Александр Кулешов Повесть о спортивном капитане

Глава I. Эхо далеких лет

Вой сирены был неистов и пронзителен.

Он, словно штопор, впивался в мозг. Леденил сознание. Он не давал думать, дышать, двигаться. Он заглушал грохот разрывов, крики людей, рев моторов.

Он значил, что к артиллерийскому и минометному обстрелам сейчас прибавится еще и воздушная бомбардировка, что на смену жуткому вою сирены придет еще более жуткий, сверлящий, нарастающий звук летящих с неба бомб.

… Монастырский выскочил из блиндажа, где казалось тепло и уютно, где царила иллюзия безопасности и надежности, и, утопая в размокшей, чавкающей земле, натыкаясь в темноте на обломки, плюхаясь в лужи, побежал к батарее.

Они стояли в городе. Вернее, в том, что от него осталось. «Тем» были улицы, заваленные руинами домов, холмы битого кирпича, могильные холмы над засыпанными под ними людьми. Кое-где нелепо торчали голые черные стволы лип, некогда стройными рядами окаймлявших улицы. Обгорелые остовы трамваев, грузовиков, неподвижно застыли на перекрестках…

Ничего не осталось от этого городка. И только они — зенитчики, охранявшие зарывшийся в глубокие каменные подвалы штаб да разные тыловые службы, госпитали — теперь населяли город, ожидая очередного приказа о наступлении.

Фронт проходил совсем близко. Не то что мины или снаряды — порой и пули долетали сюда.

Монастырский пробрался наконец к своему орудию. Подбежали остальные бойцы расчета. Заняли места. В ночном небе рокотали моторы. Этот рокот слышался отовсюду. Казалось, со всех сторон слетались к городу тучи самолетов, чтобы, зависнув над ним, низвергнуть тысячи и тысячи воющих бомб. Разумеется, так только казалось. Было ясно, что войне подходит конец. Немцы сопротивлялись из последних сил.

Наша авиация господствовала в воздухе. И все же иногда несколько бомбардировщиков с черными крестами на крыльях возникали из небытия и бомбили город, выла сирена и старший лейтенант Монастырский, чертыхаясь, бежал на батарею и напряженно вглядывался в темное небо. Глаза слезились, болели от ветра, от дыма, от недосыпания. Прожекторы бороздили небо. Зенитчики открывали огонь. Бухали разрывы авиабомб. Потом наступал отбой и старший лейтенант возвращался в блиндаж досыпать.

Да, войне подходил конец, и у Монастырского были все шансы дожить до победного дня. Впрочем, он об этом не думал. Наши солдаты и в конце войны воевали так же самоотверженно, так же смело, как и тогда, когда она лишь началась. А умирать не хочется никогда: ни тогда, когда враг наступает, ни тогда, когда он повержен и вот-вот выбросит белый флаг. Но и в эти последние минуты идет бой и кто-то, быть может без царапины прошедший четыре года по полям сражений, находит свою смерть.

На то и война. Ни один советский солдат из миллионов не погиб на ней зря. Ни один.

Монастырский начал войну не в артиллерии. Могучий восемнадцатилетний парень, перворазрядник по борьбе самбо, студент-первокурсник института физической культуры, комсомолец, он с товарищами отправился в военкомат, в райком комсомола, в деканат. Шумели, хлопотали, требовали и в конце концов после недолгого обучения были переброшены в тыл врага.

На всю жизнь запомнил Монастырский свой первый бой. Это был странный бой — бесшумный, длившийся секунды, в котором участвовали лишь два человека.

Задание казалось простым: разведчикам надлежало проникнуть в небольшой домик, занятый сельской полицией, и похитить там бланки аусвайсов — пропусков. Закавыка состояла в том, что это следовало сделать незаметно. Если б стало известно, что. бланки похищены, — грош цена всей операции: их бы просто заменили другими.

Ночью в домике бодрствовал один полицай да обычно еще двое-трое отсыпались после дежурства, опасаясь в темную пору идти домой.

В группе насчитывалось шесть человек: трое партизан да трое разведчиков, прибывших с Большой земли. Старший из партизан, которому на вид — борода, усы — можно было дать лет пятьдесят, но которому в действительности не было и тридцати, долго и подробно излагал план операции — отвлекающая стрельба, выдавленная рама, перепиленный замок кладовой и разные другие хитрые меры. Закончив объяснять, он обвел всех взглядом и спросил:

— Ну как?

— По-моему, никуда не годится, — заметил Монастырский.

Он и в институте (и даже в школе) отличался самостоятельностью суждений, часто приносившей ему осложнения в жизни. Он не был старшим в группе. Старшего вообще среди разведчиков не было: при переходе линии фронта они заблудились, потеряли друг друга, и вот трое пробились к партизанам в ожидании инструкций, которые уже неделю безуспешно запрашивал по радио командир партизанского отряда. Но не сидеть же сложа руки! Их и включили в операцию по похищению аусвайсов.

— Почему? — спросил молодой бородач. Он был уязвлен.

— А зачем все эти сложности?

— Чтоб немцы не догадались, что бланки у них сперли, дурья башка.

— А может, они у них пересчитаны, бланки те, — нерешительно заметил кто-то. — Украдем — пересчитают и поймут.

Бородач молчал озадаченный.

— Что же предлагаешь? — спросил он Монастырского. В голосе его слышался вызов.

— Я вот что предлагаю, — решительно заявил Монастырский и, чтоб придать своим словам большую внушительность, встал. — Врываемся. Уничтожаем полицаев. Берем бланки. А потом все поджигаем. Мол, налет партизан на полицейскую управу. Месть предателям. Все сгорело, включая бланки.

Некоторое время все молчали, потом бородач широко улыбнулся, обнажив ослепительный ряд ровных, крепких зубов, и сказал с восхищением:

— Здорово! Молодец!

Много позже командир взвода разведчиков, многоопытный ас разведки лейтенант Монастырский, улыбался, вспоминая эту сцену, свой «гениальный» план и наивное восхищение товарищей, да и тот бородач, которого он больше не встречал, если остался жив, посмеялся бы над своим тогдашним восторгом. Но ведь это были первые шаги, и самые элементарные позже операции в то время казались удивительно смелыми и хитроумными.

История войн и тайных операций, бесспорно, свидетельствует о том, что внезапные атаки надо осуществлять на рассвете, когда часовых клонит ко сну. Группа подобралась к дому в середине большого села в тот час, когда по сырым низинам стелется белый, ватный туман, а на небе начинают гаснуть звезды.

План был таков. Монастырский, который благодаря своей силе легко мог гнуть подковы (в институте, в том числе он сам, были твердо в этом убеждены, хотя он ни разу ни одной подковы не согнул, да и вообще — городской житель — видел подковы разве что у ломовых лошадей), неслышно подкравшись, вышибает плечом дверь и ликвидирует охранника, который наверняка спит. Ворвавшиеся вслед за ним остальные члены группы уничтожают других полицаев, грузят в припасенные мешки бланки, печати, документы и поджигают дом. Обязанности заранее распределены — кто стреляет, кто похищает, кто поджигает.

Но все обернулось не так, как было задумано. В ту ночь кроме одного полицая в управе никого не было. Приятная неожиданность. Была и неприятная — он не спал.

И когда, разогнавшись, Монастырский всем весом своего могучего тела ударил в дверь и та с треском разлетелась, а он едва устоял на ногах, то увидел в метре перед собой полицая. Тот смотрел на него внимательно и настороженно, без всякого страха, сжимая в руке «вальтер». И рука эта не дрожала.

Когда смерть смотрит на тебя своим беспощадным взглядом первый раз в жизни, а тебе восемнадцать лет, возраст, в котором нельзя представить себе, что когда-нибудь умрешь, растеряться простительно. Простительно промедлить, испугаться, отшатнуться, закрыть лицо руками, зажмуриться. Смерть редко кто встречает глядя ей прямо в глаза.

И будь Монастырский просто смелым, отчаянным парнем, будь даже обученным солдатом, возможно, он и промедлил бы.

Но он был спортсменом, отличным, опытным, несмотря на молодость. И, между прочим, спортсменом-самбистом. Поэтому все, что он проделал, он проделал автоматически, не думая. Его нога в молниеносном движении выбила пистолет из руки полицая, а в следующую секунду он уже взял того на прием, прижал к земле, рванул голову на себя. Хрустнули позвонки…

Подоспели ребята. Обежав помещение и убедившись, что никого, кроме того единственного полицая, нет, они торопливо открыли шкафы, побросали в мешок документы, полили из принесенной фляги керосин и подожгли дом.

Когда, выбежав из полыхавшего дома, они углубились в лес, по небу уже разливались золотые краски ранней зари.

Сначала радостно и возбужденно обсуждали успешную операцию.

— Ну что, брат, — оживленно вопрошал бородач Монастырского, — дрых небось полицай? Ты его небось прямо из временного сна в вечный отправил! Он весело захохотал, довольный нехитрым каламбуром. — Заснул полицай на часок, а оказалось навечно!

Монастырский молчал. О том, как прошел его первый бой на этой войне, знали лишь двое. Второй, как справедливо заметил бородач, уснул навечно.

В восемнадцать лет люди не особенно склонны философствовать. Скорее наоборот. В этом возрасте многое представляется ясным и простым. И все же, идя по жар кому густому лесу, запахи которого пьянили как вино, по лесу, наполненному криками, щебетом, щелканьем, гудением, жужжанием бесчисленных птиц и насекомых, шумом ветра в листве, скрипом деревьев, где дыхание перехватывало от яркости красок, он не мог забыть, что убил человека…

— Эй, борец (так партизаны прозвали Монастырского, узнав о его спортивной специальности), чего загрустил, будто милка поцеловать не дала? Какое дело сделали! Всем отрядом будем по округе с аусвайсами что по бульвару разгуливать.

Они долго шли лесными большаками, истомленными, жаркими полями, ромашковыми лугами и снова лесными дорогами. Искупались в тихой узкой речушке с осклизлыми илистыми берегами, с бритвой-травой у воды, повалялись часок нагишом под добрым солнцем, выстирали пропахшие потом гимнастерки и тут же напялили на себя — ничего, дорогой высохнут!

К вечеру вернулись в отряд. Скрывая гордость, доложили о выполнении задания, и завалились спать.

Наутро Монастырский и два его товарища согласно полученному наконец ночью по радио приказу отправились на соединение с основными силами своего особого отряда. Они так и не узнали, что среди захваченных в полицейской управе документов оказались списки советских активистов, списки полицейских осведомителей, планы местных карательных операций, имена и телефоны разных немецких начальников.

Не было только бланков аусвайсов…

Монастырский еще несколько раз ходил на задания. Попадал в переделки. Был легко ранен. А затем на скорую руку, как тогда частенько водилось, окончил курсы младших лейтенантов и был направлен на фронт командиром взвода войсковой разведки.

Теперь война стала для него ремеслом. Вернее, его жизнью. Другой-то он, в общем, пока еще не знал. Школа, один курс института и вот — война. Было у нас такое поколение, сначала познавшее смерть, а жизнь потом. Это для тех, для кого смертью все и не закончилось.

Монастырский был хорошим разведчиком. Сильный, отчаянно смелый, решительный, искусный, уже опытный, он был страшен в бою. Отпустил бороду и усы и выглядел как тот бородач партизан — лет на двадцать старше своих двадцати.

— Хорош! — сказал ему как-то комбат. — Имя, фамилия — прямо целая религиозная программа. Святослав— славный, знаменитый, значит, святой да еще Монастырский, хоть в монахах я тебя плохо вижу. — Комбат рассмеялся — А рост, а голос! Тебе б космы отпустить — за такого дьякона все митрополиты передерутся…

Монастырский посмеивался, он не отличался многословием.

Людей себе он подобрал сам. Как и все войсковые разведчики, это были лихие, хлебнувшие войны, хоть и молодые, ребята, отчаянные в бою, надежные в дружбе. И еще — спортсмены. Монастырский разыскивал в полку тех, кто занимался до войны борьбой, тяжелой атлетикой, боксом, стрельбой, искал лыжников и бегунов, придирчиво расспрашивал о результатах, о разрядах.

Иногда даже устраивал практический экзамен. Приглянувшихся перетаскивал к себе.

Его взвод вскоре стал лучшим не только в полку, а и в дивизии, о нем ходили легенды. Прошло время, и Монастырского назначили командиром роты. Грудь его украшали три ордена и медали. В большинстве операций он участвовал сам.

У войсковых разведчиков дел много. Одно из главных — добывание «языков» И тут Монастырский не знал себе равных. В какие только переделки он не попадал, охотясь за «языками»! Каких только «забавных» случаев не вспоминали разведчики в минуты отдыха, хохоча во все горло!

Ну как же! Вот подобрался однажды Монастырский к передовому секрету врага, залег, выжидая удобный момент. Наконец ему показалось, что притаившийся фашист отвлекся, засмотрелся. Монастырский весь сжался, готовясь к броску. Но в это время в окоп подполз фельдфебель. Ого! Это тебе не солдат! Надо брать фельдфебеля! Монастырскому уже приходилось справляться с двумя. Он вновь начал готовиться к атаке. Тут в окопе немцев появился третий — лейтенант! Офицер! Совсем здорово! Только справиться с тремя не так-то просто. Да больно соблазнительна добыча! Монастырский решил рискнуть. И вдруг в окоп медленно и неуклюже вползла еще одна фигура — капитан! О чем-то посовещавшись со своими подчиненными, он отправил лейтенанта и фельдфебеля обратно, а сам остался с солдатом.

Монастырский понимал, что в его распоряжении секунды — капитан не задержится, надо действовать быстро.

Словно ящерица, бесшумно и молниеносно проскользнул он немногие метры, отделявшие его от вражеского окопа, и спрыгнул в него. Точным ударом ножа прикончил солдата, кулаком оглушил офицера и, взвалив на спину, быстро пополз к своим.

Такие операции проводились нередко. И хотя «язык» в тот раз попался что надо, но главное, из-за чего историю эту долго потом вспоминали, была юмористическая сторона, которую разведчики умудрились в ней усмотреть.

— Ну дает ротный! — веселились они. Сперва фельдфебель, за ним лейтенант, за ним капитан! Товарищ лейтенант, чего ж не погодили? Может, какой генерал или фельдмаршал сиганул бы! Али сам Гитлер! Погодить надо было.

Они хохотали, не думая о том, что главным-то был смертельный риск, которому они ежечасно подвергались, что поймать в качестве «языка» Гитлера или фельдмаршала шансов мало, а вот получить пулю в живот или осколок мины в сердце — проще простого. И что до конца войны дожить им при их военной профессии будет трудновато.

Разведчики получали ранение не в своих окопах, не среди своих, а в расположении врага, иной раз в десятке километров за линией фронта. Это почти всегда означало смерть, потому что уйти от преследования, добраться к своим с тяжело раненным товарищем — дело безнадежное. И все же раненых никогда не бросали, иной раз погибали вместе с ними, но несли на себе, пока могли.

Бросить товарища просто никому бы не пришло в голову.

Однажды в далеком поиске наткнулись на патруль, завязалась перестрелка. Патруль уничтожили, но сами понесли потери: один разведчик был убит, другой тяжело ранен. Остались Монастырский и сержант. А сведения, что добыли, цены огромной. Выяснили: на этом участке готовится наступление — и определили какими силами.

— Вот что, сержант, — приказал Монастырсикй, — топай до дома, и доложи командованию. Тут и минуты терять нельзя. А я его понесу, — и он указал на раненного.

— Одному не снести, товарищ лейтенант. Тут же километров поди пятнадцать…

— Выполняй приказание, топай до дома, — сухо говорил Монастырский. — За меня не беспокойся — доберемся.

Приказ есть приказ, и, с тоской взглянув на оставшихся, сержант через минуту скрылся в лесу.

А Монастырский расстегнул ворот гимнастерки и, не обращая внимания на моросивший осенний дождь, принялся рыть саперной лопаткой могилу погибшему. Земля, к счастью размокла от дождя, и через час он уже записывал в блокнот координаты безымянной могилы.

Сколько таких могил пораскидала война!.. В лесных чащобах, в глухих балках, у степных курганов. Иные разыскали потом вернувшиеся с войны товарищи, пионеры-следопыты, иные так и заросли травой, потому что вырывшие их сами покоились в могилах. А те, кто лежал под холмиками в лесах и степях, назывались без вести пропавшими. Но на войне никто без вести не пропал. У каждого был свой путь. Возвращались порой через много лет солдаты из дальних госпиталей, из горького плена. Кто не вернулся, тоже не пропал без вести, — он погиб в боях. Безвестной осталась лишь затерянная где-то могила.

Монастырский вытер с лица пот, дождевые капли, а быть может, и нечаянную слезу, пролитую по товарищу, взвалил на плечи тяжелораненого и медленно побрел к своим. Это был долгий и страшный путь, длившийся без малого двое суток.

Раненный бредил, стонал и вскрикивал, просил пить. Монастырский как мог перевязал его, поил из фляжки. Дождь не переставал. Все в лесу промокло, земля превратилась в болото, чавкала под ногами, уходила. С ветвей лились холодные струйки. Вяло шелестела листва; брезентовые небеса, ровно-серые, без оттенков, проглядывали порой, когда непонятно откуда взявшийся порыв ветра раздвигал кроны деревьев. Промозглый воздух студил разгоряченное тело, и Монастырский радовался этому. Ему было жарко, пот заливал глаза, сбегал по спине. Только огромная физическая сила, закалка позволяли ему идти метр за метром со своей тяжелой и с каждым шагом тяжелевшей ношей.

Он старался припомнить что-нибудь веселое и радостное. Тогда становилось легче идти и короче казалась дорога. Но настороженность не покидала его. Он ловил каждый звук, замечал каждое движение в лесу. Огромный, заросший густой бородой, тяжело дыша, он шел, словно лесной зверь, ежесекундно ожидавший нападения, ежесекундно готовый к схватке.

Через каждые полкилометра он делал привал, съедал размокший сухарь, жадно пил, неумело пытался хоть чем-то помочь товарищу: вытирал ему горевшее лицо, смачивал рот, горестно наблюдая приметы ускользавшей жизни.

И снова, яростно скрипя зубами, взваливал на себя тяжелое тело и шел, спотыкаясь, хватаясь за скользкие стволы, проваливаясь в мягкую почву; шел, вдыхая осенний траурный аромат леса — мокрой коры, первых опавших листьев, дождя…

Вышедшие навстречу разведчики нашли его в двух километрах от линии фронта, когда он уже не шел, а полз, упрямо полз, привязав к спине товарища и тщательно оберегая его от толчков, от хлестких ветвей, от ударов. Не ведая о том, что тащит уже мертвого…

Потом их отвели на отдых. В небольшой полуразрушенной деревеньке они отлеживались, грелись, отмывались, в бане, отъедались.

Лейтенанта Монастырского вызвали к командиру

полка.

— Ну, герой, — восхищенно оглядывая могучую фигуру лейтенанта, сказал майор, — тебе и скручивать «языков» незачем. Как увидят — небось сами в плен бегут.

— Так вот не бегут, товарищ майор, — отшутился Монастырский, — все равно скручивать приходится.

— Что, ни разу на такого же не нарвался? — полюбопытствовал командир полка.

— Как не нарваться! У них тоже здоровые ребята есть. Приходилось.

— И как? — спросил майор.

— Так ведь я-то здесь, — усмехнулся Монастырский.

— Верно, ты здесь, а они в аду маются, — констатировал майор и, сделав паузу, задал новый вопрос: — Чем верх берешь? Силищей одной или самбо своей?

— Да нет, товарищ майор, — уже серьезно заговорил Монастырский, — силы одной мало, конечно. Приходилось «языков» и посильней себя брать. Самбо помогает. Нужно же быстро, точно, без ошибок действовать. А если начнешь возиться, кто кого пересилит, — гиблое дело! Довозишься, пока ему подмога не подоспеет. Мы же их все-таки не в нашем расположении берем, а в их.

— Ну ты мастер…

— Перворазрядник, товарищ майор, — Монастырский не любил хвастать.

— Черт с ним, перворазрядник, — отмахнулся командир полка, — я не о том. Один ты такой или все твои гаврики самбисты?

— Никак нет. Есть боксеры, штангисты — разные есть! Самбистов двое. Только самбо я их всех обучил. Такие занятия проводим! Война кончится — хоть по мастерам выступай!

— Сам учишь или помогает кто?

— Сам.

— Так вот такое дело, лейтенант Монастырский. Есть мнение тебя в полковую школу направить. Разведчиков готовить, самбо преподавать. Погоди, погоди спорить! Знаю, что скажешь. Учти, неволить не буду. Но подумай— ты ведь комсомолец. Сделав ребят хорошими самбистами, сколько жизней товарищам спасешь.

— Но есть ведь тренеры…

— Э нет, брат. Ты же их не для соревнований готовить должен — для боя. У тебя опыт. Значит, ты не просто самбо преподавать должен — подножки, подсечки, броски, захваты, а творчески. Автомату фашиста — такой прием, нож — другой. Сугробы кругом — так бросай, коряги лесные — эдак. Ты все тонкости знаешь. И потом; сам понимаешь, одно дело хоть и заслуженный мастер, но пороха не нюхавший, другое дело — ты. Ты каждый раз можешь сказать: «А вот у меня так было…» Это для ребят, как говорится, две большие разницы.

— Товарищ майор…

— Прекратить разговоры, лейтенант Монастырский! Я же сказал — неволить не буду. Идите подумайте. Рассчитываю на вашу сознательность.

Рассчитывал майор, увы, напрасно. Сознательности у лейтенанта Монастырского на то, чтобы отправиться в тыл готовить разведчиков, не хватило. На следующее утро он сам явился к командиру полка и заявил, что категорически отказывается, что отдых действует на него демобилизующее, и попросил поскорей отправить снова на фронт.

Майор укоризненно посмотрел на него, махнул рукой и сказал:

— Поступаешь ты, Монастырский, несознательно. Эгоистично поступаешь. Но что я могу с тобой сделать, раз и сам иначе бы не поступил? Так что с глаз моих долой!

Довольный, напевая, Монастырский вернулся к своим разведчикам, не ведая, что готовит ему судьба.

Через два дня они вернулись на передовую, через три — он пересек линию фронта и углубился в немецкий тыл. На этот раз задание было сложным. Требовалось., добраться до рокадной дороги, по которой, как стало известно, с немецкой аккуратностью в одно и то же время проезжал мотоциклист-курьер с важными документами, и документы эти перехватить.

Их было четверо, а мотоциклистов двое; кроме курьера в коляске сидел автоматчик. Трудность заключалась в том, что дорога была оживленной и улучить момент, когда, кроме курьера, на ней никого не будет, представлялось сомнительным. Да и ездил курьер не ночью, не на рассвете, а в самый полдень. Ежедневно в 12 часов дня, в том месте, где лес ближе всего с двух сторон смыкался у рокады, проезжал мотоциклист с автоматчиком, и именно тут его требовалось атаковать. На исполнение давалось три дня.

Монастырский тщательно все продумал и соответственно подобрал свою группу. В нее входили снайпер, бывший чемпион округа по стрельбе, мастер спорта, еще один мастер спорта по мотокроссу и стайер, до войны занявший третье место во всесоюзном кроссе для юношей. План был таков. Снайпер «снимает» курьеров, мастер-мотоциклист вскакивает в седло, устраняет в случае чего какую-нибудь поломку и гонит в лес. Там они обыскивают немцев, а может быть, и мотоцикл, забирают документы, и стайер «аллюром три креста» уносит их к своим. Остальные прикрывают его.

Это был, так сказать, идеальный вариант. Разумеется, если на дороге возникали танки, колонны машин и так далее, все отменялось. Но ведь могли появиться, скажем, другой мотоцикл или одинокая легковая машина. Как быть тогда? На эти случаи были разработаны разные запасные варианты.

Монастырский отлично понимал, что всего не предусмотришь и что на деле может оказаться как раз тот единственный вариант, которого почему-то никто не предвидел. Так оно и случилось.

Разведчики, благополучно перейдя ночью линию фронта, ранним утром залегли в предусмотренном месте и стали ждать. В тот момент, когда курьер возник на дороге, на ней оказалась колонна танков, конца которой не было видно. Мотоциклист не спеша проехал так близко, что можно было хорошо рассмотреть его красивое молодое лицо, голубые глаза, полные губы, новенький Железный крест на груди.

— Ариец, — проворчал снайпер, но его никто не расслышал — не до того.

На следующий день картина повторилась. Правда, на этот раз была уже не танковая колонна, а пехотная, но она шла еще медленней и была еще длинней.

Оставался последний день.

Они лежали неподвижно под светло-серым ледяным небом. Стекляшки инея кое-где поблескивали на обнажившихся ветвях кустов. Стояла над этой осенней землей ничем не нарушаемая гулкая тишина. Они продрогли насквозь. Вернее, промерзли. Молчали.

Монастырский в сотый раз поглядывал на часы, стараясь рассмотреть через решетчатую крышечку движение времени. Треск мотоцикла, которого они так ждали, к которому так прислушивались, возник все-таки неожиданно. Монастырский осмотрел шоссе: оно казалось пустынным. Лишь мотоциклист быстро приближался. И хотя треск становился все громче, но теперь сквозь него ясно проступал далекий гул: откуда-то двигалась механизированная колонна. Каждая секунда была на счету.

Мотоцикл вырос, казалось, мгновенно. И снова сюрприз. Курьеров оказалось трое. Один в коляске, двое в седлах. Однако разведчики приступили к операции уверенно и деловито.

— Огонь! — тихо скомандовал Монастырский.

Почти сразу же прогремел выстрел. Казалось, мотоциклист как ни в чем не бывало продолжает движение. Только между глазами у него возник третий кровоточащий глаз. И тут же мотоцикл резко свернул, перемахнул через обочину и врезался в невысокую насыпь. За это время снайпер успел подстрелить второго немца, сидевшего позади водителя. А вот третий, невредимый, ловко выкатился из коляски, залег за насыпь и бешено застрочил из автомата. Скорей всего, чтобы придать себе бодрости. В общем-то, ему нечего бояться — через десять-пятнадцать минут здесь появятся танки.

Это понимали и разведчики.

— Вперед! — скомандовал Монастырский, и, пригибаясь, они бросились к опрокинувшемуся мотоциклу. Гранату метать боялись: взрыв мог уничтожить документы.

Снайпера немецкий автоматчик поразил сразу. Он лежал теперь раскинув руки посреди шоссе, устремив неподвижный взгляд в серое небо, сжимая в руках винтовку с оптическим прицелом. Еще одна пуля попала Монастырскому в живот. Сначала он не понял — так, толкнуло что-то, потом почувствовал нарастающую боль.

Однако немец совершил ошибку: он быстро переполз за другой холмик, сменил, как того требовала инструкция, позицию. Но теперь он находился на достаточном расстоянии от машины — документам ничего не угрожало, и через секунду на том месте, где он притаился, вознесся к небу столб земли и огня — граната сделала свое дело.

Разведчики подбежали к мотоциклу. Он оказался неповрежденным, и через несколько минут они, подпрыгивая на кочках и ухабах, скрылись б лесу. Грохот приближающейся танковой колонны покрывал теперь все шумы.

Обыскали трупы курьеров, мотоцикл, забрали документы, и Монастырский в соответствии со своим планом приказал разведчику-бегуну:

— Мы свое дело сделали, теперь все зависит от тебя. Марш!

— А вы? — Разведчик стоял в нерешительности. — Один он вас не дотащит.

Действительно, третьему разведчику, хоть и мастеру спорта по мотокроссу, вряд ли удастся донести могучее тело командира до линии фронта.

Монастырскому становилось все хуже. Пот заливал лицо, боль, казалось, пронизывала все тело, словно щупальцы расползалась, грызла…

Он лежал прислонившись к дереву, без кровинки в лице.

— Приказываю срочно доставить добытый пакет. Всю дорогу бежать! Зачем я тебя брал? Бежать! За невыполнение расстрел…

Последние слова он уже еле бормотал.

Разведчик еще минуту в сомнении потоптался на месте, вопросительно посмотрел на товарища и, отчаянно махнув рукой, устремился в лес.

А оставшийся мотоциклист-кроссмен с трудом погрузил потерявшего сознание Монастырского в коляску и поехал вслед. Он ехал осторожно, чтобы раненого не слишком трясло, виляя между деревьями, тихо переваливаясь через корни и коряги. И так пока хватило бензина. А потом нес Монастырского на себе, точно так же, как тог в свое время нес другого раненого.

Разведчика, из последних сил тащившего лейтенанта, тоже встретили товарищи, помогли добраться к своим. Монастырского тут же отправили к врачам. Те внимательно осмотрели его и заявили единогласно: «Безнадежен». Тогда начальнику полевого госпиталя позвонил комдив и приказал «сделать чудо». Наверное, майор медицинской службы, до войны хирург районной больницы, был дисциплинированным подчиненным. Он «сделал чудо». И вскоре медленный санитарный поезд увозил Монастырского в далекий тыл.

— Уникальный случай, — сказал хирург, напутствуя своего пациента. — Один из миллиона. Горжусь («Сейчас скажет „вами“», — подумал Монастырский)… собой! — серьезно закончил врач и добавил: — Для вас война кончилась, но и на гражданке найдите работу полегче. Природа два раза делать подарки не любит.

Наверное, на этот раз природа все же сделала исключение: через три месяца Монастырский выписался из госпиталя, затем сумел попасть в артиллерийское училище и, пройдя ускоренный курс, догнал войну уже в Германии. Теперь он был старший лейтенант, артиллерист, кавалер шести боевых наград.

Воевать стало легче (если можно употребить это слово, говоря о войне). Легче вообще. Советская Армия наступала. Круша врага, она неудержимо двигалась вперед, на Берлин, и уже были отчетливо видны предвестники победы. Приподнятое настроение завтрашних победителей царило в войсках. И тем большую ярость вызывало уже бессмысленное, ожесточенное сопротивление врага. Исход войны был решен, и тысячи умиравших сейчас на полях сражений уже не могли ничего изменить. Но враг сопротивлялся, и люди умирали. И если легче стало воевать вообще, то на всех конкретных участках фронта по-прежнему свистели пули, рвались снаряды, летели мины.

На войне не бывает легких боев. Каждый бой труден. Идет ли столкновение фронтов или снайперская дуэль — все дело в масштабах.

Но, пожалуй, один из самых страшных — бой между танками и противотанковой артиллерией. С чем сравнить его? Когда эти пышущие жаром, грохочущие чудовища несутся на тебя, извергая огонь, нужно иметь не нервы — стальные канаты, чтобы неторопливо, но споро наводить орудие, хладнокровно выжидать, чтобы танк приблизился к заранее отмеченному рубежу, и открывать огонь. Ни секундой раньше, ибо можно промахнуться, и ни секундой позже, ибо тогда не промахнется враг, а в ту единственную секунду, которая принесет победу. Когда с воем умчится снаряд, вспыхнет огнем бронированная громада, повалит густой черный дым и, словно тараканы, вывалятся из люков и начнут разбегаться танкисты в черных комбинезонах. Или, как тараканы, сгорят внутри своей машины.

Но пока они живы, они тоже стараются не упустить секунды, упредить выстрел противотанкистов и скорее приблизиться, налететь, раздавить, превратить в месиво и сталь орудия, и землю окопа, и живую человеческую плоть.

Бой танков и противотанковой артиллерии ужасен. Всякий бой — чудовищное испытание для нервов, но этот… Монастырский ведь был мальчишкой, ему бы сидеть в институтской аудитории и заглядывать в шпаргалку, играть в волейбол где-нибудь в парке или гулять с девушкой вдоль Москвы-реки на заре. Ну что за годы, двадцать два, господи! А он, огромный и суровый, со своей бородой Черномора, будто сросся с орудием, и казалось, все пятьдесят лет прошумели над его седой головой.

Белокрестные танки выползали из леса и, казалось, медленно, неуверенно, словно нащупывая дорогу, рассеивались по полям. Они были такие маленькие и далекие… Но Монастырский отлично знал, с какой огромной скоростью мчатся они, как страшен пока лишь отдаленный грохот гусениц. Пройдут минуты, и они окажутся рядом, и можно будет заглянуть в огромный черный орудийный зрачок. А орудие качается, трясется вместе с танком на ухабах, и не сразу заметишь, как медленно вращается башня, как неумолимо нащупывает тебя черный зрачок.

— Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант! Ну пора уж, ну вот же они!

Он весь вспотел, у него глаза сейчас вылезут из орбит, губы трясутся у этого молоденького солдата — недавнее пополнение. О нет, он не отступит, не убежит, но Монастырский его понимает — сам вначале испытывал такое же, а ведь он к тому времени уже прошел фронт…

— Рано еще, чего спешишь? — говорит он нарочито спокойно, и рука его с биноклем не дрожит. — Пусть погуляют еще.

Перед дулом танкового орудия вспыхивает огонь, слышен далекий грохот, свист над головой, и где-то позади гремит взрыв. Перелет. Снова грохот, снова взрыв — теперь ближе.

Наводчики приникают к орудиям.

— Огонь! — негромко командует Монастырский.

Гремят выстрелы. Снаряды взрываются, метров двадцать не долетев до танка.

Бой начался.

И вот уже сплошной орудийный рев накрывает поля, стелется черный густой едкий дым, догорают подстреленные танки, дымится земля у искореженных противотанковых орудий. Свистят осколки.

А Монастырский все так же спокойно подает свои команды, внимательно следит за танками, словно вся эта смертельная кутерьма не имеет к нему ни малейшего отношения, словно он застрахован от этих раскаленных железных кусочков смерти, что, подобно огневым метеоритам, бороздят пространство.

В конце концов — теперь это стало обычным — уцелевшие танки отступают, поворачивают назад, улепетывают. Монастырский же подводит итоги. Танков противника подбито столько-то, потери — одно орудие. Трое убитых, четверо раненых. Среди погибших и тот молоденький солдат из недавнего пополнения. Для него первый бой оказался последним. А до победы-то рукой подать…

Над полем рассеивается последний дым, догорают пожары; усатый сержант, покуривая, неторопливо и удовлетворенно выписывает белой краской на еще не остывшем стволе орудия седьмую звезду — свидетельство о еще одном подбитом фашистском танке. Вдали стихает гул…

Старший лейтенант Монастырский вытирает вспотевшее лицо, зачерпнув из лужи, смывает сажу.

Бой окончен…

Потом Монастырский стал зенитчиком. Немцы давно уже перестали контратаковать танками. Да и самолетов их почти не было видно. Но все же воздушные налеты случались, и зенитчики бдительно стерегли небо, оберегая штаб.

…Так что, услышав вой сирены, Монастырский не удивился, хотя и не особенно встревожился.

Странно, самолетов не видно, а взрывы все оглушительней, все громче. И эта сирена — она воет все пронзительней. Да ведь это не сирена, это бомба! Звук буквально разрывает перепонки! Бомба все ближе, от нее нет спасения, сейчас она врежется в землю в метре, в двух от него, и в раскрепощении ее чудовищной силы, в огне и фонтанах земли он, Монастырский, исчезнет, растворится, перестанет существовать. Он бросается в сторону, но натыкается на стену, в другую — путь ему преграждает орудие. А вой бомбы уже невыносим. Остается три секунды до взрыва, две, одна…

С хриплым стоном он бросается на дно окопа, старается вжаться в стенку, царапает ногтями податливую землю, неимоверным бесполезным усилием закрывает лицо и… просыпается.

О господи! Надо же такому присниться! Монастырский сбрасывает одеяло, срывает насквозь мокрую от пота пижаму — хоть выжимай! Садится в постели, тяжело дыша, тупо смотрит перед собой. Сидит долго — приходит в себя. Внимательно вглядывается в циферблат часов, тускло освещенный проникающим сквозь толстые шторы рассветом. Пять часов утра!

И вдруг Монастырский замирает. С улицы доносится жуткий вой сирены, взрывы, дикие вопли. Что это, продолжение сна? Учебная тревога? Война?

Он бросается к окну, отдергивает штору.

На дворе ровный белесый рассвет. Дремлют многоэтажные дома, машины у тротуаров, деревья — их листву ничто не колышет.

Посреди улицы человек двадцать парней в сине-белых каскетках с сине-белыми шарфами, с флагами отчаянно кричат что-то непонятное. Неожиданно один из них бросает петарду в стоящую рядом машину; петарда с грохотом взрывается, осыпая все вокруг искрами, окутывая серым дымом. В ту же минуту другой парень начинает неистово крутить ручку сирены, и зловещий вой заполняет все вокруг. Снова слышны дикие посвисты, вопли. Толпа скандирует: «Гам-бург! Гам-бург! Гам-бург!»

Только тогда наконец Монастырский понимает, в чем дело. Завтра (а вернее, сегодня) состоится финальная встреча розыгрыша Кубка европейских чемпионов. Играют команды английского — «Ноттингем форест» и немецкого клуба «Гамбург». Накануне десятки чартерных авиалайнеров, сотни автобусов и машин доставили в испанскую столицу болельщиков обеих команд. Только из ФРГ, как рассказали Монастырскому, прибыло пятьдесят тысяч человек! Со знаменами, транспарантами, флагами, призывами. С сиренами, клаксонами, петардами, хлопушками. Готовые любыми средствами поддержать боевой дух своей команды, а если надо, доказать ее преимущество кулаками.

И вот город наводнили толпы молодых, здоровых парней, разодетых в цвета своего клуба: майки, шорты, шляпы, куртки красно-белые или бело-синие, украшенные значками, лентами, кокардами. Большинство уже подвыпившие и все шумные, развязные, крикливые и задиристые. Впрочем, прибыли не только молодые парни, были и люди средних лет, и пожилые, и женщины, и девчонки — кто только не приехал болеть!

Они бродили по городу, заходили в рестораны и кафе, толпились возле отелей и стадиона. Пока все обходилось мирно, но усиленные наряды полиции патрулировали улицы, а испуганные прохожие спешили обойти буйных гостей стороной.

Наступление ночи прибывшие проигнорировали начисто. Они по-прежнему, если не с еще большим остервенением, утверждали себя криками, нестройным пением, грохотом трещоток и завыванием сирен. Никому не давая спать, мотались по улицам, взрывая шутихи и барабаня палками по крышам безответных автомобилей, оставленных хозяевами у подъездов.

Монастырский представил себе, как будет выглядеть вся эта толпа на стадионе после двухдневного «подогрева», и ему сделалось не по себе. Да, веселенький предстоит матч! Некоторое время он еще смотрел с высоты десятого этажа своего апартотеля «Мелия Кастилия» на бесновавшуюся внизу кучку болельщиков, пока не подъехали к ним полицейские и не уговорили вести себя потише. Потом снова лег в постель. Но заснуть уже не смог.

Отдернул шторы, спустив в комнату розово-голубое раннее утро, открыл окно. Стали доноситься первые звуки просыпающегося города: шелест шин, тарахтенье мотоцикла, автомобильный сигнал… Включил радио — оно еще не работало. Захотелось пить. Открыл маленький бар-холодильник, что размещался в прихожей, достал бутылочку молока и с удовольствием выпил прямо из горлышка.

Он еще некоторое время приходил в себя после кошмарного сна. Руки слегка дрожали, тело не просохло от липкого пота.

Монастырский встал под душ и долго, бесконечно долго с наслаждением плескался под острыми струями, то ледяными, то обжигающими. Взбодренный, окончательно проснувшийся, побрился и спустился завтракать. В ресторане «Ля бодега» («Погреб»), сразу же прозванном в делегации «Бодягой», он выпил крепкий кофе, съел яичницу с беконом, хрустящие рогалики с вареньем и запил все это апельсиновым соком. Да, он любит поесть. Ну и что? В свои пятьдесят пять лет он по-прежнему могуч, почти нет жира — одни мышцы, легко играет двойниками, а весит сто или сто десять килограммов. Так какое это уже имеет значение? Рана в живот дает себя чувствовать частенько, зато сердце болит совсем редко. И вид у Святослава Ильича Монастырского, председателя одного из крупнейших ДСО страны «Эстафета», а в данном случае руководителя советской делегации, прибывшей на розыгрыш Кубка мира по борьбе самбо, прямо-таки бравый. Косая сажень в плечах, ежик седых волос на круглой, словно ядро, литой голове, уверенный взгляд серых глаз, тонкие губы, свидетельствующие о твердом характере. Густой бас. Немногословен. Решителен. А вот бороды Черномора уже нет — сбрил начисто. Несолидно. Солидно было в двадцать лет. В пятьдесят пять солидность придает не борода. Так-то…

Монастырский бросил взгляд на часы. Расписался в счете — пометил номер своей комнаты—1058 — и неторопливо вышел из ресторана. Ребята, наверное, уже встали. Все команды жили в этом роскошном отеле, только на разных этажах.

Поднявшись в быстроходном, еще хранившем запах чьих-то духов и сигарного дыма лифте к себе на десятый этаж, Монастырский прошел в конец коридора и постучал в номер к Стасу Воинову — старшему тренеру.