"povest o sport kapitane" - читать интересную книгу автора (Кулешов Александр Петрович)

Глава II. В Мадриде

Воинов — спокойный, неторопливый в движениях человек — очень нравился Монастырскому. Он ценил в нем глубокие знания, опыт, умение работать с людьми. Воинов не кричал, не нервничал даже в трудные минуты, что, увы, свойственно многим тренерам. Выводя борца, он обнадеживающе хлопал его по плечу и, усевшись у ковра в своем углу, застывал в неподвижности. В перерыве не спеша массировал, обтирал подопечного и, избегая жестов, давал короткие советы. Не растекался по мелочам. Успевал заметить в схватке главное и об этом сказать. Когда его борец становился победителем, не орал, не бросался целовать, не выносил на руках. Когда тот проигрывал, не ругался и не болтал пустые утешения. По-деловому, серьезно анализировал схватку.

«Эх, мне б его в „Эстафету“, — не раз думал Монастырский. — Он бы у меня самбо поставил».

Однажды даже намекнул о своих мечтах Воинову. Тот сразу понял и серьезно сказал:

— Что ж, Святослав Ильич, я не против. Как выгонят, сразу к вам приду.

— А почему тебя должны выгнать? — удивился Монастырский.

— Как же, — в свою очередь удивляясь вопросу, ответил Воинов, — тренеров всегда выгоняют, стоит начать команде, хоть и не по их вине, проигрывать. Это закон.

— Ну уж если на то пошло, то не закон, а традиция, — усмехнулся Монастырский. — И замечу: вредная, плохая. Так тебе-то это не грозит. Твои ребята вряд ли кому проиграют в обозримом, как теперь принято выражаться, будущем.

— Вы не правы, Святослав Ильич. — Воинов повернулся к нему — разговор происходил в самолете — и устремил на руководителя делегации спокойный взгляд светлых глаз. — Конечно, еще годик-два опасаться нечего. Хотя уже сейчас монголы, испанцы, болгары, японцы — конкуренты серьезные. Но вот включат борьбу самбо в олимпийскую программу, тогда увидите. Года не пройдет, как ГДР чемпионов заимеет, и американцы тоже. Вы знаете, что в Мадрид приезжает Трентон?

— Трентон? Это кто? — спросил Монастырский и укорил себя за неосведомленность. Едешь руководителем, так будь любезен изучи, что к чему и кто есть кто.

— Интересный человек, — задумчиво произнес Воинов, — начальник американской команды, коуч, что ли, у них называется. У него большой клуб в Сан-Диего, в Калифорнии. Целая, по их выражению, «конюшня» — боевые виды: каратэ, саватта, таиландский бокс, дзю-до, джиу-джитсу, айкидо, кэтч, конечно. Его труппы по всей Америке разъезжают, несколько филиалов открыл — платное обучение дзю-до, каратэ. Но кроме профессионального спорта руководит и любительским. Председатель спортклуба местного университета; там любители — боксеры, дзюдоисты, каратисты. Довольно сильные, входят в сборную страны. Теперь заинтересовался самбо. Наверное, прикидывает — дело новое. Пока другие не перехватили, надо в своем клубе развивать. У него сейчас двое ребят в команде.

В Кубке мира помимо команды Советского Союза участвовали спортсмены США от Америки, японцы от Азии, испанцы как организаторы и сборная Африки.

Некоторое время Монастырский размышлял об услышанном, потом вернулся к прежнему разговору.

— В трудное положение меня ставишь, — улыбнулся, он. — Как патриот хочу, чтоб мы выигрывали, как председатель «Эстафеты» — чтоб проиграли. Тогда, как ты говоришь, тебя выгонят и я заимею первоклассного тренера.

Воинов тоже улыбнулся; улыбался он хорошо, заразительно, всем лицом.

— Так на мне свет клином не сошелся, Святослав

Ильич, другие есть не хуже. Денисов, например…

Это был второй тренер, он тоже летел в Мадрид. Денисов представлял прямую противоположность Воинову, и Монастырский удивлялся, как этот человек вообще может тренировать молодежь.

Сам в прошлом чемпион страны, он сумел в начале тренерской работы воспитать двух-трех неплохих учеников и теперь держался былой репутацией и поддержкой кое-какого влиятельного начальства.

Шумливый, грубоватый, какой-то дерганый, он только нервировал спортсменов и к тому же имел малоприятную привычку сеять интриги, сплетничать, намекать на свои связи. Словом, Денисов был антиподом понятию «педагог».

И тайной оставалось, почему его включали в ответственные поездки и вообще допускали к сборной.

Монастырский посмотрел в окно. Неинтересно стало летать. Когда-то с высоты четырех-пяти километров видны были внизу континенты, страны, города. А теперь летишь почти в стратосфере и кроме плотного ковра белых облаков ничего не видишь. Он снова повернулся к Воинову.

…И вот теперь он входил к нему в номер. Здесь собрались еще врач, массажист, переводчик. На столе красовались открытые банки консервов, колбаса, буханка черного хлеба. Изысканный завтрак роскошного отеля явно не мог удовлетворить спортсменов, в связи с чем из дому был прихвачен дополнительный паек.

Воинов как всегда обстоятельно доложил о проведенной накануне тренировке, о самочувствии борцов, о планах на день. Монастырский особенно тщательно вникал во все детали. Его мучила совесть — сегодня он не мог пойти на тренировку, поскольку организаторы пригласили его на тот самый финальный матч Кубка европейских чемпионов, ради которого прибыли в Мадрид никому не давшие уснуть болельщики. Кто ж откажется от возможности побывать на финале? Да и на тренировке Монастырскому, собственно, нечего делать: там компетентно и уверенно всем руководит Воинов. Но, привыкший всегда за все отвечать, Монастырский тем не менее чувствовал себя виноватым — его команда тренируется, а он, видите ли, футбол пошел смотреть!

Он даже поделился своими сомнениями с Воиновым.

— Да что вы, Святослав Ильич! Занятия мы и так проведем — привычное же дело! — успокоил его тренер, — А вот на футболе вам обязательно надо побывать. Я слышал, они не только вас, а всех руководителей команд пригласили, так что и Трентон там будет. Познакомитесь. И вообще… — туманно закончил он.

Монастырский приободрился. Раз он там сможет заниматься чем-то связанным с его обязанностями руководителя делегации, тогда другое дело.

На стадион Монастырский отправился пешком. Он был в двух шагах от отеля, да и место, где можно было поставить машину, вряд ли удалось бы найти ближе двух-трех километров от входа.

В мае Мадрид прекрасен. Тридцатиградусная жара почти не ощущается. Легкий ветерок колышет листву. В синем еще, предвечернем небе маленький самолетик назойливо, словно жучок, кружит и кружит над стадионом, волоча за собой на ветру бело-оранжевый транспарант, рекламирующий «фанту».

Бесчисленные машины (красные, синие, белые, зеленые, желтые — словом, всех цветов) — плотными рядами приткнулись к тротуарам, застыли на просторных стоянках ярким ожерельем, окружили мрачно-черную громаду стадиона «Сантьяго-Бернабе», принадлежащего клубу «Реал-Мадрид». Прибывшие из Англии и Западной Германии разукрашенные флагами и вымпелами гигантские автобусы на многие километры выстроились вдоль красивейшей Авениды дель Генералиссимо, напоминавшей Монастырскому Ленинградский проспект.

На прилегающих к стадиону улицах, на перекрестках, на скверах Авениды царило столпотворение. Уличные продавцы расставили свои нехитрые лотки, столы, стенды. Здесь продавались изготовленные в Мадриде флажки, вымпели, значки, майки, шорты, каскетки, шарфы, стаканы, кружки и множество других вещей, украшеных эмблемами и цветами финалистов. Красно-белым — «Ноттингема» и сине-белым — «Гамбурга».

Тут же шла бойкая торговля гигантскими, чуть ли не в полметра, бутербродами, орехами, фруктами, «пепси-колой», пивом в банках, жареным картофелем, мороженым…

Толпы болельщиков опустошали эти лотки, словно саранча, но запасы немедленно возобновлялись.

Болельщики накупали бутерброды, съедали сыр, колбасу, мясо, а хлеб выбрасывали, и целые горы румяных, золотистых булочек валялись на траве, в пыли у тротуаров, в мусорных урнах.

Впрочем, порожних банок из-под пива валялось куда больше.

Через узкие решетчатые калитки, охраняемые затрапезно одетыми контролерами, Монастырский прошел на трибуны. Контролеры оглядывали входящих многоопытными быстрыми взглядами, ощупывали, а иногда и досматривали сумки. Его провели на место. «Южная трибуна, вход 20, сектор Д-5, ряд 3, № 149» было обозначено на билете, украшенном гербами УЕФАи «Реал-Мадрида». Стадион поразил Монастырского своей функциональностью. Бетонные серые трибуны, лишенные всяких украшений, даже реклам, бетонные узкие скамейки с железными спинками, зеленое, почти квадратное поле без легкоатлетических секторов, окруженное высокими сетками. Запасные и тренеры сидят в ямах, прикрытых козырьками. Козырьки закрывают и часть мест на трибунах. У поля полицейские в коричневых беретах и бежевых брюках, большинство бородатые, военные санитары с красным крестом на днищах каскеток.

Впрочем, главное, что потрясло Монастырского, это, разумеется, зрители. Он не так уж часто бывал за границей, а на футболе вообще последний раз — в олимпийском Монреале, и то, что он увидел, показалось ему удивительным.

Испанских зрителей, судя по всему, было немного. Стадион до отказа заполнили болельщики играющих команд. Организаторы предусмотрительно продали в ФРГ билеты на южную трибуну, а в Англию — на северную. Оба лагеря разделялись тонкой прослойкой местных зрителей, которых можно было легко узнать, поскольку они выглядели и были одеты как нормальные люди.

Сказать то же о прибывших из-за рубежа болельщиках значило погрешить против истины.

Места, на которых сидели руководители Испанской федерации борьбы, проводившей финал Кубка по самбо, и их гости находились в «немецком лагере». Прямо перед Монастырским расположилось человек двадцать здоровенных парней в белых брюках и синих рубашках с закатанными рукавами, в сине-белых каскетках. Они держали трещотки, колокольчики, на специальных распорках перед ними стоял огромный, пудов на пять, колокол. В стороне лежала гора конфетти, серпантина и шутих.

Чувствовалось, что парни навеселе. Они кричали, громко хохотали, иногда взвизгивали и без конца острили. Так, по крайней мере, показалось не очень сильному в немецком языке Монастырскому. Слева от него, несколькими рядами ниже, теснилась кучка грудастых, румяных девчат, тоже в сине-белом, и хотя по шумливости они несколько отставали от парней, но по количеству выпитого вряд ли. Еще дальше трое рыжебородых гигантов крепко держали в мускулистых руках сирену воздушной тревоги, а четвертый, еще более могучий, устремив в пространство стеклянный взгляд в усмерть упившегося человека, время от времени яростно крутил ручку. И тогда над трибуной, все заглушая, разносился жуткий вой.

На световых табло зажглись надписи по-немецки и по-английски, призывающие зрителей соблюдать порядок, доброжелательно относиться друг к другу, быть вежливыми.

Каких только экстравагантных людей не было вокруг! Вот девушка, изящная, элегантная. Ее красивые черные волосы уложены в сложной прическе так, что вместе с вплетенными белыми шестиугольниками голова похожа на футбольный мяч; а вот странный старик — его утонченные до игольчатой толщины седые усы разлетались параллельно земле на добрый десяток сантиметров, узкая бороденка задралась языком чуть ли не к носу. У него подведены глаза, накрашены губы, а на голове цилиндр с эмблемой клуба. Старик был точной копией дяди Сэма, каким его изображают карикатуристы всего мира.

Или вот этот жирный парень в джинсах, у которых одна штанина белая, а другая синяя. Ухо парня оттягивает тяжелая золотая серьга. А у той вон девицы золоченая английская булавка вдета в ноздрю, по давно ушедшей моде панки. У нее тоже сережки, вернее, их роль выполняют защипки для белья — одна белая, другая синяя. Разумеется, сидели на трибунах и сравнительно «нормальные» болельщики — люди разных возрастов, тоже в большинстве подвыпившие, украшенные эмблемами и цветами «Гамбурга», с трещотками, рожками и звонками в руках, но хоть без колец в носу. Над рядами колыхались флаги, транспаранты с воинственными победными лозунгами.

Вглядевшись в противоположные трибуны, напоминавшие бело-красные морские волны, Монастырский подумал, что и там сидят такие же экзальтированные, подвыпившие, наэлектризованные люди, — вооруженные свистками, гудками, трещотками и колокольчиками.

Он подумал, что отнюдь не желание увидеть интересную футбольную игру и, в конечном счете, не желание поддержать любимую команду привели их сюда. Нет, желание дать выход примитивным инстинктам, поорать, покуражиться, если удастся, подраться — вот что собрало сюда всех этих разгоряченных и полупьяных людей, не имеющих ничего общего с подлинными любителями спорта, с теми, кто приходит на стадион радоваться, наслаждаться красотой игры, переживать за любимых спортсменов, отнюдь не отказываясь восхищаться, если они того заслуживают, их соперниками.

— Вырождение, не спорт, вырождение… — пробормотал он.

— Простите? — К нему наклонился Рамирес, председатель оргкомитета Кубка мира, элегантный пожилой испанец, старавшийся с первых дней сделать пребывание гостей в Мадриде приятным и радостным. Крупный бизнесмен, давно торговавший с Советским Союзом, он сносно говорил по-русски.

— Да нет, это я так, — смущенно ответил Монастырский.

В это время контролер, подобострастно улыбаясь, подвел к ним новых персонажей. Впереди, словно рассекая воздух, стремительно двигался невероятно худой, крючконосый смуглый человек в клетчатом костюме. Черные тщательно прилизанные волосы сверкали от бриолина, явно вставные зубы слепили белизной. За ним едва поспевала очень красивая высокая женщина. Ее портили экстравагантное платье, почти оголявшее ее великолепное тело, и сигарета, торчащая в углу рта. Замыкал шествие атлетически сложенный, коротко подстриженный молодой человек. Белая майка с черной идущей наискосок затейливой надписью «Трентон-клуб» туго обтягивала необъятную мускулистую грудь и чугунные плечи. Предплечья молодого человека не многим уступали ляжкам центрального нападающего «Ноттингема», во главе своей команды как раз выбегавшего на поле. Неистовый рев, звон, треск, грохот и вой, донесшиеся с противоположных трибун, на миг заглушили все другие звуки.

— Познакомьтесь, — сказал Рамирес, когда вновь прибывшие уселись на свои места. — Это господин Трентон, руководитель американской команды, его очаровательная жена госпожа Кэролайн, а это господин Монастырский, руководитель советской делегации.

Монастырский вежливо поклонился и протянул было руку Трентону, но в этот момент его руку перехватил атлетический юноша и неожиданно тонким для столь могучего создания голосом вскричал на отличном русском языке.

— А я Боб! Переводчик мистера Трентона. Специально прихвачен (он радостно улыбнулся, гордясь необычным и, как ему казалось, удачно вставленным русским словом). Прихвачен, — повторил он, — чтобы мистер Трентон мог с вами разговаривать.

Он пожал Монастырскому руку, и, хотя миниатюрностью форм Монастырский не отличался, его ладонь целиком исчезла в гигантской ладони Боба.

— Боб не только переводчик, — улыбаясь, заметил Трентон, — он и мой секретарь, шофер, телохранитель, почти приемный сын.

Боб переводил негромко, точно и почти одновременно с речью своего хозяина.

«Не знаю, какой он шофер и секретарь, — усмехнулся про себя Монастырский, — но переводчик первоклассный, а судя по конфигурации, и телохранитель будь здоров».

Трентон все время улыбался, обнажая безупречные зубы, хлопал Монастырского по колену, говорил быстро и оживленно, но его черные влажные глаза внимательно рассматривали собеседника, словно определяя ему цену.

— Моя жена Кэрол, — тараторил Трентон, — величайшая любительница спорта. Вы не подумайте, у нее есть дан по каратэ, а у Боба и по каратэ, и по джиу-джитсу. Он боксер, кэтчист и, между прочим, знаменитый культурист «Мистер Сен-Диего». Мой сын от второго брака тоже классный боксер, а дочь от третьего — чемпионка университета по дзю-до. Один я, — он мелко захохотал, словно рассыпал подвески от люстры, — никогда никаким спортом не занимался. Если не считать, конечно, рулетки и баккара! — снова зазвенели подвески.

Помолчав, Трентон неожиданно сказал:

— Кэрол — моя пятая жена. С двумя развелся, две умерли. — И он вздохнул.

Пока шел этот незначительный разговор, на поле выбежали игроки «Гамбурга». То, что в этот момент произошло вокруг на трибунах, было подобно взрыву атомной бомбы, извержению Кракатау, тайфуну Бетси. Не только пьяные парни, но все, даже самые респектабельные из болельщиков немецкой команды, вскочив со своих мест, орали, свистели, выли, аплодировали; пенье альпийских рожков, грохот трещоток, звон колоколов слились в сплошную дикую какофонию; заглушая все, взвыла сирена. Крутивший ее ручку парень совершенно потерял человеческий облик. Изо рта у него текла слюна, он разорвал на себе майку, чтобы легче было дышать, лицо его сделалось пунцовым, а глаза вылезли из орбит. Он что-то яростно орал и крутил, крутил ручку, пока не свалился под ноги товарищам, тяжело дыша, беспорядочно шевеля руками и ногами, будто плыл по этой бетонной трибуне.

Когда раздался свисток судьи, на какое-то мгновение наступила настороженная тишина. Потом все пошло своим чередом, т. е. в зависимости от того, кто атаковал, на чью половину поля перемещалась игра, кто бил по воротам и как отражал мячи вратарь, кто грубил и как судил арбитр, волны шума, воя, грохота и завываний перекатывались по стадиону от немцев к англичанам и обратно. Шум то нарастал, то слабел; в общем гуле слышались взрывы возмущения, досады, радости. Казалось, не десятки тысяч людей заполнили эти серые трибуны, а одно гигантское живое существо разлеглось на них и дышит, стонет, кричит, ревет, безостановочно реагируя на все, что происходит на поле.

Кстати, что там происходит? Монастырский устремил взгляд на зеленый прямоугольник. Черт возьми, для чего он пришел сюда, в конце концов, — смотреть игру или смотреть на зрителей? Ведь играют сильнейшие европейские команды! Это же когда еще увидишь! А он тут наблюдает за какими-то идиотами, слушает болтовню этого Трентона…

На поле между тем шла игра. Территориальным преимуществом явно владели немцы. Они атаковали волнами, прорывались сквозь умелую оборону противника, но до ворот не доходили, а немногие удары уверенно отражал ноттингемский вратарь.

Англичане оборонялись, однако изредка они проводили молниеносные рейды к воротам «Гамбурга», и только самоотверженность вратаря спасала положение. И все же на девятнадцатой минуте нападающий «Ноттингем форест» Робертсон сумел прорваться сквозь немецкие линии обороны и неотразимым ударом забить гол.

Под рев северной трибуны и гробовое молчание южной на поле разыгрывалась обычная пантомима: Робертсон, подпрыгивая, будто бежал по горячим углям и, потрясая кулаком, мчался по дуге на свою половину; товарищи по команде догоняли его на всех парах, словно он украл у них бумажник. И, догнав, обнимали и целовали с таким остервенением, что казалось — навсегда прощаются с ним.

У немцев же вратарь разводил руками и что-то кричал защитникам, давая понять, что все произошло по их вине; защитники же с неизъяснимым сарказмом показывали друг другу на вратаря, явно намекая, что, когда голкипер дыра, самый гениальный защитник ничего не сможет сделать. Затем наступило некоторое успокоение и даже трибуны притихли. Темп игры снизился.

— Терпеть не могу футбол, — заговорил Трентон, — идиотская игра. Я вообще не люблю командные виды спорта. Это противоестественно. В спорте, как и в любви, должно быть двое. Бокс, борьба, самбо. — Он бросил на Монастырского пронзительный взгляд и продолжал: — Ну посмотрите: бегают двадцать два здоровых балбеса без малого два часа и порой даже одного гола забить не могут. Сколько боксеры за это время ударов нанесут, борцы — приемов проведут! Какую радость зрителям доставят! Ваше мнение, господин Монастырский?

— Аналогия не совсем точная, — усмехнулся Монастырский. — Гол-то надо сравнивать с нокаутом или туше, а не с приемами. Любители футбола получают удовольствие не только от гола — от обводок, финтов, игры головой, искусных пасов…

— Не знаю, я лично скучаю на футболе смертельно, — упорствовал Трентон. — И потом, посмотрите на этих сумасшедших. Они же готовы убить друг друга! И убивают, между прочим, стадионы поджигают. Разве такое бывает на теннисе, легкой атлетике, даже боксе? А?

Словно в подтвреждение его слов, рядом с грохотом взорвалась шутиха, осыпав их искрами.

Совершенно пьяный болельщик неопределенной принадлежности почему-то с американским флагом в руках полез на ограду, свалился. Его подхватили полицейские, понесли к выходу.

— Ой, ой! — завизжала вдруг Кэрол. Ее красивое лицо выражало ужас, она протянула руку в сторону восточной трибуны. У Монастырского перехватило дыхание. Какой-то болельщик-англичанин подбрасывал вверх ребенка. Среди зрителей многие были с детьми разных возрастов, в том числе грудными. Но все же никто не подбрасывал их над головой. Ребенок лет двух-трех в коротких штанишках, с красной-белой каскеткой, нахлобученной по самый нос, беспомощно болтал ногами и руками. А восторженный отец подкидывал его все выше и выше. Кончилось тем, что в очередной раз он не поймал малютку и тот плюхнулся на землю. Кэрол закричала, впрочем, не одна она. И тогда, восхищенный своей шуткой, болельщик поднял «ребенка» за ногу и покрутил над головой, чтобы все могли убедиться, что это лишь великолепно сделанная кукла. Раздались смех, возмущенные крики.

В ту же секунду крики усилились, и, переведя взгляд, Монастырский увидел длинноногого парня, который, перебравшись через ограждение, выбежал на поле и начал метаться по нему, громко крича и ловко увертываясь от преследовавших его полицейских. Футболисты, впрочем, продолжали играть, не обращая на него внимания. Наконец парня поймали, выкрутили руки и увели под свист и улюлюканье трибун.

— А в общем-то, — снова заговорил Трентон, — все правильно. Что такое спортивная схватка? Это выхлопной клапан. Человеку свойственно стремление к насилию, к убийству. Ну, пусть не убийству — к драке… Но нельзя же драться на улице! Вот человек и находит выход — вступает в спортивное единоборство. Это заменяет ему драку. Только многих такая замена не удовлетворяет.

Хоккеистов, например, да и футболистов некоторых тоже. И особенно футбольных болельщиков. Им подавай настоящую драку. Как вы считаете, господин Монастырский? А?

Монастырского раздражала эта манера Трентона постоянно требовать подтверждения его мыслей.

— Да нет, господин Трентон, — нахмурившись, сказал Монастырский. — Во-первых, теория о том, что в людях заложен агрессивный инстинкт, давно опровергнута; во-вторых, спорт выявляет лучшие качества: дружбу, взаимопомощь, здоровое соперничество. Драки, скандалы, насилие на стадионах — так они есть не только в сфере спорта, а в любой другой. Это вопрос нравов, общественного воспитания, культуры. Не обижайтесь, пожалуйста, но у вас в Соединенных Штатах по части насилия спорт ведь не на первом месте. У нас же в стране хотя, конечно, и есть кое-какая шпана, но все же побоищ на спортивных соревнованиях, даже на футболе, не бывает.

— Простите, — неожиданно прервал свой молниеносный параллельный перевод Боб, — что такое «шпана»?

— Ну как вам объяснить… — улыбнулся Монастырский. — Ну вот сидят, — и он указал на орущую толпу пьяных болельщиков.

— Ай си, понял, — закивал головой Боб и продолжал переводить.

— Могу я пригласить всех после матча на ужин? — спросил Трентон.

— Нет, уж разрешите это сделать мне, — твердо сказал председатель испанского оргкомитета Рамирес. — Предлагаю поехать на плаза Майор — там у нас чудесные типичные ресторанчики.

— Ну что ж, до другого раза, — согласился Трентон.

— А позвонить оттуда мы сможем? — спросил Монастырский. — Хочу поговорить с тренером.

— С тренером? — оживился Трентон. — А кто у вас тренер? Впрочем, это серьезный разговор, здесь не место…

Но тут прозвучал финальный свисток. Матч так и закончился победой англичан со счетом 1:0. «Ноттингем форест» стал обладателем Кубка европейских чемпионов.

Утомленные от полуторачасового безумия болельщики, волоча ноги, покидали стадион; англичане — оживленно и радостно комментируя игру, немцы — хмуро поругивая непривычные условия, судью, жару — словом, все то, что неизменно оказывается основным в поражении любимой команды.

Над Мадридом опустилась синяя ночь. За стенами бетонной чаши было прохладней. Разыскали оставленные бог знает где машины и, славя мягкие подушки сидений (это после каменных-то трибун!), выехали на залитую огнями Авениду дель Генералиссимо. Путь их лежал к центру Мадрида, к площади Майор. То был удивительный мир, мир ночного Мадрида! Плаза Майор — огромный окаймленный домами квадрат. Все светилось в ночи, к черно-синему звездному небу поднимался золотистый трепещущий световой столб. Закрытый у основания черными громадами домов, он словно висел в воздухе.

Сама площадь, суровая в своем каменном обрамлении, была удивительно красива.

— Эту площадь, — тоном профессионального гида повествовал Рамирес, — построили по приказу Филиппа III в поразительно короткий срок — за два года, в тысяча шестьсот девятнадцатом году. Не площадь, конечно, а окружающие ее дома. Их сто тридцать шесть с четыреста тридцатью семью балконами. Балконы — важная деталь. С них тысячи людей наблюдали всевозможные праздники, коронации, казни, турниры…

Он еще что-то говорил, но Монастырский не слушал, завороженный представшим перед ним зрелищем. Искусно подсвеченные фасады, колоннады, галереи, пестрая оживленная толпа, заполнившая площадь, столики под открытым небом, синяя звездная ночь… Все это создавало какую-то феерическую картину, вызывало мысли о минувших веках, когда были те же стены и то же небо, но иные люди, иные нравы, иные празднества. Запах остывающих камней, залетный аромат духов, музыка, звучащая отовсюду, веселый смех. Как все это было далеко от пьяного ора, грохота трещоток и воя сирен, от озверелой толпы, бесновавшейся в бетонной чаше! И все в один вечер, в одном городе…

— …окружена не десятками — сотнями ресторанчиков, харчевен, на все кошельки, на все вкусы, — донеслась до него речь Рамиреса. — Здесь живут, веселятся, едят, пьют, поют всю ночь. — Он сделал торжественную паузу и возвестил: — И мы будем делать то же! — Я не умею петь, — жеманно хихикнула Кэрол.

— Зато умеешь пить, — проворчал Трентон.

Но Рамирес ничего не слышал, продираясь сквозь толпу, он увлек их вниз по лестнице в близлежащий переулок. Действительно, едва ли не каждая дверь была входом в ресторан, отовсюду слышались музыка, смех. Толпы людей — в шортах, в вечерних туалетах, в национальных костюмах — собирались у распахнутых дверей. Через двери видны были крохотные зальцы со стойками, где красовались нехитрые закуски, пиво, дешевое вино. Бедно одетые люди вперемешку с туристами толкались в тесноте, пили, ели. Уличные музыканты в средневековых костюмах играли на скрипках, гитарах, пели.

Лишь редкие окна окрестных домов были освещены, и Монастырский подумал, что жить в этих домах радости мало: не очень-то уснешь! В одном из окон за решеткой выступавшего сантиметров на двадцать иллюзорного балкона он разглядел неподвижно сидевшую старуху. Она наблюдала за улицей.

Рамирес втащил их в узкую дверь кабачка, носившего имя знаменитого средневекового разбойника. Как рассказал потом Рамирес, разбойник грабил богатых и отдавал деньги бедным.

— Как раз обратное тому, что происходит у нас в Америке, — самокритично заметил Трентон. — У нас грабят бедных и их деньги идут богатым.

При этом он весело смеялся, и было ясно, что он лично относится ко второй категории.

Они прошли в зал, охраняемый небритым красноносым человеком, одетым в средневековые одежды, с огромным старинным ружьем. Он изображал, видимо, легендарного разбойника, чье имя носил ресторан, и наверняка выпивал за один вечер больше вина, чем тот за всю свою грешную жизнь.

Еле протолкались через толпу, заполнившую крошечный зал. Здесь на некрашенных столах стояли коричневые кувшины с вином, лежали тончайшие нарезанные ломтиками копченого окорока, маслины, чеснок, сыр…

Но их путь лежал дальше, в глубь ресторана. Оказалось, что ресторан огромен. В нем не было больших залов, но множество комнат, закоулков, площадочек, ниш, где стояло по четыре, три, два, даже одному столику; вниз в глубокую глубину уходили крутые винтовые лестницы, другие, наоборот, поднимались куда-то к поднебесью. Стены были покрыты изразцами с начертанными

на них мудрыми изречениями, картинами под старину, висели старинные фонари, рога, связки лука, ножи. На деревянных полках красовались кувшины, затянутые кожей причудливой формы бутылки.

Рамирес объяснил, что подобные рестораны сплошь «пронизывают» окружающие плаза Майор дома. И дома эти, словно гигантские муравейники, скрывают в себе бесчисленные подвальчики, ячейки, переходы, лестницы.

— И всюду столики, и всюду народ, и всюду пьют и едят! — закончил он свое пояснение.

При этом Монастырский заметил, что в ресторанчике имеется, так сказать, нарастающая градация комфорта. Чем дальше они проходили, тем чище были комнаты, дороже посуда (и, наверное, меню), удобней стулья, внимательней официанты. «Действительно, на все кошельки», — подумал Монастырский.

Их привели в уютный уголок, где стоял всего один столик. Рамирес углубился в длительный разговор с метрдотелем — оба склонились над меню.

А тем временем Трентон приступил к допросу Монастырского по всей форме. Боб при всем своем искусстве еле успевал переводить.

— Скажите, господин Монастырский, вы ведь владелец, простите, президент крупнейшего спортивного клуба «Эстафета», если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — ответил Монастырский рассеянно. Он продолжал изучать незнакомую ему экзотическую обстановку ресторана.

— И много у вас членов клуба?

— Много, несколько миллионов.

— Несколько миллионов, я не ошибся или тысяч? — переспросил пораженный Боб.

— Миллионов, миллионов, не ошиблись.

— Откуда же столько? — Трентон был озадачен.

— Чему вы удивляетесь? — пожал плечами Монастырский. — Общество объединяет рабочих и служащих одного из самых больших советских профсоюзов, и советы, ну отделения, что ли, общества есть по всей стране. Если считать все республиканские, областные, городские, районные, то, пожалуй, к тысяче подберется.

— С ума сойти! — вмешалась Кэрол. — А женщины тоже есть у вас?

— Мы не женоненавистники, — улыбнулся Монастырский, — у нас равноправие.

— И все красивые и молодые? — задала Кэрол новый вопрос.

— Не болтай глупостей, — оборвал ее Трентон. На мгновение в его черных влажных глазах мелькнул яростный блеск, а губы превратились в две нитки.

«Ого, — подумал Монастырский, — вот каким ты, оказывается, можешь быть! Это с женой, а представляю с подчиненными…» Но Трентон уже снова улыбался, он весь светился добродушием.

— И что, все в равных условиях?

— Да нет, к сожалению, — покрутил головой Монастырский. — Конечно, есть у кого базы лучше, тренеры квалифицированней, оснащение богаче. В крупных городах, например. Но возможность заниматься создаем всем.

— А деньги? Где берете? Есть жертвователи? Я имею в виду, разумеется, не частных лиц.

— У нас главный жертвователь — государство, — серьезно пояснил Монастырский. — Профсоюз тоже на спорт не жалеет. Словом, начальству жалуемся, что денег мало, но вам по секрету скажу, что хватает.

Трентон рассмеялся своим странным серебристым смехом.

— А вот вы, много получаете? Лично вы? У вас хороший заработок?

— Э, мистер Трентон, — Монастырский погрозил ему пальцем, — это, знаете ли, тайна. А то скажу вам, а вы разболтаете моему налоговому инспектору.

— Ха-ха-ха! — заливался Трентон. — Ох, вы же и шутник1 Налоговому инспектору! Как я вас понимаю! Знаете, когда я слышу это слово, у меня прибавляется седых волос.

— Значит, не часто слышите — что-то я у вас ни одного седого волоса не вижу.

— Так он же их красит, — простодушно заметила Кэрол, но у Боба хватило ума не переводить, так что Монастырский остался в неведении. Зато Трентон бросил на свою жену взгляд, который, если бы мог убивать, уложил ее, как пуля в лоб.

В этот момент Рамирес закончил затянувшееся совещание с метрдотелем и начал со вкусом рассказывать, какие их ожидают гастрономические чудеса.

— Но главное, конечно, молочный поросенок! Ручаюсь, такого вы не пробовали никогда. Кто что пьет?

— Кьянти у них есть? — спросил Трентон, немало удивив Рамиреса.

— Кьянти? Итальянское? Может, виски? Нет? Джин? Ну тогда Сангрию, тоже на красном вине?

Но Трентон упорствовал. Виски, причем двойной, заказала Кэрол. Боб попросил сок, а Монастырский сказал, что ему все равно. Через минуту стол был уставлен блюдами, кувшинчиками, графинами, бутылками, и пиршество началось.

Прерываемая традиционными тостами, продолжалась беседа. Рамирес повествовал все более хмелевшей Кэрол об исторических памятниках испанской столицы, которые ей обязательно надо осмотреть.

Трентон гнул свою линию.

— Многие в вашем клубе занимаются самбо? — задал он очередной вопрос.

— Да, как раз с единоборствами у нас в «Эстафете» дело обстоит неплохо, — скрывая гордость, ответил Монастырский. — Воспитали семь чемпионов страны, и сейчас трое наших в сборной.

— А чемпионы что, кончились? — поинтересовался Трентон.

— Двое перестали выступать, трое перестали быть чемпионами, но двое и в этом году выиграли первенство страны, только они теперь в других обществах.

— Как в других? — не понял Трентон.

— Один теперь в другом профсоюзе, второй переехал в город, где нашего совета нет.

— Как же так? — заволновался Трентон. — Разве нельзя было удержать, сохранить? Чемпионы ведь! Это же престижно!

— Безусловно. Но, в конце концов, какая разница, за кого они выступают? Воспитала их «Эстафета». Это общеизвестно.

Некоторое время Трентон обдумывал услышанное, потом снова принялся за вопросы.

— У вас не заключают контракты со спортсменами?

— Нет, у нас ведь нет профессионального спорта, — сухо заметил Монастырский. Ему не нравилось направление разговора.

— Да, да, конечно. А с тренерами?

— Тренеры, как и другие наши служащие, получают зарплату. Хотя есть и так называемые почасовики.

— Правда, что ваши тренеры работают в других странах?

— Конечно, — ответил Монастырский. — У нас много тренеров в Африке, в Азии, в Латинской Америке. Есть и в Европе, хоть в Испании например.

Трентон опять помолчал, наконец спросил:

— Вы бы согласились послать тренера в США?

Он впился глазами в Монастырского. Вопрос имел для него, видимо, огромное значение, и он с тревогой ждал ответа.

— Почему же нет? — сказал Монастырский. — По какому виду спорта, на какой срок?

— По борьбе самбо. На полгода, год, — быстро ответил Трентон. Он облегченно вздохнул. Главная цель его приезда в Мадрид была достигнута, и без всякого труда.

— А у вас уже есть самбисты? — поинтересовался Монастырский.

— Вообще в штатах есть, у меня же практически нет, — признался Трентон. — Хотя вот здесь в команде двое, но я их готовых купил… то есть они перешли в мой клуб. Есть борцы вольники, дзюдоисты; они хотят заниматься борьбой самбо и уже изучают ее. Если вы мне пришлете хорошего тренера, думаю, я быстро сумею создать команду.

— Что ж, пожалуйста. Давайте так, господин Трентон, напишите нам официальное письмо, укажите ваши пожелания, срок, вид спорта, материальные условия. Мы рассмотрим. Не сомневаюсь, просьбу вашу удовлетворят. И тренера подберут первоклассного. — Он улыбнулся. — Мы конкуренции не боимся. А вот чтобы самбо развивалось во всем мире, крайне заинтересованы.

— Условия любые! — быстро заговорил Трентон. — Авиабилет туда-обратно в первом классе. Лучший отель, питание, жалованье какое скажете. Если тренер не знает английского, будет переводчик. Словом, все. Только чтобы тренер был самый лучший. И чтоб работал добросовестно, как будто готовит своих.

— Мистер Трентон, — Монастырский нахмурился, — если уж мы вам пришлем тренера, то можете быть уверены, что он будет работать добросовестно. Иначе у нас не бывает. Сообщаю вам для сведения, что наш тренер на Кубе подготовил таких боксеров, что мы им проигрываем. И мы считаем его отличным работником, добросовестно делающим свое дело. Так что не беспокойтесь.

Беседу прервали музыканты. Пятеро красивых парней, в старинных костюмах, в черных чулках, обтягивающих мускулистые ноги, в беретах, с гитарами, остановились у их столика и запели. Они пели испанские, итальянские, неаполитанские песни. Узнав, что есть гость из Москвы, исполнили «Очи черные» и «Калинку».

Они пели прекрасно. У всех были сильные, отлично поставленные голоса, которых не постыдился бы и оперный певец. И Монастырский немало удивился, узнав, что это студенты университета, причем технического факультета, зарабатывающие таким образом на учебу, и что таких певцов множество в ночных ресторанах Мадрида.

Закончив петь, студенты с достоинством поклонились, не прячась, приняли несколько денежных купюр, которые вручил им Рамирес, и перешли в следующий зальчик. Вскоре оттуда донеслось их чарующее пение.

Время пробежало незаметно, и когда Рамирес доставил Монастырского в отель, тот обнаружил, что уже два часа ночи. Идти к тренерам было поздно, и, коря себя за то, что так и не сумел позвонить, Монастырский принял душ и лег спать.