Фантастический рассказ: Киношка на задворках

Когда Грэйвен подошел к статуе Ахилла, накрапывал мелкий летний дождик. Только-только зажглись первые фонари, но вдоль дороги до самой Мраморной Арки уже стояли машины, и их владельцы алчно выглядывали из них, как тарантулы из норок, поджидая какую-нибудь девицу, с какой можно было бы провести вечер. Грэйвен мрачно брел мимо, подняв воротник макинтоша: сегодняшний день не был самым удачным в его жизни.

Все на пути напоминало ему о том, что для любви нужны деньги, а беднякам остается лишь вожделение. Любовь требует хорошего костюма, машины, квартиры или номера в хорошем отеле. Любовь принято заворачивать в целлофан… Грэйвен же ни на минуту не мог забыть о мятом галстуке и лоснящихся рукавах. Он ненавидел свое тело. (Бывали ведь минуты счастья – в читальне Британского музея; но тело всегда тянуло его к земле.) Что ему было вспомнить? Разве мерзости на парковых скамейках… Вот то и дело жалуются, что тело, мол, чересчур недолговечно. Грэйвена это никогда не волновало. Пока что тело жило – хуже того, он наткнулся на мокнущего под мишурным дождичком плюгавого человечка в черном костюме, вооруженного плакатом «ВОССТАНУТ МЕРТВЫЕ», и сразу же вспомнил кошмар, от которого часто просыпался, содрогаясь от ужаса: ему снилось, что он находится один в колоссальной пещере – на кладбище человечества. Он знал, что все могилы под землей соединены между собой, что весь мир напоминает чудовищные соты, что он изрыт ходами мертвых. И каждый раз, видя этот сон, Грэйвен заново открывал ужасную правду: что мертвецы не гниют, что под землей нет червей и разложения, что под тонким слоем земли бессчетные орды мертвых готовы в любой момент восстать, с язвами на холодной плоти… И, только проснувшись, он вспоминал с настоящей радостью, что на самом деле тела все же подвержены разложению.

Быстрыми шагами Грэйвен вышел на Эйджвер-Роуд, увидел стоящих по двое гвардейцев: неподвижные животные с длинными телами, точь-в-точь черви, стоит посмотреть только на их обтянутые тканью ноги… Грэйвен испытывал к ним ненависть и ненавидел эту ненависть, потому что знал ее причину: то была зависть. Он осознавал, что у каждого из них тело много лучше, чем у самого Грэйвена. Несварение желудка, дыхание наверняка гнилое… но кто это подтвердит? Иногда Грэйвен тайком пользовался духами, и это был один из самых постыдных его секретов. Так зачем от него требуют веры в телесное воскрешение, если он хочет лишь забыть об этом самом теле? Иногда по ночам он молился (да, в нем, точно червячок в орехе, еще почему-то гнездилась вера), чтобы по крайней мере его тело не воскресало.

Грэйвен хорошо знал переулки возле Эйджвер-Роуд, поэтому он сразу заметил афиши, появившиеся на давно закрытом театре, что на Калпер-Роуд. В самом факте их появления ничего необычного не было: здание иногда арендовал драматический кружок банка «Баклайз», а иногда здесь показывали неприличные фильмы. Этот театр построил в 1920 году какой-то оптимист, полагавший, что дешевизна земельного участка компенсирует удаленность его от района, где расположены лондонские театры. Но ни одна постановка не увенчалась успехом, и вскоре здание перешло в безраздельное владение пауков и крыс. Обивку на креслах со времен постройки не меняли, короче, все, что знало теперь это заведение, – это время от времени пробуждавшаяся иллюзия жизни в виде любительских пьес или дешевых фильмов.

Грэйвен остановился и прочел афишу. Надо же, даже в 1939 году еще сохранились оптимисты – потому что кто, кроме самого закоренелого оптимиста, мог надеяться извлечь прибыль из этого заведения, объявив его «Домом Немого Кино»! Рекламировался «Первый сезон примитивных фильмов» (сразу видно – писал интеллектуал, аристократ духа… и ведь ясно, что «второго сезона» уже не будет). Как бы то ни было, билеты стоили дешево, и, во всяком случае, возможность укрыться от дождя и посидеть, отдохнуть стоит шиллинга. Грэйвен купил билет и прошел в темный зал.

В мертвой темноте монотонно тренькало расстроенное пианино, делая вид, будто играет Мендельсона. Грэйвен сел в проходе и сразу же ощутил пустоту зала. Да-а, второго сезона явно не будет. На экране массивная дама в какой-то тоге заламывала руки, а потом, качаясь, странными дергающимися движениями побрела к ложу. Сев на него, дама смятенно посмотрела на зрителей сквозь распущенные черные локоны – точь-в-точь озадаченная шотландская овчарка. Время от времени дама исчезала в каше точек, черточек и царапин. Субтитр объяснил, что «Помпилия, преданная ее возлюбленным Августом, хочет положить конец своим несчастьям».

Грэйвен понемногу привыкал к темноте. В зале сидело не больше двух десятков человек – несколько шепчущихся парочек и несколько одиночек, как он, все, как в холостяцкой униформе, в дешевых макинтошах. Они напоминали… трупы, и к Грэйвену вернулось его наваждение, его страх, похожий на ноющую зубную боль. Он, чувствуя себя несчастным, подумал: я схожу с ума, другие люди не чувствуют себя так… Даже заброшенный театр напоминает мне об этих бесконечных пещерах, где мертвые ждут воскрешения.

«Август, раб своих страстей, требует еще вина».

Тучный актер тевтонского типа средних лет возлежал, опираясь на локоть и обхватив за талию крупную женщину в некоем подобии ночной рубашки. Фальшиво дребезжала «Весенняя песня», экран мигал, наводя почему-то на мысли о несварении желудка. Кто-то на ощупь пробрался мимо Грэйвена, задев его колени, – кто-то невысокий: густая борода задела Грэйвена по лицу, и это было очень неприятно. Потом послышался долгий вздох – новоприбывший уселся в соседнее кресло; на экране же в это время события разворачивались с поразительной быстротой. Помпилия уже, кажется, успела заколоть себя кинжалом и лежала толстая, неподвижная, среди рыдающих рабынь.

В ухо Грэйвена прошептали:

– Что здесь?.. Она спит?

– Нет. Мертва.

– Убита? – с интересом осведомился сосед.

– Да нет, кажется, сама закололась.

Никто не шикнул на них: никто из зрителей не был заинтересован фильмом по-настоящему. В пустом зале царило утомленное безразличие.

Фильм пока не кончился: оставались еще дети персонажей. Неужели эта бредятина захватит теперь и второе поколение? Но маленький бородач рядом с Грэивеном интересовался, похоже, только смертью Помпилии. Само то, что он появился в зале именно в этот момент, приводило его в восторг: Грэйвен раза два слышал слово «совпадение». «Если подумать, это просто абсурдно», – шепотом бормотал сосед. И: «совсем нет крови…» Грэйвен не слушал: он сидел, зажав руки между колен. Он, как уже много раз прежде, думал о том, что ему угрожает сумасшествие. Надо собраться… взять отпуск… пойти к врачу… (Бог знает, какая инфекция поселилась в его венах!) Вдруг Грэйвен осознал, что бородатый сосед обращается к нему.

– Что? – раздраженно спросил он. – Что вы сказали?

– Крови, говорю, должно быть больше, больше, чем вы можете представить.

– О чем вы?

Когда сосед говорил, он обдавал Грэйвена влажным дыханием – кажется, даже с капельками слюны. При этом в его горле что-то булькало – неприятный дефект речи.

– Когда убиваешь человека… – начал он.

– Это была женщина, – нетерпеливо заметил Грэйвен.

– Какая разница.

– И вообще убийство тут ни при чем.

– Это неважно.

Кажется, они вступили в абсурдные, бессмысленные пререкания в темноте.

– Я-то, видите ли, разбираюсь в этом, – сообщил бородатый коротышка с невероятным апломбом.

– В чем разбираетесь?

– В таких вещах, – неопределенно ответил сосед.

Грэйвен повернулся, пытаясь разглядеть его. Никак сумасшедший? Может быть, это предостережение – смотри, мол, и ты можешь стать таким же и так же будешь бормотать бессвязицу, подсаживаясь к незнакомцам в пустых кинозалах… Только не это. Господи, думал он. Нет! Я не сойду с ума. Он всматривался, но видел только темный силуэт.

А сосед продолжал говорить сам с собой:

– Разговоры, разговоры… Говорят, что это все ради пятидесяти фунтов! Но это ложь. Есть ведь причины и причины – а они вечно хватаются за самую очевидную, нет, чтобы в ней корень посмотреть!.. Тридцать лет – одни рассуждения. Простаки, какие простаки… – добавил он почти беззвучно, все с теми же нотками самомнения в голосе.

Так вот оно каково – безумие… Но пока он это понимает, он сам нормален – по крайней мере относительно. Может быть, менее нормален, чем искатели любви из Гвардейского парка на Эджвейр-Роуд. Но более нормален, чем этот тип. Поэтому бормотание безумца под аккомпанемент расстроенного пианино сильно воодушевило Грэйвена.

Коротышка опять повернулся к Грэйвену, обдав его брызгами.

– Убила себя, говорите? Но кто это узнает? Вопрос ведь даже не в том, чья рука держит нож…

Неожиданно коротышка доверительно опустил ладонь на руку Грэйвена. Ладонь была влажная и липкая. Грэйвен произнес с ужасом, когда возможный смысл сказанного дошел до него:

– О чем вы говорите?..

– Дело в том, что я-то знаю, – сказал коротышка. – Человек в моем положении волей-неволей узнает почти все…

– В каком… положении? – спросил Грэйвен. Он ощущал липкую руку соседа и никак не мог сообразить, дошел ли он уже до истерического состояния. В конце концов, может быть дюжина объяснений; например, испачкал человек руки… патокой… да, патокой…

– Отчаянный шаг, как вы бы сказали… – голос коротышки то и дело замирал в его горле. А на экране меж тем происходило нечто странное: стоило на миг отвлечься, и сюжет резко прыгал вперед. Так всегда с этими старыми лентами, где только актеры двигаются медленно, но какими-то рывками. Молодая дама в ночной сорочке рыдала в объятиях римского центуриона. Причем раньше Грэйвен не видел ни ее, ни его. Титр: «В твоих объятиях, Люций, я не страшусь смерти».

Коротышка как-то понимающе захихикал. Он снова говорил сам с собой. Было бы нетрудно игнорировать его… если бы не эти липкие руки. К счастью, сосед убрал их и схватился теперь за спинку переднего кресла. Его голова все время заваливалась на бок, как у ребенка-идиота. Вдруг он произнес – ясно, хотя и непонятно к чему:

– Бэйсуотерская трагедия.

– Это что? – спросил Грэйвен. Он видел уже эти слова на плакате у входа в парк.

– Что это?

– Вот эта трагедия.

– Представляете – они назвали Каллен-Мьюс (Мьюс – кварталы многочисленных лондонских конюшен, перестроенных в жилые дома.), эти грязные конюшни, – «Бэйсуотер».

Вдруг коротышка закашлялся – он повернулся к Грэйвену и кашлял прямо на него – как-то мстительно. Потом сказал:

– Минуточку, где же мой зонтик…

Он встал.

– У вас не было с собой зонтика.

– Мой зонтик, – повторил он. – Мой…

Казалось, коротышка вдруг потерял дар речи. Он протиснулся мимо Грэйвена к проходу.

Грэйвен пропустил его, но прежде чем за коротышкой упала пыльная портьера выхода, экран загорелся ярким белым светом – пленка оборвалась. Тут же зажглась пыльная люстра. В ее свете Грэйвен увидел, чем испачканы его руки. Нет, безумие тут ни при чем. Это факт. Он, Грэйвен, сидел рядом с сумасшедшим, который в каком-то квартале… как его, Колон, Коллен… Грэйвен подскочил и помчался к выходу. Черная портьера ударила его по лицу. Но было поздно – маньяк скрылся, а от дверей он мог направиться прямо, налево или направо. Поэтому Грэйвен бросился к телефонной будке и с необычным для себя чувством решительности и нормальности набрал «три девятки».

Через какие-нибудь две минуты он дозвонился до нужного подразделения. Они явно заинтересовались и были очень любезны. Да, действительно убийство произошло. Именно в Каллен-Мьюс. Человеку перерезали горло хлебным ножом – от уха до уха. Ужасное преступление.

Он стал рассказывать им, как сидел в кино рядом с убийцей. Да, это мог быть только убийца, кто же еще: у него была кровь на руках… и он тут же с омерзением вспомнил влажную бороду. Да, крови там, должно быть, было очень много! Но тут инспектор Скотленд-Ярда прервал его.

– Но нет же, – сказал он, – убийцу мы поймали, сомнений нет. Это труп пропал…

Грэйвен повесил трубку. Глядя в пространство перед собой, он произнес вслух:

– Почему это должно было случиться со мной?! Почему со мной?!

Он вновь был в своем кошмаре – убогая грязная улочка за стеклом будки была лишь одним из бесчисленных туннелей, соединяющих между собой могилы, в которых ждали своего часа нетленные мертвецы. Он сказал себе: «Это сон… Это был сон…» – но, склонившись вперед, он увидел в закрепленном над телефоном зеркале собственное лицо, покрытое мелкими брызгами крови – словно на него дунули краской из распылителя. Грэйвен начал кричать.

– Я НЕ СОЙДУ С УМА! Я НЕ СОЙДУ С УМА! Я НОРМАЛЕН! Я НЕ СОЙДУ С УМА!..

Начала собираться небольшая толпа, а вскоре появился и полисмен.

Грэм Грин, английский писатель | Перевел с английского П.Вязников