Глава 1

В соответствии с фундаментальным учением Плутеро Квексоса, самого знаменитого драматурга Второго Доминиона, в любом художественном произведении, сколь бы ни был честолюбив его замысел и глубока его тема, найдется место лишь для трех действующих лиц. Для миротворца - между двумя воюющими королями, для соблазнителя или ребенка - между двумя любящими супругами. Для духа утробы - между близнецами. Для Смерти - между влюбленными. Разумеется, в драме может промелькнуть множество действующих лиц, вплоть до нескольких тысяч, но все они не более чем призраки, помощники или - в редких случаях - отражения трех подлинных, обладающих свободной волей существ, вокруг которых вертится повествование. Но и эта основная троица не сохраняется в неприкосновенности - во всяком случае, так он учил. С развитием сюжета три превращается в два, два - в единицу, и в конце концов сцена остается пустой.

Само собой разумеется, это учение было неоднократно оспорено. Особенно усердствовали в своих насмешках сочинители сказок и комедий, напоминая достопочтенному Квексосу о том, что свои собственные истории они всегда заканчивают свадьбой и пиром. Но Квексос стоял на своем. Он обозвал их мошенниками и заявил, что они обманом лишают зрителей того, что сам он называл большим финальным шествием, когда, пропев все свадебные песни и протанцевав все танцы, персонажи печально уходят в темноту, следуя друг за другом в страну забвения.

Это была суровая теория, но он утверждал, что она столь же непреложна, сколь и универсальна, и что она так же справедлива в Пятом Доминионе, называемом Землей, как и во Втором.

И, что более существенно, применима не только к искусству, но и к жизни.

Будучи человеком, привыкшим сдерживать свои эмоции, Чарли Эстабрук терпеть не мог театр. По его мнению, выраженному в достаточно резкой форме, театр был пустой тратой времени, потаканием своим слабостям, вздором, обманом. Но если бы в этот холодный ноябрьский вечер какой-нибудь студент прочитал ему наизусть Первый закон Драмы Квексоса, он мрачно кивнул бы и сказал: "Истинная правда, истинная правда". Именно таков был его личный опыт. В точном соответствии с Законом Квексоса его история началась с троицы, в которую входили он сам, Джон Фьюри Захария и - между ними - Юдит. Эта конфигурация оказалась не слишком долговечной. Спустя несколько недель после того, как он впервые увидел Юдит, он сумел занять место Захарии в ее сердце, и троица превратилась в счастливую пару. Он и Юдит поженились и жили счастливо в течение пяти лет, до тех пор, пока по причинам, которые он до сих пор не мог понять, их счастье дало трещину, и два превратилось в единицу.

Разумеется, он и был этой единицей. Эта ночь застигла его сидящим на заднем сиденье тихо мурлыкавшей машины, колесившей по холодным улицам Лондона в поисках кого-нибудь, кто помог бы ему закончить историю. Может быть, и не тем способом, который пришелся бы по душе Квексосу - сцена не опустела бы полностью, - но уж во всяком случае так, чтобы душевная боль Эстабрука утихла.

В своих поисках он был не одинок. Этой ночью его сопровождал человек, которому он отчасти мог доверять, - его шофер, наперсник и сводник, загадочный мистер Чэнт. Но, несмотря на видимое сочувствие Чэнта, он был всего лишь очередным слугой, который с радостью готов заботиться о своем хозяине до тех пор, пока ему исправно за это платят. Он не понимал всей глубины душевной боли Эстабрука, он был слишком холоден, слишком равнодушен. Не мог Эстабрук обратиться за утешением и к своим предкам, и это несмотря на древность его рода. Хотя он и мог проследить свою родословную до времен правления Джеймса Первого, на этом древе безнравственности и распутства он не сумел найти ни одного человека (даже кровожаднейший основатель рода не оправдал его надежд), который своею рукою или с помощью наемника свершил бы то, ради чего он, Эстабрук, покинул свой дом в эту полночь, - убийство своей жены.

Когда он думал о ней (а когда он о ней не думал?), во рту него пересыхало, а ладони становились влажными. Теперь перед его мысленным взором она представала беглянкой из какого-то более совершенного мира. Кожа ее была безупречно гладкой, всегда прохладной, всегда бледной, тело ее было таким же длинным, как и ее волосы, как и ее пальцы, как и ее смех, а ее глаза - о, ее глаза! - сочетали в себе цвета листвы во все времена года: зелень весны и середины лета, золото осени и, во время вспышек ярости, черноту зимней гнили.

В отличие от нее он был некрасивым человеком; холеным и ухоженным, но некрасивым. Он сделал себе состояние на торговле ваннами, биде и унитазами, что едва ли могло придать ему таинственного очарования. Так что когда он впервые увидел Юдит - она сидела за рабочим столом в его бухгалтерии, и убогость обстановки делала ее красоту еще ярче, - его первая мысль была: я хочу эту женщину, а вторая: она не захочет меня. Однако в случае с Юдит в нем проснулся инстинкт, который он никогда не ощущал в себе в отношениях с любой другой женщиной. Он просто-напросто почувствовал, что она предназначена ему и что, если он приложит усилия, он сможет завоевать ее. Его ухаживание началось в день их первой встречи и в первое время выразилось во множестве мелких подарков, доставленных на ее рабочее место. Но вскоре он понял, что подобные взятки и улещивания ему не помогут. Она вежливо поблагодарила его, но отказалась принять их. Он послушно перестал посылать ей подарки и вместо этого принялся за систематическое изучение ее жизненных обстоятельств. Изучать было почти что нечего. Она вела обычный образ жизни, общалась с небольшим кругом полубогемных знакомых. Но в этом кругу он обнаружил человека, который раньше, чем он, заявил свои права на нее и к которому она испытывала очевидную привязанность. Этим человеком был Джон Фьюри Захария, которого все на свете знали как Милягу. Его репутация как любовника непременно заставила бы Эстабрука отступить, если бы им не владела эта странная уверенность. Он решил запастись терпением и ждать своего часа. Рано или поздно он должен был наступить.

А пока он наблюдал за своей возлюбленной издали, подстраивал время от времени случайные встречи и изучал биографию своего соперника. Эта работа также не доставила ему особых хлопот. Захария был второсортным живописцем (в те периоды, когда он не жил за счет своих любовниц) и пользовался репутацией развратника. Случайно встретившись с ним, Эстабрук убедился в ее абсолютной заслуженности. Красота Миляги вполне соответствовала ходившим о нем сплетням, но, как подумал Чарли, выглядел он как человек, только что перенесший приступ лихорадки. Весь он был какой-то сырой. Казалось, его тело отсырело до мозга костей, а сквозь правильные черты лица предательски проглядывало голодное выражение, придававшее ему дьявольский вид.

Дня через три после этой встречи Чарли услышал, что его возлюбленная с великой скорбью в сердце рассталась с Милягой и теперь нуждается в нежной заботе. Он поспешил предоставить требуемое, и она отдалась уюту его преданности с легкостью, говорившей о том, что его мечты об обладании ею были построены на прочном фундаменте.

Его воспоминания о тогдашнем триумфе были, разумеется, испорчены ее уходом, и теперь уже на его лице появилось то самое голодное, тоскующее выражение, которое он впервые увидел на лице Фьюри. Ему оно шло гораздо меньше, чем Захарии. Роль призрака была не для него. В свои пятьдесят шесть лет он выглядел на шестьдесят или даже старше, и, насколько худощавыми и изысканными выглядели черты Миляги, настолько его черты были крупными и грубыми. Его единственной уступкой собственному тщеславию были изящно завивающиеся усы под патрицианским носом, которые скрывали верхнюю губу, казавшуюся ему в дни молодости двусмысленно пухлой, в то время как нижняя губа выпирала вперед вместо несуществующего подбородка.

И теперь, путешествуя по темным улицам, он заметил в оконном стекле свое отражение и с горечью принялся изучать его. Каким посмешищем он был! Он залился краской при мысли о том, как бесстыдно красовался он, шествуя под руку с Юдит, как он шутливо говорил о том, что она полюбила его за чистоплотность и за то, что он хорошо разбирался в биде. И те самые люди, что внимали этим шуткам, теперь уже смеялись над ним по-настоящему, называли его шутом. Это было невыносимо. Он знал только один способ, как смягчить боль от пережитого унижения - наказать ее за преступный уход.

Ребром ладони он протер стекло и посмотрел из окна.

- Где мы? - спросил он у Чэнта.

- На южном берегу, сэр.

- Да, но где именно?

- В Стритхэме.

Хотя он много раз ездил по этому району (здесь неподалеку был расположен его склад), он ничего вокруг не узнавал. Никогда еще город не казался ему таким враждебным, таким уродливым.

- Как по-вашему, какого пола Лондон? - задумчиво произнес он.

- Никогда об этом не задумывался, - сказал Чэнт.

- Когда-то он был женщиной, - продолжил Эстабрук. - Но, похоже, теперь в нем не осталось уже ничего женского.

- Весной он снова превратится в леди, - ответил Чэнт.

- Не думаю, что несколько крокусов в Гайд-парке в состоянии что-либо изменить, - сказал Эстабрук. - Он лишился своего очарования, - вздохнул он. - Долго еще ехать?

- Около мили.

- Вы уверены, что этот ваш человек будет там?

- Конечно.

- Вы ведь часто этим занимались? Все это между нами, разумеется. Как вы себя назвали... посредником?

- Ну да, - сказал Чэнт. - Это у меня в крови. - Кровь Чэнта была не вполне английской. И его кожа, и его синтаксис говорили о наличии иноземных примесей. Но даже несмотря на это, Эстабрук начал понемногу доверять ему.

- А вас не разбирает любопытство? - спросил он у Чэнта.

- Это не мое дело, сэр. Вы платите за услугу, и я оказываю ее вам. Если бы вы пожелали сообщить мне причины...

- Вообще-то, я не собираюсь этого делать.

- Я понимаю. Стало быть, мне нет смысла расспрашивать вас о чем бы то ни было, так ведь?

Чертовски верная мысль, - подумал Эстабрук. Никогда не желать невозможного - надежный способ для достижения душевного покоя. Ему стоило бы изучить его еще в молодости, когда еще было для этого время. Нельзя сказать, чтобы он требовал удовлетворения всех своих желаний. Он никогда, например, не был настойчив с Юдит в сексе. В сущности, он получал столько же удовольствия от простого созерцания ее, как и от любовного акта. Ее облик пронзал его, и получалось так, будто она входила в него, а не наоборот. Возможно, она поняла это. Возможно, она убежала от его пассивности, от той расслабленности, с которой он подставлял себя под уколы ее красоты. Если это действительно так, то тем поступком, который он совершит сегодня ночью, он докажет, что она была не права. Нанимая убийцу, он утвердит себя. И умирая, она осознает свою ошибку. Эта мысль принесла ему удовлетворение. Он позволил себе едва заметную улыбку, которая тут же исчезла с его лица в тот момент, когда он почувствовал, что машина замедляет свой ход, и сквозь замерзшее стекло увидел то место, куда привез его посредник.

Перед ними возвышалась стена из ржавого железа, расписанная граффити. В некоторых местах зазубренные куски железа отстали, и сквозь образовавшиеся дыры просматривался грязный пустырь, на котором было запарковано несколько фургонов. Судя по всему, это и был конечный пункт их путешествия.

- Вы случайно в уме не повредились? - сказал он, наклоняясь вперед, чтобы взять Чэнта за плечо. - Здесь небезопасно.

- Я обещал вам лучшего убийцу во всей Англии, мистер Эстабрук, и он здесь. Верьте мне, он здесь.

Эстабрук зарычал от ярости и разочарования. Он ожидал укрытого от посторонних глаз места - зашторенные окна, запертые двери, - но никак не цыганского табора. Слишком людно и слишком опасно. Не будет ли это торжеством иронии - быть убитым на тайной встрече с убийцей? Он откинулся назад на скрипящую кожу сиденья и сказал:

- Вы меня подвели.

- Я обещал вам, что этот человек - исключительный мастер своего дела, - сказал Чэнт. - Никто в Европе не сравнится с ним. Я работал с ним раньше...

- Не могли бы вы назвать имена жертв?

Чэнт обернулся, чтобы посмотреть на хозяина, и голосом, в котором слышались нравоучительные нотки, сказал:

- Я не посягал на вашу личную жизнь, мистер Эстабрук. Так прошу вас, не посягайте на мою.

Эстабрук недовольно заворчал.

- Может быть, вы предпочитаете вернуться в Челси? - продолжил Чэнт. - Я могу найти вам кого-нибудь другого. Возможно, похуже, зато в более благопристойном месте.

Сарказм Чэнта оказал свое действие на Эстабрука, к тому же он не мог не признать, что вряд ли стоило затевать такую игру, если хочешь остаться незапятнанным.

- Нет, нет, - сказал он. - Раз уж мы здесь, я с ним встречусь. Как его зовут?

- Мне он известен как Пай, - сказал Чэнт.

- Пай? А дальше как?

- Просто Пай и все.

Чэнт вышел из машины и открыл дверь для Эстабрука. Внутрь ворвался ледяной ветер, принеся с собой несколько хлопьев мокрого снега. Зима в этом году была суровой. Подняв воротник и засунув руки в пропахшие мятой глубины своих карманов, Эстабрук последовал за своим проводником в ближайшую дыру в ржавой стене. Пахнуло сильным запахом горящего дерева от почти уже потухшего костра, разведенного между фургонами. Также чувствовался запах прогорклого жира.

- Держитесь поближе ко мне, - посоветовал Чэнт. - Идите быстро и не оглядывайтесь по сторонам. Они не любят непрошеных гостей.

- А что этот ваш человек здесь делает? - спросил Эстабрук - Он что, в бегах?

- Вы сказали, что вам нужен человек, которого невозможно выследить. Невидимка, так вы назвали его. Пай тот человек, который вам нужен. Он не занесен ни в какие списки. Ни полиции, ни службы общественной безопасности. Даже факт его рождения не был зарегистрирован.

- По-моему, это просто невозможно.

- Невозможное - мой конек, - ответил Чэнт.

До этого обмена репликами Эстабрук не обращал никакого внимания на свирепое выражение в глазах Чэнта, но теперь оно смутило его и заставило опустить взгляд. Разумеется, это чистой воды обман. Интересно, кто это умудрился бы дожить до зрелого возраста и ни разу не попасть ни в один документ? Но даже мысль о встрече с человеком, считавшим себя невидимкой, взволновала Эстабрука. Он кивнул Чэнту, и вдвоем они продолжили свой путь по плохо освещенной и замусоренной площадке.

Повсюду были навалены груды мусора: остовы проржавевших машин, горы гниющих отбросов, вонь которых не мог смягчить даже холод, бесчисленные кострища. Появление чужаков привлекло некоторое внимание. Привязанная собака, в крови которой смешалось больше пород, чем было шерстинок у нее на спине, бешено залаяла на них. В нескольких фургонах подошедшие к окнам темные фигуры опустили шторы. Сидевшие у костра две девочки, совсем недавно перешагнувшие рубеж детства, с такими длинными и светлыми волосами, словно их крестили в золотой купели (странно было встретить такую красоту в таком месте), вскочили на ноги. Одна из них тут же убежала, словно для того, чтобы предупредить людей, охранявших лагерь, а Другая посмотрела на чужаков с полуангельской-полуидиотской улыбкой.

- Не смотрите, - напомнил Чэнт, быстро проходя дальше, но Эстабрук не смог оторвать взгляд.

Дверь одного из фургонов открылась, и оттуда в сопровождении светловолосой девочки появился альбинос с жуткими белыми патлами. Увидев незнакомцев, он испустил крик и Двинулся к ним. Еще две двери распахнулись, и новые люди вышли из своих фургонов, но Эстабруку не пришлось разглядеть их и установить, вооружены ли они, потому что Чэнт снова сказал:

- Идите вперед, не оглядываясь. Мы направляемся к фургону с нарисованным на нем солнцем. Видите его?

- Вижу.

Надо было пройти еще ярдов двадцать. Альбинос извергал из себя поток распоряжений, хотя и бессвязных в большинстве своем, но несомненно направленных на то, чтобы задержать их. Эстабрук скосил взгляд на Чэнта, взгляд которого застыл на цели их путешествия, а зубы были плотно сжаты. Звук шагов у них за спиной стал громче. В любую секунду их могли стукнуть по голове или пырнуть ножом под ребра.

- Не дойдем, - сказал Эстабрук.

За десять ярдов до фургона (альбинос почти догнал их) дверь впереди открылась, и оттуда выглянула женщина в халате с грудным ребенком на руках. Она была маленького роста и выглядела такой хрупкой, что было удивительно, как это ей удается удерживать ребенка, который, почувствовав холод, немедленно завопил. Пронзительность его плача побудила их преследователей к действию. Альбинос мертвой хваткой взял Эстабрука за плечо и остановил его. Чэнт - трусливая скотина! - ни на мгновение не замедлив свой шаг, продолжал быстро идти к фургону, в то время как альбинос развернул Эстабрука к себе лицом. Изъеденные оспой и покрытые струпьями лица людей, которые в два счета могли бы выпустить ему кишки, представляли собой абсолютно кошмарное зрелище. Пока альбинос держал его, другой человек со сверкающими во рту золотыми коронками шагнул к Эстабруку и распахнул его пальто, а потом опустошил его карманы с быстротой заправского фокусника. И дело было не только в профессионализме. Они старались успеть, пока их не остановят. В тот момент, когда рука вора выудила из кармана Эстабрука бумажник, голос, раздавшийся из фургона за его спиной, произнес:

- Отпустите его. Он настоящий.

Что бы ни значила последняя фраза, приказ был немедленно выполнен, но к тому времени вор уже успел вытрясти содержимое бумажника в свой карман и шагнул назад с поднятыми руками, показывая, что в них ничего нет. И несмотря на то обстоятельство, что говоривший (вполне возможно, это и был Пай) взял гостя под свое покровительство, едва ли было благоразумно пытаться вернуть бумажник назад. После того как Эстабрук вырвался из рук воров, и поступь и бумажник его стали легче; но уже сам факт освобождения доставил ему несказанную радость.

Обернувшись, он увидел Чэнта у открытой двери. Женщина, ребенок и его неведомый спаситель уже вернулись внутрь фургона.

- Вам не причинили никакого вреда? - спросил Чэнт.

Эстабрук бросил взгляд через плечо на вспыхнувшую в костре новую порцию хвороста, при свете которого, по всей видимости, должен был происходить дележ награбленного.

- Нет - сказал он. - Но вам лучше пойти и присмотреть за машиной, а то ее разграбят.

- Сначала я хотел представить вас...

- Присмотрите за машиной, - сказал Эстабрук, получая некоторое удовлетворение при мысли о том, что посылает Чэнта обратно. - Я и сам могу представиться.

Чэнт ушел, и Эстабрук поднялся по ступенькам внутрь фургона. Его встретили звук и запах - и тот и другой были приятными. Кто-то недавно чистил здесь апельсины, и воздух был наполнен эфирными маслами и, кроме того, звуками исполняемой на гитаре колыбельной. Игравший на гитаре чернокожий сидел в самом дальнем углу фургона рядом со спящим ребенком. По другую сторону от него в скромной колыбельке тихо лепетал грудной младенец, подняв вверх свои толстенькие ручки, словно желая поймать в воздухе музыку своими крошечными пальчиками. Женщина была у стола в другом конце фургона и убирала апельсиновые корки. Та тщательность, с которой она предавалась этому занятию, проявлялась во всей обстановке: каждый квадратный сантиметр фургона был убран и отполирован до блеска.

- Вы, наверное, Пай, - сказал Эстабрук.

- Закройте, пожалуйста, дверь, - сказал человек с гитарой. Эстабрук повиновался. - А теперь садитесь. Тереза? Что-нибудь для джентльмена. Вы, должно быть, продрогли.

Поставленная перед ним фарфоровая чашка бренди показалась ему божественным нектаром. Он осушил ее в два глотка, и Тереза немедленно наполнила ее снова. Он снова выпил ее в том же темпе, и вновь перед ним возникла новая порция. К тому времени, когда Пай уже усыпил обоих детей своей колыбельной и сел за стол рядом с гостем, в голове у Эстабрука приятно загудело.

За всю свою жизнь Эстабрук знал по имени только двух чернокожих. Один из них был менеджером предприятия, производившего кафель, а второй был коллегой его брата. Ни один из этих двух людей не вызывал у него желания познакомиться с ними поближе. Он принадлежал к людям того возраста и социального положения, у которых все еще частенько случались рецидивы колониализма, особенно в два часа ночи, и то обстоятельство, что в жилах этого человека текла черная кровь (и, как ему показалось, далеко не она одна), было еще одним доводом против выбора Чэнта. И тем не менее - возможно, причиной тому было бренди - он заинтересовался сидевшим напротив него парнем. Лицо Пая ничем не походило на лицо убийцы. Оно было не бесстрастным, но, напротив, болезненно чувствительным и даже (хотя Эстабрук никогда не осмелился бы признаться в этом вслух) красивым. Высокие скулы, полные губы, тяжелые веки. Его волосы, в которых черные пряди смешались с белыми, с итальянской пышностью ниспадали на плечи спутанными колечками. Он выглядел старше, чем можно было ожидать, учитывая возраст его детей. Возможно, ему было не больше тридцати, но сквозь обожженную сепию его кожи, на которой оставили свои следы всевозможные излишества, явственно проступали болезненные радужные пятна, словно в его клетках содержалась примесь ртути. Точнее определить было трудно, в особенности, когда в глазах плещется бренди, а малейшее движение головы рассылает мягкие волны по всему телу, и пена этих волн проступает сквозь кожу такими цветами, о существовании которых Эстабрук и не подозревал.

Тереза оставила их и села рядом с колыбелью. Отчасти из-за нежелания беспокоить сон детей, а отчасти из-за неудобства, которое он испытывал, высказывая вслух свои тайные помыслы, Эстабрук заговорил шепотом.

- Чэнт сказал вам, зачем я здесь?

- Конечно, - ответил Пай. - Вам нужно кого-то убить. - Он вытащил из нагрудного кармана джинсовой куртки пачку сигарет и протянул ее Эстабруку, но тот отказался, покачав головой. - Это и привело вас сюда, не так ли?

- Да, - ответил Эстабрук, - но только...

- Вы глядите на меня и думаете, что я не подойду для этого дела, - подсказал Пай. Он поднес сигарету к губам. - Скажите честно.

- Вы не совсем такой, каким я вас себе представлял, - ответил Эстабрук.

- Ну, так это здорово, - сказал Пай, закуривая. - Если бы я был таким, каким вы меня представляли, то я выглядел бы как убийца, и вы бы сказали, что у меня слишком подозрительный вид.

- Что ж, возможно.

- Если вы не хотите нанимать меня, то ничего страшного. Я уверен, что Чэнт подыщет вам кого-нибудь другого. А если вы все-таки хотите нанять меня, то самое время рассказать, что вам нужно.

Эстабрук взглянул на дымок, вьющийся над серыми глазами убийцы, и, прежде чем успел овладеть собой и остановиться, он уже начал рассказывать свою историю, напрочь забыв о том, как он собирался строить этот разговор. Вместо того, чтобы. подробно расспросить собеседника, скрывая при этом свою биографию, так, чтобы ни в чем от него не зависеть, он выплеснул перед ним свою трагедию во всех ее неприглядных подробностях. Несколько раз он почти было остановился, но исповедь доставляла ему такое облегчение, что он вновь давал волю своему языку, забывая о благоразумии. Ни разу его собеседник не прервал это скорбное песнопение, и только когда тихий стук в дверь, возвестивший возвращение Чэнта, остановил словесный поток, Эстабрук вспомнил, что этой ночью в мире существуют и другие люди, помимо его самого и его исповедника. К тому моменту все было уже рассказано.

Пай открыл дверь, но не впустил Чэнта внутрь.

- Когда мы закончим, мы подойдем к машине, - сказал он водителю. - Надолго мы не задержимся.

Потом он снова закрыл дверь и вернулся за стол.

- Как насчет того, чтобы еще выпить? - спросил он.

Эстабрук отказался от бренди, но согласился выкурить сигарету, пока Пай расспрашивал его о том, где можно найти Юдит, а он монотонно сообщал ему нужные сведения. И наконец, вопрос оплаты. Десять тысяч фунтов, половина по заключении соглашения, половина - после его исполнения.

- Деньги у Чэнта, - сказал Эстабрук.

- Тогда пошли? - позвал Пай.

Прежде чем они вышли из фургона, Эстабрук бросил взгляд на колыбель.

- Красивые у вас дети, - сказал он, когда они оказались снаружи.

- Это не мои, - ответил Пай, - их отец умер за год до этого рождества.

- Трагично, - сказал Эстабрук.

- Он умер быстро, - сказал Пай, искоса взглянув на Эстабрука и подтвердив этим взглядом возникшее подозрение, что именно он виновен в их сиротстве.

- А вы уверены в том, что хотите смерти этой женщины? - спросил Пай. - В таком деле сомнений быть не должно. Если хотя бы часть вашей души колеблется...

- Нет такой части, - сказал Эстабрук. - Я пришел сюда, чтобы найти человека, который убьет мою жену. Вы и есть этот человек.

- Вы ведь все еще любите ее? - спросил Пай по дороге к машине.

- Разумеется, я ее люблю, - сказал Эстабрук. - И именно поэтому я и хочу ее смерти.

- Воскресения не будет, мистер Эстабрук. Во всяком случае, для вас.

- Но умираю-то не я, - сказал он.

- А я думаю, что именно вы, - раздалось в ответ. Они проходили мимо костра, который уже почти угас. - Человек убивает того, кого он любит, и некоторая часть его тоже должна умереть. Это ведь очевидно, а?

- Если я умру - я умру, - сказал Эстабрук в ответ. - Лишь бы она умерла первой. И я хочу, чтобы это произошло как можно быстрее.

- Вы сказали, что она в Нью-Йорке. Вы хотите, чтобы я последовал за ней туда?

- Вам знаком этот город?

- Да.

- Тогда отправляйтесь туда, и как можно скорее. Я велю Чэнту выделить вам дополнительную сумму на авиабилет. Решено. И больше мы никогда не увидимся.

Чэнт поджидал их у границы табора. Из внутреннего кармана он выудил конверт с деньгами. Пай принял его, не задавая вопросов и не благодаря, потом он пожал Эстабруку руку, и непрошеные гости вернулись в безопасность своей машины. Удобно устроившись на кожаном сиденье, Эстабрук заметил, что рука, которой он только что сжимал ладонь Пая, дрожит. Он сплел пальцы обеих рук и крепко сжал их, так что побелели костяшки. В этом положении они и оставались до конца путешествия.