8. ВОЗВРАЩЕНИЕ: ИЗ ЛИЕНЦА НА ЛУБЯНКУ

За два дня до описанных событий бригадир Мессон, созвав командиров батальонов своей бригады на совещание в штабе в Обердраубурге, сообщил им о дальнейшей судьбе тех, кого они охраняли последние три недели. Решение, объяснил Мессон, принято на самом высшем уровне, и если даже оно кому-то не нравится, их долг – повиноваться. Речь идет об огромной массе людей, поэтому следует принять все предосторожности во избежание массовых попыток побега. Подробный план будет разработан позже, а пока необходимо изолировать офицеров от солдат; без командиров казаки вряд ли смогут оказать организованное и действенное сопротивление репатриации.

Но изолировать офицеров было не просто. Большинство их было рассеяно по всему лагерю, по своим частям, и попытка арестовать кого-либо из них неизбежно вызвала бы то самое сопротивление, которого следовало избежать. Поэтому вышестоящее руководство решило пойти на обман: сообщить казачьим офицерам о мнимой конференции с фельдмаршалом Александером, а когда те соберутся все вместе – объявить об их выдаче советским властям. Разумеется, необходимо было разоружить казаков, и после этого все пойдет как по маслу: офицеров соберут на ночь в специально подготовленном помещении в Шпиттале, городке ниже по течению реки, а на следующий день под усиленной охраной передадут советским властям в Юденбурге. Затем последует передача рядовых казаков и их семей. Поскольку обман к тому времени будет разоблачен, силу можно применять в том объеме, в каком это окажется необходимо для успешного завершения операции. Основной состав казачьей дивизии будет доставлен на поезде вслед за офицерами.

Большинству офицеров, присутствовавших на совещании, в том числе и самому бригадиру Мессону, предстоящая операция внушала отвращение. Да и выступать в роли обманщиков тоже было неприятно. Но, как подчеркнул Мессон, полученные им приказы не допускали никаких альтернатив, их надлежало выполнить.

Подполковник Алек Малколм из 8-го Аргильского полка возвращался в штабной машине в Лиенц мимо казацкого поселения. Представшее его глазам зрелище мало напоминало типичный военный лагерь. Мужчины гарцевали на лошадях, женщины развешивали белье, в траве играли дети. В Лиенце Малколм собрал своих офицеров и рассказал им о предстоящей операции. Майор Дэвис, который был к казакам ближе других, пришел в ужас (не столько от перспективы возвращения казаков в СССР – он плохо представлял себе, что за этим кроется, – сколько от необходимости стать обманщиком). Ведь казаки знали его, верили ему; ему казалось немыслимым разом, в мгновение ока, превратиться в лгуна и обмануть их доверие.

Объяснив это Малколму, он потребовал, чтобы офицером связи с казаками назначили кого-нибудь другого. Терпеливо выслушав его, Малколм категорически отказался. Операция, объяснил он, очень сложная, и успех возможен, только если удастся изолировать офицеров. В противном случае дело может обернуться серьезнейшими неприятностями. Не исключены массовые побеги или крупное кровопролитие, или и то и другое. А самоустранение Дэвиса может породить сомнения у казачьих офицеров. К тому же, если о конференции им сообщит именно Дэвис, которого они близко знают и которому верят, это увеличит шансы на успех.

Дэвис скрепя сердце вынужден был подчиниться этой логике и твердому приказу командира. Это решение навсегда оставило шрам в его душе. Ему пришлось обмануть своего друга Бутлерова и других казаков, среди которых он пользовался такой популярностью. Но, глубоко уважая Алека Малколма, он не осмелился нарушить приказ. В свою очередь и Алек Малколм, и Мессон знали, что решение относительно казаков принято на очень высоком уровне, самим фельдмаршалом Александером, за которым стоял Черчилль. Никакая армия не устоит на ногах, если её офицеры начнут сомневаться в приказах, а в данном случае, как полагали Мессон и Малколм, их начальники имели доступ к целому ряду фактов, неизвестных полевым офицерам *424.

Но, пожалуй, именно вранье и обман показались казакам самой отвратительной стороной всего этого мрачного предприятия. Их удручало не только то, что английские офицеры совершили низкий и подлый обман, но и то, что русских офицеров, воспитанных в благородных традициях императорской армии, удалось обвести вокруг пальца с такой легкостью *425. Николас Бетелл в книге "Последняя тайна" пытается оправдать эти меры:

Однако большинство знакомых автору офицеров, английских и русских, без труда сумели бы отделить обман врага на поле боя от лжи ради отправки в мирное время беспомощных пленных навстречу смерти. Кроме того, дивизия Доманова, вопреки утверждению Бетелла, не только не воевала "яростнее, чем другие", но вообще ни разу не участвовала в боях как военное формирование. Хотя отдельные её члены могли воевать в составе других формирований, Казачий стан вполне соответствовал своему названию, то есть был казацким поселением. Да иначе и быть не могло: ведь казаков повсюду сопровождали их семьи. Что же до кавказских частей, то они еще в меньшей мере, чем казаки, представляли собой воинское формирование, состоя целиком и полностью из людей, бежавших с Кавказа во время немецкого отступления из-под Сталинграда *427. Поскольку Казачий стан являлся местом сбора и убежищем для перемещенных казаков, в последние недели перед переходом из Тольмеццо в Австрию их собралось здесь великое множество. Среди них, например, были старые эмигранты, вынужденные уехать из Югославии в конце 1944 года. Деваться им было некуда, и они пробрались к своим землякам в Италию *428. Сам генерал Краснов появился в частях Доманова всего за три месяца до сдачи англичанам *429. И даже среди тех, кто от начала до конца проделал опасный путь от Новогрудка до Тольмеццо, была большая группа гражданских беженцев. Например, супружеская чета поляков, живших в районе Новогрудка и ушедших с казаками на юг (останься они – их, скорее всего, расстреляли бы красные партизаны) *430. Никак нельзя сказать, что эти люди работали или воевали против англичан, прибытия которых они ожидали с таким нетерпением, видя в них союзников в борьбе против коммунизма. Зое Полянской из Одессы, живущей теперь в Шотландии, в ту пору было 17 лет. Её освободили из Освенцима, и она появилась в лагере Пеггец примерно за неделю до операции 1 июня. Её ранили во время избиения, учиненного при посадке казаков на грузовики, и доктор Пинчинг, перевязавший ее, видел, как девушку дважАл бросали в грузовик. И все же Зое удалось, воспользовавшись всеобщим замешательством, бежать. Это и было её единственным выступлением против союзников.

Английские военные власти, казалось, и сами были не в большом восторге от этой "части современной войны". На другой день после успешного проведения "операции" штаб 78-й дивизии издал следующий приказ:

28 мая в десять утра полковник Брайар из 1-го Кенсингтонского полка собрал своих офицеров на совещание в штабе батальона в Шпиттале. Объявив приказ по дивизии о репатриации казаков, он стал объяснять, какие меры следует принять, чтобы все прошло без сучка без задоринки. Собственно, никаких затруднений вроде бы не предвиделось, однако на всякий случай имелось мрачное дополнение к инструкциям:

Приказы для охраны предусматривают следующее:

Заняв позиции, офицеры в нетерпении стали ожидать прибытия казаков. Первым прибыл в машине генерал Доманов, только что выслушавший сообщение Мессона. Его вместе с Бутлеровым отвели в барак за оградой, выставив охрану *432. Через полчаса появилась первая колонна. На двух грузовиках прибыли 125 кавказских офицеров. Впереди в открытом автомобиле ехал Султан-Гирей Клыч в форме офицера царской армии *433. С ними обошлись так же, как с казаками: сказали о конференции в Деллахе и потребовали, чтобы он выехал первым. О решении британских властей ему объявил полковник Олдинг-Сми из 5-го Баффского полка и прямым ходом отправил СултанТирея с его офицерами в Шпитталь.

После прибытия кавказцев машины пошли сплошным потоком. Одним из первых приехал генерал Краснов, которому помог выйти из машины генерал Семен Краснов *434. Все грузовики обыскивали на предмет наличия оружия, а офицер разведки 36-й бригады сверял имена по имевшемуся у него списку. Это сильно замедляло процедуру, и полковник Брайар решил на свой страх и риск сократить проверку, чтобы успеть до темноты загнать казаков в бараки. Затем он пошел к Доманову и объявил, что казаки и кавказцы проведут ночь в лагере и он, Доманов, по-прежнему отвечает за дисциплину своих офицеров. Утром, в 7:30-8:30, их построят в группы по 500 человек и объяснят, что с ними будет дальше.

Доманов пообещал "сделать все, чтобы выполнить инструкции". Эта реплика, по мнению Бетелла, говорит о посвященности Доманова в планы англичан *435 и о том, что Доманов был в сговоре с англичанами и способствовал репатриации казаков в СССР *436. Вымысел этот получил хождение и среди части казаков. Почему – ясно само собой: людям свойственно искать "козла отпущения", дабы свалить на него свои невзгоды и несчастья. Но повторять этот домысел здесь значило бы нанести оскорбление светлой памяти генерала Доманова. Что англичане вконец изолгались, внушая казакам несбыточные надежды, – это уже не тайна. Но с какой стати им было посвящать генерала Доманова в свои планы, которые они с таким тщанием скрывали от казаков? Если Доманов и мог предлагать свои услуги англичанам, то либо майору Дэвису, либо подполковнику Малколму. Вполне естественно, ни тот, ни другой теперь ничего подобного не припоминают, как, впрочем, и их непосредственный начальник в то время бригадир (ныне генерал) Мессон.

После разговора с Брайаром Доманов пошел к своим офицерам и, запинаясь, коротко и сбивчиво пересказал им то, что услышал от Мессона и Брайара. Для большинства это известие прозвучало смертным приговором. От себя Доманов почти ничего не добавил, он производил впечатление совершенно раздавленного человека. Быть может, смехотворная выдумка насчет его тайного сговора с англичанами отчасти вызвана тем, что после совещания в Лиенце, на котором он сообщил офицерам приказ о "конференции", и вплоть до этой страшной минуты никто из казаков его не видел. Нетрудно представить себе, какие дикие вымыслы могли зародиться у тех, кому выпала на долю столь страшная судьба.

Услышав о репатриации, многие в панике начали срывать знаки различия, пытались избавиться от мундиров и черкесок, выбрасывали документы, которые могли бы засвидетельствовать в НКВД их чины. Офицеры хорошо понимали, что им-то предстоят самые жестокие испытания. Понимали это и англичане – и потому приняли тщательные меры по предотвращению побегов, составили список офицеров (для рядового состава список не заводился) *437. Пораженные обманом англичан, казаки принялись искать виновных. Совершенно очевидно, что их предали, но кто именно? Уважение казаков к англичанам было столь велико, что многие не сомневались: измена возникла в их собственных рядах *438.

Генерал Краснов утихомирил спорщиков, сказав, что если их действительно ждет выдача на смерть у большевиков, то по крайней мере они могут с достоинством принять свою судьбу. В одном только он упрекнул Доманова: атаман мог бы, по меньшей мере, попытаться проверить подлинность приказа англичан о конференции.

Попросив бумагу и ручку, Краснов принялся сочинять петицию. Он писал по-французски, и хотя текст исчез при таинственных обстоятельствах, свидетели донесли до нас его суть. Краснов писал, что он и другие офицеры готовы подчиниться своей судьбе, если англичане докажут их причастность к военным преступлениям, но умолял о снисхождении к массе рядовых казаков и их семей, которые никак нельзя было обвинить в этом. Копии петиции, подписанной большинством офицеров, были отправлены королю Георгу VI, фельдмаршалу Александеру, Папе Римскому, в штаб-квартиру Международного Красного Креста и королю Югославии Петру (некоторые старые эмигранты являлись югославскими подданными) *439.

Тем временем и другой знаменитый казацкий генерал узнал об уготованной ему судьбе. Русского врача профессора Вербицкого, прибывшего вместе с офицерами, попросили осмотреть генерала, у которого случился сердечный приступ. В сопровождении английского солдата Вербицкий отправился в комнату, где на кровати лежал его старый знакомый генерал Шкуро. Подойдя к пациенту, Вербицкий понял, что Шкуро на самом деле ничем не болен. Косясь на английских солдат, стоявших у двери, Шкуро прошептал по-русски: "Кто приехал и куда их посылают?" Вербицкий, тоже шепотом, объяснил, что прибыл весь офицерский состав казачества из Лиенца, в том числе генерал Краснов. Шкуро побледнел, в отчаянии махнул рукой и несколько минут лежал молча, обдумывая услышанное. Больше им поговорить не удалось: английский солдат сказал, что время истекло. Вербицкий вернулся в лагерь с тяжелым сердцем, терзаемый дурными предчувствиями *440. Вскоре после этого к Шкуро наведался полковник Брайар, сообщивший генералу, что завтра его выдадут советским властям. На просьбу Шкуро расстрелять его тут же, на месте, Брайар отрезал, что это невозможно, и ушел *441.

К моменту прибытия офицерского корпуса Доманова Шкуро находился в Шпиттале уже тридцать шесть часов. Еще утром 26 мая Ольга Ротова видела, как он с победоносным видом объезжал лагерь в Пеггеце. Как всегда при объездах, его окружала толпа казаков Мужчины, женщины и дети радостно приветствовали его криками: "Ура батьке Шкуро!" Заметив Ольгу, генерал помахал ей и крикнул, что недавно говорил с её мужем, Михаилом. Он находится в Зальцбурге, и она скоро сможет туда поехать.

В тот вечер Шкуро обедал с генералом Домановым в его штаб-квартире в Лиенце. Он куролесил до позднего часа, потом, наконец, неверной походкой отправился на покой. Вскоре, часа в три ночи (излюбленное НКВД время для арестов) раздался стук в дверь, и английский офицер сообщил Шкуро, что он арестован. На рассвете генерала вывезли в Шпитталь. Шкуро догадывался, что англичане собираются выдать его советским властям, так что вряд ли сообщение Брайара было для него полной неожиданностью *442.

В 9 часов казакам пришлось отправиться на ночь в свои бараки. Но лишь немногие из них спали в ту ночь, и наверняка не сомкнул глаз генерал Доманов. Он понимал, что его ждут жестокие пытки и неминуемая смерть, но его мучило еще и сознание того, что он потерял доверие своих товарищей *443.

Утром в пять часов все позавтракали. После этого один из священников попросил у полковника Брайара разрешения совершить службу, для многих последнюю. Брайар согласился. Позднее он писал, что "это была замечательная служба с великолепным пением". Но долго предаваться столь христианским чувствам полковнику не пришлось: в 6:30 к воротам подошел первый грузовик, и английский офицер из охраны приказал сесть туда Доманову со штабом. Доманов отказался, добавив, что больше не властен над своими офицерами *444. Тогда полковник Брайар заявил, что дает десять минут на размышления, после чего примет меры. Десять минут прошли. И поскольку ни Доманов, ни его офицеры не собирались повиноваться приказу, за дело взялся взвод английских солдат, вооруженных автоматами, винтовками с отомкнутыми штыками и заточенными кирками.

Однако оказалось, что заставить казаков повиноваться – задача не из легких. Офицеры сели на землю, взявшись за руки, и когда английский сержант попытался силой оттащить одного офицера, тот укусил его в руку. Британские охранники только и ждали этого – они набросились на безоружных, среди которых были старики, вроде генерала Тихоцкого, способного передвигаться только ползком *445. Несколько минут английские солдаты дружно орудовали прикладами винтовок и кирками, и многие казаки были избиты до потери сознания. Некоторые из англичан не отказали себе в удовольствии подколоть лежащих на земле казаков штыком. Но в общем, как докладывал бравый полковник Брайар, "вмешательство возымело должное действие" и казачьи офицеры залезли в грузовики.

Генерал Краснов наблюдал за этой сценой из открытого окна своего барака. Несколько английских солдат бросились к бараку, чтобы выволочь оттуда и старого генерала. Но такого надругательства казаки потерпеть не могли. Молодые офицеры подбежали к окну, взяли 76-летнего генерала на руки и отнесли в грузовик. Краснову было разрешено сесть в кабине, рядом с шофером. Его внук, Николай Краснов, видел, как дед перекрестился и прошептал: "Господи, сократи наши страдания!" *446.

Генерал Краснов ехал в переднем грузовике колонны, которую замыкала машина, где находился генерал Шкуро со штабом. Всего в ночь с 28 на 29 мая через Шпитталь проехало около 1600 казаков и кавказцев. Для некоторых этот пункт оказался конечным: в официальном рапорте сообщалось о трех попытках самоубийства, из которых "две оказались удачными" *447. Но английский офицер, занимавшийся погрузкой казаков и обыскивавший после этого лагерь, сообщает о 8-12 попытках самоубийства. По меньшей мере трое повесились на электрических шнурах, другие перерезали себе горло или вены осколками стекол *448. Некоторые офицеры решили не откликаться при регистрации в Юденбурге. Трое во время посадки на грузовики спрятались; потом им удалось выбраться на волю, за колючую проволоку, окружавшую лагерь *449.

Но сотни других, менее удачливых казачьих офицеров на полной скорости приближались к Юденбургу, советской границе зоны. Одного казака, спрыгнувшего с грузовика, поймали; в других беглецов стреляли. Лейтенант Дж.т. Петри, которому была поручена охрана грузовиков, вспоминает об этом, как и о том, что "офицеры на всем пути от Шпитталя до Клагенфурта выбрасывали за борт ремни, шпоры и знаки различия" *450. Спешили казаки избавиться и от вещей, которые могли бы стать добычей сотрудников НКВД, так что английские солдаты вели оживленную торговлю, где в качестве валюты фигурировали сигареты. Английские ребята не терялись – за одну сигарету можно было получить золотые часы *451.

Через несколько часов глазам едущих в передовом грузовике предстала посреди лесистой долины Мура панорама Юденбурга. Река служила демаркационной линией между двумя армиями. Грузовики медленно подъехали к мосту, вдоль которого стояли английские бронемашины и пулеметы. Затем вся колонна выстроилась сбоку, грузовики один за другим переезжали мост, высаживали живой груз на советской стороне и возвращались. Наверху, на столбе, болтался как висельник кроваво-красный флаг СССР.

Казаки ожидали разгрузки, сидя в грузовиках. Один из них попросил разрешения помочиться: на мосту стояли специальные ведра для этой цели. Бежать ему было некуда, и английские охранники разрешили. Офицер спрыгнул с грузовика, направился к ведру и вдруг, резко рванувшись вперед, прыгнул с утеса высотой футов в сто. Английские солдаты, подбежавшие к обрыву, смогли разглядеть лишь распростертое далеко внизу тело. Наверное, охранникам пришлось бы туго, если бы при перекличке обнаружилась нехватка, но им повезло. Как писал позже майор Гуд из танкового эскорта, покалеченного офицера не без труда обнаружили и, умирающим, передали советским представителям.

Перейдя по мосту на другую сторону, майор Гуд стал наблюдать за ходом выдачи казаков. Но тут стоявший рядом с ним казачий офицер вытащил откуда-то бритву, полоснул себя по горлу и окровавленный упал в предсмертных судорогах к ногам английского майора. Фраппированный таким поворотом событий, английский майор осведомился у русской женщины-офицера, что ожидает казаков. Она заверила его, что "старшие офицеры будут посланы на перевоспитание, а младших отправят на работы по восстановлению разрушенных советских городов". Впрочем, вскоре на тот же вопрос он получил совсем другой ответ: капитан Красной армии многозначительно провел ладонью по горлу *452.

В тот день были переданы не все. Через два дня привезли еще 83-х, дежурных, оставшихся в лагере, а также нескольких задержавшихся. Во главе эскорта ехал в "джипе" лейтенант Хемминг из 1-го Кенсингтонского полка. Подъехав к мосту, Хемминг заметил, что "между городом и шлагбаумом на расстоянии примерно мили стояли в ста ярдах друг от друга английские солдаты, сжимая в руках готовые к применению автоматы. Казачьи офицеры были переданы советскому полковнику, выдавшему расписку в получении, и вскоре скрылись из виду. В заключение рапорта Хемминг пишет: "За шлагбаум меня не пустили, но я заметил, что на прилегающих улицах не видно жителей, – они, несомненно, предпочли отсидеться по домам" *453.

Уж, конечно, не равнодушие заставило обывателей Юденбурга "отсиживаться". Как писал мне военный комендант Юденбурга в то время, майор Хэнбери-Трейси-Домвил, "...я-то помню, в какой ужас повергла горожан эта акция англичан – юденбуржцы, как большинство австрийцев, действительно верили в британские справедливость и человечность... Помню я и могилы в окрестностях Юденбурга, где упокоились несчастные русские, погибшие при попытке к побегу. Эта операция англичан [по репатриации казаков] вызвала у австрийцев глубочайшее отвращение". Впрочем, ни майор Гуд, ни прочие британские охранники с тех пор не видели казачьих офицеров в живых.

Но до англичан еще долго доносились звуки, по которым можно было составить представление о том, что происходит на другом берегу Мура. Эдуард Стюарт, бывший мотоциклист связи в Королевском сигнальном корпусе, написал мне следующее:

Казаки умели умирать. Может быть, они пели, чтобы встретить смерть со словами литургии на устах, а может, чтобы показать англичанам, как они умирают.

Английские солдаты, находившиеся тогда в Юденбурге, могли лишь догадываться о судьбе казаков. Но одному казачьему офицеру, оказавшемуся в аду, чудом удалось выбраться оттуда через десять лет. Речь идет о Николае Краснове, внуке старого генерала, том самом, что первым встретился с английским генералом Арбетнотом и рассказал ему не только о положении казаков, но и о себе, подчеркнув при этом, что сам он никогда не был гражданином большевистского СССР. И вот, по попущению все это знавшего генерала Арбетнота, он был осужден без суда и следствия на десять лет работ в страшных сибирских лагерях. Лишь немногие смогли пройти через это испытание. В числе этих немногих оказался и Николай Краснов. Он не только дожил до конца своего срока – ему, что совершенно невероятно, разрешили как гражданину Югославии уехать из СССР. В декабре 1955 года он уехал в Швецию и там записал все, что помнил, – от лживых обещаний англичан в Лиенце до карагандинского ада. Его дед и товарищи-казаки завещали ему, если он выживет, написать мемуары, рассказать миру о предательстве англичан и жестокости советских властей. Он писал, стараясь не упустить ни единой, даже самой мелкой подробности, и лишь закончив книгу, уехал в Аргентину, где жила его жена Лили, кото рой за десять лет до того удалось спастись от репатриации, скрывшись в горах Австрии. Колина книга все-таки вышла на русском и английском языках в Соединенных Штатах. Немного людей её прочитало, а отрецензировало и того меньше. Странно, что автор умер вскоре после выхода книги. Не исключено, что его отравило КГБ, отомстив ему за воспоминания *455.

Как рассказывает Н. Краснов, в Юденбурге генералы Краснов, Шкуро и Доманов, а также другие старшие офицеры содержались отдельно от остальных. Всех согнали в большой литейный цех металлургического завода, генералов же поселили в комнате, очевидно, бывшей канцелярии. Николай был вместе с дедом, здесь же находились его отец и дядя. На первых порах их охраняли красноармейцы, обращавшиеся с ними вполне вежливо. С самого начала было очевидно, что для советских главное во всем этом деле – захват знаменитых белых генералов. Командир части пригласил Краснова и Шкуро в свой штаб; он, оказалось, тоже участвовал в гражданской войне, и бывшие противники живо обсуждали битвы прежних дней. О политике разговора не заходило. Советский офицер был вежлив и почтителен.

Вообще советские офицеры часто наведывались к своим заключенным, и разговор неизменно возвращался к 1918 году, когда красная кавалерия и белые казаки схватились на Дону и на Украине. Офицеры с почтительным интересом слушали Краснова, но наибольшим успехом пользовались рассказы легендарного Шкуро, пересыпанные сочными ругательствами и непристойностями. У младших офицеров, знавших о минувшей войне лишь понаслышке, шутливые перебранки стариков вызывали буквально приступы смеха. Многие с детства слышали легенды о Шкуро, этом самом бесстрашном предводителе казаков, и, конечно, не могли представить себе, что через 25 лет после битв гражданской войны увидят его собственными глазами! Его грубоватый солдатский юмор с равным успехом покорял сердца красноармейцев и казаков фон Паннвица. И они неизменно приходили в восторг, когда Шкуро, нимало не стесняясь в выражениях, рассказывал, как красная кавалерия однажды "заставила нас удирать без порток".

Казацкие руководители старались сохранять самообладание. Но время от времени происходили события, напоминавшие, что судьбу их будут решать отнюдь не братья-солдаты, а чиновники совсем иного рода:

Среди рядовых красноармейцев установилось странное, но единодушное отношение к пленным. На белых офицеров они смотрели снизу вверх, уважая в них последовательных врагов, никогда не прекращавших открытую борьбу против большевиков. Совсем другие чувства вызывали у них бывшие офицеры Красной армии, вроде Доманова. К ним относились с презрением или попросту игнорировали.

Через два дня Красновых, Доманова, Шкуро, Султана-Гирея, Васильева и других старших офицеров увезли на грузовиках. Но до посадки им предстояло стать свидетелями типично большевистского ритуала – расстрела одного немецкого лейтенанта 15-го казачьего полка фон Паннвица. Экзекуция была проведена крайне небрежно, и офицеру НКВД пришлось добить несчастного. Этот немец был не единственным пленным, выданным англичанами советским властям.

Несколько дней и ночей на заводе в Юденбурге работали расстрельные команды, постоянные залпы глушились запущенными для этой цели двигателями *456. После такого "предупреждения" группу казачьих офицеров повезли под охраной в Грац, здесь они провели ночь в тюрьме НКВД, наутро их перевели в Баден под Веной, в другую тюрьму, где офицеры СМЕРШа подвергли их пристрастным и грубым допросам. Как и всем тем, кто прошел сквозь эту организацию, многие вопросы показались им до глупости наивными – словно их придумал какой-то недоумок. Но СМЕРШ разделял с Красной армией интерес к знаменитостям, оказавшимся в их руках. Однажды утром, например, явились кадровые фотографы СМЕРШа и запечатлели семью Красновых. 4 июня всех отвезли на ближайший аэродром. Вот что вспоминает об этом бывший смершевец, вскоре перебежавший к американцам:

В Москве офицеров посадили в одну из тех машин для перевозки заключенных с надписью "Хлеб", которые так впечатляли западных корреспондентов, восторгавшихся процветанием советского народа *458. Вскоре машина подъехала к месту назначения – Лубянке. Офицеров ввели в здание и, проведя длинным коридором, рассадили по одиночным камерам. Николай Краснов вспоминал в своей книге, какой ужас охватил его в тот момент:

Николай Краснов недолго пробыл в камере. Молчаливые охранники привели его в подвал, где его обыскали.

Николаю вскоре предстояло узнать, кто такой этот таинственный "он". Но сначала Николая отвели в приемную, где он, к своей радости, увидел отца и им удалось обменяться несколькими словами. Их ввели в громадную комнату.

Это имя скорее всего ничего не сказало бы Антони Идену или сотрудникам английского МИДа, но Меркулов был третьим человеком в СССР. Помощник Берии, он сыграл ключевую роль в организации убийства 15 тысяч поляков в Катыни и других местах в 1940 году. Нам неизвестно, что думали об уступках англичан Сталин или Берия, хотя мы можем об этом догадываться, но Меркулов беседовал на эту тему с Николаем Красновым, и Николаю единственному суждено было выжить после такой беседы. Только те, кто целиком прочел его книгу, способны понять, каким чудом было то, что он выжил. Вряд ли Меркулов мог предположить, что стоящий перед ним молодой человек, бледный, перепуганный, проведя одиннадцать лет в лагерях, окажется на Западе и опубликует рассказ об этой встрече. Да и сам Николай, наверное, не надеялся на такое чудо.

По приказу Меркулова принесли чай и печенье, и они остались втроем. Сначала министр НКВД сделал несколько вежливых, хотя и мрачных замечаний, затем его настроение изменилось.

Помолчав немного, Меркулов обратился к молодому Краснову:

После этого взрыва Меркулов нажал кнопку звонка и отпустил Красновых.

В тот же день в лубянской бане Николай последний раз видел своего деда. Атаман Краснов, генерал и писатель, сказал внуку, что он должен когда-нибудь поведать миру историю о том, как предали казаков. Эти слова глубоко запали в душу Николая, горячо любившего и почитавшего деда. Генерал был уверен, что внуку суждено пережить грядущие испытания:

Николай Краснов не забыл этот совет. Оказавшись почти через одиннадцать лет в свободной Швеции, он, не откладывая дела в долгий ящик, ровно за месяц изложил историю своего мученического пути "от и до". Все доступные нам свидетельства подтверждают правдивость его рассказа. О самом разговоре с Меркуловым Краснов пишет:

Это замечание важно, потому что речь Меркулова является самым подлинным свидетельством о большевистских мотивах и подходе в этом вопросе, какое вообще возможно. Имеются и другие документальные и достаточно надежные свидетельства, подтверждающие, что ближайший коллега Меркулова, Абакумов, и прочие офицеры МГБ использовали ту же фразеологию, высказывали те же мысли *460. Угрозы Меркулова звучат, как парафраза речи какого-нибудь знаменитого злодея, героя старомодного детективного чтива для школьников, но в том и состоит одно из величайших завоеваний советского коммунизма, что ему удалось воплотить в жизнь затасканные клише сочинителей детективов. Руководитель польского подпольного движения Стыпулковский, которого тоже допрашивали в Лубянской тюрьме в 1945 году, выслушивал те же угрозы и те же самодовольные речи от своего следователя майора Тихонова. Как и Меркулов, "Тихонов сказал, что умереть – это не трудно, куда труднее провести остаток жизни в сибирских лагерях", а затем точно так же, как Меркулов, выразил свое презрение к трусливым и двуличным англичанам *461. Несомненно, все эти приемы "спускались" сверху, руководством НКВД.

Тот беспрецедентный факт, что Меркулов лично беседовал с казачьими руководителями, доказывает, как важно было советским властям их возвращение. Что за этим стояло – страх ли, что эмигранты могли бы при благоприятных обстоятельствах опрокинуть режим, или же символическое значение запоздалой расправы со старейшими злейшими врагами – об этом можно только гадать. Но вполне вероятно, что Меркулов говорил то, во что искренне верил. Он не мог предвидеть, что когда-нибудь мир узнает об этом разговоре. Обоим Красновым предстоял путь на север, в лагеря, откуда никому не удавалось бежать (по крайней мере, в промежутке между окончанием войны и до самой смерти Сталина) и откуда мало кто возвращался. И действительно, отец Николая Краснова через несколько месяцев умер и был похоронен в братской могиле, местонахождение которой неизвестно *462.

Но народный комиссар В.Н. Меркулов не мог предвидеть, что пройдет всего восемь лет – и Сталин умрет, а он сам и его хозяин Берия будут ликвидированы группой соперников во главе с Хрущевым. Коммунизму, как крысам или некоторым видам змей, свойственно в трудные минуты пожирать своих собственных детей.

И конечно, Меркулов не мог предугадать, что наступит день, когда Хрущев решит, в целях консолидации собственной власти, закрыть многие лагеря. Для Меркулова и его современников лагеря с их рабским трудом были неотъемлемым институтом коммунистического государства. Но в 1955 году экономические преимущества труда заключенных казались слишком ничтожными по сравнению с его социальными и политическими недостатками, и от рабского труда как от крупного фактора экономики отказались, оставив его лишь в качестве меры наказания. И – что самое удивительное – Хрущев позволил некоторым иностранным гражданам, выпущенным из лагерей, вернуться на родину. Николай Краснов оказался в этой категории, поскольку был гражданином Югославии, – что, кстати, было известно и генералу Арбетноту, и бригадиру Мессону с первого дня их знакомства с Красновым.

Итак, перед самым новым, 1956-м годом, его отпустили на свободу в Западном Берлине. Но его деду, дяде и другим казачьим предводителям была уготована другая участь. 17 января 1947 года короткая заметка в "Правде" сообщила, что Краснов, Шкуро, Доманов, фон Паннвиц и другие казачьи генералы казнены за свои "преступления" *463.

В далеком лагере Николаю Краснову удалось узнать кое-какие подробности:

Не удивительно ли, что советское правительство в час своей славной победы так домогалось старого генерала, воевавшего против советской власти в эпоху кавалерийских эскадронов и бипланов? И ведь не скажешь даже, что оно задалось целью потрясти советскую общественность новым доказательством своей несокрушимой мощи: лицезреть эти обломки прошлого могли лишь сотрудники НКВД. Зато уж им-то можно было продемонстрировать блестящую форму и оружие злейшего врага, некогда первым оказавшего яростное сопротивление большевикам. Да, тогда врагам удалось бежать, но через четверть столетия карающая десница советского правосудия настигла их. А дальше следовала мораль: "Мы просто приказали их старым союзникам англичанам выдать их. Нет, нет, никаких угроз – достаточно было просто щелкнуть пальцами, и они тут же бросились выполнять наши приказы...".

Кроме того, НКВД рассчитывало запугать русских эмигрантов во всем мире, уничтожить их наивную веру в то, что демократические государства смогут им помочь *465. Советские власти распространяли в СССР истории о жестоком обращении эмигрантов и союзников с репатриируемыми. Иной раз жертву избивали до полусмерти и выставляли перед частями Красной армии в качестве наглядного предостережения *466. Может показаться странным, что вожди СССР действительно боялись разрозненных групп эмигрантов, но на то имелись свои причины. Как признался один советский руководитель: "Мы тоже начинали там" *467 (т.е. за границей). А по мнению Вышинского, для русского эмигранта было только одно безопасное место – подполье *468.

Кое-какое представление о советском мышлении дает нам краткое сообщение о казни генералов. В нем имеется целый ряд серьезных неточностей, точнее – лжи. Например, там говорится, что Доманов во время гражданской войны был генералом Белой армии. На самом деле он был майором Красной армии, который попал в немецкий плен, и звание генерал-майора присвоили ему немцы. Вопреки сообщению, ни генерал фон Паннвиц, ни его 15-й казачий корпус не имели никакого отношения к СС *469. Казаки Доманова и фон Паннвица были, в большинстве своем, не "белогвардейцами", а беглыми советскими гражданами. Наконец, ни одно из двух казачьих формирований не действовало "по заданию германской разведки" и не участвовало "в шпионско-диверсионной и террористической деятельности против СССР" или какой-либо другой страны. Казачий корпус был регулярным формированием вермахта, а Казачий стан Доманова представлял собой смесь беженцев и отрядов самообороны. Цель этого сообщения вполне ясна: создать у советской общественности впечатление о небольших, но сильных группах саботажников, завербованных германской разведкой среди реакционных эмигрантских элементов и подчиненных абверу и СС *470.