"Синева" - читать интересную книгу автора (Алмазов Борис Александрович)Глава шестнадцатая Печальные колокольчикиТимоша брёл вдоль набережной и внезапно услышал тихую грустную мелодию. Её словно бы вызванивали колокольчики, вроде позывных радиостанции «Маяк». Он оглянулся. Вдоль всей набережной тянулся парк, но в парке никого не было видно. Откуда слышится музыка? Мальчик поискал глазами серебряные колокола репродукторов, что по праздникам сотрясают улицы музыкой. Но парк этот был самый старый в городе, и развесить на столетних дубах громкоговорители просто никто не решился. «Может быть, это листья?» — подумал мальчик, идя по аллее и глядя, как они, медленно кружась, падают на тёмную землю: жёлтые, оранжевые, багряные, пламенные… Нет, листья падали совсем тихо. Их полёт даже как будто усиливал осеннюю тишину парка. Торжественно поднимались величественные чернобархатные стволы, кое-где тронутые зелёным мхом. Будто облаками покрывали их золотые кроны, и оттуда, с высоты, падали и падали невесомые листья. Лебедь плыл по холодной глади пруда так тихо, что она была неподвижна. Ни одна даже самая маленькая волна не морщила жёлто-чёрную поверхность воды. Тимоша пошёл по аллее, сгребая ногами груды листьев. Мелодия колокольчиков почему-то стала затихать. Он прислушался, потом вернулся обратно — музыка зазвучала вновь. Тимоша заткнул уши пальцами — музыка не прекратилась. «Что же это? — подумал мальчик. — Может, это во мне звенит? Но почему же тогда то затихает, то усиливается… А может быть… Может быть, я её слышу сердцем?» Он бросился бежать по аллее к пруду — мелодия потерялась. Белый лебедь, только что вылезший из воды покормиться у своего домика, похожего на собачью будку, недовольно покосился на мальчика. Он знал, что на берегу некрасив и неуклюж, и не любил, когда его кто-то видел. Но Тимоше было не до лебедя. Он кружил по дорожкам, стараясь найти, откуда слышалась грустная мелодия. На полянке, куда сбегались дорожки, печальные колокольчики зазвенели громче. Мальчик прислушался, определил направление и побежал напрямик, по мокрой траве, сбрасывая себе на голову с мокрых кустов потоки воды… Холодные струйки текли за воротник, но он не обращал внимания. Длинный шарф его намок, размотался и волочился сзади, тяжёлый, как пожарный шланг. Тимоша выбежал на окраину парка, к набережной, и внезапно остановился: грустная мелодия звучала будто совсем рядом. На скамейке он увидел девочку в красном пальто и резиновых ботах, которые блестели, как маленькие автомобили. Девочка прижимала к себе большую чёрную папку. На папке была вытиснена лира, а под ней иностранными буквами написано волшебное слово: Музикус. Но самое удивительное — шея девочки была в несколько слоев обмотана таким же огромным, как у Тимоши, шарфом. Колокольчики вызванивали так печально, что у Тимоши просто сердце разрывалось от сочувствия. Девочка обернулась и увидела его, запыхавшегося, мокрого. Музыка прекратилась. — Ты чего? — спросил Дуня, присаживаясь на край скамейки. — Ничего, — ответила девочка. — Как это — ничего! Я же слышу! — Ничего ты не можешь слышать, — сказала девочка. И Тимоше показалось, что это не она сказала, а пролетающий мимо жёлтый лист. — Как это — не могу! От тебя была музыка! Я же точно слышал! — Ничего ты не мог слышать, — сказала девочка. — Меня теперь никто не может услышать. — Почему это? — Голос пропал, — ответила девочка. Тимоша внимательно посмотрел на неё, но всё равно не мог понять, она говорит или нет. Нижнюю часть лица её закрывал толстый шарф. «Но ведь я её понимаю, — значит, говорит», — подумал Тимоша. — Как это — голос пропал? — спросил он вслух. — Так. Совсем. Раньше был, а теперь пропал. Раньше его слышали все, а теперь ни звука… — Но я же слышу! — поразился Тимоша. — Я прекрасно тебя слышу. — Этого не может быть, — ответила девочка. — Теперь меня никто не слышит. Я даже сама себя не слышу. — А! — сказал Тимоша. — Вот мне тоже говорили: «Не может быть, не может быть…» А я, дурак, поверил… И теперь всё!.. — Что «всё»? — Не летаю больше! Раньше летал, а теперь разучился. — Как это ты летал? — спросила девочка. — Это… Просто! Хочешь летать — и летишь… Делаешься лёгкий-лёгкий. Шагнул — и сразу вверх… а потом над крышами, над улицами… в синеву, простор и ветер… — попытался рассказать Тимоша, но понял, что рассказать невозможно. — Вот, — сказал он грустно. — Даже рассказать не могу. Ты поняла что-нибудь? — Поняла, — спокойно ответила девочка. — Летать — это, наверное, как петь! «Нет, — подумал Тимоша. — Я иногда пою с Иваном Карлычем, но это не то. Разве можно сравнить это с полётом!» Они пошли с девочкой по аллее, вышли к набережной, где от реки поднимался белый осенний туман. Он наползал на гранитные берега, поднимался выше и плыл между чёрными влажными стволами деревьев, накрывал опавшие листья, повисал на ветвях кустов. …Мальчик и девочка шли в тумане, как в облаке. Деревья осыпали их мелким, почти невидимым серебряным дождём. Листья плавно опускались на воду реки, и река несла их на свинцовых осенних волнах к морю, как маленькие разноцветные корабли. — Раньше, когда я пела, надо мной загоралась широкая разноцветная радуга, а над ней было такое синее небо, и простор, и белые облака… А мне казалось, что я состою из одного голоса. И могу голосом доставать до звёзд. «Ух ты! — подумал Тимоша. — Так я петь не умею». — Похоже, я когда летел, у меня такое же было, — сказал он девочке. — Конечно, похоже, — ответила она. — Потому что это — счастье. Вот моя бабушка, которая в деревне живёт, вышивает так и плетёт кружева… И у неё на кружевах — синева, простор и ветер… Она мне и сказала, что это — счастье… А испытать его способен только тот, кто умеет что-то делать лучше других, как никто до него не умел… Девочка опустила голову. — Этим летом бабушка собиралась сплести кружевную радугу. Я должна была ей петь, а она бы плела… Но теперь всё пропало. — Что пропало? — спросил Тимоша. — Я же сказала: голос пропал. Я пела, у нас в музыкальной школе на концерте. И у всех были такие радостные и добрые лица. И надо мной загорелась радуга. Но вдруг один мальчик вынул пластмассовую трубочку и плюнул в радугу… И она сразу погасла. — Эх! — Тимоша сжал кулаки. — А я бы ему!.. — А что толку… — печально сказала девочка. — Радуги всё равно больше нет… — Она помолчала и добавила: — А этого мальчишку пожалеть надо. — За что это? — хмыкнул Тимоша. — Да ведь он же плеваться стал от скуки. А скучал потому, что ничего не видел и не слышал. Ведь радугу-то видели не все, кто сидел на концерте, а только те, кто музыку чувствует. А этот совсем, считай, калека — слепой да глухой… Вот он и плевался. — Всё равно. Надо бы ему крепко наподдать. Не понимает, так учился бы, старался, а то ишь расплевался! — сказал Тимоша. — Жалеть его ещё! За что? За то, что он радугу погасил? У меня вот тоже был такой случай… — И Тимоша хотел рассказать девочке про Барабашкина, но подумал и не стал. Не мужское это дело — про неприятности рассказывать. — Ничего, — сказал он. — Я тут с одним физкультурником познакомился, и он обещал со мной заниматься. Вот я стану сильным — тогда посмотрим… — А я, наверно, стану деревом, — сказала девочка. — Как это? — не понял Тимоша. — Мне теперь все говорят и в школе, и дома: «Ты как плакучая ива». Вот я и стану плакучей ивой. Деревья ведь тоже поют, хоть их и не слышно. — Как это — не слышно? Очень даже слышно, — сказал Тимоша. — Один раз мы с Иваном Карлычем гуляли в лесу, и я слышал, как сосны пели старую морскую песню. А берёзы пели про деревню. — А маленькие клёны, — сказала девочка, — маленькие клёны всегда хлопают листочками, как в ладоши. — Угу! — подтвердил Тимоша. Хотя, честно говоря, он только что всё это выдумал, чтобы утешить девочку. На всякий случай он сейчас прислушался, но деревья, обступившие их со всех сторон, молчали… — Они сейчас молчат, — сказала девочка, точно прочитав Тимошины мысли. — Они нас слушают. — Знаешь что… — предложил Тимоша. — А давай, ты попробуешь спеть. Я услышу. Споёшь? — Нет! — покачала головой девочка. — У меня ничего не получится. У нас в музыкальной школе сегодня вечером концерт. Я должна была петь… Но все уже знают, что у меня пропал голос… — Постой! Мало ли что знают! А ты приди! И запоёшь! — Запою, да никто не услышит… — Я услышу! — заторопился Тимоша. — Я приду и сяду в зрительном зале, и у тебя всё обязательно получится! — Ты один так думаешь. А зрительный зал большой. Все как засвистят! Зашикают… — сказала девочка печально. — Один человек не зритель… — А я приду не один, — придумал Тимоша. — Я с друзьями приду! Они у меня знаешь какие музыкальные! Ого! Рекс один чего стоит! Так исполняет!.. А Иван Карлыч?! Да его пра-пра-пра-(и так далее) дедушке сам композитор Бетховен песню написал! — Правда? — ахнула девочка. — Правда! Ты иди на концерт, готовься, а я мигом за ними сбегаю! — Спасибо тебе, — сказала девочка, — но только всё равно ничего не получится. Только я выйду на сцену, как мальчишки начнут смеяться. — Да что же это такое! — возмутился Тимоша. — Что же ты раньше времени-то в плакучую иву превращаешься?! Он схватил девочку за руку. — Слушай, а как тебя зовут? — Катя, — еле слышно ответила она. — Ах ты, Катя, Катерина… — вдруг неожиданно для себя лихим голосом пропел Тимоша. — А меня — Тимофей. В переводе это означает «простодушный», но я бы о себе этого не сказал! Показывай, где твоя музыкальная. — Он потянул Катю за руку. Вот они перебежали горбатый гранитный мост, помчались по короткой улице с разными старинными домами, где балконы поддерживали бородатые дядьки с такими же мощными бицепсами, как у Тимошиного знакомого физкультурника. У дверей дома, похожего на пианино и на торт одновременно, где среди всякой лепнины и завитушек не сразу и разглядишь вывеску: «Детская музыкальная школа», они остановились. — Ну! — сказал Тимоша. — Давай, лети! Готовься и не волнуйся. А я сейчас! Мы скоро придём. Всё будет хорошо. И мы все будем с тобой рядом. Катя послушно открыла тяжёлую высоченную дверь и шагнула через порог. — Только ты, пожалуйста… Пожалуйста… — прошептала вдруг девочка хрипловатым, совсем не колокольчиковым голосом и схватила Тимошину руку своей холодной и мокрой, словно утопающий соломинку… — Ты приходи! Начало в полвосьмого. — Да, я совсем скоро, — ответил мальчик. |
||
|