"Паутина Большого террора" - читать интересную книгу автора (Эпплбаум Энн)

Глава 20 «Чужие»

С первых дней ГУЛАГа в его лагерях всегда содержалось немалое число иностранцев. Большей частью это были западные коммунисты и коминтерновцы, но иной раз там оказывались и англичанки и француженки, вышедшие замуж за советских граждан, и оказавшиеся в СССР коммерсанты. К ним относились как к диковинкам, как к редким птицам — и все же коммунистическое прошлое и опыт советской жизни помогали им освоиться в лагерях. Лев Разгон писал:

Совсем иначе обстояло дело с иностранцами, которых посылали в ГУЛАГ начиная с 1939 года. На вновь присоединенных территориях многонациональной восточной Польши, Бессарабии и Прибалтийских стран органы НКВД в больших количествах выхватывали из буржуазной или крестьянской среды поляков, латышей, литовцев, эстонцев, украинцев, белорусов, молдаван и отправляли их в лагеря или ссылку. Противопоставляя их «своим» иностранцам, Разгон называет их «чужими». Это были «люди другой страны, другой национальности, которых занесла к нам непонятная им, чужая и враждебная сила истории». Их мгновенно можно было узнать по внешнему виду.

«Об их прибытии в Устьвымлаг, еще до появления их на Первом лагпункте, сигнализировало появление у блатных экзотической одежды: молдаванских мохнатых высоких шапок и цветных кушаков, буковинских расшитых меховых безрукавок, модных пиджаков в талию с высоко поднятыми плечами»[1454].

Аресты на оккупированных территориях начались сразу же после советского вторжения в восточную Польшу в сентябре 1939-го и продолжились после вторжений в Румынию и Прибалтику. Целями НКВД были безопасность (предотвращение восстаний и возникновения «пятой колонны») и советизация. Поэтому в первую очередь забирали тех, кого считали потенциальными оппонентами советского режима. В их число попали не только люди, работавшие в польских органах власти, но и торговцы и бизнесмены, поэты и писатели, зажиточные крестьяне — словом, те, чей арест в наибольшей мере мог способствовать психологическому подавлению населения восточной Польши[1455]. Хватали также беженцев из оккупированной немцами западной Польши, среди которых были тысячи евреев, спасавшихся от Гитлера.

Позднее критерии для ареста стали более точными (в той мере, в какой могли быть точными критерии для ареста в СССР). В «Директиве о выселении социально-чуждого элемента из республик Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии и Молдавии», датированной маем 1941 года, говорилось, что выселению подлежат «активные члены к/р организаций» (то есть политических партий) и члены их семей; бывшие жандармы, охранники, полицейские и тюремщики; бывшие крупные помещики, торговцы, фабриканты; бывшие офицеры, «в отношении которых имелись компрматериалы»; члены семей всех вышеперечисленных; репатрианты из Германии; «беженцы из бывшей Польши, отказавшиеся принять советское гражданство»; и наконец, уголовный элемент и проститутки[1456].

В другой директиве, изданной в ноябре 1940 года и касающейся Литвы, сказано, что, помимо указанных категорий, выселяются лица, часто выезжавшие за границу, лица, состоящие в переписке или поддерживающие контакты с иностранцами, эсперантисты, филателисты, сотрудники Красного Креста, беженцы, контрабандисты, лица, исключенные из коммунистической партии, священники и активные члены религиозных объединений, аристократы, землевладельцы, богатые коммерсанты, банкиры, промышленники, владельцы гостиниц и ресторанов[1457].

Аресту подлежали все, кто нарушал советские законы, в том числе законы, запрещавшие «спекуляцию» (т. е. фактически всякую торговлю), и все, кто пытался перейти через советскую границу в Венгрию или Румынию.

Масштабы депортаций были таковы, что советским оккупационным властям очень быстро пришлось отказаться даже от видимости законности. Лишь очень немногие из взятых на новых западных территориях прошли через следствие и суд и получили приговор. Вместо этого была снова взята на вооружение «административная высылка», практиковавшаяся еще в царской России и использованная затем против «кулаков». «Административная высылка» означала простую вещь. Сотрудники НКВД приходили в дом и приказывали людям собираться. Иногда на сборы давали день, иногда несколько минут. Людей на грузовиках везли на станцию, сажали в вагоны, и эшелон отправлялся. Не было ни ареста, ни суда — вообще никакой официальной процедуры.

Количество высланных было огромно. Согласно оценкам историков, на оккупированных территориях восточной Польши по обвинению в контрреволюционных преступлениях было арестовано около 108 тысяч человек. Этих людей отправили в лагеря. Еще 320 тысяч граждан довоенной Польши были высланы в «спецпоселки» (некоторые из них построили «кулаки») в северных и восточных районах СССР[1458]. К ним нужно добавить 96 тысяч арестованных и 160 тысяч высланных граждан прибалтийских стран и 36 тысяч молдаван[1459]. Совокупное действие депортаций и войны на демографическую ситуацию в Прибалтике было колоссальным: например, население Эстонии между 1939 и 1945 годом сократилось на 25 процентов[1460].

История этих депортаций, как и история высылки «кулаков», отлична от истории ГУЛАГа как такового, и, как я уже сказала, исчерпывающий рассказ об этом массовом выселении семей лежит за пределами моей книги. Однако полностью отграничить одно от другого невозможно. Очень часто трудно понять, почему «органы» из двух людей с похожими биографиями одного решали выслать, а другого арестовать и отправить в лагерь. Иногда муж оказывался в лагере, а жена и дети — в «спецпоселке». Или сына арестовывали, а родителей высылали. Некоторые, отбыв лагерный срок, затем отправлялись в ссылку и соединялись с депортированными ранее членами своей семьи.

Помимо устрашения, у депортаций была и другая цель, связанная с реализацией грандиозного плана Сталина — заселить север страны. Места для «спецпоселков», как и для лагерей ГУЛАГа, намеренно выбирались в отдаленных районах, и они создавались в расчете на постоянное проживание. Многим депортируемым чекисты говорили, что они никогда не вернутся обратно, в эшелонах их поздравляли как «новых граждан» СССР[1461]. В «спецпоселках» местные начальники часто говорили ссыльным, что Польша, ныне разделенная между Германией и Советским Союзом, никогда больше не будет существовать. Один советский учитель сказал польской школьнице, что возрождение Польши не более вероятно, чем то, что «у тебя на ладонях вырастут волосы»[1462]. Между тем в городах и деревнях, откуда выселяли людей, шла конфискация и перераспределение их имущества. Их дома превращали в общественные учреждения — школы, больницы, родильные дома; домашнюю обстановку и утварь (вернее, ту ее часть, которую не разворовали соседи и сотрудники НКВД) использовали для детских домов, яслей, больниц, школ[1463].

Ссыльные страдали едва ли не больше, чем их соотечественники, оказавшиеся в лагерях. Там хотя бы была ежедневная пайка хлеба и место на нарах. Депортированные зачастую не получали даже этого. Их привозили на голое место или в крохотные поселки в северной России, Казахстане, Средней Азии, где нередко они не имели никаких средств к пропитанию. Тем, кто попал в первую волну депортаций, запрещали брать с собой что-либо из кухонной утвари, одежды, инструментов. Только в ноябре 1940 года Главное управление конвойных войск НКВД отменило эту практику: даже советским властям стало ясно, что отсутствие у высланных самого необходимого ведет к высокой смертности, и, как я уже писала, сотрудникам на местах было велено говорить депортируемым, чтобы они брали с собой теплых вещей на три года[1464].

Тем не менее многие высланные ни физически, ни психологически не были готовы к жизни в лесу или в колхозе. Сам пейзаж казался чужим и мрачным. Одна женщина описала в дневнике то, что она видела в окно вагона: «Нас везут через бескрайние просторы. На этой громадной равнине населенные пункты попадаются лишь изредка. Неизменно мы видим грязные и убогие глинобитные хаты с соломенными крышами и маленькими окошками. Ни заборов, ни деревьев…»[1465].

Впечатление от места назначения обычно было еще более тяжелым. Многие ссыльные были в прошлом юристами, врачами, владельцами магазинов, коммерсантами, привыкшими к городской жизни и относительному комфорту. А вот что говорится об устройстве поселенцев с «новых» западных территорий, размещенных в переполненных летних бараках и землянках, в докладной записке за сентябрь 1941-го: «Помещения загрязнены, в результате среди ссыльнопоселенцев имеют место заболевания и смертность, особенно среди детей… Основная масса поселенцев не имеет совершенно теплой одежды и к жизни в зимних условиях не приспособлена»[1466].

В последующие месяцы и годы страдания людей только возрастали, о чем свидетельствует одно примечательное собрание документов. После войны польское правительство в изгнании собрало и сохранило детские «мемуары» о депортации. Эти воспоминания лучше, чем какие бы то ни было записки взрослых, демонстрируют испытанные людьми культурный шок и физические лишения. Один польский подросток, которому во время «ареста» было тринадцать лет, писал:

Другие детские рассказы дают представление о страданиях родителей. «Мама хотела убить себя и нас, чтобы так не мучиться, но когда я сказал ей, что хочу увидеть папу и вернуться в Польшу, она приободрилась», — писал мальчик, высланный в восьмилетнем возрасте[1468]. Но не все матери были способны преодолеть уныние. Другой юноша, депортированный в четырнадцать лет, написал, как его мать попыталась покончить с собой: «Мама пришла в барак, взяла веревку, кусок хлеба и пошла в лес. Я хотел ее задержать, но она была в отчаянии, ударила меня веревкой и ушла. Через несколько часов маму нашли на елке, она накинула себе на шею петлю. Под деревом стояли девочки, мама подумала, что это мои сестры, и хотела что-то сказать, но они подняли шум, позвали коменданта, он вытащил из-за пояса топор и срубил елку… Мама уже была не в себе, выхватила у коменданта топор и ударила его по спине, комендант упал…

На другой день маму отвезли в тюрьму за сотни километров. Я понимал, что надо работать, и продолжал трелевать лес. У меня была лошадь, но она падала вместе со мной. Я месяц трелевал лес, а потом заболел и не мог работать. Комендант сказал продавцу, чтобы не давал нам хлеба, но продавец жалел детей и давал нам хлеб тайком… Вскоре мама вернулась из тюрьмы с обмороженными ногами, лицо в морщинах…»[1469].

Однако не все матери оставались в живых. Вот еще одни детские воспоминания: «Мы приехали в поселок, и на второй день нас отправили работать. Работали с утра до ночи. Когда приходил день получки, десять рублей за пятнадцать дней было самое большее, и через два дня даже хлеб купить было не на что. Люди умирали от голода. Ели дохлых лошадей. На такой работе мама простудилась, потому что у нее не было теплой одежды, началось воспаление легких, она болела пять месяцев с третьего декабря. Третьего апреля ее положили в больницу. В больнице ее совсем не лечили. Если бы она туда не пошла, может, осталась бы жива. Потом она пришла в наш барак в поселке и там умерла. Есть было нечего, она умерла от голода 30 апреля 1941 г. Когда мама кончалась, дома были мы с сестрой. Папы не было, он был на работе, когда мамы не стало. Он вернулся, а она была уже мертвая, она умерла от голода. А потом пришла амнистия, и мы уехали из этого ада»[1470].

Бруно Беттельхайм, комментируя это необычное по количеству и характеру собрание воспоминаний, попытался описать то особое отчаяние, которым они проникнуты: «Поскольку они написаны вскоре после того, как дети оказались на свободе и в безопасности, можно было бы ожидать, чтобы в записках, помимо прочего, говорилось о надежде на освобождение, если она существовала. Но о надежде речь не идет, и это значит, что у детей ее не было. У них отняли свободу выражения глубоких, нормальных чувств, принудили подавлять их ради того, чтобы выживать день за днем. Ребенок, лишенный всякой надежды на будущее, — это ребенок, живущий в аду…»[1471].

Не менее жестокой была судьба других национальных групп, разделивших во время войны участь поляков и прибалтийцев. Это были те советские национальные меньшинства, на которые Сталин указал в начале войны как на потенциальную «пятую колонну» или обрушил свой гнев ближе к ее концу как на «пособников врага». «Пятой колонной» были объявлены немцы Поволжья, чьих предков пригласила в Россию еще Екатерина Великая, и финноязычное население Карелии. Хотя не все приволжские немцы говорили по-немецки и не все карельские финны — по-фински, они жили более или менее компактными группами, и их обычаи отличались от обычаев русских соседей. Во время войны с Финляндией и Германией этого было достаточно, чтобы раздуть подозрения на их счет. Совершая, даже по советским меркам, чудеса логической эквилибристики, власти в августе 1941 года обвинили в предательстве всех немцев Поволжья без исключения: «По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенных немцами Поволжья. О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и советской власти»[1472].

К числу «пособников врага» отнесли несколько сравнительно небольших народов — карачаевцев, балкарцев, калмыков, чеченцев, ингушей, крымских татар, турок-месхетинцев, курдов, хемшилов, а также маленькие группы греков, болгар и армян[1473]. При жизни Сталина было официально объявлено только о депортации чеченцев и татар, причем, хотя эти народы были высланы в 1944 году, заметка в газете «Известия» появилась только в июне 1946-го:

Данных о массовом пособничестве немцам со стороны чеченцев и татар нет, хотя немцы активно пытались вербовать представителей этих народов, не проявляя такой активности в отношении русских. Немецкие войска остановились западнее столицы Чечни Грозного, и линию фронта перешло всего несколько сотен чеченцев[1475]. В одном документе НКВД той эпохи говорится только о 335 «бандитах» в республике[1476]. Сходным образом, хотя немцы, оккупировав Крым, пытались вовлечь татар в оккупационный режим и зачисляли их в Вермахт, как зачисляли французов и голландцев, нет никаких свидетельств о том, что доля коллаборационистов среди крымских татар в ту или другую сторону отличалась от их доли среди населения других оккупированных районов СССР или стран Европы, как и о том, что татары участвовали в уничтожении крымских евреев. Один из историков указывает, что в Красной Армии во время войны состояло больше крымских татар, чем в Вермахте[1477].

Скорее всего, главным мотивом Сталина, по крайней мере при депортации кавказцев и крымских татар, было не воздаяние им за пособничество немцам. Более вероятно, что эти этнические чистки он задумал давно и использовал войну как предлог. Об «очищении» Крыма от татар думали еще русские цари с тех самых пор, как Екатерина Великая присоединила полуостров к Российской империи. Чеченцы тоже немало досадили российским царям, а еще больше — властям СССР. В советской Чечне в первые послереволюционные годы и после коллективизации 1929-го произошел ряд антирусских и антисоветских выступлений. Еще один мятеж случился незадолго до войны, в 1940 году. Судя по всему, Сталин просто хотел избавиться от этого беспокойного, глубинно антисоветски настроенного народа[1478].

Как и депортация из Польши, высылка немцев Поволжья, кавказцев и крымских татар происходила в огромных масштабах. К концу войны было депортировано 1,2 миллиона советских немцев, 90 тысяч калмыков, 70 тысяч карачаевцев, 390 тысяч чеченцев, 90 тысяч ингушей, 40 тысяч балкарцев и 180 тысяч крымских татар, а также 9 тысяч финнов и представителей других народов[1479].

При таких количествах поражает быстрота депортации, превышавшая даже быстроту депортации поляков и прибалтийцев. По-видимому, она объясняется тем, что у НКВД накопился к тому моменту большой опыт. На сей раз не было никакой нерешительности насчет того, кому что можно взять с собой, кого забирать, а кого нет, какова должна быть процедура. В мае 1944 года 31 тысяча офицеров, солдат и оперативных работников НКВД осуществила депортацию 200 тысяч крымских татар в три дня, используя 100 джипов, 250 грузовиков и 67 эшелонов. Особые распоряжения, подготовленные заранее, жестко ограничивали багаж, который могла взять с собой каждая семья. Поскольку на сборы давали пятнадцать-двадцать минут, люди, как правило, не успевали собрать даже разрешенное. Подавляющее большинство крымских татар — мужчины, женщины, дети, старики — были отправлены на поездах в Узбекистан. От шести до восьми тысяч человек умерло в пути[1480].

Чеченская операция была еще более жестокой. Многие очевидцы вспоминали, что органы НКВД использовали для депортации чеченцев американские «студебекеры», недавно приобретенные по лендлизу и доставленные через Иран. Многие писали и о том, как чеченцы после «студебекеров» ехали в запертых вагонах. В отличие от «обычных» заключенных, в пути им не давали не только воды, но и пищи. Есть оценки, согласно которым только в этих поездах погибло 78 тысяч чеченцев[1481].

После прибытия к месту назначения — в Казахстан, в Центральную Азию, в северные области России — тех, кого не арестовали особо и не отправили в ГУЛАГ, селили, как ранее поляков и прибалтийцев, в «спецпоселках». Побег оттуда, как им объявили, карался двадцатилетним лагерным сроком. Переживания ссыльных разных лет тоже были во многом одинаковы. Дезориентированные, изъятые из своих сельских и родовых сообществ люди приспосабливались с большим трудом. Местное население смотрело на них косо, зачастую они не могли найти работы и быстро слабели и заболевали. Возможно, еще сильнее был шок от непривычного климата. «Когда мы приехали в Казахстан, — вспоминал один высланный чеченец, — земля была мерзлая, твердая, и мы думали, что мы все умрем»[1482]. К 1949 году умерли сотни тысяч кавказцев и от трети до половины крымских татар[1483].

Но, с точки зрения Москвы, между арестами и депортациями военных лет и теми, что произошли раньше, было одно важное различие — выбор объекта. Впервые Сталин подверг репрессиям не определенные категории «врагов» в масштабах страны или в рамках тех или иных «подозрительных» наций, а целые народы — мужчин, женщин, детей, стариков. На географических картах от присутствия опальных народов не должно было остаться и следа.

Вероятно, слово «геноцид» для этих депортаций не годится, поскольку массовых казней не было. Позднее Сталин искал среди этих «вражеских» групп коллаборационистов и союзников, следовательно, его ненависть не была чисто расовой. Лучше подходит определение «культурный геноцид». Названия депортированных народов были исключены из официальных документов и даже из Большой советской энциклопедии. Административные образования, где они жили, исчезли с карт: были упразднены Чечено-Ингушская автономная республика, Автономная республика немцев Поволжья, Кабардино-Балкарская автономная республика, Карачаевская автономная область. Была ликвидирована и Крымская автономная республика — Крым стал просто одной из областей. Власти уничтожали кладбища, переименовывали города и села, изымали имена представителей сосланных народов из книг по истории[1484].

В новых местах проживания всех высланных мусульман — чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев, крымских татар — заставляли посылать детей в русские начальные школы. Власти старались отучить людей говорить на родных языках, исповедовать традиционные религии, соблюдать обычаи, помнить прошлое. Нет сомнений, что чеченцы, крымские татары, приволжские немцы, более мелкие народы Кавказа — и, в более далекой перспективе, прибалтийцы и поляки — должны были, по мысли руководства, исчезнуть как нации, влиться в русскоязычную советскую среду. После смерти Сталина эти нации возродились, хотя и не сразу. Чеченцам позволили вернуться на родину в 1957 году, а вот крымские татары не могли это сделать вплоть до эпохи Горбачева. Им вернули крымское «гражданство» (законное право на жительство) только в 1994-м.

Учитывая климат эпохи, жестокость войны и присутствие в нескольких тысячах километров к западу другой системы, практиковавшей организованный геноцид, некоторые задавались вопросом: почему Сталин попросту не уничтожил этнические группы, к которым он относился с таким отвращением? Мой ответ состоит в том, что его целям лучше отвечала ликвидация культур, а не людей как таковых. Репрессии уничтожили в СССР общественные структуры, которые он считал «вражескими», — буржуазию, религиозные и национальные институты, способные ему противодействовать, — и образованных людей, потенциальных оппонентов режима. В то же время «трудовые единицы» Сталин считал нужным сохранять.

Но поляками и чеченцами история нерусских в лагерях и ссылке не кончается. Были и другие способы, какими представители разных народов попадали в ГУЛАГ, и подавляющее большинство иностранцев попали туда как военнопленные.

Строго говоря, первые советские лагеря для военнопленных Красная Армия создала еще в 1939 году, после оккупации восточной Польши. Первое распоряжение о лагерях для военнопленных было издано 19 сентября 1939 г. — через четыре дня после того, как советские танки пересекли польскую границу[1485]. К концу сентября Красная Армия взяла в плен 230 000 польских солдат и офицеров[1486]. Многих, главным образом молодых рядовых, отпустили, но часть — тех, кого сочли потенциальными партизанами, — отправили либо в ГУЛАГ, либо в какой-либо из примерно ста лагерей для военнопленных в глубине советской территории. После вторжения немцев эти лагеря, как и другие места заключения, были эвакуированы на восток[1487].

Не все польские военнопленные попали в эти восточные лагеря, с чем связана одна из позорных страниц в истории НКВД. В апреле 1940 года «органы» по прямому приказу Сталина тайно уничтожили более 20 000 пленных польских офицеров. Каждый был убит выстрелом в затылок[1488]. Сталин расправился с офицерами по той же причине, по какой он приказал арестовать польских священников и учителей: он хотел стереть с лица земли польскую элиту. Он постарался замести следы. Несмотря на огромные усилия, польское правительство в изгнании не могло установить, что произошло с офицерами, пока их останки не обнаружили немцы. Весной 1943 года немецкие оккупационные власти нашли в Катынском лесу 4 000 тел[1489]. Хотя Советский Союз отрицал свою вину в Катынском массовом убийстве и советскую версию поддержали союзники (в обвинительном акте Нюрнбергского трибунала Катынское убийство фигурирует как преступление нацистов), поляки знали из своих источников, что офицеров убили органы НКВД. Катынь постоянно отравляла польско-советские «союзнические» отношения не только во время войны, но и в течение последующих пятидесяти лет. Лишь в 1991 году Президент России Борис Ельцин признал ответственность СССР за это убийство[1490].

Хотя на протяжении войны польские военнопленные продолжали появляться в подразделениях принудительного труда и лагерях ГУЛАГа, первые действительно крупные лагеря военнопленных были созданы не для поляков. Когда инициатива в войне перешла к Советскому Союзу, Красная Армия внезапно и, кажется, неожиданно для самой себя стала брать в плен большое количество военнослужащих из Германии и союзных с ней стран. Власти были к этому совершенно не готовы, что имело трагические последствия. В ходе битвы под Сталинградом, которая считается поворотным моментом войны, Красная Армия взяла в плен 91 000 неприятельских военнослужащих. Поначалу их не кормили и не обеспечивали ничем. Еды, которая появилась через три-четыре дня, было недостаточно: «буханка хлеба на десять человек и баланда с несколькими крупинками пшена и кусочками соленой рыбы»[1491].

В последующие недели плена условия если и улучшались, то ненамного, и не только для захваченных под Сталинградом. Немецких солдат, которых брала в плен Красная Армия, продвигавшаяся на запад, если не расстреливали на месте, то держали обычно в открытом поле. Кормили очень скудно, медицинской помощи не было вовсе. Не имея укрытия, пленные спали на снегу, прижимаясь друг к другу, и, проснувшись, часто обнаруживали в своих объятиях труп[1492]. В первые месяцы 1943 года смертность среди военнопленных составляла около 60 процентов, и, по официальным данным, примерно 570 000 человек умерло в советском плену от голода, болезней и незалеченных ран[1493]. Истинная цифра, возможно, еще выше, поскольку многие умерли до того, как их успели включить в статистику. Примерно такая же смертность была среди советских солдат в немецком плену: война поистине шла не на жизнь, а на смерть.

В марте 1944 года НКВД решил принять меры, чтобы исправить положение, и создал внутри себя новое управление, ведавшее лагерями для военнопленных. Формально эти новые лагеря не входили в состав ГУЛАГа, а подчинялись Управлению по делам военнопленных (УПВ), которое в 1945-м было преобразовано в Главное управление по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ)[1494].

Новый бюрократический орган не всем принес облегчение. В частности, японские власти считают, что зима 1945–1946 годов (война к тому времени уже кончилась) была чрезвычайно тяжелой для японских военнопленных, каждый десятый из которых умер в советском плену. Хотя трудно понять, какие ценные военные сведения они могли передать на родину, на их переписку были наложены жесткие ограничения: военнопленные могли писать домой только после 1946 года, причем непременно на специальных бланках с пометой «Письмо военнопленного». Для чтения этих писем была создана специальная цензура, укомплектованная сотрудниками, владеющими иностранными языками[1495].

Военнопленные продолжали страдать от тесноты. В последний год войны и даже после ее окончания количество людей в новых лагерях все увеличивалось, становясь ошеломляющим. По официальным данным, за 1941–1945 годы Советский Союз взял в плен 2 388 000 немецких военнослужащих и 1 097 000 военнослужащих из стран-союзниц Германии — главным образом итальянцев, венгров, румын и австрийцев. Было в советском плену и некоторое количество французов, голландцев, бельгийцев и около 600 000 японцев, поразительно много, если учесть, что СССР воевал с Японией сравнительно недолго. К моменту прекращения военных действий общее число военнопленных превысило четыре миллиона[1496].

Как ни огромна эта цифра, она не охватывает всех иностранцев, отправленных в советские лагеря за время шествия Красной Армии по Европе. Сотрудники НКВД, двигавшиеся следом за войсками, арестовывали всех подозреваемых в военных преступлениях, в шпионаже (даже в пользу стран-союзниц СССР) и в антисоветских настроениях, а также всех, к кому они испытывали личную антипатию. Особенно много арестов происходило в тех странах Центральной Европы, где советские войска намеревались остаться по окончании войны. Например, в Будапеште «органы» очень быстро забрали примерно 75 000 гражданских лиц: их отправили сначала во временные лагеря в Венгрии, а затем в ГУЛАГ, где уже находились сотни тысяч венгерских военнопленных[1497].

Аресту мог подвергнуться практически любой. Например, среди венгров, взятых в Будапеште, был шестнадцатилетний Дердь Бин. Их с отцом арестовали только потому, что у них был радиоприемник[1498]. В совсем другой части социального спектра органы НКВД арестовали Рауля Валленберга — шведского дипломата, который в одиночку спас тысячи венгерских евреев от отправки в нацистские концлагеря. В процессе переговоров у Валленберга было много контактов как с фашистскими властями, так и с западными деятелями. Он, кроме того, происходил из видной и обеспеченной шведской семьи. Для НКВД этого было достаточно. Валленберга и его шофера арестовали в Будапеште в январе 1945-го. Оба они сгинули в советских тюрьмах (Валленберг был зарегистрирован там как «военнопленный»), и след их пропал. В 90-е годы шведское правительство пыталось выяснить судьбу Валленберга, но безуспешно. Предполагают, что он умер в ходе допросов или был убит вскоре после ареста[1499].

В Польше органы НКВД арествовывали оставшихся в живых офицеров Армии Крайовой. Эта повстанческая армия воевала с гитлеровцами вместе с советскими войсками. Так продолжалось до 1944 года, когда Красная Армия перешла старую польскую границу. С этого времени войска НКВД начали разоружать партизанские части Армии Крайовой и арестовывать ее офицеров. Часть повстанцев ушла в польские леса и продолжала борьбу в середине 40-х. Некоторые были расстреляны, остальные депортированы. Так попали в ГУЛАГ и поселки для ссыльных после войны десятки тысяч польских граждан — партизан и гражданских лиц[1500].

Подобной участи не избежала ни одна из оккупированных стран. Широкомасштабные репрессии произошли после войны, как я уже писала, в Прибалтике и на Украине, а также в Чехословакии, Болгарии, Румынии и больше всего в Германии и Австрии. Всех, кого в ходе наступления Красной Армии на Берлин нашли в бункере Гитлера, органы НКВД отправили в Москву на допрос. В Австрии были арестованы несколько дальних родственников Гитлера, в том числе его двоюродная сестра Мария Копенштайнер, которой Гитлер однажды послал деньги, а также ее муж, братья и один из племянников. Никто из них, включая саму Марию, не видел Гитлера в глаза после 1906 года. Тем не менее все они кончили дни в СССР[1501].

В Дрездене чекисты арестовали американского гражданина Джона Нобла, которого война застигла в нацистской Германии. Военные годы он прожил под домашним арестом вместе со своим отцом, родившимся в Германии и получившим американское гражданство. В конце концов Нобл вернулся в США, но до возвращения прошло еще девять с лишним лет, немалую часть которых он провел в Воркуте, где другие заключенные звали его «американец»[1502].

Что касается взятых в плен солдат и офицеров, то громадное их большинство попало либо в лагеря для военнопленных, либо в лагеря ГУЛАГа. Разница между этими двумя типами лагерей никогда не была четкой. Хотя формально они подчинялись разным ведомствам, эти ведомства работали в тесном контакте, так что историю лагерей для военнопленных порой трудно отделить от истории ГУЛАГа. Иногда в лагерях ГУЛАГа создавались специальные лагпункты для военнопленных и заключенные обеих категорий работали бок о бок[1503]. Кроме того, по не вполне ясным причинам органы НКВД иногда посылали военнопленных прямо в ГУЛАГ[1504].

В конце войны нормы питания военнопленных и заключенных, осужденных по уголовным статьям, были почти одинаковы, как и бараки, где они жили, и работа, которую они выполняли. Как и зэки, военнопленные работали на стройках, в шахтах, на приисках, на заводах и фабриках, на строительстве дорог[1505]. Как и специалисты из числа зэков, отдельные военнопленные были взяты в «шарашки», где они участвовали в проектировании военных самолетов для Красной Армии[1506]. До сего дня жители некоторых районов Москвы не без гордости говорят, что их дома построили немецкие военнопленные: немецкая работа отличалась аккуратностью и высоким качеством.

Как и зэки, военнопленные становились объектами «политбесед» и «политинформаций». В 1943 году НКВД начал создавать в лагерях для военнопленных антифашистские политические курсы и кружки, задачей которых было «воспитать из числа военнопленных стойких антифашистов, способных по возвращению на родину вести борьбу за переустройство своих стран на демократических началах и выкорчевывание остатков фашизма». Так готовилась почва для будущего советского господства в Восточной Германии, Румынии, Венгрии[1507]. Надо сказать, что многие бывшие немецкие военнопленные стали сотрудниками новых полицейских органов коммунистической Восточной Германии[1508].

Но даже тех, кто демонстрировал лояльность советской власти, домой зачастую отпускали далеко не сразу. Хотя уже в июне 1945 года было репатриировано 225 000 военнопленных (главным образом больных или раненных рядовых) и хотя впоследствии репатриация продолжалась, возвращение на родину из СССР пленных Второй мировой войны растянулось более чем на десятилетие. В 1953 году, когда умер Сталин, их оставалось в стране еще 20 000 человек[1509]. По-прежнему убежденный в эффективности государственного рабства, Сталин рассматривал труд военнопленных как форму репарации и тем самым оправдывал их длительное содержание в лагерях. В 40-е — 50-е годы и, как показывает дело Валленберга, впоследствии тоже советские власти создавали вокруг проблемы захваченных ими иностранцев завесу путаницы, недоговоренности, пропаганды и контрпропаганды. Они отпускали людей, когда это было им выгодно, в противном же случае заявляли, что ничего о них не знают. Например, в октябре 1945 года Берия попросил у Сталина разрешения отпустить венгерских военнопленных в связи с приближающимися выборами в Венгрии. Американские и английские военные власти своих военнопленных уже освобождают, писал он, имея в виду, что СССР будет выглядеть плохо, если этого не сделает[1510].

Завеса существовала не одно десятилетие. В первые послевоенные годы дипломаты многих стран бомбардировали Москву списками своих граждан, исчезнувших в период советской оккупации или по тем или иным причинам попавших в лагеря военнопленных или в ГУЛАГ. Ответ зачастую получить было нелегко — органы НКВД сами далеко не всегда знали местонахождение иностранных заключенных. В конце концов советские власти образовали специальные комиссии, задачей которых было выяснить, сколько иностранцев все еще находится в советских местах лишения свободы, и решить, кого из них можно отпустить[1511].

Сложные случаи разбирались годами. Французский коммунист Жак Росси, родившийся в Лионе, был отправлен в лагеря после нескольких лет преподавания в Москве и в 1958 году все еще пытался вернуться на родину. Получив отказ в выездной визе во Францию, он подал заявление на выезд в Польшу, где, как он объяснил властям, жили его брат и сестра. Снова отказ[1512]. С другой стороны, иногда власти неожиданно снимали все возражения и отпускали иностранца восвояси. В 1947 году, в разгар послевоенного голода, НКВД внезапно освободил несколько сот тысяч военнопленных. С политикой это ничего общего не имело: просто советское руководство увидело, что людей нечем кормить[1513].

Репатриация шла в двух направлениях. Если к концу войны огромное количество западноевропейцев оказалось в СССР, то не меньшее число советских граждан находилось в то время в Западной Европе. Весной 1945 года за границей СССР было более 5,5 миллиона граждан страны. Часть из них составляли красноармейцы в нацистских лагерях для военнопленных. Другая категория — люди, вывезенные в Германию и Австрию на принудительные работы. Были и такие, кто сотрудничал с нацистскими властями во время оккупации и ушел на запад вместе с немецкой армией. До 150 000 человек насчитывали «власовцы» — бывшие советские военнослужащие, сражавшиеся, чаще всего по принуждению, против Красной Армии под началом перешедшего на сторону немцев генерала Андрея Власова или в других созданных гитлеровцами подразделениях. Часть из тех, кого Сталин хотел вернуть на родину, составляли, как ни странно, люди, даже не имевшие советского гражданства. Это были «белоэмигранты», проживавшие в разных странах Европы, в частности в Югославии. Сталину они тоже были нужны: никто не должен был уйти от большевистской кары.

И в конце концов он их получил. Среди многих спорных решений, принятых в феврале 1945 года на Ялтинской конференции, было согласие Рузвельта и Черчилля на возврат в СССР всех советских граждан независимо от их личной судьбы. Хотя в подписанных в Ялте документах не было напрямую сказано, что союзники обязуются возвращать советских граждан насильственно, фактически происходило именно это.

Многие, впрочем, хотели на родину. О своем решении вернуться в СССР вспоминал Леонид Ситко, подростком угнанный в Германию, бежавший из немецкого концлагеря, после войны вступивший в Красную Армию, арестованный и прошедший через ГУЛАГ. В 1950 году он выразил свои чувства в стихотворении:

Других, напуганных тем, что могло с ними случиться по возвращении, уговаривали сотрудники НКВД, объезжавшие разбросанные по всей Европе лагеря для военнопленных и перемещенных лиц. Чекисты прочесывали лагеря, искали там русских и рисовали им картину светлого будущего на родине. Всем обещали прощение:

Некоторые, особенно те, кто уже был знаком с советским «правосудием», естественно, возвращаться не хотели. «На Родине всем найдется место», — сказал советский военный атташе в Великобритании группе советских военнослужащих в йоркширском лагере для военнопленных. «Мы знаем, какое место найдется нам», — ответил один[1516]. Тем не менее офицерам союзнических армий было приказано отправлять таких людей на родину, что они и делали. В Форт-Диксе, штат Нью-Джерси, 145 советских граждан, взятых в плен в немецкой военной форме, забаррикадировались в бараке, не желая возвращаться в СССР. Американские солдаты пустили в помещение слезоточивый газ, и тогда те из русских, кто не покончил самоубийством, бросились на них с кухонными ножами и палками и некоторых ранили. Потом они говорили, что хотели заставить американцев перестрелять их[1517].

Еще более трагические события разворачивались с участием женщин и детей. В мае 1945 года британские войска якобы по прямому приказу Черчилля отправили в СССР более 20 000 казаков, живших в Австрии. В прошлом они воевали с большевиками, во время Второй мировой войны некоторые из них, чтобы бороться со Сталиным, примкнули к гитлеровцам, большая их часть покинула Россию после революции и советских паспортов не имела. После долгих заверений в том, что обращаться с ними будут хорошо, англичане попросту их обманули. Они пригласили казацких офицеров на «собрание», передали их советским войскам, а на следующий день взялись за их семьи. Особенно жестоко обошлись с обитателями одного лагеря близ австрийского города Линца: английские солдаты штыками и прикладами загоняли тысячи женщин и детей в поезда, которые должны были доставить их в СССР. Предпочитая смерть возвращению, женщины бросали детей с моста и сами прыгали вслед. Один мужчина убил свою жену и детей, аккуратно положил их трупы на траву и застрелился сам. Казаки понимали, что их ждет на родине: одних — расстрел, других — ГУЛАГ[1518].

Но и те, кто возвращался домой по своей воле, зачастую оказывались под подозрением. Всем репатриантам — покинувшим СССР добровольно и угнанным насильно, коллаборационистам и военнопленным, ехавшим на родину по собственному желанию и вопреки ему — предлагали заполнить анкету, целью которой было выявить возможных «пособников врага». Тех, кто признавался в коллаборационизме (такие были) или просто внушал подозрение (как, например, многие бывшие военнопленные, несмотря на муки, которые они вытерпели в немецких лагерях), отправляли в проверочно-фильтрационные лагеря. Эти лагеря, созданные еще в начале войны, мало чем отличались от лагерей ГУЛАГа. В них за колючей проволокой жили такие же рабы — разве что назывались иначе.

НКВД сознательно разместил многие проверочно-фильтрационные лагеря вблизи промышленных предприятий, чтобы люди, пока идет «проверка», бесплатно на них работали[1519]. Между 27 декабря 1941-го и 1 октября 1944 года органы НКВД разобрали «дела» 421 199 человек, находившихся в таких лагерях. В мае 1945-го в них жило и занималось принудительным трудом более 160 000 задержанных. Более половины из них добывало уголь[1520]. В январе 1946 года НКВД упразднил такие лагеря и репатриировал в СССР для дальнейшей проверки еще 228 000 человек[1521]. Многие из них, надо думать, в конечном итоге оказались в ГУЛАГе.

Среди военнопленных попадались особые случаи. Власти, которые отправляли в лагеря людей, угнанных в Германию или попавших в немецкий плен и не совершивших при этом никаких преступлений, изобрели для настоящих военных преступников новый вид наказания. Еще в апреле 1943 года Верховный совет объявил, что «в освобожденных Красной Армией от немецко-фашистских захватчиков городах и селах обнаружено множество фактов неслыханных зверств и чудовищных насилий, учиненных немецкими, итальянскими, румынскими, венгерскими, финскими фашистскими извергами, гитлеровскими агентами, а также шпионами и изменниками родины из числа советских граждан»[1522]. В порядке возмездия, помимо публичной смертной казни через повешение, была установлена ссылка «в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет» (а на практике — даже до 25 лет). Для этого в трех самых суровых северных лагерях — Воркутлаге, Норильлаге и Севвостлаге — были созданы отделения каторжных работ[1523].

Лингвистически эффектное слово «каторга», взятое из пенитенциарного лексикона царской России, несло в себе некое ироническое осмысление истории и наводит на мысль о личном «творчестве» Сталина. Выбор слова не мог быть случайным. Возвращение каторги, должно было означать новый вид наказания для новой категории особо опасных, неисправимых преступников. В отличие от обычных преступников, приговоренных к обычному заключению в исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа, каторжников даже теоретически не считали способными к исправлению.

Возрождение слова, несомненно, породило в большевистских умах некое замешательство. Большевики, в прошлом боровшиеся против каторги, теперь учреждали ее — точно так же свиньи в книге Джорджа Оруэлла «Скотный двор» сначала запрещали животным пить спиртное, а потом сами начали употреблять виски. Кроме того, каторга вводилась в то самое время, когда мир начал узнавать правду о нацистских концлагерях. Слово зловеще намекало на сходство между советскими и «капиталистическими» лагерями — возможно, намекало чуть явственней, чем хотелось советским руководителям.

Может быть, именно поэтому генерал Наседкин, возглавлявший ГУЛАГ во время войны, заказал и представил Берии по его запросу историческую справку о каторге в царской России. Авторы «Объяснительной записки к проекту Положения о каторжных работах», помимо прочего, приложили большие усилия к тому, чтобы разъяснить разницу между советской каторгой, с одной стороны, и царской каторгой и другими формами наказания на Западе, с другой:

Читая положение о порядке содержания каторжников, задаешься вопросом, не предпочли ли бы многие из них «высшую меру». Каторжане содержались отдельно от других заключенных за высоким сплошным забором. Они получали специальную одежду с номерами. Бараки на ночь запирались, на окнах бараков были решетки. Каторжане работали дольше обычных заключенных, выходных дней у них было меньше. Использовать их (по крайней мере, первые два года) следовало только в качестве «чернорабочей силы» на тяжелых работах. Их тщательно охраняли и водили под усиленным конвоем: на десять заключенных — два конвоира. Каждый лагерь должен был иметь как минимум пять сторожевых собак. Переводить каторжников из одного лагеря в другой можно было только по специальным нарядам ГУЛАГа НКВД в Москве[1525].

Каторжники, судя по всему, стали главной рабочей силой в новой отрасли советской промышленности. В 1944 году среди своих экономических достижений НКВД указал на то, что его предприятиями добыто 100 процентов советского радия. «Кто добывал и перерабатывал радиоактивную руду, догадаться нетрудно», — пишет историк Галина Иванова[1526]. Заключенные и солдаты построили после войны в Челябинске первый советский ядерный реактор. Тогда вся строительная площадка была своеобразным лагерем, — вспоминал один бывший участник работ. Для немецких специалистов, которых привлекли к работе над проектом, строились специальные «финские» домики[1527].

Несомненно, среди каторжников было много подлинных «полицаев» и военных преступников, в том числе тех, на чьей совести уничтожение сотен тысяч советских евреев. Имея в виду этих людей, Семен Виленский, прошедший Колыму, однажды предостерег меня от того, чтобы считать всех, кто был в ГУЛАГе, невинными людьми: «Там были такие, которых следовало бы посадить при любом режиме». Другие заключенные, как правило, держались от военных преступников в стороне, случалось даже, что на них набрасывались, что их избивали[1528].

Тем не менее из более чем 60 000 приговоренных к каторге к октябрю 1947 года некоторые получили такой приговор на более спорных основаниях[1529]. Например, тысячи польских, прибалтийских и украинских антисоветски настроенных партизан, многие из которых сначала сражались с нацистами, а после их разгрома повернули оружие против Красной Армии. В их понимании это была борьба за национальное освобождение. В перечне несовершеннолетних каторжников, представленном Берии в 1945 году, фигурирует, например, Андрей Левчук, обвиненный в членстве в Организации украинских националистов (ОУН) — одной из двух главных антисоветских партизанских группировок на Украине. Левчук якобы «принимал участие в убийстве мирных граждан и обезоруживании красноармейцев и присвоении их вещей». В 1945 году, когда его арестовали, Левчуку было пятнадцать лет.

Другой такой «военной преступницей» была Ярослава Крутиголова, арестованная в шестнадцать лет за то, что «вступила в ОУН» и «выполняла обязанности медсестры банды»[1530]. Органы НКВД арестовали также женщину немецкого происхождения, работавшую во время войны у немцев в офицерской столовой и передававшей ценные сведения партизанам. Узнав, что ее обвинили в «пособничестве врагам», бывший начальник партизанского отряда специально поехал в другой город на суд свидетельствовать в ее защиту: «Ей орден надо дать, а не в тюрьме держать». Благодаря ему она получила не двадцать пять лет, а десять[1531].

И наконец, среди каторжников был Александр Клейн — красноармейский офицер, который попал в плен к немцам, бежал и вернулся к своим. По возвращении его стали допрашивать:

В итоге Клейн получил смертный приговор, который затем заменили двадцатью годами каторги[1532].

«Всякие там были, особенно в послевоенном наборе, — писала о лагерях Хава Волович. — Но мучили одинаково всех — и хороших, и плохих, и правых, и виноватых»[1533].

В годы войны миллионы иностранцев попали в ГУЛАГ не по своей воле, но по крайней мере один иностранец побывал в нем тогда добровольно. Война спровоцировала новые вспышки параноидальной подозрительности к иностранцам у советского руководства, однако, благодаря ей крупный американский политический деятель первый и единственный раз посетил ГУЛАГ. Генри Уоллес, вице-президент Соединенных Штатов совершил поездку на Колыму в мае 1944-го и так и не понял, что посещает место заключения.

Визит Уоллеса произошел на гребне советско-американской дружбы времен войны, в момент наиболее тесного сближения, когда американская печать ласково называла Сталина дядюшкой Джо. Скорее всего, именно поэтому Уоллес приехал в СССР настроенный видеть только хорошее. Колыма не развеяла его иллюзий — наоборот, Уоллес усмотрел там немало параллелей между Россией и США: обе страны огромные, обе они «новые», свободные от аристократического балласта, обременяющего Европу. Он сказал гостеприимным хозяевам, что «советская Азия» — это своего рода «дикий Запад России». Он пришел к мысли, что «нет двух других стран, которые были бы так же схожи между собой, как Советский Союз и Соединенные Штаты»:

Сильное впечатление произвела на него не только природа, но и представленная ему фальшивая картина индустриальной мощи. Магадан Уоллесу показывал начальник Дальстроя Никишов, известный своей привычкой жить на широкую ногу на государственный счет. Уоллес со своей стороны вообразил Никишова, занимавшего важный пост в НКВД, чем-то вроде американского капиталиста:

Уоллес проникся симпатией к своему новому другу Ивану. «Наслаждаясь великолепным воздухом», он смотрел, как Иван «резвится» в тайге, и внимательно слушал его рассказ о возникновении Дальстроя:

Никишов, разумеется, умолчал о том, что «первопроходцы» были заключенными и что большая часть из сорока тысяч магаданцев — это ссыльные, не имеющие права уехать. В таком же неведении Уоллес остался о статусе современных ему колымских рабочих (почти все они были заключенными). Он с одобрением пишет о золотодобытчиках Колымы — «рослых, сильных молодых людях», вольнонаемных рабочих, которые трудятся с куда большей отдачей, чем политзаключенные, населявшие, по мнению Уоллеса, Дальний Север России в царские времена: «Сибиряки — закаленный, крепкий народ, но они работают не из-под палки»[1535].

Именно такое впечатление хотели создать у Уоллеса руководители Дальстроя. Согласно отчету, который Никишов послал Берии после визита, Уоллес и его спутники хотели увидеть лагерь заключенных, но «в этом вопросе они были разочарованы». Никишов заверил начальство, что Уоллес не видел «не только лагерь, но даже и отдельных заключенных». Ему показывали одних вольнонаемных, многие из которых, возможно, были даже не рабочими, а комсомольцами, надевшими одежду и сапоги золотодобытчиков специально ради визита Уоллеса и проинструктированными о том, как отвечать на вопросы.

Потом Уоллес, сам того не зная, все-таки увидел настоящих заключенных. Это были певцы и музыканты, немалую часть которых составляли арестованные московские и ленинградские артисты. В магаданском театре американский гость слушал концерт. Ему сказали, что это местный «самодеятельный красноармейский хор», и он поразился тому, что любители смогли достичь таких художественных высот. Между тем всех артистов предупредили, что «любое слово или знак о том, что мы заключенные, будет рассматриваться как акт измены»[1537].

Увидел Уоллес, опять-таки ничего не подозревая, и произведения изобразительного искусства, созданные заключенными. Никишов показал ему выставку, где демонстрировалась, в частности, художественная вышивка. Уоллесу объяснили, что представленные работы создали «местные женщины, которые суровой зимой регулярно собирались и осваивали искусство шитья». На самом деле работы, конечно, были вышиты заключенными специально к приезду Уоллеса. Вице-президент в восхищении остановился перед одной из них, и тогда Никишов снял картину со стены и подал гостю. Гридасова, жена Никишова, внушавшая в лагерях большой страх, «сказала, что это ее вещи и что она может их подарить». Позднее заключенная вышивальщица Вера Устиева узнала, что ее картина была одной из двух, подаренных вице-президенту на память о визите. «А через некоторое время наша начальница получила письмо от жены вице-президента, в котором та писала, что благодарит за подарок и что картины украшают их холл», — вспоминала Вера Устиева[1538]. О подарках пишет в мемуарах и сам Уоллес:

Визит Уоллеса приблизительно совпал по времени с прибытием на Колыму «американских подарков». По программе лендлиза, предусматривавшей отправку союзникам США оружия и военного снаряжения, в СССР поступали, в частности, американские тракторы, грузовики, паровые экскаваторы и инструменты. Использование всего этого на Колыме противоречило условиям лендлиза и не отвечало целям американского правительства. Но для заключенных это был глоток воздуха из внешнего мира. Детали машин присылали завернутыми в старые газеты, и из них Томас Сговио узнал о войне в Тихом океане. До той поры он, как и большинство заключенных, думал, что вооруженную борьбу ведет только Советский Союз, а Америка лишь помогает поставками[1540]. Уоллес заметил, что колымские золотодобытчики (или переодетые комсомольцы) обуты в американские сапоги, тоже полученные по лендлизу. Он задал об этом вопрос (переданное по лендлизу не предназначалось для использования на золотых приисках), и его поспешили заверить, что сапоги куплены за деньги[1541].

Львиная доля отправленной из США одежды досталась лагерным начальникам и их женам, хотя какая-то ее часть пригодилась для лагерных театральных постановок. Изредка заключенным доводилось попробовать американскую свиную тушенку. Они ели ее с наслаждением; многие раньше в глаза не видели мясных консервов. Из пустых банок делали кружки для питья, масляные лампы, котелки, сковородки, дымовые трубы и даже пуговицы, не думая о том, какое изумление могла бы вызвать такая изобретательность в стране, откуда банки прибыли[1542].

Перед отъездом Уоллеса Никишов дал в его честь пышный банкет. Подавались изысканные блюда, отдельные ингредиенты которых были взяты из зэковских пайков. Провозглашались тосты за Рузвельта, Черчилля и Сталина. Уоллес произнес речь, в которой прозвучали следующие примечательные слова: