Дмитрий Глуховский В поисках Франции

Я не находил Франции.

Приехал в Париж в первый раз в восемнадцать. Гулял по невероятному Дефансу, пил белое домашнее в Латинском квартале, сунулся по неопытности в Маре. Было любопытно и достаточно похоже на Францию, чтобы обмануться. Все, казалось, на месте: вот Эйфелева башня, вот Елисейские поля, и Арка при них. Но что-то внутри сказало мне: не Франция. Нет. Похоже, но не то.

Потому что для меня, отформатированного старой французской спецшколой на Арбате, Франция должна была оказаться совершенным волшебством. Я ждал Францию Вийона, Виана и Сент-Экзюпери одновременно. Я ждал Францию молодого Бельмондо и Францию молодого Делона. Думал увидеть ее черно-белую или в неточных, чересчур ярких цветах кино шестидесятых. Я хотел увидеть ее такой. Чарующей. Необыкновенной.

Конечно, и на француженок я возлагал немало надежд: ведь Франция вся и соткана из француженок. Мечтал случайно влюбиться в парижском метро. Слоняться вместе по темным бульварам. Чтобы дыханием Франции для меня стал ночной парфюм субтильной брюнетки с мраморно-белой кожей и непременным вот этим парижским каре.

Совок. Мальчишка и совок. Да?

Декорации все оказались на месте, все по списку, и поля, и башня, и арка. Француженки тоже вроде были там. Сменили лодочки на кеды «Puma», но неизменные чулки в сетку казались мне почти виановскими, послевоенными. Только я парижанкам оказался не нужен. Я хотел в кино, хотел в романтический сюжет, в приключение, а попал в географическую локацию и в языковую среду.

Осмотрелся и уехал, неуспокоенный, разочарованный, но не потерявший веры в настоящую Францию. Я не мог, не хотел признаться, что она на этом для меня вся и закончится. Наверное, плохо искал, решил я. Когда-нибудь вернусь и обязательно отыщу.

Вернулся в двадцать два — в Лион, работать журналистом на европейском телеканале. Думал, теперь поселюсь здесь, осяду, из туриста-временщика сделаюсь натурализованным французом, обзаведусь друзьями и любовницами, объезжу страну вдоль и поперек и отобедаю в каждом из милых обшарпанных лионских кафе. Почувствую ее наконец! Ухвачу!

Если вам нравится какая-нибудь страна, будь то даже Италия, которая не может не нравиться, не переезжайте в нее насовсем. Послушайте меня: быт задавит. Вы забудете через год о том, что живете в стране, о которой мечтали, а думать станете о зарплате, налогах, соседях, уборке мусора и о политике. А если, не приведи Господь, еще и выучите местное наречие, магия окончательно рассеется: как только начинаешь понимать язык, тут же перестаешь слышать его мелодику. Из музыки он превращается в инструмент.

Три года я прожил в Лионе. Отличное было время. Появились и друзья, и любовницы появились, случались и ночные прогулки по бульварам, и бдения до рассвета на студенческих квартирах под непременные обсуждения чеченской проблемы и ближневосточного конфликта.

Но Франция, черт ее дери, проскальзывала во всем этом веселом вертепе лишь изредка. Иной раз, провожая волоокую марокканку по набережной Роны в четыре утра, я вдруг проглатывал целиком налетевший порыв свежего воздуха, и мне на секунду казалось: вот оно! Я во Франции! Но через несколько минут отпускало. Случалось, я ехал в Ниццу тропою Наполеона на своем раздолбанном старом «Ниссане», используя допинг — включал ремикшированную французскую музыку шестидесятых — и, обрамленные ею, пальмы и дорога, дома и курортники превращались в кадры кино, и я из Франции номинальной переносился во Францию подлинную, спрятанную. Потом поездка заканчивалась, музыка стихала, и тайная Франция истаивала, рассеивалась.

На третий год она больше не появлялась в моей жизни вовсе. Я весь ушел в заботы и карьеру, и даже перестал уже вспоминать о том, в какой стране живу. Она почувствовала это и тоже от меня отвернулась. Иногда, чаще под шампанским, я пытался еще набрать полную грудь речного воздуха, натужно напоминая себе, что живу во Франции… Но не получалось. Я просто привык. Хуже — я затосковал.

И в конце третьего года уехал в смрадную и пьянящую Москву, уехал домой, где и стал впервые лет за десять счастлив, поклявшись себе больше никогда не эмигрировать.

О Франции я перестал думать и даже вспоминать. Думал, перерос юношескую влюбленность, так толком взаимностью и не встреченную. А Франция, после нашего расставания исчезнув из моей жизни, ничем о себе не напоминала.

Но бывают отношения, освободиться от которых нельзя.

И в этом году — мне уже тридцать — я полетел на фестиваль в Сан-Мало. Летел в составе писательской делегации, что изначально располагало к работе и всяческому официозу, в компании незнакомых мне и очень любопытных людей, что обещало от самой Франции страшно отвлекать. Повзрослевший, страшно деловой, подзадравший нос — на нее не собирающийся никакого внимания обращать решительно.

Сразу погрузился в работу, мероприятия посещал исправно, в общем, с усердием отыгрывал великодушно предложенную мне роль, стараясь оправдать. И она, конечно, этого не могла не почувствовать. В жарком и душном Париже я не узнал даже того города, который открывался мне в восемнадцать. Так, улицы-улицы, дома-дома, люди.

Потом — в Сен-Мало на веселом поезде, забитом творческой интеллигенцией — тут уж вообще ни о чем думать невозможно. В Сен-Мало все тоже начиналось так, что становилось ясно: я ей тоже больше не нужен. Свидание не состоится.

Но в первый вечер что-то вдруг переменилось.

Ужин в ресторане в доме Шатобриана — столы с бумажными скатертями выставлены брусчатку зажатой между домами и крепостной стеной площади, в воздухе застыли огромные чайки — вдруг напомнил мне о первом моем годе во Франции, когда я приехал жить в двадцать два, и вполне допускал, что это — навсегда.

Устрицы с лимоном, мельчайшие капельки испарины на боках бутылки шардоннэ, хлеб с соленым бретонским маслом, разговор, улыбки — холодное вино вместе с океанским прибоем все громче стучит в уши, на секунду я забываю, что знаю французский, и он превращается для меня в давно не слышанную музыку…

Потом прогулка по оголенным отступившим океаном камням, пешком по дну, к морскому форту Сен-Мало. Вперед — на свет, на гам и на бит коктейльной вечеринки, устроенной для гостей фестиваля. Уже чуть в пьяной дымке — неуверенная беседа, и возвращение — пока возвращающийся океан не запер нас на островке — на мощеные узкие улочки Сен-Мало, в мелькающие вереницей кафе и бары. И разговор до рассвета в компании с французами под недорогое, неустановленное белое — что там недорогое, дешевое и кисловатое, но вдруг кажущееся сладким и легким… Почему?

А потому что были уже в моей жизни такие ночи, напролет до восхода проговоренные обо всем на свете и ни о чем. Было такое вино, и такой воздух был, и такой тихий океанский гул, и нежелание, чтобы эта ночь заканчивалась.

И тут — внезапное ощущение: вот она! Я в ней… во Франции. Пронзило. Случилось. Словно репродукция превратилась в подлинник. Ожила.

Я оставил компанию, выбрел на пирс, оглядел плывущие дома, освещенные прожекторами крепостные стены, потрогал стеснительно брусчатку, дерево какое-то… Все настоящее было, и как-то очень правильно, остро ощущалось.

Сел на скамейку. Вспомнил лионские вечера, вспомнил серпантины Ривьеры, ночные клубы в Париже, ресторанчик в узеньком закутке на улице Мерсьер, где столько у меня было решающих жизнь бесед, похожие на улиток трамваи, на которых тащил из Икеи шкафы в свою крохотную студию на первом этаже неказистого дома на набережной…

И понял: была у меня Франция. Была настоящая.

Она как любовь, как счастье была: кроме редких озарений ведь никогда эти состояния не ощущаешь. Все ждешь чего-то, надеешься, что придут какие-то неземные ощущения, что жизнь пойдет по киношному сценарию. У нас у всех слишком завышенные ожидания. Кино, телевидение и романы виноваты.

И только когда лишишься, понимаешь: ведь была любовь, было ведь счастье! Это оно и было, только я вовремя не распознал.

Не было, как у Алена Делона. Не было, как у молодого Бельмондо. Как у Виана.

Все по-другому оказалось, по-своему.

Выходило из-за домов солнце, небо розово-голубое оживало, а я все сидел на той скамейки и смотрел на Францию. И одно крутилось в голове: может, нам попробовать все заново?