Тетрадь первая

Вся моя жизнь состояла сплошь из позора. Да, впрочем, я так и не смог уяснить, что это такое — человеческая жизнь?.. Я родился на северо-востоке страны в деревне. Уже взрослым впервые увидел поезд. Железнодорожные эстакады казались мне аттракционами, по замысловатой прихоти выстроенными на заграничный манер; и хотя я не раз ими пользовался, никак не мог свыкнуться с мыслью, что они нужны всего лишь для безопасного перехода через пути. Не единожды поднимаясь на эстакаду, спускаясь с нее, я воспринимал это как изысканное развлечение, мне казалось, что они составляют одну из самых приятных услуг, оказываемых железной дорогой, и когда позднее я открыл для себя, что эстакада — не более чем мост над путями, то есть строение исключительно утилитарного назначения, — интерес к ним совершенно пропал.

И еще помню, что как-то в детстве я увидел в одной книжке метро и тоже долго считал его не транспортом, созданным из практической необходимости, а увлекательным развлечением: разве не шик — кататься на поезде под землей?

Я был хилым ребенком, часто болел и, разглядывая в постели простыню, наволочку, пододеяльник, думал: до чего же у них скучная расцветка; годам к двадцати только я осознал практическую надобность таких вещей, и это меня очень поразило: я был буквально подавлен сухой расчетливостью людей.

Не знал я также, что такое голод. Нет, не в том дело, что я рос в семье, никогда не испытывавшей нужды, я имею в виду совсем не эту банальную ситуацию, а то, что мне совершенно неведомо было ощущение голода. Странно, но я не обращал никакого внимания на еду, даже если долго не было и крошки во рту. Помню, когда я учился в школе — в начальной, затем в средней, — возвращался с уроков, а вокруг меня носились: «Проголодался, наверное? Знаем-знаем, сами помним, как жутко хочется есть после школы. Может быть, хочешь сладенького натто? А бисквита не поешь? И хлеб тоже есть». И я, подхалим от рождения, бормочу, что проголодался, нехотя закидываю в рот десять фасолек, не испытывая при этом ничего похожего на голод.

Вообще-то я ем отнюдь не мало, но не припомню случая, когда бы ел оттого, что был голоден; ел то, что считал редкостью, лакомством. Когда меня угощают — ем много, едва ли не больше, чем могу. Но питаться дома в кругу семьи с детства было для меня самой тяжелой обязанностью.

От воспоминаний об обедах в нашем деревенском доме меня прошибает пот. Вот как это всегда выглядело. В два ряда стоят низенькие столики-подносы, и все — а нас в семье было десять человек — садятся друг против друга, каждый за свой столик, я, самый младший, сажусь за последний; в комнате сумрачно, все едят, не произнося ни слова. Если добавить еще, что в нашем доме сохранились старые порядки и пища всегда была одна и та же и о лакомствах, роскошной еде никто и не помышлял, то станет понятно, почему — чем дальше, тем больше — домашние трапезы внушали мне ужас. Когда я в полутемной комнате сидел за своим последним столиком и, дрожа от холода, запихивал в рот горсть риса, мозг сверлили вопросы: почему люди едят каждый день по три раза? почему с такими постными лицами? может быть, принятие пищи — это ритуал? и для совершения его все члены семьи всегда в одно и то же время три раза в день (!) вынуждены собираться в затемненной комнате, ровно расставлять столики и угрюмо есть, даже если им этого, возможно, не хочется? Мне даже приходила в голову мысль, что все это — моление обитающим в нашем доме духам.

«Если не будешь есть — умрешь»,— говорили мне, и, хотя я всегда воспринимал эту фразу просто как запугивание, она тем не менее всегда вызывала у меня беспокойство и страх. «Без пищи человек умирает, человек работает, чтобы есть. Надо, обязательно надо принимать пищу...» Ничего более недоступного разумению мне слышать не приходилось.

Из этого следовало, что я ничего не смыслю в предназначении человека. Мое понимание счастья шло вразрез с тем, как понимают его другие люди, и это становилось источником беспокойства, которое не давало мне спать ночами, сводило меня с ума. Так все-таки, каково же мне: счастлив я? или нет? Часто, еще с детства, люди называли меня счастливчиком, мне же, наоборот, казалось, что как раз их жизнь куда благополучнее, притом что моя — просто адская.

Иногда я даже так думал: испытай ближние хотя бы одну из моих бед, эта единственная скосила бы их.

Для меня всегда было невозможным представить себе, что и в какой степени доставляет ближним страдания. Может, и в самом деле реально только то страдание, которое разрешается простым наполнением желудка? Быть может, это и есть самая ужасная, адская мука? И она не уступает тем десяти, которые испепеляют мою душу? Тогда почему никто собственноручно не обрывает свою жизнь, не сходит с ума? Люди болтают о политике, судачат о том о сем, не ведая отчаяния, они способны стойко бороться с разными невзгодами... Так, может быть, им не столь уж тяжко? Или же они — совершенные эгоисты, уверовавшие в свою непогрешимость, никогда и ничего не подвергающие сомнению? В таком случае им действительно легко жить. Но неужто все люди таковы? И все вполне довольны собой? — Не понимаю... Неужели все они ночью крепко спят и наутро встают бодрые? Какие сны им снятся? О чем они думают, когда идут по улице? О деньгах? Вряд ли. Вряд ли только о них. Мне приходилось слышать, что люди живут ради еды, но я не слышал еще, чтоб жили исключительно ради денег... Хотя всякое бывает. Нет, непонятно мне все это... Чем чаще я думал об этих вещах, тем меньше понимал и тем большее беспокойство терзало меня. И страх, что я один не такой, как все. Я не в силах общаться с себе подобными. Ну, о чем я должен с ними рассуждать? И как? Не знаю...

И тут меня осенило: надо стать паяцем. Это будет последней попыткой перекинуть мост между собой и людьми. Испытывая перед ними чрезвычайный страх, я все же, видимо, на окончательный разрыв с людьми пойти не мог. Вот так и получилось, что шутовское кривлянье стало единственной связующей ниточкой между мной и всеми другими людьми. Гримаса улыбки не сходила с моего лица, в то время как душу терзало отчаяние; шутовство стоило огромных усилий, мои нервы всегда были на пределе, и я в любой момент мог сорваться.

Да, с детских лет я совершенно не представлял себе, как живут мои родные, что их заботит, о чем они думают — и в то же время не мог примириться с их унылым существованием. Оттого, наверное, прекрасно научился паясничать. Как и когда это произошло — не знаю, но с малых лет я владел способностью не произносить ни слова правды.

Вот и фотография, на которой я снят со своей семьей: у всех серьезное выражение лица и только на моем, конечно же, кривая улыбка. Это тоже притворство, пока еще детское и в чем-то печальное.

Я никогда не препирался с домашними, хотя их ворчание отдавалось во мне раскатами грома и доводило до безумия. Наоборот, я укреплялся во мнении, что их речи как раз и выражают общечеловеческие истины, да вот только у меня нет сил жить в соответствии с ними, и, вероятно, я уже до конца дней своих не смогу сосуществовать с людьми. Поэтому никогда не вступал в споры, не пытался оправдываться. Стоило кому-нибудь побранить меня — я сразу же с готовностью признавал свою вину. Все нападки я сносил молча. Но чего мне это стоило! Порой я просто сходил с ума.

Естественно, никому не нравится, когда его ругают, когда на него злятся, но мне в искаженном злобой человеческом лице видится истинная — звериная — сущность, и человек-зверь кажется мне страшнее нравом, чем лев, крокодил или дракон. Обычно звериный нрав люди стараются спрятать поглубже, но бывают моменты, когда он проявляется — подобно тому, как корова дремлет, лениво пощипывая травку, и вдруг нет-нет да и шлепнет хвостом севшего на брюхо слепня. Всякий раз я содрогаюсь, видя в человеке разбуженного злобой зверя; волосы на голове встают дыбом: неужто злоба — неизбежный спутник человека в его странствиях по жизни? Я всегда приходил в отчаяние от этой мысли.

Постоянно люди ввергали меня в панический ужас, я уверовал, что не состоялся как человек, и все это выливалось в то, что я скрывал свои терзания в тайниках души, усиленно маскировал меланхолию, нервозность, закутываясь в одежды наивного оптимизма, все более становился паяцем, чудаком.

«Главное — заставлять людей смеяться, — рассуждал я, — и тогда им не особенно бросится в глаза мое пребывание вне того, что они называют жизнью; во всяком случае, мне не следует становиться бельмом в их глазу; я — ничто, я — воздух, небо». Все более укрепляясь в этом мнении, я отгородился своими чудачествами от семьи, самым отчаянным образом паясничал даже перед слугами — кстати, гораздо более загадочными и нестерпимыми, чем родные.

Бывало, стараясь всех рассмешить, летними днями под легкое кимоно я надевал шерстяной свитер и в таком виде шатался по коридору. Старший из моих братьев, который вообще, наверное, никогда не смеялся,—и тот, глядя на меня, не в силах удержаться, прыскал: «Слушай, Ё-тян1, кто же так одевается?» А сам, видно, в это время думал: «Я-то не такой чудак, чтобы не разобраться, холодно ли, жарко ли, чтобы в летний зной напяливать на себя шерстяной свитер, да еще кимоно сверху». На самом же деле я надевал на руки сестрины гетры, которые, выглядывая из-под коротких рукавов кимоно, только создавали впечатление, будто на мне свитер.

Моему отцу по работе приходилось долго и часто бывать в Токио. Там, в Уэно, в квартале Сакураги у него был домик, в котором, собственно, он и жил большую часть времени. Возвращаясь домой, отец всем, даже дальним родственникам, привозил иодарки. И вот как-то раз перед отъездом в столицу он собрал в гостиной детей и, довольно улыбаясь, стал спрашивать, что кому привезти; пожелания каждого записывал в блокнот. Справедливости ради надо отметить, что таким нежным родителем он бывал крайне редко.

— А что тебе, Ёдзо? — запинаясь спросил он.

Когда меня спрашивают, что я хочу, мне как-то сразу вообще перестает хотеться чего-либо. «Все равно нет ничего, что меня порадовало бы», — мелькает в голове в таких случаях. В то же время я никогда не мог отказаться от подарка, даже если он мне совсем не нравился. Отрезать «не надо» я не мог; а если вещь даже и нравилась, я в конце концов испытывал только ужасную горечь, словно приобрел краденое; да еще необъяснимый страх терзал меня. Короче говоря, сделать выбор я был не в состоянии. На закате жизни эта черточка моего характера стала казаться мне существеннейшим фактором моего позорного бытия.

Так вот, пока я маялся, не зная, что ответить, отец мрачнел и мрачнел, потом не выдержал:

— Ну и как? Книгу или что другое? Как-то в Асакуса в одной лавке я видел новогоднюю маску льва — ну, ты знаешь, маска для танца. Был как раз подходящий размер. Можно надевать на лицо, играть с ней... Хочешь?

Когда вопрос поставлен таким образом, от ответа уже не уйти. Но разве шут способен дать нормальный ответ? Я чувствовал, что с ролью не справился.

— Может, в самом деле, лучше книгу? — Старший брат изобразил на лице серьезность.

— Ну ладно, книгу так книгу. — Отец мрачно захлопнул блокнот, так ничего туда и не записав.

Боже мой, какую промашку я допустил — разозлил отца! А ведь гнев его страшен. Можно ли как-то исправить эту оплошность? В ту ночь я долго вертелся под одеялом, потом тихо встал, прошел в гостиную, открыл ящик стола, куда отец накануне положил записную книжку, достал ее, торопливо перелистал страницы, нашел ту, где отец отмечал заказы, и, послюнив карандаш, написал: маска льва. И потом уже спокойно заснул. Вообще-то эта самая маска мне была совсем ни к чему. Пожалуй, наоборот, лучше было бы получить книгу. Но ведь отец сам хотел подарить мне маску, и потому, руководствуясь желанием вернуть его расположение, глубокой ночью я отважился прокрасться в гостиную...

Как я и .предполагал, за мои чрезвычайные старания воздалось сторицей. Из детской мне было слышно, как вернувшийся из Токио отец говорил матери:

— В магазине игрушек открываю блокнот, смотрю — написано: маска льва. А почерк не мой. Что же это такое? — подумал я и понял: должно быть, штучки Ёдзо. Когда я спросил, что ему привезти, он только улыбался и молчал. А потом, наверное, захотелось ему все-таки маску льва, не удержался и сам записал мне в блокнот. Парень он у нас странный... Захотел — так бы и сказал. Я в магазине прямо так и захохотал. Позови-ка его скорей!

Как-то я собрал в гостиной всех слуг и служанок, одного заставил барабанить на пианино (хотя мы жили в деревне, в нашем доме было все «как у людей»), а сам под эту какофонию плясал «индейский танец», чем ужасно смешил всех. Брат сфотографировал этот мой «танец», а когда сделали фотографии, опять все в доме развеселились: я танцевал, обмотавшись в ситцевый платок, и там, где он расходился, виднелась моя маленькая «штучка». Видимо, и этот эпизод можно считать моей неожиданной победой.

Ежемесячно я получал более десятка журналов для подростков, из Токио мне присылали кучи разных книг; все это я молча проглатывал, всякие там доктора Абрака д'Абры, профессора Нонсэнсы были мне не в диковинку; начитался рассказов о привидениях, разных юмористических рассказов, потешных историй эпохи Эдо, — так что с серьезной миной мог рассказывать уморительные вещи и рассмешить домашних мне не стоило труда.

Но была еще — о ужас! — школа.

Там меня начали было уважать. Но это как раз и смущало меня. Я ведь обманывал ближних своих, ведь око Всевидящего и Всемогущего видело меня насквозь, я хорошо понимал это и оттого ощущал жгучий стыд, совершенно нестерпимый, — а среди людей это называлось «быть уважаемым»... Всеведущему известно, что «уважаемый» — обманщик, люди когда-нибудь все равно узнают об этом, они поймут, что были обмануты, и какова же будет их ярость! о боже, какой будет их месть!!! Даже представить себе страшно, волосы дыбом встают.

Уважение в школе я заработал не столько тем, что происхожу из богатой семьи, сколько благодаря своим способностям. С детства я был хвор и часто пропускал школу — месяц, два, а то и чуть ли не весь учебный год; тем не менее, когда в конце года я приезжал на рикше в школу, чтобы сдать экзамены, оказывалось, что я едва ли не самый толковый ученик в классе. Да когда и посещал школу, совсем не занимался, на уроках рисовал карикатуры, потом во время переменок показывал ребятам, и те смеялись до упаду. Школьные сочинения у меня всегда получались потешными, учителя постоянно делали мне замечания, но от своего я не отступал. Я ведь знал, что сами учителя с удовольствием читают эти мои россказни, только вслух не признаются в этом.

Однажды я написал сочинение (по своему обыкновению в чрезвычайно грустных тонах), повествующее о том, как мать взяла меня с собой в Токио и в дороге я сходил по-маленькому в плевательницу в проходе вагона. Отдал сочинение учителю, абсолютно уверенный в том, что оно его рассмешит, крадучись последовал за ним к дверям учительской. Еще в коридоре учитель достал из стопы мою тетрадку, раскрыл ее и начал хихикать. Потом я подглядел, как в учительской он, видимо, закончив читать, громко расхохотался и стал давать мою тетрадку другим учителям. Мне было ужасно приятно лишний раз удостовериться в своих предположениях.

Все-таки удалось прослыть просто потешным малым и таким образом бежать уважения. В табеле по всем предметам стояло 10 баллов, и только по поведению то 6, то 7, что тоже вызывало дома много смеха.

Однако же в сущности я отнюдь не был потешным малым. Совсем наоборот. В эти годы служанки и слуги обучили меня кое-каким гнусностям, целомудрия я лишился... Сейчас мне кажется, что по отношению к ребенку из всех возможных злодеяний человеческих то, о чем я пишу, — наибезобразнейшее, наинизчайшее и жесточайшее преступление. Но я сносил, я терпел. Так мне пришлось узнать еще одну сторону человеческого бытия, и я мог лишь бессильно смеяться над этим. Если бы я привык говорить правду, то, очень может быть, безо всякой робости рассказал бы отцу с матерью, что сделали со мной слуги; но беда была еще и в том, что у меня с родителями не было взаимопонимания. На чью-либо помощь рассчитывать не приходилось. Обратись я к отцу, к матери, к полиции, к правительству — чего я в конце концов добьюсь? Все равно мнение сильных мира сего прижмет меня к стенке. И только.

Я прекрасно знаю о том, что в нашем мире существует несправедливость и что тщетно взывать к людям; сам я никогда не говорил того, что думаю, постоянно скрывал свои мысли и считал, что мне не остается ничего другого, как только продолжать паясничать.

«Ты что?! О каком неверии в человека ты говоришь? С каких пор ты рассуждаешь как христианин?» Не исключено, что найдутся люди, которые могут меня так спросить, и не без насмешки. Но, по-моему, неверие в людей совсем не обязательно связано с религией. Ведь и в самом деле, разве люди, включая и насмешников, не живут припеваючи без дум об Иегове или о ком другом, в атмосфере взаимного недоверия, в неверии друг другу?

Вспоминается такой случай из детства. Однажды в наш городок приехала выступать знаменитость — член партии, к которой принадлежал и отец. Вместе со слугами я пошел в театр слушать эту знаменитость. Зал был полон, то и дело встречались люди, с которыми отец был дружен. Знаменитости все долго рукоплескали, а когда собрание закончилось и присутствовавшие небольшими группками стали расходиться по домам, я, шагая ночью по заснеженной улице, слышал, как они в пух и прах разносили сегодняшнюю речь своего кумира. Среди тех, кто поносил собрание, были и близкие друзья отца. Отцовы «друзья и единомышленники» сетовали, что и вступительное слово, которое произнес отец, никуда не годится, и речь знаменитости — черт знает что такое... И они же, войдя к нам в дом, с сияющими физиономиями сообщали отцу, что собрание прошло чрезвычайно успешно. Слуги — и те! — на вопрос матери: «А как выступление гостя?» — отвечали: «Замечательно, замечательно интересное выступление!» И тут же, расходясь, говорили друг другу, что нет ничего тоскливее таких собраний.

Но это еще не самый яркий пример.

Все-таки удивительно, что, обманывая друг друга, никто из людей, как видно, этим не мучается — обмана будто бы вовсе не замечают. И это притом, что жизнь человеческая дает нам уйму примеров недоверия, недоверчивости — примеров выпуклых, совершенно очевидных. Не могу я принять такой взаимный обман. Хотя сам-то я, паясничая, с утра до вечера только тем и занимаюсь, что всех обманываю... Добродетель — справедливость на уровне школьного учебника морали — не привлекает меня. Но понять людей, которые, явно обманывая, живут или считают, что могут жить чисто, ясно, незамутненно, — понять, принять этих людей я тоже не в состоянии. Но почему-то люди до сих пор не уяснили такие потрясающе простые истины. Да я и сам, если б вовремя постиг их, не стал бы так тщательно изучать людские повадки, не скатился бы до того обхождения, которым я людей пользую. И не пришлось бы мне противопоставлять себя законам человеческой жизни, переживать ночами муки, поистине адские. Ведь вот на отвратительное злодеяние слуг и служанок я никому не пожаловался не потому, что не верю в людей, и, конечно, не из-за христианской догмы, а потому, что люди плотно закрыли створки доверия передо мной, человеком по имени Ёдзо. Да, я думаю именно так. Отец с матерью — и те, бывало, не находили нужным скрывать, что я недосягаем для их понимания.

И то, что я не из тех, кто, пользуясь симпатией к себе людей, станет им особенно досаждать, особым инстинктом, чутьем поняли многие женщины; они учуяли мое одиночество, что позволяло им пользоваться мною, как кому заблагорассудится. То есть я просто хочу сказать, что для женщин я был человеком, способным сохранять любовные тайны.