"Колеса ужаса" - читать интересную книгу автора (Хассель Свен)

Выстрел в ночи

В течение восьми дней мы проходили обучение на новых танках. Мы вернулись в казармы из пользующегося дурной славой Зеннелагера возле Падерборна, самого ненавистного учебного поля в Германии.

Солдаты говорили, что Бог создал Зеннелагер, пребывая в отвратительном расположении духа. Лично я полагал, что какой-то смысл в этом есть. Столь же неудобную местность с песком и болотом, густыми кустами и непреодолимыми колючками найти трудно. Она наверняка более безлюдная и гнетущая, чем пустыня Гоби. Ее проклинали тысячи солдат, которые проходили там обучение во времена кайзера, а потом гибли в ходе войны 1914–1918 годов. Добровольцы в стотысячном рейхсвере, избравшие солдатскую стезю, спасаясь от безработицы, начинали тосковать по серой безнадежности гражданского безработного, предпочитая ее ежедневному испытанию в аду, который представлял собой Зеннелагер. Нам, солдатам-рабам Третьего рейха, приходилось тяжелее, чем всем им, и пресловутый унтер-офицер Химмелыитос[15] времен кайзера не шел ни в какое сравнение с нашими офицерами и фельдфебелями в том, что касалось повседневной практики армейского садизма. Он был просто-напросто младенцем.

Там были казнены многие люди, приговоренные к смерти трибуналом Рейн-Вестфальского военного округа. Но, как однажды сказал Старик, смерть должна быть счастливым избавлением уже хотя бы от необходимости видеть невероятно гнетущую, сокрушающую душу местность, которую представлял собой Зеннелагер.

В первую ночь меня и Плутона назначили в караул. Нам пришлось стоять в касках, с винтовками и завистливо смотреть на наших везучих друзей, которые шли в город смыть привкус учебного поля пивом и шнапсом.

Порта грациозно протанцевал мимо нас, хохоча во все горло. Мы видели в его громадном рту последние три зуба. Армия выдала ему зубные протезы для верхней и нижней челюстей, но он носил их в кармане, аккуратно завернутыми в грубую протирку, которой перед строевыми смотрами чистилась винтовка. За едой Порта торжественно разворачивал искусственные челюсти и клал с двух сторон тарелки. Когда он съедал свою порцию и все добавки, какие ухитрялся выпросить, то чистил «зубы» этой тряпкой, старательно заворачивал их в нее и снова клал в карман.

— Смотрите, чтобы ворота были широко открытыми, когда вернется папочка, — усмехнулся он. — Я буду таким пьяным, каким вы давно меня не видели, и мой видавший виды мужской орган уже пришел в страх от той работы, которую я предназначил ему. Пока, солдатики, старательно охраняйте прусские казармы.

— Ублюдок рыжий! — проворчал Плутон. — Пошел кутить, а лучшее, на что мы можем надеяться, это игра в «двадцать одно» с сопливыми новобранцами.

В глубоком унынии мы сидели в столовой, ели суп из крапивы — вечный Eintopf6, от которого нас слегка подташнивало.

Там было еще несколько новобранцев — они разыгрывали из себя взрослых, так как носили мундиры. Почти вся их самоуверенность улетучится, когда они получат приказ на марш и окажутся в боевой части на Восточном фронте.

Там был и фельдфебель Пауст с несколькими младшими командирами. Пил пиво на свой шумный, жадный манер. Увидев нас с касками и винтовками, поедающих отвратительный Eintopf,[16] он захохотал и заорал на казарменном жаргоне:

— Эй, вы, поросята, нравится вам караульная служба? Здесь папочка, который позаботился об этом. Я решил, что вам нужно немного отдохнуть. Завтра будете благодарить меня за то, что не страдаете с похмелья, как все остальные.

Не услышав ответа, Пауст приподнялся, опираясь на громадные кулаки и выпятив массивную прусскую челюсть.

— Отвечайте! Устав требует, чтобы солдаты отвечали своим начальникам! Никаких фронтовых манер. У нас здесь законный, цивилизованный порядок. Имейте это в виду, коровы!

Мы неохотно встали и ответили:

— Так точно, герр фельдфебель, нам нравится караульная служба.

— Что, свиньи, задницы отяжелели? Черт возьми, я скоро этим займусь. На плацу или в Зенне.

И, вскинув руки, рявкнул:

— Можете садиться!

Мы медленно сели, и я прошептал Плутону:

— Есть ли на свете более низкая тварь, чем обладатель маленького чина, с которым он — все, а без него — ничто?

Плутон сердито посмотрел на меня.

— Такая тварь — ответственный за обучение офицер. Он должен использовать эту мразь, чтобы она выполняла его работу. Пошли скорее отсюда, пока меня не вырвало.

Мы быстро встали, но едва подошли к двери, Пауст заорал:

— Эй вы, усталые герои! Не слышали о положении устава, требующего отдавать честь старшему по званию, входя в помещение и выходя из него? Не пытайтесь обходить устав, болотные вши!

Дрожа от бессильной ярости, мы подошли к его столу, щелкнули каблуками и вытянули руки по швам. Плутон оскорбительно-громко заорал:

— Обер-ефрейтор Густав Эйкен и фаненюнкер[17] Свен Хассель покорно просят у герра фельдфебеля разрешения покинуть столовую и отправиться в караульное помещение у ворот номер четыре, где мы будем исполнять возложенный на нас долг!

Пауст снисходительно кивнул и поднял к широкому, потному лицу громадную кружку.

— Можете идти?

Громко щелкнув каблуками, мы повернулись кругом и с топотом пошли из пара и вони столовой.

Снаружи Плутон принялся непристойно браниться. Закончил он тем, что повернулся задом к закрытой двери столовой, задрал ногу и громко испортил воздух.

— Скорей бы опять на фронт. Если мы застрянем здесь надолго, я сверну шею этому Паусту так, чтобы он мог нюхать свою задницу.

Мы уныло сидели в караульном помещении, играли в «двадцать одно», но вскоре нам это надоело. Мы уселись на стулья с высокими спинками и принялись жадно разглядывать очень уж порнографические журналы, которые дал нам Порта.

— Вот это задница! — усмехнулся Плутон и указал на девицу в моем журнале. — Найти бы такую девочку, я показал бы ей, на что способен. Люблю бедра, которые едва можно обхватить руками. Как бы тебе понравилась здоровенная корова вроде этой, лежащая на столе в одной комбинации?

— Не особенно, — ответил я. — Мне нравятся те, которых ты назвал бы тощими. Смотри, а вот эта очень ничего. Менять бы таких каждые полгода, я бы выдержал тридцать лет войны.

Начальник караула, унтер-офицер Рейнхардт, подошел и наклонился над нашими плечами. У него потекли слюнки.

— Вот это да! Где берете такие журналы?

— Как это где? — высокомерно ответил Плутон. — Их каждую среду раздает Ассоциация молодых христиан.[18] Спроси у девки в канцелярии. У нее их целая пачка под Библиями.

— Не наглей, обер-ефрейтор, а то поссоримся, — угрожающе сказал Рейнхардт, когда Плутон расхохотался. Но тут же смягчился. Глаза у него выкатились при виде девиц в фантастически-неестественных эротичных позах. Тут даже Казанова разинул бы рот.

— Ну, черт возьми, — пропыхтел Рейнхардт. — Как только сменимся, поищу себе такие же картинки. Очень возбуждают. Вот отличная поза, нужно будет завтра попробовать ее с Гретой.

— Да ну, ерунда, — снисходительно сказал Плутон. — Взгляни сюда, — и указал на картинку с совершенно сумасшедшим положением. — Я уже в четырнадцать лет знал эту позу.

У простоватого Рейнхардта отвисла челюсть, и он восхищенно уставился на здоровенного гамбуржца.

— В четырнадцать? Когда же ты начал?

— Когда мне было восемь с половиной. С замужней стервой, пока ее муж торговал фруктами. Это было своего рода платой, потому что я стащил для нее яиц в бакалейной лавке на Бремерштрассе.

— Кончай ты возбуждать меня, — простонал Рейнхардт. — Слушай, а можешь найти мне замужнюю? Ты, должно быть, знаешь многих.

— Могу, конечно, приятель, но тебе это обойдется в десять сигарет с опиумом и бутылку рома или коньяка авансом. А когда отымеешь свою кралю, еще десять сигарет и бутылку — только французского коньяка, не немецкого пойла.

— Идет, — пылко согласился Рейнхардт, — но да простит тебя Бог, если обманешь.

— Пошел к черту, если не доверяешь мне. Сам ищи себе кралю, — ответил Плутон и стал равнодушно листать страницы журнала. Даже взглядом не выдав, как ему хочется шнапса и сигарет с опиумом. Он знал, что Рейнхардт может раздобыть и то, и другое.

Унтер-офицер возбужденно заходил по караульному помещению. Пинком загнал в угол ранец одного из новобранцев и принялся отчитывать беднягу за недостойное солдата поведение при исполнении служебных обязанностей. Потом подошел к нам и дружески обнял нас с Плутоном за плечи.

— Не обижайтесь, друзья. Я не имел в виду ничего такого. Тут поневоле становишься слегка подозрительным. Все эти скоты из учебного лагеря — сборище мошенников и жуликов. Вы, фронтовики, другое дело. Знаете, что такое дружба.

— Не понимаю, чего ты здесь торчишь, если тебе так ненавистен этот лагерь, — сказал Плутон, высморкавшись без платка, часть содержимого его носа попала на стул Рейнхардта. Рейнхардт предпочел оставить это без внимания. — Едем с нами туда, где грохочут пушки.

— Хорошая мысль. Наверно, поеду, — сказал Рейнхардт. — В этом городке жизнь вскоре станет невыносимой, если у тебя нет фронтовых наград. Даже старые ведьмы не хотят иметь с тобой дела. Но как насчет крали, можешь это устроить, дружище?

— Запросто, но сперва аванс, — ответил Плутон и протянул руку.

При виде ее у Рейнхардта начался нервный тик.

— Клянусь, завтра утром, как только сменимся, ты получишь десять сигарет, а коньяк — когда схожу в город к парню, который меня им снабжает. Только сможешь завтра к вечеру выполнить свою часть сделки?

Плутон холодно ответил:

— Завтра вечером будет тебе краля.

Новобранцы, большинству которых еще не было восемнадцати, робко, смущенно поглядывали в нашу сторону. Для нас такой разговор был обыденным. Мы бы непонимающе уставились на того, кто счел бы его аморальным. Сделка, которую заключили Плутон с Рейнхардтом, была для нас таким же нормальным явлением, как расстрелы в Зеннелагере. Мы познали новые ценности на громадной фабрике массового производства, именуемой армией.

Наконец тьма окутала громадный городок. Там и сям по ту сторону затемненных окон лежали новобранцы, погрузившиеся, беззвучно плача, в сон. Тоска по дому, страх и многое другое сломили их и заставили вести себя по-детски, несмотря на мундиры и оружие.

Плутон и я отправились в свой черед обходить территорию. Нам предстояло идти вдоль высоких, окружающих городок стен. Смотреть, соблюдаются ли все правила, закрылись ли все двери в десять часов, правильно ли составлены за плацем ящики из-под боеприпасов. Встретив кого-либо, требовалось остановить его и проверить документы. Наши офицеры испытывали странное удовольствие, расхаживая по городку, дабы проверить, настолько ли бдительны часовые, чтобы окликнуть их.

Особым пристрастием к этому развлечению отличался комендант, оберстлейтенант фон Вайсхаген. Это был очень маленький человек с очень большим моноклем в глазнице. Одеяние его походило на маскарадный костюм прусского офицера: зеленый китель полу венгерского-полунемецкого покроя, очень короткий, как у кавалеристов; светло-серые, почти белые бриджи с нашитой на заду громадной кожей в типично кавалерийском стиле; черные, очень высокие лакированные сапоги. Было загадкой, как он ухитрялся сгибать в них ноги; потому-то из-за сапог и бриджей Вайсхаген получил от солдат прозвище «Задница в сапогах». Фуражка у него была с высокой тульей, какие особенно нравились нацистским бонзам, — с броско вышитыми орлом и венком, с подбородочным ремнем из узловатого серебряного аксельбанта. Само собой, черное кожаное пальто было длинным, с щегольскими громадными лацканами. На шее у него висел орден «За боевые заслуги».[19] Эту награду он получил в Первую мировую войну, когда служил в одном из конногвардейских полков кайзера. И все еще совершенно неуместно носил старые кавалерийские эмблемы на петлицах мундира нацистской армии.

Солдаты спорили, есть ли у этого карлика губы. Рот его представлял собой тонкую линию, буквально исчезавшую на суровом лице, обезображенном дуэльным шрамом. Самой характерной его чертой были голубые глаза-ледышки. Ты холодел от страха, стоя перед этим маленьким комендантом, который обращался к тебе бархатным голосом, но при этом от взгляда его бесчувственных ледяных глаз у тебя душа уходила в пятки. Глаза оберст-лейтенанта фон Вайсхагена, коменданта военного городка Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка, были глазами кобры. Никто не мог вспомнить, видел ли он хоть раз в обществе фон Вайсхагена жещину, и неудивительно. Любая женщина оцепенела бы под его пронизывающим взглядом. Когда под конец войны его турнули из армии, он наверняка возглавил тюрьму для особенно трудных заключенных. Казалось, не существует таких людей, которых он не мог бы сломить или перевоспитать.

У этого человека была еще одна характерная черта. Кобура его всегда была расстегнута, так было легче выхватить зловещего вида вороненый маузер калибра 7,65. Денщики (их у него было двое) говорили, что он еще носил шестизарядный вальтер с разрывными пулями. В его полом хлысте для верховой езды была спрятана тонкая шпага. Вайсхаген моментально выхватывал ее из разукрашенного кожаного чехла. Он знал, что его ненавидят, боялся и принимал меры предосторожности против каждого бедолаги-штрафника, который мог стать настолько отчаянным и бездумным, чтобы на него наброситься. Разумеется, он ни разу не был на фронте благодаря связям в высших сферах. Его рыжий пес-полукровка по кличке Барон походил на сказочное существо. Он был включен в именной список личного состава, и его несколько раз разжаловали перед всем батальоном. Адъютант, как положено в таких случаях, зачитывал перед строем приказ по части о наказании. Почему-то пес никогда не поднимался в звании выше обер-ефрейтора. В настоящее время он был просто ефрейтором и содержался в камере под арестом за то, что нагадил под столом у хозяина.

Зверюги-фельдфебели обливались потом, когда мягкий голос фон Вайсхагена шептал им в телефонную трубку об их упущениях. Если солдат бросал или ронял листок бумаги перед казармой, то не успевало пройти и пяти минут, как комендант узнавал об этом. Иногда нам казалось, что его страшные глаза способны видеть сквозь стены — так хорошо он бывал осведомлен обо всем, что случалось. И всегда налагал самое суровое наказание из тысяч, втиснутых Третьим рейхом в военно-уголовное право. Сострадание и доброта были для него несомненными признаками слабости и предвестиями конца мира. Он любил отдавать нервирующие приказы всем подчиненным, как рядовым, так и офицерам. Обычно Вайсхаген сидел за большим столом из красного дерева, украшенным миниатюрным флагштоком со знаменем бронетанковых войск, вставленным в подставку из ручной гранаты. Пристально смотрел на солдата, стоящего навытяжку перед ним, потом вдруг выкрикивал:

— Прыгай из окна!

Да поможет Бог тому солдату, который поколеблется подбежать к окну, распахнуть его и начать выбираться. Кабинет находился на третьем этаже. В последнюю секунду раздавался голос маленького офицера:

— Хорошо, хорошо, слезай с окна!

Или заходил в комнату бесшумно, как кошка (подошвы его сапог были резиновыми). Распахивал дверь и мягким, но резким голосом приказывал:

— А ну встать на руки!

Фамилию каждого, кто не мог стоять на руках, Вайсхаген старательно записывал в блокнотик под серой обложкой, который носил в нагрудном кармане. Писал красивым почерком, используя спину виновного в качестве стола. На другой день бедняга получал неделю дополнительной муштры.

Мы с Плутоном, совершая долгий обход казарм, беззаботно болтали. Плутон курил сигарету. Она была уже достаточно короткой, чтобы спрятать ее во рту зажженным концом назад — трюк, который он делал мастерски, — если возникнет срочная необходимость. Он ударил ногой по замку ящика с боеприпасами. К его великой радости, замок открылся. Это сулило серьезные неприятности четвертой роте на другой день, когда он доложит, что замок был неисправен.

Когда мы оставили позади плац, Плутон выплюнул крохотный окурок. Упал он на сухую траву. Мы постояли в надежде, что трава загорится и скрасит монотонность нашего патрулирования.

Затем мы пошли дальше мерным, неторопливым шагом. Наши примкнутые штыки зловеще поблескивали. Но не успели мы далеко отойти, как перед нами внезапно кто-то появился. Мы сразу же поняли, что это мог быть только оберстлейтенант фон Вайсхаген. В своих фуражке и шинели он походил на стеганый чехольчик для чайника.

Плутон выкрикнул пароль: «Гнейзенау!», — голос его раскатился над всем городком. Последовало несколько секунд тишины, потом Плутон заорал снова:

— Назначенные в караул обер-ефрейтор Эйкен и фа-ненюнкер Хассель совершают обход казарм. Согласно наставлениям, требуем для проверки документы герра оберстлейтенанта.

Молчание.

Зашелестело кожаное пальто. Маленькая рука в перчатке нырнула внутрь между верхними пуговицами и тут же снова появилась наружу. Мы увидели дуло пистолета. Знакомый мягкий голос произнес:

— Что, если я буду стрелять?

В этот миг из винтовки Плутона громыхнул выстрел, пуля просвистела над головой коменданта, сбив фуражку с его головы. Не успел он оправиться от изумления, как мой штык уперся ему в грудь. Потом Плутон угрожающе приставил острие штыка к шее карлика. Пистолет его мы забрали.

— Герру оберстлейтенанту нужно поднять руки, или мы будем стрелять! — вкрадчиво произнес Плутон.

Я едва удержался от смеха. Это звучало совершенно безрассудно: «Оберстлейтенанту нужно поднять руки». Только в армии можно вести себя так по-идиотски.

Я крепко прижал острие штыка к его груди, дабы показать, как ревностно мы выполняем приказы.

— Вздор, — отрывисто произнес комендант. — Вы оба меня знаете. Опустите штыки и продолжайте обход. Потом я потребую рапорт о произведенном выстреле.

— Мы не знаем вас, герр оберстлейтенант. Мы знаем только, что во время несения караульной службы нам угрожали оружием. Мы просим герра оберстлейтенанта пройти с нами в караульное помещение, — с беспощадной вежливостью ответил Плутон.

Несмотря на суровые угрозы коменданта, мы медленно пошли к караульному помещению. Спавший Рейнхардт подскочил и вытянулся в струнку в положенных трех шагах от начальника. Дрожащим голосом закричал:

— Смирно! Унтер-офицер Рейнхардт, назначенный начальником караула, почтительно докладывает герру оберстлейтенанту: караул состоит из двадцати человек. Пятеро находятся с винтовками на постах. Двое совершают обход. Под арестом содержатся четверо. Ефрейтор из третьей роты арестован на двое суток. Башенный стрелок и обер-ефрейтор из седьмой роты — на шесть суток. У всех троих не было ночных пропусков. И собака-ефрейтор арестована на три дня за то, что испачкала пол. Почтительно докладываю герру оберстлейтенанту, что ничего особенного не случилось.

Оберстлейтенант с большим интересом разглядывал покрасневшего Рейнхардта,

— Кто я такой?

— Вы комендант городка Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка оберстлейтенант фон Вайсхаген.

Плутон восторженно объявил Рейнхардту:

— Герр начальник караула! Обер-ефрейтор Эйкен, начальник состоящего из двух человек патруля, почтительно докладывает, что мы арестовали оберстлейтенанта позади казармы второй роты. Мы не получили ответа на оклик, когда потребовали предъявить документы, он стал угрожать нам пистолетом; мы, как положено, произвели предупредительный выстрел из моей винтовки образца тысяча восемьсот девяносто восьмого года. Пуля продырявила фуражку арестованного и сбила ее. Мы обезоружили арестованного и привели в целости и сохранности к герру начальнику караула. Почтительно ждем дальнейших приказаний.

Тишина, долгая бархатная тишина.

Рейнхардт сглотнул. Это не укладывалось у него в голове. Комендант вопросительно смотрел на него. Все ждали, но тишина продолжалась. Кровь то приливала к тупой роже Рейнхардта, то отливала. Все ждали, когда этот остолоп заговорит. Наконец комендант потерял терпение; его мягкий голос звучал чуть обиженно, когда он обратился к злополучному унтер-офицеру:

— Теперь мы знаем, что ты знаешь меня. Ты начальник караула. Безопасность казарм Двадцать седьмого полка находится в твоих руках. Что приказываешь, унтер-офицер? Что собираешься делать? Мы не можем стоять здесь всю ночь!

Рейнхардт не имел представления, что делать. Глаза его вращались в отчаянии. Нам казалось, что мы слышим, как он ищет подходящий ответ. Подушка и шинель на столе являлись безмолвными свидетелями его нелегального сна. Отведя от них взгляд, он посмотрел на Плутона, меня и стоявшего между нами коменданта. Все трое ждали с плохо скрываемым ликованием, что прикажет этот тыловой герой. Непостоянная фортуна внезапно дала Рейнхардгу вопреки его воле больше власти, чем ему хотелось. Перед ним стоял человек, обыкновенный человек с туловищем, двумя ногами, двумя руками, глазами, ушами, зубами, как у всех других людей, но — высокомерный, но — зловещий, но — в черном кожаном пальто, сапогах из лакированной кожи, с портупеей и золотыми звездочками на плетеных серебряных погонах. Для Рейнхардта он был

Богом, Дьяволом, Миром, Властью, Смертью, Жизнью — всем, связанным с крушением, пыткой, повышением, разжалованием; и — последнее, но не менее важное — он мог произнести несколько слов, после которых какой-то унтер-офицер Рейнхардт отправится в боевую часть. Там его ждал занесенный страшными снегами Восточный фронт. Избежит ли он этой участи или нет, всецело зависело от того, не будет ли оскорблен его Бог, стоящий перед ним с насмешливой улыбкой.

Постепенно мозг Рейнхардта установил связь с языком. И он заревел, как бык, на меня и Плутона:

— Вы сошли с ума! Освободить герра коменданта немедленно! Это мятеж!

С более спокойным, даже довольным выражением лица Рейнхардт продолжал:

— Вы оба арестованы! Я немедленно вызову дежурного офицера. Вы дорого за это заплатите. Вы должны извинить их, герр комендант. — Обращаясь к Вайсхагену, он щелкнул каблуками. — Это всего-навсего тупые животные с фронта. Я позабочусь о том, чтобы рапорт был составлен немедленно. Конечно же это дело подлежит рассмотрению трибунала…

Комендант гипнотизировал взглядом все помещение. Это было лучше, чем мы ожидали. Ему представилась возможность привести один из своих ужасающих примеров.

— Это ты так думаешь, унтер-офицер. — Он смахнул воображаемую пылинку с большого кожаного лацкана, потом взял простреленную фуражку и пистолет у откровенно улыбавшегося Плутона.

Комендант беззвучно подошел на резиновых подошвах к столу, указал на импровизированную постель Рейнхардта и приказал, ни к кому не обращаясь:

— Убрать!

Новобранцы и Рейнхардт бросились выполнять команду. Шинель с подушкой исчезли, будто по волшебству.

Комендант неторопливо расстегнул пальто. Из левого нагрудного кармана появился блокнот под серой обложкой. Демонстративно стряхнув с себя пыль, комендант широким жестом достал серебряный карандаш. Положил блокнот на стол под тем углом, какой требуется в начальных классах на уроках чистописания. И стал писать, думая вслух:

— Унтер-офицер Ганс Рейнхардт из третьей роты, назначенный начальником караула в особых обстоятельствах, оказался неподобающе одет при исполнении служебных обязанностей. Мундир его был расстегнут. Ремень с кобурой находился вне пределов его досягаемости, поэтому в случае необходимости он не смог бы воспользоваться оружием. Это нарушение наставления номер десять шестьсот восемнадцать от двадцать второго апреля тысяча девятьсот тридцать девятого года относительно караульной службы. Кроме того, было грубо нарушено армейское наставление номер семьсот девяносто восемь от того же числа, поскольку он спал на столе в караульном помещении. И более того, использовал армейскую шинель как одеяло. В то же время была нарушена инструкция коменданта городка оберстлейтенанта Вайсхагена от шестнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года. Она касается установления личности тех, кто будет обнаружен на территории городка после десяти часов вечера. Начальник караула в таких случаях не принимает решений, а вызывает дежурного офицера.

И резко повернулся к разинувшему рот Рейнхардту.

— Ну, унтер-офицер, что скажешь?

Рейнхардт лишился дара речи. Комендант поправил ремень, протер монокль белоснежным платком. Потом отрывисто приказал:

— Обер-ефрейтор Эйкен и фаненюнкер Хассель! Отвести унтер-офицера Рейнхардта в камеру! Он арестован за грубое нарушение дисциплины при несении караульной службы. Это дело будет передано в трибунал. Завтра он будет переведен под арест в гарнизонную тюрьму. До смены наряда начальником караула будет обер-ефрейтор Эйкен. Патрульные выполняли свои обязанности правильно и с усердием.

После чего бесшумно вышел из караульного помещения.

— Пошли, — усмехнулся Плутон Рейнхардту. — При попытке к бегству пускаю в ход штык.

И шумно взял винтовку наперевес.

Мы втроем пошли по коридору к камерам. Плутон восторженно позвякивал большой связкой ключей. Собака в камере номер семьдесят восемь заставила Плутона заорать:

— Заткнись! После десяти вечера тишина!

Мы с излишним шумом отодвинули засов на двери камеры номер тринадцать и втолкнули туда Рейнхардта.

— Арестованный, раздеться и положить все на койку, — приказал Плутон, наслаждаясь ролью тюремного надзирателя.

Через несколько минут широкогрудый Рейнхардт стоял перед нами в чем мать родила. Толстый, ничего не представляющий собой крестьянин, лишенный нашивок и ленточек, он стал тем, кем, в сущности, и был: сбитым с толку тупым работником с фермы.

Плутон решил выполнить все существующие наставления.

— Арестованный, нагнуться, — приказал он, пародируя рык фельдфебеля Эделя.

И тщательно, словно ученый, осмотрел задранный зад Рейнхардта.

— У арестованного в заднем проходе ничего не спрятано, — с удовольствием констатировал он.

Потом осмотрел уши пропащего, растерянного Рейнхардта и радостно заявил:

— Арестованный, тебе известно наставление, касающееся личной чистоплотности? Этот деревенщина не знает, как удалять грязь из ушей. Пиши: арестованный при аресте оказался в очень негигиеничном состоянии. Его ушные отверстия были заполнены грязью.

— Именно так и писать? — спросил я.

— Конечно! Разве я не начальник караула? Разве не несу ответственность за регистрацию арестованного?

— Да кончай ты, — ответил я. — Мне ничего не стоит записать этот вздор, но ты его подпишешь.

— Конечно. С какой стати поднимать шум? — сказал Плутон.

Мы тщательно осмотрели одежду Рейнхардта. Прочли всю его адресную книжку. Плутон очень заинтересовался полной пачкой сигарет. Понюхал одну, другую. Потом заревел:

— У арестованного при себе сигареты с опиумом! Позаботиться мне о них, ты, преступник? Или нам написать рапорт? Тогда узнаешь, что может сказать трибунал о тех младших командирах, которые носят при себе наркотики. Ну, отвечай!

— Возьми их себе, черт возьми, и кончай заноситься, — злобно ответил Рейнхардт.

— Тихо, арестованный, не наглей. Иначе мы посмотрим, что говорят наставления о шумных, трудных арестованных. И обращайся ко мне «герр начальник караула». Запомни, навозная ты куча!

Улыбаясь, Плутон сунул в карман сигареты с опиумом. Потом собрал личные вещи падшего героя. Все, кроме белья и мундира, уложил в сумку. И указал ему на список, который я составил под его диктовку.

— Распишись, как свидетель, что все твои вещи находятся здесь. Чтобы не возникло недоразумений, когда тебя в далеком будущем выпустят на волю.

Рейнхардт хотел просмотреть список, но Плутон оборвал его.

— Черт возьми, думаешь, в тюрьме тебе дозволят читать? Немедленно подписывай. Потом сложи свое тряпье подальше от двери, чтобы мы могли запереть тебя, как приказал комендант. Ну и наглость!

Рейнхардт без возражений повиновался.

— Если хочешь воспользоваться ведром, воспользуйся сейчас, — сказал Плутон.

— Нет, герр начальник караула, — неохотно ответил Рейнхардт. Он стоял совершенно голый под маленьким окошком камеры.

— Ради тебя же надеюсь, что нет, — сказал Плутон, — и да поможет тебе Бог, если позвонишь среди ночи. Нам нужна тишина, чтобы обдумать те серьезные события, которые только что произошли.

— Конечно, герр начальник караула!

Плутон торжествующе оглядел голую камеру и сказал:

— Ладно, арестованный. Ложись в постель и оставайся там, пока не услышишь сигнал подъема.

Он вышел из камеры, со стуком закрыл дверь, дважды повернул ключ в громадном замке и с громким лязгом задвинул два засова.

Плутону так нравились ключи, что в караульном помещении он положил их на стол перед собой. Плутон часто сам бывал за решеткой, а тут впервые в жизни в его руках находились ключи от камер. Чуть погодя он с восторгом принялся звонить по телефону всем дежурным по роте в казармах. Спрашивал всех о количестве личного состава. Начальник караула мог пользоваться этой привилегией. Всякий раз, дозвонившись в роту, он спрашивал:

— Голос у тебя звучит сонно. Ты спал? (Конечно, все они спали). Считаю своим долгом доложить дежурному офицеру об этом нарушении. Что такое? Кто говорит? Начальник караула, разумеется. Кто же еще?

Поговорив с дежурными во всех восьми ротах, Плутон начал все сначала. На сей раз он спрашивал пришедших в замешательство унтер-офицеров о состоянии больных. О списках оружия и количестве боеприпасов; требовал доставить списки в караульное помещение к восьми часам. Несчастные унтеры оказывались по горло загруженными работой на всю ночь.

Весьма довольный собой, Плутон откинулся на спинку стула, водрузил на стол громадные ноги и принялся листать порнографические журналы. И едва хотел закурить сигарету с опиумом, в дверь с шумом вошли двое новобранцев. Между ними была весьма оживленная личность в цветастом ситцевом платье, с косынкой на голове и солдатскими сапогами на ногах.

— Герр начальник караула, — заговорил один из новобранцев. — Башенный стрелок Нимайер почтительно докладывает, что во время патрулирования мы арестовали эту личность при попытке перелезть через забор возле казармы третьей роты. Эта личность отказывается говорить и нанесла башенному стрелку Рейхельту сильнейший удар по лицу. У него жутко заплыл глаз.

Плутон захлопал глазами, но быстро взял себя в руки. Мы сразу же узнали Порту. Плутон придвинул ему стул и с улыбкой спросил:

— Мадам, не хотите ли присесть?

— Заткни пасть, а то сам ее тебе заткну! — непочтительно ответил Порта новоназначенному начальнику караула.

Плутон отмахнулся от этой угрозы и толчком усадил Порту на стул.

— Прошу прощенья, мадам. Вы, случайно, не ищете своего мужа? Я обер-ефрейтор Густав Эйкен, начальник караула, собиратель мужей, в нежных руках которого находится безопасность казарм. Или, может, мадам хочет еще чего-то?

И внезапно задрал подол платья Порты, обнажив его острые колени под армейскими кальсонами.

— О, наверняка последняя парижская мода? Очаровательно, мадам. Не у каждой женщины есть такие изысканные вещи.

Порта спьяну хотел ударить здоровенного, усмехающегося докера и промахнулся. Потом неожиданно присмирел.

— Господи, совсем горло пересохло! Принеси пива.

Кончилось все тем, что мы упрятали Порту в пустую камеру. Он был слишком пьян, чтобы вести его в казарму. Он обошел целый ряд сомнительных пивных, от «Красной розы» до «Веселой коровы». По его словам, отымел стольких женщин, что хватит на два года. Во время маневров с последней мундир у него украли. Остались только кальсоны и сапоги. Он клялся, что лег в них в постель. Кто-то написал на его голом заду масляной краской «Веселая корова».

Плутон записал его в книгу арестованных как задержанного в одиннадцать часов, за час до того, как ночные пропуска становятся недействительными. Совершенно не думая о том, что тогда еще не был произведен в начальники караула.

Потом мы до утра играли в «двадцать одно» на деньги нашего арестанта. Как сказал Плутон, Рейнхардту они были больше не нужны.

Дежурный офицер явился с проверкой в восемь часов, и ему почти двадцать минут пришлось объяснять, что кроется за рапортом Плутона.

Когда лейтенант Вагнер наконец понял, в чем дело, он чуть не плача, рухнул на стул и беспомощно расписался под Плутоновым длинным описанием одной из самых богатых событиями ночей в скучной истории военного городка.

Опасность для Вагнера заключалась в том, что он не слышал выстрела. Видимо, спал или находился в самовольной отлучке. Он хорошо знал подполковника Вайсхагена и был уверен, что тот терпеливо сидел час за часом, дожидаясь его доклада, который дежурный офицер в данных обстоятельствах должен был немедленно сделать коменданту городка или его адъютанту. А со времени выстрела прошло уже шесть часов. Лейтенанту Вагнеру теперь наверняка предстоял перевод в боевую часть.

Когда эта трагедия дошла до его сознания, лейтенант несколько раз открыл и закрыл рот, не издавая ни звука. Но заревел быком, когда Плутон с улыбкой доложил, что комендант был очень доволен патрулем и что дежурный офицер должен отметить этот факт в книге происшествий. С зубовным скрежетом Вагнер, пошатываясь, ушел навстречу участи, которую сулил ему этот день.