"Блицфриз" - читать интересную книгу автора (Хассель Свен)

ПОРТА ПОМОГАЕТ СВЯЩЕННИКУ

Мы лежим в тени ряда плодовых деревьев. Осенние листья мягко падают на нас и вокруг. Стоит прекрасный, теплый осенний день — один из тех дней бабьего лета, какие бывают только в России.

Полк находится далеко за линией фронта в ожидании пополнения. Из двухсот наших танков уцелело всего шестнадцать. Потери среди личного состава превышают шестьдесят восемь процентов.

Новые танки уже начали прибывать. Мы находимся здесь уже пять дней. Кое-кому из нас они кажутся лучшими пятью днями во всем ходе войны. Снабженцы совершили удачную для нас ошибку. Рота все еще получает продукты на двести двадцать человек; это неплохо, когда нас около шестидесяти.

В столовой интендант едва не сходит с ума, когда шестьдесят человек уминают все это продовольствие.

— Что мне, черт возьми, делать? Я выписал продукты на двести двадцать человек! Те, кого нет среди нас, убиты треклятыми унтерменшами, и куда девать столько жратвы? За это кое-кто заслуживает расстрела!

— Давай всю эту жратву нам, — радостно кричит из очереди Порта. — Ты поразишься тому, как быстро мы с ней разделаемся!

Начинается жаркий спор. Интендант не может решить, что делать. Даже когда Малыш предлагает прикончить его, если он не раздаст продукты.

Могло случиться, что угодно, если бы оберcт Хинка, проходя мимо, не приказал раздать продукты солдатам.

Интендант выходит из себя! Старик получает дополнительную плитку жевательного табака, а мы все — по две сигары сверх нормы. Порта, конечно же, отхватывает целый ящик коньяка.

И теперь мы лежим, растянувшись, под яблонями. Набираем за пару часов по три килограмма веса. Живот у Порты такой, будто он вот-вот будет рожать. По меньшей мере двойню. Порта не только съел свои порции, но и, явившись в четвертую роту, прикончил все, что там оставалось.

Он сидит на бочке из-под горючего, которую использует в качестве уборной. У нас все по-светски. Мы попыхиваем большими сигарами. Обращаемся друг к другу по званию и пьем коньяк из настоящих бокалов. Но когда Порта берется за нож и вилку, бросаем это и посылаем за санитаром и смирительной рубашкой.

В честь такого дня Порта вставил в глазницу монокль, а Малыш воткнул по куриному крылу с обеих сторон своего котелка. Он полагает, они придают ему изысканный вид. Мы впервые за полтора месяца сняли сапоги, и нашим ногам хорошо.

— Наш священник горький пьяница, — неожиданно замечает Малыш между глотками коньяка, который запивает пивом.

— Который? — с любопытством спрашивает Порта. — С желтыми знаками различия или с белыми?[37]

— Его преподобие с белыми звездочками, — отвечает Малыш, подняв глаза к небу, как подобает при обращении к священным предметам или лицам, принадлежащим к священной иерархии.

— Обер-ефрейтор Кройцфельдт, ради тебя же самого надеюсь, что ты сможешь доказать то, в чем обвинил этого добродетельного офицера, — угрожающе произносит Порга.

— Я могу, черт возьми! — кричит Малыш. — Этот божий служитель вчера был пьян, как сапожник, и лез под юбку какой-то сгорбленной старой шлюхе, местной бабущщке, возле переправы. А выражение лица у него было такое, как у еврея с полной горстью золотых дукатов. Хорошо, что уже темнело, и я слышал больше, чем видел, но он впитывал в себя выпивку, как губка.

— Откуда ты это знаешь, если было темно? — недоверчиво спрашивает Барселона.

— Я собрал все его пустые бутылки там, где лежал и слушал, — оскорбленно отвечает Малыш. — Они ушли с пением. Он говорил этой старухе, что она его единственная настоящая любовь, посланная Богом. Я говорю правду, черт возьми, и на фронт его отправили из-за пьянства. В Лейпциге никто не хотел иметь с ним дела, потому что он пил. Когда он читал там последнюю проповедь в гарнизонной церкви, то свалился с кафедры прямо генералу на колени, а в своей проповеди он объяснял притчу о человеке, который страдал параличом. И только дошел до известных слов: «Бери свой матрац и живо проваливай!»[38], как перевалился через ограду и получил билет на восток!

— Это напоминает мне, — подхватывает Порта, — о том, как я был главным клириком у священника Курта Винфуса в Седьмой пехотной дивизии в Мюнхене. Он был, можно сказать, блаженным и совал нос куда не нужно. Как-то вечером он решил проверить упорные слухи о пьянстве и безнравственности в Мюнхене, и мы начали с «Хофбройхауса», где добропорядочные граждане и преступники встречаются за пивом и кислой капустой и где можно без труда найти партнершу на ночь. Пришли туда около восьми часов, когда там самая большая очередь. Все стояли вплотную друг к другу. И кого там только не было!

— Теперь все в порядке, ребята, — заорал изрядно подпивший пехотинец, — с нами священник, так что ни гром небесный, ни последняя труба сегодня не раздадутся. Они пришли воздвигнуть алтарь немецкого бога здесь, в «Хофбройхаусе»!

Если я мог протиснуться через толпу, то задал бы жару тому пехотинцу. Мой священник воспринимал это очень болезненно.

Они не давали ему покоя, пока мы стояли в той очереди. Я грозился, что буду бить направо и налево, но никто не обращал на это внимания. На уме у них были только выпивка и шлюхи.

В конце концов мы, душеспаситель и я, вошли внутрь и, само собой, поднялись в шикарную часть, на второй этаж, где стали планировать кампанию против пьянства и безнравственности. Мы стояли в углу, чтобы нас не задевали вваливавшиеся пьяные посетители.

— Порта, — говорит мне священник, — я тебе доверяю. Ты разумный молодой человек, я нахожу в тебе много доброго и похвального. Ты скромен, трудолюбив и достиг понимания трудов церкви в армии. Никогда не устраивал беспорядка, как мои прежние помощники. Я ни разу не видел, чтобы ты курил или пил. Пока ты исполнял при мне должность главного клирика, ни одна капля алтарного вина не «испарилась» и у нас никогда не было «нехватки». Ты не играл в азартные игры, и в том, что касается женщин, твоя репутация не запятнана. Насколько я знаю, долгов у тебя нет, ты хороший товарищ, часто помогаешь тем, кто в этом нуждается. Казначей говорит, что ты никогда не просил аванса. Я с радостью обнаружил, что ты прекрасно справляешься с канцелярской работой, почерк у тебя хороший, как у академика. Более того, я с удовольствием заметил, что ты экономишь бумагу и выворачиваешь наизнанку конверты, дабы их можно было дважды использовать. Ничему не даешь пропадать понапрасну. Первым приходишь на службу, выпрямляешь свечи и снимаешь с них нагар, призываешь к порядку тех, кто плюет на пол во время наших священных обрядов. Печатаешь почти без ошибок на всех типах пишущих машинок. Никакой ризничий тебе и в подметки не годится. И во время мессы никогда не ошибаешься в пении. Мой последний помощник вечно путал «Верую» и «Отче наш». Мундир у тебя в превосходном состоянии, сапоги блестят, подворотничок белый, чистый. Поэтому я доверяю тебе большую и опасную задачу, только не позволяй себе входить в искушение! Дьявол в этом баварском Содоме повсюду. Ты спустишься в общий зал и будешь наблюдать за тем, что происходит. Вот тебе сто марок на расходы, я не хочу, чтобы ты тратил свои деньги. Я поднимусь в зал Людвига, где сидят офицеры. Завтра мы напишем рапорт о том, что видели и слышали. Встретимся в девять часов в полевой церкви.

— Слушаюсь, герр священник! — рявкнул я в ответ таким голосом, что трое пьяниц подскочили со стульев, слаженно кашляя и портя воздух. Мы не обратили на это внимания; священник считал, что порча воздуха — оправданная обстоятельствами и окружением человеческая реакция.

Я спустился к казначею Балко, который сидел, поджидая меня, в оживленной компании. Позволил ему заказать мне четырехлитровую кружку пива, а потом спросил о его долге в семьсот марок.

— Ты даже тогда давал в долг под восемьдесят процентов? — с любопытством спрашивает Барселона Блом.

— Я делал это задолго до того, как попал в дивизионную церковь в Мюнхене и принял власть над душами пехотинцев.

— Твой религиозный настоятель не знал об этом? — спрашивает Старик со смешинкой в глазах.

— Нет, — усмехается Порта. — Он знал обо мне только то, что я считал нужным.

Но Балко в этот вечер кутил, поэтому тут же взял в долг еще семьсот марок. Я недурно набил карман, пока находился на армейской духовной службе.

В казарму мы возвращались в карете, и когда доехали, лошади были так же пьяны, как и мы. Они даже ржали в такт с нашим пением «Oh du schöner Westerwoll»[39]. Проспались они за гауптвахтой и идти с нами не захотели.

А мой святой начальник оказался в дурной компании. Офицеры напоили его малиновым соком, который заранее разбавили шнапсом, поэтому он был основательно под мухой, когда мы встретились около полудня в полевой церкви. Он обещал мне руку сестры, хотя я знал, что сестры у него нет, потом пытался затащить меня в постель, полагая, что я Луиза из Цель-ам-Зее. Позднее сообщил мне по секрету очень многое о половой жизни Иоанна Крестителя. Наконец расплакался и попросил избить его, потому что он согрешил. Я исполнил его желание, но, к сожалению, бил слишком сильно, поэтому он попал в гарнизонный госпиталь, а я — под арест. Священник обвинял меня в том, что я нагадил ему в сапоги, но он сделал это сам. Офицеры в «Хофбройхаузе» дали ему слабительных таблеток вместо аспирина, когда у него закружилась голова.

По решению командира полка я получил три недели ареста за избиение священника. Когда я между двумя охранниками с заряженными винтовками и примкнутыми штыками подошел к гарнизонной тюрьме, там меня поджидал священник в полевом мундире.

— Ты лживый негодяй, — напустился он на меня с таким выражением на лице, как у мученика, которого разрывают раскаленными щипцами перед воротами Рима. — Бог и я не будем больше иметь с тобой ничего общего, — заявил он и указал на облака, где, по его мнению, обитал Бог. — Тебе будет плохо, если станешь и дальше идти широким путем, ведущим к осуждению на вечные муки.

Вскоре он стал более человечным и дал мне две пачки сигарет «Юно». Опрометчиво пообещал, что Христос меня простит, если я вернусь в маленький виноградник Господа Бога. Сопроводил меня до караульного помещения и приказал начальнику гауптвахты обращаться со мной хорошо, без жестокости. Позволить мне иметь сигареты. Я был богобоязненным человеком, которого совратили на пагубный путь дурные люди. На другой день священник прислал денщика с ведром дополнительных продуктов. Среди колбас лежала армейская Библия в зеленой, цвета надежды, обложке. На чистом листе в начале было написано: «Солдат, обратись к Богу! Не забывай молиться! И звезда Надежды озарит твою мрачную камеру!» Нам вполне хватало света от карбидной лампы, так что Иисус был избавлен от хлопот.

Начальник гауптвахты, едва услышав об этом роге изобилия, пришел ко мне в камеру.

Мой товарищ по камере, солдат из транспортной роты, напоминавший свинью экспортного качества, умел подражать крикам всех животных. До того как попасть в армию, он был артистом, и его любили в сельских районах, где крестьяне находили смешным слышать от городского жителя свиное хрюканье или куриное кудахтанье.

В два часа ночи пошли жалобы на шум из гауптвахты. На это мы ответили:

Потом мы перешли на песню Десятого гусарского британского полка «Моисей в Египте». Мой товарищ по камере издавал звук трубы. Начальник гауптвахты имитировал стук копыт двумя мисками, а я — бой литавр. Какой был гвалт! Казалось, в помещении гауптвахты проводит учения целый кавалерийский полк. Но мы замечательно проводили время. У нас были шнапс и пиво из кафе «Друзья веселья». Камера, в которой мы находились, была камерой смертников. На стенах было много любопытных надписей. Одна из последних представляла собой четкое военное сообщение:

Для выразительности он нарисовал две свастики, перед своей фамилией и после нее. Некий политический философ из девятой камеры написал на потолке:

Теперь мы сидели втроем в этой приятной камере с печальными воспоминаниями и так веселились, что заключенные с трех других этажей отправили начальнику гарнизона коллективную жалобу на шум, который мы устраиваем после того, как погасят свет. Компания увеличилась и стала еще более шумной с появлением гауптфельдфебеля Путкаммера. Он возвращался домой со свадьбы, откуда его вышвырнули после того, как он трижды попытался изнасиловать невесту: раз, когда все ели мясное блюдо, раз — во время десерта и раз — в ванной. Он позвонил в дверь и громким командным голосом потребовал, чтобы его впустили. Его никто не услышал, и он постучал кончиком сабли. Гауптфельдфебель был в полной парадной форме.

Снова не получив ответа, он запустил камнем в окно, трижды выстрелил в воздух и разбил пулей светомаскировочную синюю лампочку над парадной дверью.

Мы назвали его почетным заключенным девятой камеры.

Наше пение отражалось эхом от конюшен на другой стороне площади, где драгуны спали вместе со своими лошадями.

— Братья, наконец мы встретились на эшафоте! — закричал фельдфебель, колотя себя в грудь.

Dulce est decipere in loco[42]. После этого мы вышли из себя и назвались шайкой преступников, сбивших его с пути.

На четвертый день священник навестил нас, и мы, дабы угодить нашему благодетелю, согласились пройти обряд конфирмации. Это было такое торжественное событие, что солдат из транспортной роты разрыдался и захрюкал свиньей. Обряд совершался в гарнизонной церкви. Узнав об этом, командир полка вышел из себя и добавил нам по восемь дней за насмешку над церковью. Священника перевели в далекий, очень скверный приграничный городок. Перед тем как сесть в поезд, он отлучил нас от церкви.

— Клянусь Богом, я устрою вам конфирмацию, — пообещал нам оберcт. — Такую, что не обрадуетесь. Заткну в глотки ваши молитвенники и буду таскать вверх-вниз по колючей проволоке, нечестивцы!

В степи появляются плотные ряды одетых в хаки русских пехотинцев. Их тысячи и тысячи. Людская волна несется вперед по колышущейся траве. Немецкие пехотинцы в серо-зеленой форме кажутся ничтожными по сравнению с этой ордой. Русские идут вперед с примкнутыми штыками, словно бы не обращая внимания на наш сосредоточенный пулеметный огонь.

Наша пехота в панике отступает со своих позиций. Офицеры пытаются остановить ее. Немецкие пули убивают немецких солдат, но ничто не останавливает бегства обезумевшей от страха толпы. Не желающие отходить офицеры втоптаны в землю.

Мы сражаемся уже не за отечество, а за свои жизни. Взлетают красные ракеты, подающие сигнал артиллерии. Перед русскими полками вздымается огненный вал невероятной силы. По наступающим строчат сотни пулеметов.

Наша рота укрывается за кирпичными стенами. Снаряды метут степь огненными метлами.

Мы медленно выводим танки на высотку, с которой видно далеко на восток. Вдали видны русские войска, идущие плотной колонной.

Танки движутся вперед широким клином без поддержки пехоты, круша стены и развалины. Наши пулеметы беспрерывно строчат. Батарея пушек на конной тяге пускается в бегство. Пушки бешено раскачиваются, потом попадают под град снарядов, взлетают на воздух и падают смешанной грудой металла, древесины, человеческой и конской плоти. Мягко жужжат вентиляторы, изгоняя из нашей кабины кислый пороховой дым. Из люков летят стреляные гильзы. Танк содрогается от непрерывной отдачи при стрельбе. Нас охватил какой-то охотничий азарт; мы смеемся, когда попадаем в цель. О том, что убиваем людей, не думаем. Время замерло. Жара невыносимая. Выдался необычайно теплый осенний день. Мы уже час в бою или пять? Не представляем.

Огонь пехоты оглушительно барабанит по стальным бокам танка. Несколько раз истребители танков пытаются подбежать к нам с магнитными минами, но мы видим их и сжигаем огнеметами в пепел.

— Атакуют танки противника! — раздается из динамика. Из-за дальних холмов появляются триста или четыреста Т-34. Полк с жутким грохотом открывает огонь из всех орудий. Вся земля в огне. Передние русские танки взрываются в адском пламени и дыме, но очень вскоре множество T-IV превращается в горящие белым огнем костры. Маслянистый черный дым поднимается к ясной голубизне неба.

Снаряд за снарядом вылетают из длинных стволов и с воем летят в массу танков противника.

Все больше и больше танков с обеих сторон взрывается и разваливается. Спасаются всего несколько экипажей. Большинство гибнет в огне. Такова участь танкиста.

Неожиданно танки противника разворачиваются и на полной скорости скрываются за холмами. На минуту кажется, что они спасаются от нас, но потом мы понимаем их цель. Т-34 разворачиваются снова и безостановочно катят через наши обороняемые малыми силами пехоты позиции в нескольких километрах к северу. Используют немецкую тактику. Прорваться там, где сопротивление самое слабое. Короче говоря, блицкриг!

Оберcт Хинка сразу же понимает опасность и дает приказ к немедленному отходу.

— Танки, назад. Быстро, быстро!

Ребята в траншеях предоставлены своей участи. Танки катят обратно на полной скорости.

Мы останавливаемся, чтобы подобрать раненых. Они лежат друг на друге, похожие больше на мешки с мукой, чем на людей. Для заботы о них нет времени. Пусть благодарят судьбу за то, что едут хоть так.

Они лежат по всему танку. На передней части, на башне, на задней, где нужна почти сверхчеловеческая сила, чтобы удержаться, когда танк подскакивает на неровной земле.

— Товарищи, возьмите нас! — кричат те, кого мы вынуждены оставлять. — Не бросайте!

И умоляюще тянут к нам руки.

Мы отворачиваемся, Порта увеличивает скорость, и они исчезают в туче пыли и выхлопных газов. Места на танке больше нет, и если мы вступим в бой, те, кто облепил его, будут легкой мишенью для пулеметов противника.

Мы несемся по кустам и ложбинкам. 25-тонный T-IV раскачивается, словно корабль в бурном море.

Не сбавляя скорости, мы несемся прямо через артиллерийский парк. Нам едва видна пыль, поднимаемая полком далеко впереди. Это гонка со смертью. Если клещи сомкнутся раньше, чем мы проскочим, нас расстреляют, как мишени на стрельбище.

— Быстрее, быстрее! — непрерывно раздается из динамика. Мы останавливаемся, чтобы взять на буксир подбитый танк Барселоны. Трос рвется с жалобным завыванием, его хлестнувший назад конец сносит одному из «наших» раненых голову. Это какой-то фельдфебель. Потея и бранясь, мы закрепляем новый трос. С T-III Барселоны на буксире едем через горящую деревню на значительно снизившейся скорости.

Артиллерия здесь поработала основательно. Повсюду валяются кровавые груды человеческого мяса. Мухи поднимаются тучами, когда мы катим по трупам. Вонь тошнотворная.

За деревней Т-34 с перебитыми гусеницами стреляет в нас из пушки. У танка Барселоны повреждены гусеницы и катки. Не думая о раненых, я поворачиваю пушку и целюсь в танк противника. Наш снаряд сносит его башню. Выпрыгивают двое людей, Хайде скашивает их из пулемета. Один падает возле наших гусениц, другой — позади танка. Пытается уползти, но его настигает трассирующая очередь. Танку Барселоны конец. Когда мы пытаемся сдвинуть его, трос рвется в трех местах. Барселона и его экипаж перебираются к нам. Малыш бросает в T-III две гранаты, и он взрывается в пламени.

Мы катим с лязгом гусениц по степи, мотор работает на полных оборотах. Теперь нас могут спасти только скорость и неожиданная тактика. По радио мы слышим, как оберcт Хинка честит командира роты за то, что его 38-тонная «шкода» увязла в болоте. Он думал, что мы сможем срезать путь, двигаясь вдоль реки. Это могло бы получиться с T-IV, гусеницы у него шире, чем у «шкоды».

— Постараемся вытащить тебя завтра ремонтно-эвакуационной машиной, — раздраженно кричит Хинка. — Оставайся на ночь при танке, Мозер!

— Это его смертный приговор, — беспечно говорит Порта. — Ни к чему было докладывать, что он увяз. Люди поумней взорвали бы танк и удрали, по-солдатски простясь с Иваном. Потом рапорт, что их подбил из пушки Т-34. Хорошо, что наше начальство пока что не сверяет наши рапорты с рапортами противника, но, возможно, когда-нибудь будет.

— У тебя нет чувства долга, — укоризненно кричит Хайде. — Свой танк взрывают только в случае крайней необходимости!

— Я это заметил, — презрительно усмехается Порта. — Только не плачь, партийный герой, если мы вдруг вляпаемся в дерьмо, оказавшись с перебитой гусеницей. Интересно будет посмотреть, как ты станешь играть в пятнашки с нашими друзьями русскими.

— Кончайте вы негативно мыслить, — протестует Малыш, пожав плечами. — Давайте поговорим о чем-нибудь позитивном… например, о бабах.

Мы с грохотом несемся по идущей под уклон дороге прямо на артиллерийскую батарею на конной тяге. Солдаты и лошади шарахаются в неистовой панике от танка, который мчится, паля трассирующими пулями из обоих пулеметов.

Порта несется сломя голову на стоящую между двумя домами гаубицу. На ее лафете окаменело сидят трое артиллеристов с полными мисками в руках. У одного во рту ложка. Очевидно, у них время обеда. Гаубица исчезает под гусеницами.

В зеркало заднего обзора мы видим, как солдаты ползают по земле и бранятся вслед нам.

— Будь оно все проклято! — кричит вскоре Порта. — Танк выходит из строя! Нельзя даже полагаться на моторы, которые выпускают эти жуликоватые нацистские промышленники!

— Что случилось? — нервозно спрашивает Старик.

— Танк замедляет ход, как еврей по пути в эсэсовские бараки, — отвечает Порта, злобно ударив ногой по рычагу переключения скоростей.

Мы быстро поднимаем капот двигателя. Не можем найти никакой неисправности. Все, что опробуем, как будто работает нормально.

— Спускайся сюда, — кричит Порта, дернув меня за ногу, — но да поможет тебе Бог, если этот гроб застрянет или если повредишь шестерни!

Меня грубо бросают на место Порты за рычаги управления. Нервничая, я веду танк прямо к глубокой лощине и останавливаюсь на самом краю.

Порта с Хайде начинают копаться с моторе.

— Черт возьми! — произносит Старик, подергивая себя за ухо. — И должно же это было произойти во время прорыва между атакующими колоннами противника. Хуже быть не может!

— Я бы не сказал, — отвечает Порта. — Лучше вышедший из строя мотор, чем снаряд из пушки Т-34 в заднюю часть.

— Свяжись с Легионером, — приказывает Старик Хайде. — Скажи, пусть возьмет нас на буксир.

Но Легионер въезжает на холм, не слыша вызова. И тут его T-IV взрывается. Высоко в воздух взлетает столб синевато-белого огня. Крышка башенного люка летит над степью, словно брошенный диск.

Мы с облегчением видим, как Легионер и Профессор выскакивают из люка. Трое остальных застряли в бушующем аду. Танк напоминает доменную печь. Звук чуть позже долетает до нас долгим раскатом грома.

Порта залез в моторное отделение, стучит и крутит гайки. Звук такой, словно он хочет разнести «майбах» на куски. Бранит русских, партию и в частности Юлиуса Хайде.

—Это все твоя вина,—кричит он. — Если б ваш а треклятая партия пила бы себе пиво в «Бюргербройкеллере»[43] вместо того, чтобы играть в политику, не было бы никакой треклятой войны, и я в глаза б не видел этого чертова «майбаха». Вот при чем тут ты, скотина!

Два громких удара, и в голову Хайде летит сгоревший клапан.

— Вот и все, — бормочет наконец Порта и вылезает из моторного отделения. «Майбах» мурлычет, как довольный кот.

Мы трогаемся и на ходу втаскиваем Легионера с Профессором в кабину.

Русские пулеметы уничтожают последних наших раненых.

— Остановимся и расстреляем их? — неуверенно спрашивает Старик.

— Невозможно, — отвечает Порта. — Педаль акселератора застряла и не отойдет, пока я вновь не увижу вокруг себя тупые немецкие головы.

Мотор вспыхивает от попадания снаряда. Языки пламени пробиваются через капот в кабину.

Малыш с трудом заставляет работать автоматический огнетушитель. Огонь гаснет. Мотор ревет снова. Для наших ушей это прекрасная музыка. Малыш утирает пот с почерневшего от порохового дыма и масла лица.

— Как хорошо, что у нас есть огнетушители, — едва успевает сказать он перед тем, как в танк бьет какая-то молния и срывает с петель крышки люков.

Я падаю с сиденья, и, кажется, громадная рука вдавливает меня в пол под пушкой. Толстая струя крови заливает глаза.

Малыш падает без сознания среди снарядов. Взрыв бросает его прямо на пушку. Кожаный шлем рвется при ударе о ящик с боеприпасами.

У Барселоны разорван рот. Зубы его обнажены, как у черепа.

Старик думает, что у него сломан позвоночник, но, к счастью, дело не так уж скверно. Мы совместно вправляем позвонки. Его мучительные крики, должно быть, слышны за несколько километров.

— Нашему старому гробу конец, — сухо говорит Порта. — Я не могу сдвинуть его с места! Черт возьми! Дергаем цепочку сливного бачка — и прочь из этого сортира!

— Все наружу! — командует Старик. — Танк взорвать!

Я вылезаю последним и привожу в действие подрывной заряд в башне.

— Думаю, девочки, нужно задрать юбки и побыстрее драпать отсюда, — говорит Порта, указывая на березовую рощу, из которой с любопытством таращатся на нас русские.

Барселона с остальными членами экипажа уже скрылся за холмом. Мы поспешно следуем за ними. В ушах стучит кровь, мы тяжело дышим. В легких боль, носовые перегородки сухие, шершавые от густого порохового дыма в кабине.

Русским видно все, что мы делаем, они могли бы легко перестрелять нас.

— Быстрей! — отрывисто приказывает Старик. — Нужно скрыться за этими холмами. Остальные уже далеко впереди.

— Какого черта Иван не стреляет? — тяжело дыша, спрашивает Порта. — Он мог бы уложить нас, как хромых зайцев!

Хайде спотыкается о какую-то каску и ударяется лбом о большой камень. На несколько секунд он теряет сознание. Мыс Малышом поднимаем его на ноги.

— С таким же успехом можно оставаться здесь, — стонет он, утирая кровь с лица. — Они вот-вот скосят нас из пулеметов. Нам не уйти!

— Кончай ныть, нацистский сверхчеловек, — рычит Малыш. — За этим треклятым холмом тебя ждет полная тарелка вареных свастик, и для особого вкуса мы обрызгали их эссенцией из сушеных прелестей BDM[44]!

— Сил уже нет! — задыхаясь, произносит выбившийся из сил Старик и падает. — Я слишком стар для таких нагрузок. Больше не могу бежать!

— Оглянись, мой старый сын, — усмехается Порта. — Думаю, ты быстро найдешь в себе силы вернуться к камину дяди Адольфа!

Теперь мы понимаем, почему русские не стреляют. Мы нужны им живыми. Меньше, чем в пятидесяти метрах позади, к нам бегом приближается пехотный взвод. Старик вскакивает на ноги с поразительной быстротой.

Вся усталость исчезла. Мы бежим, как олимпийские чемпионы. Джесси Оуэне[45] отстал бы от нас, хотя мы в полном боевом обмундировании. В высокой траве лежит раненый лейтенант. Его левая нога раздавлена, видны кости. Мы забираем его с собой.

— Спасибо, товарищи, — говорит он, его душат слезы.

Русские постепенно приближаются, а у нас для защиты только штыки и боевые ножи. Автоматы остались в танке. У лейтенанта маузер, но что это против целого взвода?

— Хоть бы у нас был пулемет, — говорит, тяжело дыша, Порта. — Тогда б эти сталинские охламоны нашли б себе занятие получше, чем гоняться за нами. Я всадил бы в них столько заклепок, что они сочли бы, будто по ошибке попали на верфь.

— Товарищи, не бросайте меня, — кричит лейтенант, повисший между Хайде и мной. Ему от силы девятнадцать лет, на фронте он явно недолго. На его зеленом мундире нет ни единой награды, а начальство щедро на них, даже если ты лишь махал рукой соседям.

— Фриц, Фриц, подь сюды! — зовут русские. — У нас есть для вас девочки! Фриц, подь сюды! Получишь в подстилки русскую красавицу!

Они догоняют нас. Я вопросительно смотрю на Хайде. Он кивает и делает небрежное движение уголком рта. Мы опускаем раненого лейтенанта. Он издает душераздирающий вопль, делает несколько скачков на одной ноге и падает.

— Нет, возьмите меня с собой, возьмите! Товарищи, не оставляйте меня Ивану!

Но на карту поставлены наши жизни. Лейтенант пытается ползти, но вскоре сдается. Неистово скребет пальцами землю и осыпает себя ею в надежде, что русские его не заметят.

Совершенно запыхавшись, мы достигаем вершины холма и смотрим вниз, в долину шириной километров в шесть-семь, где пасутся сотни белых коров.

Безумно, спотыкаясь на бегу, мы несемся вниз по склону к коровам. Просто чудо, что никто из нас ничего не ломает. Малыш спотыкается о какой-то выступ и катится вниз по склону метров десять. В слепой ярости вонзает в землю боевой нож.

Несколько выстрелов, пули злобно свистят. Мы укрываемся среди коров. Чтобы поразить нас за этими живыми мясными брустверами, требуется, по крайней мере, артиллерия.

Длинный, шершавый язык лижет мне лицо, корова разглядывает меня с дружелюбным любопытством.

Русские шумят, кричат на гребне холма. Пляшут кольцом вокруг раненого лейтенанта. Негромко доносятся два выстрела из нагана, затем взрыв хохота.

— Застрелили его, — сухо говорит Порта, поглаживая по шее корову.

— Жаль, — спокойно произносит Старик. — Он был почти ребенком.

— Сам вызвался на войну, — лаконично говорит Порта.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает Барселона.

— Лейтенант в этом возрасте! — улыбается Порта. — Он надел каску в шестнадцать лет. Хотел стать офицером.

— И стал, — вздыхает Малыш, плюнув сквозь зубы в быка, который смотрит на него с удивленным выражением черных глаз. — Только теперь он мертвый офицер.

— Умирать с пулей из нагана в затылке — хорошего мало, — задумчиво говорит Порта. — Есть много более приятных путей на тот свет.

— Черт возьми! — удивленно восклицает Малыш. — У этих четвероногих коммунистов молоко в распределительных устройствах.

Он ложится под жующую корову, берется за сосок и направляет в рот струю молока.

Русские что-то делают. Отрезают лейтенанту голову, насаживают ее на палку и размахивают ею из стороны в сторону.

— Сибиряки, — говорит Порта, — так что понятно, чего ждать, если попадем к ним в руки. Куда, черт возьми, делись остальные?

— Они развили такую скорость, что, наверно, уже в Берлине, — отвечает Малыш.

Стучат пулеметы. Злобно хлопают винтовочные выстрелы. Пули с чмоканьем попадают в коров, обращая их в бегство. Вскоре все громадное стадо несется вприпрыжку со всех ног, и мы вместе с ним.

— Держитесь за рычаг скоростей, — кричит Порта, когда пробегает мимо нас, крепко ухватясь за хвост перепуганной коровы.

Мы следуем его примеру, вцепляемся в хвосты ближайших коров и бежим так, что в ушах у нас свистит ветер. Корова Малыша сворачивает не в ту сторону, к русским. Он злится и, как всегда в таких случаях, совершенно перестает думать. Хватает животное за рога и пытается повернуть его. Корова, видимо, решает, что он хочет драться, поэтому, фыркнув, движением головы швыряет Малыша наземь. Тут Малыш окончательно выходит из себя. Пригнув голову, он бросается на животное, которое с испуганным мычанием поджимает хвост и несется галопом вслед за остальными. Но Малыш догоняет корову, ухитряется вскочить на нее, и тут дела начинают закручиваться. Будто в каком-то безумном родео, Малыш верхом на корове скачет на запад. Порта первым догадывается, что нужно делать. Выбирает небольшую белую корову, какое-то время бежит рядом с ней, потом забрасывает ногу ей на спину. Корова кружится на месте, пытается сбросить его, но Порта, обхватив ее за шею, держится изо всех сил. Корова с диким мычанием устремляется за остальными, мотая головой и задрав хвост. Порте как-то удается за него ухватиться.

Мы следуем его примеру и испытываем те же сложности. Хайде несколько раз падает, потом соображает, как удержаться. Потом едва не умирает со страху, обнаружив, что сел на быка. Старик получает удар двумя задними копытами, и у него перехватывает дыхание. Барселону отбрасывает рогами на несколько метров бык, видимо, защищающий свой гарем. И собирается снова броситься на него, но падает, убитый русской пулей.

Русские на гребне холма чуть не умирают со смеху и выкрикивают нам советы. Палят в воздух, чтобы стадо еще сильнее обезумело. Очевидно, хотят получить как можно больше удовольствия от бесплатного зрелища, которое мы им устраиваем.

Моя корова подскакивает на распрямленных ногах, и кажется, что почки у меня поднимаются к горлу. Я уверен, что все кости у меня переломаны. Внезапно корова прекращает прыжки и бежит зигзагами вслед за стадом. Скорость пугающая. Никто из нас не предполагал, что коровы могут бегать так быстро. Мы напрягаем все силы, чтобы удержаться на этих живых таранах, несущихся, как скаковые лошади, по камням и корягам, через колючие кусты, на ветвях которых остается половина нашего обмундирования. Мы стремглав проносимся через расположение русской пехотной группы. Солдаты изумленно таращатся на нас и совершенно забывают открыть огонь. В клубящейся туче рыжей пыли мы минуем немецкие позиции с ревущим позади стадом. Стрельба прекращается полностью.

Русские высовываются из траншей полюбоваться фантастическим зрелищем. Кое-кто даже подбадривает нас.

Расположенный на расчищенном участке немецкий полковой штаб приходит в полный беспорядок, карты и бумаги летят во все стороны. Не успевают штабисты понять, в чем дело, как мы скрываемся в деревне, где повара и обозники разбегаются от нас, словно мы какое-то новое оружие русских.

горланит Порта, размахивая над головой своим желтым цилиндром.

В этот торжественный момент его корова вдруг останавливается, твердо упершись передними ногами в землю. Крестец ее поднимается в воздух, и она становится похожей на стоящего на руках человека. Порта пулей летит вперед и с громким всплеском падает в вонючую лужу.

«Немцы и немки, — ревел из громкоговорителя хриплый, дьявольский голос Гитлера, — уверяю вас, что мощь нашего преступного врага сокрушена полностью моим непобедимым вермахтом. Этим недочеловекам никогда не подняться вновь…»

Громкоговорители затрещали, когда из смоченных пивом глоток раздались громогласные одобрительные возгласы.

«Позади моих победоносных войск лежат завоеванные земли, в четыре раза превышающие площадь территории Великогерманского рейха в тридцать третьем году, когда я принял руководство над ним, и могу вас заверить, что он станет в сто раз более великим! Остановить нас не может ничто! Мы берем, что нам нужно! Те, кто стоит у нас на пути, будут безжалостно уничтожены!»

Еще более громкие одобрительные возгласы товарищей по партии в пивном зале «Бюргербройкеллер». Испарения пива и пота, кажется, доносятся из громкоговорителей.

Одобрительные возгласы не прекращаются.

«Хайль! Хайль! Хайль!»

«Я приветствую доблестных солдат и офицеров великого Немецкого Рейха, которые заняли позицию для величайшего в истории наступления, и почтительно склоняю перед ними голову Обещаю вам, мои верные друзья, что самое позднее через три месяца эта война будет окончена. К Рождеству наши мобилизованные войска вернутся домой, и пройдет тысячу лет до того, как начнется еще одна война. Если только она когда-нибудь начнется!»

Кажется, что от одобрительных возгласов громкоговорители попадают со стен.

«Зиг хайль! Прозит! Зиг хайль! Прозит!»

Волна бурного восторга прокатилась по большим пивным залам Мюнхена. Миллионы немцев слышали эту зловещую речь. У всех были собственные мнения по ее поводу, но никто не осмеливался высказывать их. В дни Третьего рейха слишком легко было пострадать за неосторожное слово. Гестаповцы обергруппенфюрера СС Гейдриха были повсюду, даже в супружеской постели.

«Теперь мы нанесем нашему бесславному противнику смертельный удар!» — проревел в диком исступлении Гитлер.

По его лицу струился пот. Налитые кровью глаза остекленели, и он стучал кулакам по столу оратора. Галстук его сбился на бок. Пуговицы рубашки расстегнулись.

«Сталинские орды никогда не оправятся от этого поражения! Если они предложат капитуляцию, их предложения мы не примем! Это священная война! Клянусь вам, что мы будем продолжать ее, пока большевистское чудовище не будет окончательно ликвидировано!»

Генерал фон Хюнерсдорф ходил по кабинету, прислушиваясь к словам Гитлера. Нелепое хвастовство больного. Ни один солдат в немецком вермахте не допускай такой недооценки русских, как Адольф Гитлер. Никто всерьез не верил, что этот могучий противник разбит. Будущее таило в себе жуткие последствия.

Фон Хюнерсдорф взял со стола документ и вполголоса прочел своему начальнику штаба оберсту Лауту: «Каждый военнослужащий независимо от звания, который вопреки моему приказу отступит, будет немедленно отдан под трибунал и приговорен к смерти!»

Мысли генерала неодолимо возвращались к великому Мольтке: «Никакую операцию нельзя проводить без учета погодных условий. Время года необходимо принимать во внимание!» А гитлеровская операция «Тайфун» проводится без учета того, что уже осень, подумал он и разглядел уже маячащее на горизонте поражение.