«Евангелье сатаны»

Нет никакого смысла пересказывать книгу Дарвина. Мы уже познакомились с тем, как рождались его гениальные идеи - конечно, по необходимости весьма бегло, в самых общих чертах. Детальному изложению их посвящены объемистые научные труды и учебники. Но каждый должен прочесть его великую книгу непременно сам. А вот о том, как она написана, как проявился в ней характер Дарвина, надо поговорить подробнее. К ней особенно применимо знаменитое крылатое выражение Бюффона: «Стиль - это сам человек».

Конечно, прежде всего во введении Дарвин воздает должное всем предшественникам - и Бюффону, и своему деду, всеми несправедливо осмеянному Ламарку и какому-то никому не известному Патрику Матью, который еще в 1831 году в труде «О корабельном лесе и древоводстве», оказывается, мимоходом изложил «воззрение на происхождение видов, совершенно сходное с тем.., которое было высказано мистером Уоллесом и мною...».

Затем он переходит к подробному изложению сути проблемы, поражая богатством собранного и осмысленного им материала из самых различных областей науки. В этом ярко проявились его громадные знания, блестящая наблюдательность, усердие, изумительное трудолюбие - его гениальность. «Зоолог, геолог, ботаник, совмещавший в себе почти все современные биологические знания... Дарвин представляется нам творцом гениальной мысли, опирающейся на колоссальный запас фактов» (Тимирязев).

Не будем забывать: ведь Дарвин сам себя сделал таким ученым-энциклопедистом. По образованию он был всего-навсего священником, не успевшим принять сан!

Даже те особенности своего характера, которые он считал недостатками, мешавшими ему работать, он сумел превратить в достоинства книги. Он плохо анатомировал, сетовал на свои недостаточно ловкие и умелые руки, ему трудно давались иностранные языки - все это Дарвин с лихвой компенсировал интересом и вниманием к открытиям других ученых, не ограничившись собственными наблюдениями. Не надеясь на память, он все аккуратно записывал. Немножко тугодум - все тысячу раз проверял и взвешивал не спеша. И это тоже, конечно, проявилось в поразительном богатстве фактов, собранных в книге.

Все вошло в нее: наблюдения, сделанные им на далеких Галапатосах и на крошечном поле под окнами его дома; сведения, подслушанные в трактире от старых голубеводов и собранные для него крупнейшими ботаниками или зоологами; описания редких тропических растений и забавных карликовых сосенок, обнаруженных им во время прогулки.

А как мастерски построена книга! Дарвин начинает с того, что знакомо каждому, - с великого изобилия и разнообразия пород домашних животных и культурных растений, выведенных человеком. Особенно подробно и увлекательно он рассказывал, конечно, о голубях; недаром занимался ими так много. На множестве впечатляющих примеров он показывал: человек смог добиться таких блестящих результатов в переделке природы благодаря тому, что умело пользовался Отбором, в основе которого лежали законы Изменчивости и Наследственности, - чтобы подчеркнуть свое уважение к этим важным предметам и привлечь к ним особое внимание читателей, Дарвин пишет их названия с заглавной буквы. Эта старомодная манера тоже добавляет какой-то штришок к его характеру.

От искусственного отбора он переходит к естественному й показывает, что его причиной вместо творческой силы человека служит борьба за существование, присущее всем животным и растениям стремление выжить, сохраниться, приспособившись, если это им удается, к окружающим природным условиям.

Стоит, пожалуй, напомнить, что в этом Дарвин в корне расходился с Ламарком. Тот считал, как мы знаем, будто главным движителем эволюции служит стремление к совершенствованию, изначально присущее всем животным и растениям. Вынужденное же приспособление организмов к условиям окружающей среды путем упражнения соответствующих органов, утверждал Ламарк, этот процесс лишь осложняет, запутывает, отклоняет в сторону. Совсем иное, как мы видим, у Дарвина.

И все же своим гениальным трудом - отрицая его заблуждения, поправляя его ошибки - Дарвин победно увенчал идеи своего замечательного предшественника. Исполнилось то, о чем с надеждой написала на могиле Ламарка его дочь: «Отец, потомство отомстит, за тебя!» В трудах Дарвина Ламарк вместе с ним обретал бессмертие.

А человек? Откуда он взялся на планете? Может быть, все-таки человека сотворил господь бог, как учила церковь? Этот вопрос, конечно, не мог не возникнуть у каждого, кто читал книгу Дарвина.

Еще работая над ней, он отвечал на расспросы друзей: «Буду ли я обсуждать «человека»? Думаю обойти весь этот вопрос, с которым связано столько предрассудков, хотя я вполне допускаю, что это наивысшая и самая увлекательная проблема для натуралиста».

Этот сложнейший вопрос требовал глубокого изучения, а Дарвин пока его не провел. Он не хотел стать посмешищем вроде автора «Следов творения», наговорившего массу глупостей о вымышленной им эволюции человека. А Дарвину, как мы знаем, научная честность запрещала делать какие-либо преждевременные, не продуманные до последнего слова высказывания.

Пока он обсуждать этот вопрос не стал, отложил задачу на будущее, пообещав, что в результате дальнейших исследований сложного процесса эволюции «много света будет пролито на происхождение человека и на его историю...»; Одна фраза - вот и все, что он счел возможным сказать. («Дабы ни один добросовестный человек не мог обвинить меня в том, что я скрываю свои взгляды».)

Тут, пожалуй, самое подходящее место еще раз напомнить, подчеркнуть: ошибочно думать и говорить, будто главной научной заслугой Дарвина является доказательство того, что человек произошел от обезьяны. Теория о происхождении человека от общего с обезьяной предка - лишь частный случай, одно из многочисленных следствий, неизбежно вытекающих из его учения. Кроме того, эта мысль высказывалась другими учеными и раньше, до него.

Не совсем правильно, мы убедились, и считать главной заслугой Дарвина доказательство существования эволюции всего растительного и животного мира. И в этом у него было немало замечательных предшественников.

Подлинное величие Дарвина и суть его учения в другом. Он открыл источник, движущую силу эволюции. Впервые наглядно показал и доказал неопровержимо, что любая, самая совершенная целесообразность в строении всех живых организмов способна возникать без всякого вмешательства каких-либо таинственных «высших сил» или разума, просто под действием естественных законов - и тем самым изгнал из природы бога и любые Другие идеалистические, мистические «силы». И сделал он это в своей книге мастерски, с покоряющей убедительностью, так что ее станут называть «антибиблией». А сам Дарвин, подшучивая над злобной яростью, какую она вызовет у церковников, назовет однажды свой гениальный труд «евангельем сатаны», - чем приведет их в полное неистовство.

Дарвин огорчался, что ему трудно ясно и сжато выражать свои мысли: «По-видимому, моему уму присуща какая-то роковая особенность, заставляющая меня излагать первоначально мои утверждения и предположения в ошибочной и невразумительной форме...»

Он блестяще преодолел эти недостатки изумительным трудолюбием, усердием и тщательностью неторопливого обдумывания и отделки написанного. («Клянусь жизнью, ни один негр под угрозой кнута не мог бы работать упорнее, чем работал я над понятностью изложения».)

В книге продумана каждая строка. Чтобы сразу убедить читателей в своей правоте, он начинает с главной трудности, мешавшей многим ученым разобраться в сложном процессе естественного отбора. Как разновидности становятся видами? Почему обычно в природе нет никаких переходов между различными видами? Куда они деваются? Создается впечатление, будто виды возникали уже готовыми, - разве это не пример божественного творения?

Дарвин много размышлял над этой проблемой, изучал изменения в окраске бабочек под влиянием перемен в среде их обитания. Теперь он привел и другие впечатляющие примеры того, как возникают новые виды.

Дарвин напоминает, что при внимательном изучении можно найти в природе и прямые доказательства постепенного перехода от простых органов и реакций к более сложным, лучше приспособленным к меняющимся природным условиям. Скажем, белка-летяга, считает он, явно переходная, промежуточная форма от белок к летучим мышам.

Подобные примеры можно обнаружить даже в поведении животных и птиц. Почему у наших европейских кукушек возник инстинкт подбрасывать свои яйца в чужие гнезда? Дарвин на множестве примеров показывает, что причина тому - естественный отбор оказавшихся полезными для процветания данного вида изменений в поведении многих поколений кукушек.

Кукушки любой разновидности (а их множество!), оказывается, откладывают не все яйца сразу, а с перерывами. Американские кукушки в отличие от европейских родственниц сами вьют гнезда, а не пользуются чужими- Но у них в гнезде можно найти и птенцов разных возрастов, и еще недосиженные яйца в одно время. Вероятно, чтобы как-то навести порядок в таком хаосе, некоторые, наиболее находчивые, кукушки и в Америке время от времени подкладывают свои яйца в чужие гнезда, чтобы без помех заниматься уже подрастающими, ранее высиженными птенцами. У австралийских кукушек, оказывается, подобное поведение уже стало привычным: они все откладывают в чужие гнезда одно-два яйца, а остальные высиживают сами. А у кукушек европейских этот длительный процесс приспособления, выгодного для выживания вида, дошел уже, можно сказать, до совершенства. Они все яйца подбрасывают в чужие гнезда, не тратя времени и сил на выведение потомства.

Причем яйца по своей расцветке всегда бывают разные - поразительно похожие на те, к каким их подкладывают кукушки в различных странах! В Финляндии они голубые, как у горихвосток и лугового чакана, в чьи гнезда их здесь обычно подбрасывают кукушки. А в Венгрии, где подброшенных кукушат чаще всего воспитывают дроздовые камышовки, яйца зеленоватые, да еще с коричневыми и черными крапинками, точь-в-точь как у этих птиц! Яйца кукушек такого же размера, как и в гнездах тех птиц, куда их подбрасывают мамаши. Но вылупляющиеся из них кукушонки гораздо сильнее и крепче названых сестер и братцев, перехватывают у них лучшую пищу, быстрее растут.

И все эти кажущиеся чудесными приспособления за долгие века создал естественный отбор, проходивший по разному в различных странах.

Но все же природа редко дает непосредственно наблюдать, как она создает новые виды. Слишком длительный это процесс. Подавляющее большинство промер, точных форм быстро вымирает. Они немногочисленно хуже приспособлены к изменившимся условиям, а в то же время больше соперничают друг с другом.

И селекционеры ценят крайние, оригинальные формы, больше отличающиеся от других. Именно их они оставляют для выведения новых пород, а промежуточные формы выбраковывают.

В природе же это делает естественный отбор. Бывают разновидности, больше всего отличающиеся друг от друга не столько по внешнему виду, сколько по способам добывания пищи. Они не соперничают друг с другом и спокойно могут прокормиться рядом, на одной и той же территории, как, например, дарвиновы вьюрки. Дарвин назовет это «принципом расхождения признаков вымирания промежуточных форм». -

Разновидность - это зарождающийся новый вид, а вид - это разновидность, ставшая уже достаточно определенной, резко выраженной, бросающейся в глаза, - к таким выводам пришел Дарвин. А о том, почему палеонтологи находят, в земле сравнительно мало останков вымерших переходных форм, он писал: «...я считаю геологическую летопись за историю мира, веденную непостоянно и написанную на изменчивом наречии. Из этой истории нам доступен лишь последний том, относящийся к двум-трем странам. Из этого тома лишь там и сям сохранилась краткая глава, и от каждой страницы лишь несколько бессвязных строк...».

Так впервые были даны ясные и убедительные ответы на все загадки, не дававшие правильно разобраться в сложнейшем процессе эволюции живого мира. В разрешении их блистательно проявилась гениальность Дарвина. Изменчивость видов наглядно и ощутимо проявляется ведь лишь тогда, когда нарушается яо каким-либо причинам удивительная гармония приспособленности животных и растений к своей среде обитания. Надо было подметить и объяснить эти исключения из гармоничной приспособленности. Учение Дарвина представляет собой, пожалуй, единственный во всей истории науки пример фундаментальной теории, построенной на примерах, многие из которых являются скорее «исключениями из правила», чем его подтверждением! Для этого потребовался совершенно особый, независимый и оригинальный склад ума. (Сам Дарвин скромно назовет его просто «порядочной долей изобретательности и здравого смысла»...)

Но страстная честность не позволяла ему скрыть, как далеки еще эти проблемы до полного разрешения, как много еще неясных вопросов. Он не только не умалчивает о каверзных, трудных вопросах, какие могли бы задать противники его взглядов. Не дожидаясь этого, он внимательно рассматривает и обсуждает их сам. Это делает его доказательства и выводы особенно убедительными, неопровержимыми. Позднее, восхищаясь его книгой, Уоллес хорошо скажет, что Дарвин никогда не домогался временной удачи, успех сам послушно следовал за ним - неколебимый, прочный.

Если вопрос оказывается слишком сложным и природа не дает на него внятного ответа, Дарвин честно в том признается. Чудесный, сложнейший орган - человеческий глаз. Трудно поверить, что его тоже создал естественный отбор. Дарвин уверен в этом, хотя прямых доказательств, как признает, представить, к сожалению, нельзя. Но есть немало косвенных: можно найти в животном мире органы зрения самой различной сложности, начиная от простого скопления светочувствительных клеток. Ученый тщательно рассматривает возможный путь эволюции глаза, напоминая, что, по мнению физиков и физиологов, этот превосходный орган все же далек от совершенства. Отмеченные им недостатки глаза становятся подтверждением того, что и этот тончайший и сложный орган возник путем длительной эволюции и естественного отбора наилучших вариантов.

Конечно, некоторые примеры, приводимые Дарвином, и его объяснения их кажутся нам теперь ошибочными, порой даже забавными. Пытаясь, скажем, ответить на нелегкий вопрос о том, каким образом естественный отбор мог привести к столь резкому перевороту, чтобы некоторые обитатели суши вдруг стали морскими животными, он приводит в пример... бурого медведя, который, дескать, «часами плавает и, широко разинув пасть, не хуже кита ловит в воде добычу»... Во многом Дарвин еще заблуждается - вместе с наукой своего времени. Это неудивительно. Поразительно, что этих неизбежных ошибок так мало.

«Его книги полны раздумий, сомнений, оговорок, - справедливо отмечает доктор геолого-минералогических наук С.В. Мейен. - Под влиянием критики он многое менял в своих представлениях и неизменно признавался в недостаточности наших знаний». В этом Дарвин тоже служит образцом ученого. А во внимании к любым возможным критическим замечаниям проявились и его скромность, и страстная любовь к науке, к истине.

Дарвин все время помнит о том, что ему надо убедить читателей в своей правоте. Он тщательно разъясняет каждую мысль, все свои доводы непременно подкрепляя понятными и наглядными примерами. Вопросы, которые он обсуждает, сложны, поэтому ученый не спешит. То и дело он возвращается назад и напоминает о связи тех вопросов, которые обсуждает, с уже рассмотренными ранее, ведь повторение - мать учения.

И в высшей степени примечателен и приятен общий тон его рассуждений. В нем проявились такие привлекательные качества характера Дарвина, как его доброта, доброжелательность, любовь к свободе и ненависть ко всякому насилию.

Тон его некатегоричен. Дарвин не поучает, не навязывает своих взглядов, не высмеивает других точек зрения. Приведя доказательства за и против какой-нибудь мысли, он приглашает нас разобраться самим и решить, кто же прав. Мы видим, как ученый ищет истину на наших глазах, - и этот захватывающий процесс увлекает и нас, мы становимся его соучастниками, сотворцами. Он словно бы даже нехотя, колеблясь и сомневаясь, постепенно убеждает самого себя и нас в том, что эволюция - неоспоримый факт, а естественный отбор - ее движущая сила.

Хорошо сказал один из его сыновей, ботаник Френсис Дарвин: «Читатель испытывает такое чувство, будто он является другом этого джентльмена, любезно беседующего с ним, а не учеником профессора, читающего ему лекции».

Жалуясь, что не умеет «ясно и сжато выражать свои мысли», Дарвин отметил: «Имеется и компенсирующее меня преимущество, оно вынуждает меня долго и внимательно обдумывать каждое предложение». Когда мы читаем его книгу, то забываем, сколько вложено в нее труда, восхищаясь, как умело он пользуется сравнениями, как точно выбирает свежие, образные слова:

«Выражаясь метафорически, можно сказать, что естественный отбор ежедневно, ежечасно расследует по всему свету мельчайшие изменения, отбрасывая дурные, сохраняя и слагая хорошие, работая неслышно, невидимо, где бы и когда бы только не представился к тому случай, над усовершенствованием каждого органического существа по отношению к условиям его жизни...»

Стремясь лучше убедить нас, он становится поэтом:

«Сродство всех существ, принадлежащих к одному классу, иногда изображают в форме большого дерева. Я думаю, что это сравнение очень близко соответствует истине. Зеленые ветви с распускающимися почками представляют предшествующие виды, а ветви предшествующих лет соответствуют длинному ряду вымерших видов. В каждый период роста все растущие ветви образуют побеги по всем направлениям, пытаясь обогнать и заглушить соседние побеги и ветви; точно так же и виды, и группы видов во все времена одолевали другие виды в великой борьбе за жизнь. Разветвления ствола, делящиеся на своих концах сначала на большие ветки, а затем на более и более мелкие веточки, были сами когда-то, - когда дерево было еще молодо, - побегами, усеянными почками, и эта связь прежних и современных почек, через посредство разветвляющихся ветвей, прекрасно представляет нам классификацию всех современных и вымерших видов, соединяющую их в группы, подчиненные другим группам. Из многих побегов, распустившихся тогда, когда дерево еще не пошло в ствол, быть может, всего два или три сохранились и разрослись теперь в большие ветви, несущие остальные веточки; так было и с видами, жившими в давно прошедшие геологические периоды, - только немногие из них оставили по себе еще ныне живущих изменившихся потомков. С начала жизни этого дерева много более или менее крупных ветвей засохло и обвалилось; эти упавшие ветви различной величины представляют собой целые отряды, семейства и роды, не имеющие в настоящее время живых представителей и нам известные только по ископаемым остаткам. Кое-где, в развилине между старыми ветвями, отбивается тощий побег, уцелевший благодаря случайности и еще зеленый на своей верхушке, таков какой-нибудь Ornithorbynehus или Lepidoiren, до некоторой степени соединяющий своим сродством две большие ветви жизни и спасшийся от рокового состязания благодаря защищенному местообитанию. Как почки в силу роста дают начало новым почкам, а эти, если только сильны, превращаются в побеги, которые, разветвляясь, покрывают и заглушают многие зачахнувшие ветви, так, полагаю, было, в силу воспроизведения, и с великим Древом Жизни, наполнившим своими мертвыми опавшими сучьями кору земли и покрывшим ее поверхность своими вечно расходящимися и прекрасными ветвями».

В этой длинной цитате Дарвин хорошо раскрывает суть своего учения. Как мы увидим потом, развивая его идеи дальше, современные ученые воспользуются тем же образом ветвистого дерева, так удачно найденным великим натуралистом. Но эта цитата дает и хорошее представление о стиле замечательной книги. Как Дарвин мастерски пользуется найденным образом, развивает его!

Впрочем, сам он был своим стилем недоволен. («Сказать по совести, книга, конечно, очень недурна, но уф до чего же туго читается...»)

Позднее историки английской литературы высоко оценят язык и стиль книги. «Литературная экипировка Дарвина совершенно блестяща. Он - почти всегда замечательный мастер», - отметит Коптон Рикет. А Джордж Сентенсбри назовет великого натуралиста «человеком настоящего литературного таланта, а может быть, и гениальности».

Конечно, нельзя сказать, что великая книга «легко читается». Но кто говорил, будто познание - легкий процесс? Нет, чтение ее, конечно, требует внимания и определенных усилий. Но, бесспорно, она написана мастерски. Дарвин потрудился, чтобы максимально облегчить нам понимание сложнейших проблем развития жизни.