить тайну заключенного из Кале, рассчитывал как на Сен-Мара, так и на Фуке. В следующем месяце он отдал Сен-Мару распоряжение удалить решетки с окон обоих важных заключенных, «поскольку, — писал он, быть может, не без некоторого сожаления, — Его Величеству угодно было оказать им эту милость».[194]

Вскоре последовало новое смягчение тюремного режима: Фуке и Лозен получили право вместе присутствовать на мессе, городской знати разрешили посещать их по утрам или после обеда в присутствии Сен-Мара или одного из его офицеров, а в мае мадам Фуке с детьми приехала в Пинероль. Мари Мадлен Фуке, дочь опального министра финансов, которой в то время было двадцать два года, даже удостоилась привилегии поселиться в донжоне, непосредственно над апартаментами своего отца, и между двумя этажами устроили особую лестницу.

Такова была воля короля. Вокруг двоих знатных затворников образовался своего рода двор, воодушевленный надеждой. Никто не сомневался в том, что это состояние полусвободы со дня на день обернется полной свободой, и бывший министр с капитаном лейб-гвардии упакуют свой багаж, чтобы отправиться в обратный путь за Альпы. Когда его здоровье позволяло, Эсташ Данже со своим коллегой Ла Ривьером вращался среди этого бомонда. Вежливый, скромный, молчаливый, он безупречно исполнял свои обязанности прислуги за столом.

В этих условиях было бы чистейшей иллюзией полагать, будто возможно контролировать входящую и исходящую информацию. Письма, передававшиеся в руки визитеров, уходили, минуя официальный путь отправки. Так, Фуке передал от имени Лозена письмо кузине короля, от которой пришел ответ.[195] Лувуа отнюдь не заблуждался на сей счет. «Король отлично понимает, что у вас более нет возможности совершенно воспрепятствовать тому, чтобы заключенные обменивались новостями, — писал он Сен-Мару 28 мая, — поэтому Его Величество желает лишь, чтобы вы препятствовали этому, насколько возможно, в частности, вы можете поставить этим господам на вид, что они рискуют впасть в немилость у Его Величества, пытаясь получать вести иначе, нежели через вас».[196]

Ограничить утечку информации — таково было желание Людовика XIV. В то время Лувуа в отношении сохранения тайны Эсташа питал столь большое доверие к Фуке и Сен-Мару, что вовсе не тревожился по этому поводу. Зато Сен-Мар, чувствуя, что ситуация с каждым днем все больше выходит из-под его контроля, испытывал большую тревогу, ибо ответственность лежала на его плечах. Имея дело с этими полусвободными заключенными, больше чем когда-либо следовало опасаться их побега. Имел ли он реальные основания для таких опасений? Во всяком случае, он не решился писать об этом в Париж, но направил туда своего кузена, лейтенанта Бленвийе. Какую весть передавал с ним Сен-Мар? Об этом нам ничего не известно. Офицер, отправившийся в путь в начале сентября, передал Лувуа несколько писем и, пользуясь случаем, проинформировал его о плохом состоянии здоровья Эсташа Данже.[197] С этого момента Лувуа, похоже, осознал, какую угрозу влекут за собой проявления тюремной свободы, и постарался ограничить ее. Отныне производился тщательный отбор посетителей, которым к тому же запрещалось шептаться с заключенными.[198] Капитан гарнизона и начальник иезуитов Пинероля как подозрительные лица были отстранены от службы в цитадели, а Сен-Мар укорял себя даже за то, что позволил садовнику Ле Нотру, вернувшемуся из поездки в Италию, обняться с сеньором де Во, своим бывшим патроном, господином, отличавшимся исключительным великодушием. Отдав эти более строгие распоряжения, Лувуа успокоился, полагая, что относительный порядок восстановлен.

Однако он не учел изобретательности Лозена, который еще за несколько лет до того проделал через камин ход и таким образом вступил в общение с Фуке, находившимся этажом выше. Средневековое здание тюрьмы пережило в мае

1653-го и в июне 1665 года два страшных взрыва (дважды молния ударяла в пороховой склад) и после этого было кое-как отремонтировано. Его стены были податливы, точно сделаны из картона, и в один прекрасный день ход стал достаточно просторным, чтобы небольшой человек, весь покрытый сажей и мусором, мог подняться в камеру соседа сверху. Это было в то время, когда еще не начались послабления для заключенных. Фуке был немало удивлен, увидел перед собой Лозена, которого знал еще маленьким кадетом, прибывшим из Гаскони и носившим тогда имя маркиза де Пюигийема (или, как произносили в то время, Пегилена). С тех пор у него не было новостей от двора. Когда же болтливый визитер с разлохмаченной бородой и сальными волосами, «поразительно грязный»,[199] начал рассказывать историю своего чудесного восхождения по социальной лестнице, которая привела его к должностям командира драгунского полка, генерал-лейтенанта, губернатора Берри, капитана первой роты лейб-гвардии короля, о своей любви к мадемуазель де Монпансье, кузине Людовика XIV, о головокружительном проекте женитьбы на ней, который, несомненно, осуществился бы, если бы большая часть придворных не ополчилась против него и не оказала бы на короля нажим, чтобы тот воспротивился столь дерзкому намерению, Фуке стало казаться, что ему все это снится или, скорее, что его собеседник, говоривший о столь невероятных вещах, повредился рассудком…

Об этом происшествии существует несколько сумбурный рассказ Сен-Симона, а также более точное повествование Куртиля де Сандра в его «Воспоминаниях мсье де Л. К.Д. Р.», написанных в 1687 году, видимо, со слов самого Лозена: Фуке «внимательно слушал все, что рассказывал ему собеседник, но когда тот перешел к истории своей несостоявшейся женитьбы на мадемуазель де Монпансье и рассказал, как король, сначала дав согласие, затем забрал свое слово назад, он, не сумев удержаться, невольно обернулся к другому государственному заключенному, присутствовавшему при этом, и повертел своим пальцем у виска, как обычно делают, когда хотят показать, что у кого-то не в порядке с головой, — тем самым он дал понять, что придерживается не лучшего мнения о рассказчике. Мсье де Лозен, похоже, заметил это, но тем не менее закончил рассказ о чудесных перипетиях своей жизни, что еще больше укрепило первоначальное мнение мсье де Фуке о рассказчике».[200]

Нетрудно догадаться, что упомянутым третьим государственным заключенным был Эсташ Данже, который, с тех пор как стал слугой у Фуке, спал в передней комнате его апартаментов. Таким образом, на протяжении месяцев Лозен постоянно общался с Фуке и, что особенно беспокоило Лувуа, с его таинственным слугой. Не рассказал ли Данже свою историю, несмотря на страшные угрозы Сен-Мара? Этого мы, видимо, не узнаем никогда. Тальман де Рео рассказывает, как однажды стражник повернул в дверном замке ключ и вошел в апартаменты Фуке «в неурочный час». Лозен, который в это время, как обычно, разглагольствовал, тут же умолк и успел лишь прыгнуть в постель под балдахином и задернуть за собой занавески. «Ничего не было замечено».[201]

Однако неугомонный Лозен на этом не остановился. Спустя несколько месяцев, в марте 1676 года, он вновь пустился на подвиги, решив на сей раз бежать. Он сплел из простыней лестницу, по которой каждую ночь спускался из башни в ров и копал туннель по направлению крепостной стены, практически на глазах у тюремщиков и патрулировавшей стражи. Когда пришел день намеченного побега, Лозен предложил Фуке бежать вместе с ним, однако тот в последний момент отказался, предоставив непредсказуемому шалопаю отправиться в путь в одиночку. Эта отважная попытка бегства потерпела неудачу по чистой случайности: служанка, отправившаяся за дровами, обнаружила его прячущегося в кустах, еще внутри крепостных стен. Лозен пустил в ход все свое обаяние, чтобы уговорить молодую женщину помочь ему миновать посты стражи. Та сделала вид, что соглашается, а сама ускользнула и вернулась с отрядом солдат из роты вольных стрелков. Переполох в Сен-Жерменском дворце был велик. Сен-Map получил выговор, после чего на окнах камеры Лозена установили решетки крепче прежних. Участились обыски заключенных, однако ход в камине тогда еще не был обнаружен. Правда, этот путь общения утратил свое значение после того, как двоим собратьям по несчастью разрешили встречаться открыто.

11 марта 1680 года Лувуа, у которого всегда были свои доносчики, написал Сен-Мару следующее письмо: «Мне сообщили, что ваши заключенные общаются без вашего ведома. Я прошу вас удостовериться, верно ли это донесение, и доложить мне о том, что вам удастся обнаружить».[202]

Получив эту депешу, тюремщик, самолюбие которого было уязвлено, устроил генеральный обыск, самым тщательным образом прощупал одежду заключенных, передвинул мебель, обследовал стены и обивку и в конце концов нашел потайной ход. Дело осталось бы без последствий, не будь Данже. Огорченный тем, как его одурачили, Сен-Map был вынужден признаться Лувуа, что нашел тайный ход. Это признание он сделал тогда же, когда сообщил ему о смерти Фуке. Вполне вероятно, что обнаружение тайного хода ускорило наступление смерти несчастного узника. Это могло явиться для него сильным эмоциональным шоком: его захватили с поличным в то время, когда министр оказал ему полное доверие. После столь неприятного происшествия сможет ли он когда-нибудь выйти из тюрьмы? Короче говоря, его сразил сердечный приступ. Вполне вероятно, что он, как гласит молва, скончался на руках у своего сына, мсье де Во, который тогда находился в Пинероле. Мадемуазель де Монпансье в своих «Мемуарах» рассказывает, что на пороге смерти он примирился с Лозеном. Они в свое время поссорились по причине того, что последний начал слишком настойчиво ухаживать за мадемуазель Фуке, как человек, восемь лет не видевший женщин. На основании этого факта можно предположить, что кончина Фуке не была скоропостижной.

Лозен находился под домашним арестом, тогда как двое слуг покойного Николя Фуке, сообщники своего хозяина, были заперты в донжоне. Сен-Map ждал распоряжений. В то время, как ему сообщили малоутешительные для него новости, сам он докладывал министру, что Лозен, вероятно, знал большую часть «важных вещей», известных Фуке. Лувуа явно не спешил с ответом, написав Сен-Мару 8 апреля, уже после того, как сообщение о смерти Фуке появилось в газетах. В своем ответе он не обнаружил ни малейших эмоций по поводу кончины одного из наиболее высокопоставленных государственных сановников, посвятив ей лишь одну строчку. Больше всего беспокоил его обнаруженный в камине потайной ход, который, вне всякого сомнения, позволил Лозену узнать то, что пытались скрыть от него: «Король узнал из письма, которое вы написали 23-го числа прошлого месяца, о смерти господина Фуке и о вашем мнении по поводу того, что мсье де Лозен знает большую часть важных вещей, которые были известны господину Фуке, и что известный нам Ла Ривьер также в курсе дела».

Что же это за важные вещи, о которых Лозен и Ла Ривьер (но не Данже) могли узнать от Фуке? Очевидно, речь идет о секрете Эсташа. Обнаружив потайной ход, через который заключенные могли общаться без его ведома, Сен-Map, знавший о прямой переписке между Лувуа и Фуке, предположил, что последний обманул доверие министра. Однако продолжим чтение письма Лувуа:

«Его Величество повелел мне уведомить вас о том, что вы, после того как заделаете потайной ход, через который общались без вашего ведома господа Фуке и Лозен, и уберете лестницу, соединяющую апартаменты покойного господина Фуке с комнатой, которую вы предоставили его дочери, должны будете поместить мсье де Лозена в апартаменты, кои прежде занимал покойный господин Фуке… Далее, вы должны убедить мсье де Лозена, что известные ему Эсташ д'Анже (так!) и Ла Ривьер выпущены на свободу, и ту же самую новость вы должны будете сообщать каждому, кто поинтересуется о них, тогда как в действительности вы должны запереть их обоих в одной камере, в которой они не смогли бы общаться с кем бы то ни было, ни устно, ни письменно, и чтобы мсье де Лозен не смог узнать, что они находятся в заключении.

Вам не стоит переживать по поводу того, что мсье де Во забрал с собой бумаги и стихи своего отца (Фуке. — Ж.-К. П.), которые вам следовало бы запереть в его апартаментах и которыми можно было бы воспользоваться по распоряжению Его Величества.

…Наконец, вы должны быть уверены в том, что Его Величество вполне удовлетворен вашей службой и при случае окажет вам знаки своей милости, о чем я, не сочтя за труд, с большим удовольствием напомню ему.

Добавлю также, что вы не должны вступать в какие-либо разговоры с мсье де Лозеном о том, что он мог узнать от господина Фуке».[203]

Это письмо характеризует макиавеллистские методы действий министра Лувуа. Переведя Лозена в апартаменты Фуке, он показал ему, что отныне тюрьма пуста. Сообщив ему, что оба слуги покойного Фуке выпущены на волю, он дал понять, что совершенно пренебрегает тем, что мог сообщить ему Эсташ. Все это не более чем россказни слуг, пересуды из передней, не имеющие никакого значения! Однако его беспокоит то, что граф де Во забрал с собой бумаги своего отца, и это понятно. А что, если среди них случайно окажется письменное сообщение о деле Данже?

Не забыл он и о тюремщике. Вместо того чтобы сурово отчитать его за две совершенные им грубые ошибки (позволить Фуке, Лозену, Данже и Ла Ривьеру на протяжении месяцев беспрепятственно болтать друг с другом, а сыну Фуке забрать с собой бумаги его отца), он благодарит его за службу! Сен-Map узнал важные сведения, поэтому разумно будет посулить ему большое вознаграждение… И наконец, он рекомендует ему не говорить с Лозеном об этих «важных вещах», которые, как он полагает, стали известны ему.

Тревога была нешуточная, но зло удалось пресечь. С этого момента начинается тайна Железной маски. Отныне никто в Пинероле не должен знать, что два бывших слуги Фуке, Данже и Ла Ривьер, находятся в наиболее надежно изолированной от внешнего мира части тюрьмы — в нижней башне…

4 мая в письме, которое не сохранилось, Сен-Map информирует Лувуа о том, что нашел в карманах одежды Фуке бумаги, которые ускользнули от внимания мсье де Во и которые, полагает он, представляют собой большой интерес. Узнав, что министр сломал ногу и собирается отправиться на лечение в Бареж, расположенный в Пиренеях, он надеется, что тот перед возвращением в Париж заедет в Пинероль, чтобы поговорить с ним. Однако Кольбер де Сен-Пуанж, сотрудник государственного секретариата военных дел, развеял его надежды, потребовав, по приказу короля, прислать упомянутые документы.[204] В ответ на это Сен-Map проявил странную нерасторопность, прислав документы с большой неохотой, заставив неоднократно просить себя на протяжении почти двух месяцев.[205] Видимо, дело и вправду было важное, если проявил подобное упрямство тюремщик, привыкший повиноваться беспрекословно. 22 июня Лувуа прибыл к королевскому двору в Фонтенбло. Приступив к исполнению своих служебных обязанностей, он написал Сен-Мару:

«Ваши письма от 22-го числа прошлого месяца и от 8-го текущего месяца вручены мне. Вы можете освободить слугу мсье де Лозена, внушив ему, что если он приблизится к Пи-неролю хотя бы на десять лье, его сошлют на галеры… Что касается листков, приложенных вами к письму от 8-го числа, то вы напрасно не сообщили мне о их содержании сразу же, как только оно стало известно вам. Кроме того, я прошу вас прислать мне в пакете то, что вы нашли в карманах у господина Фуке, чтобы я мог представить это Его Величеству».[206]

Лувуа снова почувствовал беспокойство. Он требует, чтобы Сен-Map выслал ему то, что находилось в карманах покойного. Тюремщик, получив это письмо, еще медлит около пяти дней и наконец решается отправить пакет, который приходит в Сен-Жермен 10 июля. В тот же день министр диктует своему секретарю следующий ответ:

«Я получил то, что было приложено к вашему письму от 4-го числа сего месяца и чем я воспользуюсь, как полагается. Достаточно будет давать обитателям нижней башни возможность исповедоваться раз в год. Что касается господина де Летана (Маттиоли. — Ж.-К. П.), то я удивляюсь вашему терпению, тому, что вы ждете специального распоряжения, чтобы поступить с мошенником так, как он заслуживает, обращаясь с вами без должного уважения».

Это сухое письмо не содержит даже ссылки на Людовика XIV. Больше не говорится о том, чтобы показать ему содержимое карманов его бывшего министра финансов. Лувуа сам воспользуется этим, как посчитает нужным. Когда секретарь ушел, он собственной рукой сделал приписку: «Сообщите мне, как стало возможно, что известный вам Эсташ изготовил то, что вы прислали мне, и откуда он взял необходимые для этого вещества, ибо я далек от мысли, что вы сами дали ему их».[207]

Эти слова, на скорую руку нервно приписанные самим Лувуа, еще раз, если в этом есть необходимость, доказывают, сколь неестественно большое внимание министр уделял поступкам Эсташа. О чем идет речь? Здесь есть какая-то тайна, в которую пытаются проникнуть историки. Морис Дювивье и Марсель Паньоль считают, что Фуке был отравлен.[208] Паньоль уверен, что преступление совершил Сен-Мар по наущению Людовика XIV… Ничуть не бывало! Очевидно, что эта гипотеза несостоятельна. Бывший министр уже никому не мешал, а кроме того, яд — оружие слабых. Да и в конце концов, если хотели физически уничтожить его, то для чего ждали целых девятнадцать лет?

Объяснение Мориса Дювивье более изобретательно. По его мнению, не кто иной, как таинственный слуга манипулировал с упоминавшимися веществами, дабы изготовить яд. Но он был лишь простым исполнителем. Надо искать настоящего виновника. Подозрение падает на двоих: на Лозена, который поссорился с Фуке и решил устранить его, чтобы иметь возможность беспрепятственно ухаживать за его дочерью Мари Мадлен, и на Кольбера, который, опасаясь выхода на свободу своего старинного соперника, выбрал радикальное средство для его устранения, пока еще было для этого время. Лозен был хитрым, жестоким, злым человеком, но все же не настолько, чтобы отравить отца той, в которую он безумно влюбился и на которой хотел в один прекрасный день жениться. В результате смелой психологической реконструкции Морис Дювивье склоняется ко второму варианту, делая его одной из центральных тем своей книги. «Можно, я полагаю, сделать вывод, — пишет он в конце главы под названием «Великий виновник», — что легендарный секрет Железной маски заключается в отравлении Фуке по наущению какой-то важной особы».[209] Однако этот своего рода детективный роман не имеет под собой надежного основания. Даже если предположить, что Кольбер узнал о существовании Эсташа в тюрьме Пинероля (что само по себе далеко не факт), я не могу представить себе, как удалось ему наладить контакт с этим человеком, за которым, не спуская глаз, следил Сен-Map, и какими доводами он сумел склонить его к отравлению своего хозяина? Данже знал, что у него нет ни малейшей надежды на освобождение, так не отвечало ли его собственным интересам как можно дольше сохранять свое положение заключенного-слуги и постараться, чтобы о нем забыли? Гораздо более обоснованным было бы предположение, что Фуке тяжело болел, о чем свидетельствуют приходившие ему из Парижа в Пинероль посылки с лекарствами, а также записи о выплате денежных вознаграждений врачам, о чем, вероятно, не знали наши современные Шерлоки Холмсы, господа Дювивье и Паньоль^{41}. В марте 1680 года Фуке был совершенно больным человеком и находился на пороге смерти. Достаточно было сердечного приступа. Мадам де Севинье говорит о конвульсиях и болях в сердце, а «Газета» писала об апоплексическом ударе. Нет нужды искать в яде объяснения столь предсказуемого исхода.

Итак, что же это были за странные вещества, о которых говорит Лувуа? По всей вероятности, Данже изготовил симпатические чернила и собирался, по договоренности с Фуке, который мог практически свободно передвигаться по крепости, отправить несколько секретных писем. Может, опальный министр просто хотел сообщить своим близким, которые не имели от него вестей уже в течение десяти лет, о своем жалком положении? Известно, что Фуке в самом начале своего пребывания в Пинероле уже изготовлял такие чернила, видимо, на основе лимонного сока. Страстно увлекаясь химией, он устроил в своей комнате небольшую лабораторию, в которой изготовлял эликсиры и снадобья по рецептам своей дорогой матушки, Мари де Мопу: из сока «венгерской королевы», горького цикория, из сиропа цветов персика, из вишневого вина. Вполне можно предположить, что в кармане Фуке Сен-Map обнаружил флакон с симпатическими чернилами и некую записку, позволяющую идентифицировать личность виновного. После потайного хода еще и тайная переписка! Той весной 1680 года на Сен-Мара сыпались сюрприз за сюрпризом! Оплошность была велика. Этим, вероятно, объясняется медлительность, с какой тюремщик исполнял распоряжение Лувуа. Страх получить суровый выговор парализовал его волю на несколько недель. Однако реакция Лувуа оказалась менее свирепой, чем следовало ожидать. Хотя министр и полагал, что и на этот раз беду можно было бы предупредить, однако не стал отчитывать своего тюремщика слишком строго, лишь выразив свое недоумение по поводу того, что слуга смог так легко достать необходимые вещества, и с откровенной иронией заметив Сен-Мару, что он «далек от мысли», что тот «сам дал ему их».

Для двоих бывших слуг Фуке надежда на освобождение улетучилась навсегда. Эсташ начинал свой долгий путь по тюрьмам в качестве таинственного заключенного, и в конце его ждала общая могила на кладбище прихода Святого Павла.