"Первый среди Равных" - читать интересную книгу автора (Левандовский Анатолий)

Эпилог

В комнате сидели двое.

Один только что закончил чтение объёмистой рукописи и теперь складывал ровной стопкой прочитанные листы.

Его слушатель рассеянно следил за этим занятием, по временам переводя взгляд на мерцавший огонек лампы.

Чтецом был Лоран.

Слушателем — де Поттер.

Луи де Поттер, по словам кое-кого из своих соперников, мечтавший о роли бельгийского О'Коннеля, был замечательным человеком.

Историк по образованию, талантливый оратор и публицист, он много путешествовал, а его научные труды занимали видное место на полках брюссельской публичной библиотеки. Де Поттер был непримиримым врагом аристократии, католического мракобесия и национального гнёта. Его выступления на страницах прессы уже создали ему довольно громкую известность, когда, встречаясь почти ежедневно с Лораном в кафе «Тысяча колонн», он познакомился и сблизился с ним.

Лорана привлекал этот невысокий, кряжистый человек с твёрдым взглядом и не менее твёрдой манерой речи, всегда внешне спокойный, принципиальный в своих суждениях, не знающий колебаний. Де Поттер был одним из первых, кто поддержал замысел Лорана. Он даже нашёл средства, чтобы финансировать издание книги о Бабёфе, обсуждал с автором отдельные, наиболее острые места, как корректор, правил десятки страниц подготовленного текста.

Де Поттер был первым (если не считать верной Сары), кому Лоран сообщил о завершении книги.

Ему же автор прежде всего прочитал её заключительную часть.

Наконец де Поттер перевел взгляд с пламени лампы на чтеца.

— А что же Франция? Что Париж? Откликнулись ли они как-нибудь на смерть вождя Равных?

Лоран пожал плечами.

— Трудно сказать. Сообщалось о волнениях в предместьях Сен-Марсо и Сент-Антуан. Но подробности мне неизвестны. Что же касается Франции в целом… Нет, По-видимому, в то время она ещё не проснулась.

— Ну а дальше? Что было дальше?

— Дальше? — переспросил Лоран, словно не зная, стоит ли отвечать. — Дальше было разное… Но ведь это уже не имеет прямого отношения к Бабёфу.

— Так ли? Разве бабувизм с тех пор не стал одной из важнейших пружин общеевропейского социального движения?

— Все это, конечно, так. Но это уже не биография Бабёфа.

— Но это биография его учения. И кроме того, каждому прочитавшему твою книгу захочется узнать, что же сталось с соратниками Бабёфа…

— Изволь, о соратниках я расскажу… Итак, пятьдесят шесть подсудимых были оправданы; двое гильотинированы; пятеро плюс один из оправданных отправились в ссылку…

— Один из оправданных?

— Да, представь себе. Речь идет о Вадье.

— Но, насколько я помню, он не был причастен к заговору!

— В том-то и дело. Но Вадье слишком ненавидели за его деятельность в эпоху II года. Несмотря на то что ему ничего не было известно о Заговоре и в дни событий он находился в Тулузе, его поспешили арестовать, переправили в Вандом, судили, не нашли состава преступления, оправдали, но не выпустили из тюрьмы под предлогом, что имеется прежний декрет Конвента о его ссылке, изданный после жерминальского восстания. Пресловутый декрет давно устарел и потерял силу — но что до этого нашим правителям! И вот несчастного старика присоединили к пятерым и заставили разделить их участь…

— Их вывезли куда-то в Нормандию?

— Да. Весь долгий путь от Вандома до Шербура они проделали в тех же клетках, в которых их доставили в Вандом, закованные в кандалы, сопровождаемые угрозами и проклятиями сбитых с толку простаков… Особенно плохо встретили их в Фалезе, Кане и Валони. Зато в Аржантоне и Сен-Ло, под влиянием местных патриотов, их принимали дружелюбно и даже с почётом.

— С почётом?

— Именно. В Сен-Ло мэр обнял каждого из шестерых, а члены муниципального совета назвали их своими страдающими братьями. «Вы защищали права народа, — сказал мэр, — и каждый добрый гражданин обязан вам любовью и признательностью». Их разместили в зале Генерального совета, всячески ободряли, помогали деньгами…

— А как принял высланных Шербур?

— Вполне спокойно. Впрочем, их поселили не в самом Шербуре. Всех шестерых бросили в крепость на голом острове, у входа на рейд Шербура… Там они пробыли без малого три года…

…Три долгих года…

Острова Пелле не обозначены на обычных картах; это крошечные кусочки земли, несколько скал, каменных горбов, лишённых растительности, среди серого, неприветливого моря.

В зимние месяцы — лютый холод, штормовые волны, достигающие стен крепости, потоки ледяной воды, заливающие дворы и нижние помещения; летом — нестерпимый зной, адская жара, ещё более ужасная, чем холод, ибо от нее нет ни укрытия, ни спасения; таков он, форт, носящий громкое имя «Насьональ».

Изнурительный подневольный труд на пустой желудок.

Кровавые поносы, цинга, лихорадка, госпиталь, в котором не лечат…

Солдаты гарнизона, более милосердные, чем военная администрация, иной раз, жалея изгнанников, делились с ними своим скудным пайком; обеспокоенное начальство спешило сменить дежурную часть, но и новые стражи проявляли живое участие к тем, кто страдал за лучшее будущее всех людей.

Известия с воли поступали редко; тем не менее ссыльные, жадно ловившие каждую новость, каждый слух о событиях в стране, быстро узнали о перевороте 18 фрюктидора.

Добрая весть возродила надежды.

Попустительство силам реакции в конце концов поставило Директорию, как и предсказывал Бабёф, в крайне тяжелое положение.

Роялисты наглели день ото дня.

Бывшие эмигранты и контрреволюционное духовенство открыто призывали к восстановлению королевской власти. Вновь ожили монархические организации. Поднялась очередная волна белого террора. В провинции быстро возродились «братья Иисуса», и торжествующие «мюскадены» снова стали убивать патриотов, покупателей национальных имуществ, а иной раз и жандармов.

Реакция пустила глубокие корни в Законодательном корпусе. Чтобы обессилить Директорию, Совет пятисот решил лишить правительство финансовых полномочий. Опираясь на часть генералитета, рупором которой стал изменник Пишегрю, депутаты-монархисты готовились к государственному перевороту.

Вот тут-то часть директоров опомнились.

Энергичный Ребель принял первые контрмеры и вызвал в Париж войска Самбро-Маасской армии, возглавляемые Гошем. Вышел из бездействия и Баррас, который становился небывало активным всякий раз, как возникала опасность для покупателей национальных имуществ; в качестве военной опоры он избрал своего старого знакомого, «генерала 13-го вандемьера» — Наполеона Бонапарта. К ним присоединился также и Ларевельер.

Так хитроумный Карно пожинал теперь плоды того, что сам же посеял: подобно тому как во время расправы с гренельцами и Бабёфом он вместе со своей креатурой Летурнером действовал втайне от остальных директоров, так теперь и они полностью отстранили его и преемника Летурнера Бартелеми от своих решений и планов. В центре событий неожиданно оказался трус Ларевельер, вдруг под влиянием страха ставший ужасно смелым и очень демократичным; Ребель, как и прежде, оставался «человеком дела». Баррас также остался самим собой: ловко загребая жар чужими руками, он от души радовался, что может отомстить спесивому Карно: генерал Ожеро, посланный Бонапартом, уже шёл к Парижу…

Законодательный корпус принял было решение об аресте Ларевельера, Ребеля и Барраса, но «триумвиры» опередили своих врагов: утром 18 фрюктидора войска Ожеро вступили в столицу, Пишегрю и многие депутаты-монархисты были арестованы, а Карно и Бартелеми оставалось только одно: срочно бежать за рубеж, что они со всей возможной поспешностью и проделали…

18 фрюктидора бабувисты и якобинцы, тесный союз которых, сложившийся в ходе «Заговора Равных», был отныне нерасторжим, вышли на улицу.

Сент-Антуанское рабочее предместье стало центром движения.

Толпы народа направились к Люксембургскому дворцу. Вновь произносились с надеждой имена, ещё недавно бывшие под запретом: Фион, Россиньоль, Друэ, Антонель, Лепелетье.

Генерал-санкюлот Россиньоль возглавил движение; преображённая Директория отнеслась к нему вполне благожелательно; ходили даже слухи, что правительство рассчитывает на Россиньоля как на главную опору в борьбе с монархистами.

Оживилась газетная и клубная деятельность. Среди журналистов-демократов снова действовали Лебуа и Эзин; последний, арестованный за поддержку Бабёфа, был вполне реабилитирован и даже стал секретарём обновленного муниципалитета Вандома.

Возникли многие демократические клубы. Был восстановлен и Якобинский клуб под именем «Клуба Манежа». Его дебатами руководили Друэ, Антонель и Феликс Лепелетье.

Демократ Ламарк добился вотирования компенсации для бабувиетов, оправданных в Вандоме; по всей стране началась кампания в защиту шербурских ссыльных и последних осуждённых по делу Гренельского лагеря. Ну как же здесь было не возродиться надеждам?…

…Лоран достал из папки сложенный вчетверо листок.

— Вот любопытный документ, оставшийся от той поры. Это письмо с воли некоего Таффуро к ссыльному Буонарроти.

— А кто такой этот Таффуро?

— Один из наших, уроженец города Сент-Омера, с которым Бабёф познакомился в аррасской тюрьме в 1795 году. Таффуро был оправдан по вандомскому процессу, переписывался с узниками Шербура и всячески ободрял их. Письмо, которое я держу в руках, было написано 7 плювиоза VI года (26 января 1798 года). Вот, послушай:

Таффуро не ошибся: казалось, все предвещало шестерым изгнанникам скорое освобождение. Выборы VI года дали полную победу демократам. Повсюду в департаментах шла чистка прежних муниципалитетов; умеренные и роялисты заменялись друзьями Свободы и Равенства; всего было заменено, таким образом, шестьсот муниципальных агентов и сорок пять департаментских комиссаров.

Но как раз в плювиозе наметился новый перелом.

Директория, напуганная усиливающейся «красной опасностью», вновь повернула на сто восемьдесят градусов и начала притормаживать.

Опора на патриотов ослабла.

Стали закрывать прогрессивные газеты, демократические клубы — разгонять.

В флореале был издан декрет, согласно которому выборы VI года объявлялись недействительными; сто шесть вновь избранных депутатов-патриотов, в том числе бабувист Фион, были исключены и заменены умеренными; тот же фокус в то же самое время проделали и с демократическими властями на местах: семнадцать присяжных Верховного суда, восемнадцать председателей трибуналов, четырнадцать общественных обвинителей, одиннадцать секретарей и около шестидесяти администраторов, объявленных «анархистами», должны были уступить место ставленникам режима.

Директория явно обнаруживала полное отсутствие прочности и всё чаще прибегала к «политике качелей».

В брюмере VIII года (ноябрь 1799 года) к власти пришел Наполеон Бонапарт.

Тщетно Буонарроти и его соратники посылали консулам одну за другой петиции, напоминая о своей горькой судьбе и несправедливости их тяжкого бремени — новые власти были столь же глухи к их призывам, как и прежние.

Иногда кто-то из ссыльных не выдерживал и терял осторожность.

Так, Блондо, когда администрация форта предложила ему присягнуть на верность первому консулу, написал: «Клянусь до самой смерти быть верным партии Робеспьера и убить Бонапарта».

— Как, — воскликнул изумлённый чиновник, — вы столь несправедливы к человеку, благодаря которому Франция вскоре получит мир! И вы восхваляете Робеспьера, этого бича человечества!

— Я заколю узурпатора! — прорычал Блондо. — Что же касается Робеспьера, то он нам воистину необходим; проживи он ещё четыре месяца, и мы имели бы подлинный мир!..

Военные власти были так потрясены, что решили, будто перед ними сумасшедший; Блондо немедленно поместили в госпиталь.

Остальные пятеро, хотя в душе не могли не разделять мнения своего товарища, были крайне огорчены его пылкостью, нарушавшей их тактику «макиавеллизма правого дела».

Впрочем, тактика эта не привела к успеху. Даже парламентское красноречие брата первого консула, взявшего их под защиту, не возымело никаких последствий: закон от 3 нивоза VIII года признал их осуждение правильным и окончательным, не подлежащим ни при каких обстоятельствах какому-либо пересмотру.

— Но ведь они все же были освобождены? — спросил де Поттер после паузы.

— Не так скоро и не так просто, — ответил Лоран. — Потребовались новые напоминания и новые петиции… Консулы, в то время стремившиеся доказать общественности свои республиканизм и демократичность, в 1800 году отдали наконец приказ о переводе ссыльных на остров Олерон. На условиях, я бы сказал, парадоксальных. Они должны были жить на свободе, не имели права чем-либо заниматься, но могли получать содержание в виде среднего жалованья унтер-офицера флота.

— В чём же здесь парадоксальность?

— А в том, что жалованье это полагалось лишь в случае, если морские власти захотят его выплачивать — так прямо и значилось в приказе!

— Гм… Это вполне в духе покойного тирана… И что ж, жалованье выплачивалось?

— Разумеется, нет. Ссыльным приходилось побираться, чтобы не умереть с голоду. Как ни странно, но помогли покушения на Бонапарта. После взрыва на улице Никез в 1801 году диктатор решил разделаться с «анархистами». Антонель и Феликс Лепелетье были немедленно схвачены; первого выслали из Франции, второго отправили на остров Ре. Что же касается шестерых, то их всех в конце 1802 года разбросали по разным местам. Буонарроти перевели в Соспело под надзор полиции; Жермену повезло меньше: его отвезли к Кайенну.

— Да, такому не позавидуешь; малярийный климат Гвианы уничтожил многих из ваших славных революционеров; вероятно, и Жермен…

— Нет, ошибаешься: Шарль Жермен был не тем человеком, которого можно так просто уничтожить; ещё во время суда, при произнесении приговора, он воскликнул: «Отправьте меня в Кайенну — я и там буду продолжать проповедь Равенства… Не найду людей — стану проповедовать попугаям!» Вообще, его дальнейшая жизнь, насколько я осведомлён о ней, подобна авантюрному роману. Суди сам: он попал на корсарское судно…

— И не был убит?

— Ничуть; он стал благородным пиратом. Корабль, на котором он находился, нанёс чувствительный урон англичанам, но был захвачен ими…

— И беднягу тут же вздёрнули на рее?

— А вот и опять не угадал! Красноречивый Жермен настолько поразил англичан идеями из арсенала Равных, что те сохранили ему жизнь. И не только жизнь: находясь в плену, он продолжал заниматься своей «миссионерской» деятельностью.

— Ничего не скажешь, удивительная судьба. И долго он пробыл в плену?

— До 1814 года. Потом в числе других военнопленных вернулся во Францию.

— И продолжал бороться за дело Равных?

— К сожалению, об этом мне ничего не известно.

— Ну а Буонарроти? Уверен, его последующая жизнь была ещё более насыщенна и интересна, чем жизнь Жермена!

Лоран загадочно усмехнулся.

— Буонарроти — это слишком длинная история. О нём расскажу тебе как-нибудь в следующий раз…

Он неоднократно собирался отнести рукопись в издательство, но всё почему-то медлил.

Перечитывал снова и снова целые главы и отдельные страницы. Некая мысль тревожила его.

Наконец, так ничего и не решив, рискнул с благословения хозяйки пригласить братьев-эмигрантов и бельгийских демократов, дабы прочитать им всё от начала до конца.

Это было ему необходимо, чтобы утвердиться в задуманном.

Впервые за время брюссельской жизни Лорана в его маленькой квартирке было людно. Впервые многие из его брюссельских знакомых увидели это таинственное обиталище таинственного человека.

Гостиная Лорана с трудом вместила приглашенных. Он позвал всех, чьё мнение было ему интересно. И сожалел, что не все смогли прийти.

Великий Давид, с которым Лоран не раз беседовал в его мастерской, Давид, сам бывший участником и творцом событий, упомянутых в рукописи, не дожил до этих дней.

Старый Вадье был при смерти.

Хитрый Сиейс, несмотря на то, что Лоран обучал его внучатых племянниц математике и музыке, вежливо, но твёрдо отказался присутствовать при чтении: он догадывался, что лично ему это чтение ничего приятного не обещает.

Барер примчался и, конечно же, присутствовал на всех вечерах — а чтение растянулось на шесть вечеров — и, конечно же, был самым многословным из всех выступавших.

Центральной фигурой среди приглашенных был де Поттер.

Вместе с ним явились несколько видных бельгийских демократов, в том числе братья Деласс.

Сара из скромности отказалась участвовать в обсуждении. Она слушала, находясь в соседней комнате.

Вечер шестой и последний растянулся на всю ночь: в этот вечер, сложив прочитанную рукопись, хозяин дома попросил гостей высказаться.

Сначала, и довольно долго, тянулось напряженное молчание — никто не хотел говорить первым; потом заговорили сразу несколько человек.

Мнения были однозначны: все одобряли рукопись, признавали её весомость, своевременность и необходимость обнародования.

— Чем скорее, тем лучше, — уверяли бельгийцы. — Смотрите, что делается кругом! Сейчас самое благоприятное время… Пусть всё свободолюбивое человечество узнает об этом замечательном мыслителе и революционере!..

Было задано множество вопросов. Всех интересовали источники творчества Лорана, степень его участия в описанных событиях, достоверность рассказанного.

— Скажите, метр Лоран, — спросил Александр Деласс, — все ваши монологи, диалоги, речи и размышления действительно имели место в том виде, в каком вы их преподносите? Или же это плод вашего вымысла?

— Я ничего не придумывал, — твёрдо ответил Лоран.

— Понимаю, что по большому счёту вы ничего не придумывали — иначе и быть не может. Но, чтобы вы поняли меня правильно, приведу пример. Возьмем, скажем, речи Перикла у Фукидида или выступления Цезаря у Саллюстия, что это — плод вымысла авторов или передача действительной прямой речи?

— Наукой давно доказано, что античные авторы вкладывали в речи исторических деятелей свои собственные мысли.

— Нет ли и у вас чего-то подобного? Когда вы, например, передаёте длинную речь Буонарроти, не есть ли это ваши собственные мысли?

— Ну, эту-то речь я помню, как мою собственную. В других случаях, конечно, я мог что-то забыть, что-то передать своими словами… Но придуманного по образцу Саллюстия или Фукидида вы не найдёте здесь ничего.

— Благодарю, — поклонился Деласс. — Именно это я и хотел узнать.

— В повести кое-что сглажено, — заявил француз-эмигрант, имени которого Лоран не запомнил. — Выходит, например, будто Бабёф всегда поддерживал и чуть ли не боготворил Марата, а между тем хорошо известно, что было время, когда он и полемизировал с Другом народа, и награждал его весьма нелестными эпитетами.

— Верно, — ответил автор, — такое было… Но всего лишь один раз, когда Бабёф взялся защищать лицо, недостойное этой защиты и впоследствии отвергнутое самим же Бабёфом… Я не счёл нужным вводить в книгу этот эпизод — он ничего не прибавляет именно вследствие своей эпизодичности.

Де Поттер одобрительно кивнул. Поднялся Барер.

— Мог бы и побольше рассказать о первых этапах революции… И о Революционном правительстве II года.

— Не спорю, — сказал Лоран, — сколько ни говори о нашей революции, все будет мало. Но книга-то моя посвящена Бабёфу, а для Бабёфа время II года — всего лишь прелюдия к его главным делам и идеям.

Де Поттер снова сделал одобрительный жест. Однако за всё это время он оказался единственным, не проронившим ни слова.

Когда настало утро и все разошлись, Лоран обнял за плечи молчаливого бельгийца.

— Ты-то, друг мой, почему так и не разжал губ? Ведь именно от тебя я надеялся услышать главное.

Де Поттер улыбнулся.

— Главное ты уже услышал. Я ничего не могу добавить. Но меня смущает выражение твоего лица.

На этот раз улыбнулся Лоран.

— Что же нашёл ты в выражении моего лица?

— Это обсуждение тебе вовсе не было нужно: ты уже принял решение, и оно относится к переработке рукописи.

— Действительно, я уже до этого был близок к решению о перестройке повести, но ваши мнения были мне и приятны и полезны: они укрепили меня в задуманном мною.

— Но что же ты задумал, если это не секрет?

— От тебя секретов не имею. А задумал я вот что… — Лоран помолчал, словно собираясь с мыслями. — Видишь ли… То, что написано — написано. Но сейчас я вообще оставлю за рамками будущей книги многое из того, что содержится в рукописи. И придам своему труду иной характер.

— Почему?

— А ты не понимаешь? Не чувствуешь дыхания свежего ветра? Грядёт революция. Она уже не за горами. И у вас, в Бельгии, и у нас, во Франции. Разве ты забыл о «дне баррикад», который прошёл недавно в Париже? Разве не знаешь, что Карл X оказался вынужденным дать портфель первого министра либералу Мартиньяку?

— Знаю я всё это. Но знаю также, что этот «либерал» снова отказал тебе во въездной визе.

— А я и не сомневался, что он откажет. Это был пробный шар с моей стороны — сейчас, из-за книги, моё присутствие в Брюсселе всё равно необходимо… Но уверен: на третий мой запрос отказа не будет. Революция у порога. Так вот, в этой связи я и должен изменить центр тяжести моей рукописи. Сейчас биография Бабёфа не так нужна, как нечто другое, связанное с незабвенным именем Первого среди Равных. А именно — дело, которому он себя отдал. История Заговора во имя Равенства. Суди сам: на пороге новая революция. И кому теперь интересно, что мы ели и пили, кого любили, с кем ссорились и мирились? Нет, теперь, как никогда, люди грядущей революции, подлинные творцы будущего, должны знать его идеи, наши идеи! Эти идеи помогут борцам в их справедливой борьбе. Они облегчат строителям нового братства их благородное дело. И, по существу, именно в этом смысле высказались мои гости.

— Но ведь всё это у тебя в рукописи есть.

— Разумеется. Но есть и много иного. Ты слышал упреки Барера?

— Они несправедливы.

— Но они настораживают. Следует сделать как раз противоположное предложенному Барером. Начальную часть дать много короче, чем у меня, а чисто биографический материал оставить за пределами рукописи. Биография Гракха Бабёфа… Нет, не думай, она не пропадёт. Наступит её час, и она увидит свет. И, может статься, с некоторыми добавлениями, что сделают другие историки. И потомство наше в дни счастливого будущего прочитает повесть о человеке, который жил, страдал, горел и погиб ради других. Ныне же, — не побоюсь повторить, — насущно необходимо рассказать не о жизни, а о деле жизни его. Кстати, ведь я собирался писать именно об этом, только об этом. Но постепенно увлёкся и отвлёкся: жизнь моего друга на всех этапах его деятельности захватила меня в большей мере, чем сама эта деятельность в её последний, определяющий период. А ведь это главное. Нужно подробнее, много подробнее развернуть всю цепь наших идей, все наши планы, все наши действия в борьбе с тиранией Директории. Короче говоря, сегодня необходима другая книга, книга о заговоре Бабёфа. И я должен создать её.

— Ты ведь уже создал её.

— В какой-то мере. Основная работа, конечно же, сделана: источники собраны и проанализированы. Теперь остается расширить, дополнить уже написанное, изменить крен. Иначе говоря, выполнить завещание Гракха Бабёфа, его последнюю волю. Это моя прямая обязанность, мой долг перед убитыми и перед всем человечеством.

Де Поттер в задумчивости перебирал листы рукописи, лежавшей на столе.

— Что ж, быть может, ты и прав, — сказал он наконец. — Но я как-то сразу не могу переварить всё это. Надо ещё думать и думать. А на сегодня довольно. В голове у меня гудит, воображаю, как чувствуешь себя ты — мы ведь проговорили всю ночь… Задёрни-ка шторы, друг мой, и ляг, отдохни. Вечером встретимся и вернёмся к этому разговору…

Сказав это, де Поттер поднялся, чтобы уйти. Но почему-то не ушёл, а снова сел в кресло. Они оба молчали, и тишина была какой-то особенной, благоговейной. За окном вставало солнце, и первые лучи его уже начинали проникать в комнату. Они думали о разном; мысли их были далеки от прочитанной рукописи и вместе с тем как бы связаны ею: каждый думал о своем, но книга о Бабёфе и всё, что говорилось в минувшую ночь, ещё теснее сблизили их, и, казалось, уже не было частного, а только общее, ибо этот долгий и трудный экскурс в прошлое неизбежно звал в будущее, а в будущем и мысли, и надежды, и свершения имели нечто общее, что могло и должно было стать дорогим для всех честных людей земли…

Кто может проникнуть в будущее, кто разгадает его?

В чём не сомневались они оба и что действительно cталo явью, и явью скорой, была революция.

Но что будет с каждым из них, они знать не могли.

Де Поттер не знал, что накануне революции его ожидают тюрьма и ссылка, что в результате революции он станет членом национального бельгийского правительства и выйдет из его состава, когда поймёт, что надежды его не могут оправдаться.

Лоран не знал, что возвращение в «милую Францию», которое станет возможным вследствие революции 1830 года, не принесёт ему счастья. Не догадывался и не подозревал он, что его верная подруга, ставшая его постоянной опорой, неожиданно в цвете лет и сил уйдёт из жизни и что этот удар окажется для него почти непереносимым; что он ослепнет совершенно и будет доживать дни милостью одного из своих парижских почитателей; что книга его, выйдя в Брюсселе, будет вскоре переиздана во Франции и в Англии и принесёт ему подлинное бессмертие.

Они ещё долго сидели немые, погружённые в свои мысли, словно дожидаясь того момента, когда солнце_: охватит всю комнату, суля успех и свершение всему тому, что было задумано и чему надлежало свершиться.

Когда дверь за бельгийцем закрылась, Лоран встал и прошёлся по комнате.

Тихая радость объяла его.

Он знал, что нужно делать дальше.

Эта ночь разрешила последние сомнения, и солнце нового дня стало светом его надежды и веры.

Он подвинул рабочее кресло к столу, взял лист бумаги и написал:

Вот так… А дальше… Дальше пойдёт легко: ведь книга и правда уже готова!..

Он накрыл исписанный лист чистыми и крупными буквами старательно вывел:

Секунду подумал и добавил строкой ниже:

Ещё чуть помедлил и поставил внизу листа: