Марк Азов Гюрза

Старшина нашел у меня под подушкой Анатоля Франса. Под подушкой, вообще, не положено ничего держать. И если бы старшина нашел там сухарь или обмылок, даже письмо из дому, я получил бы наряд вне очереди, драил бы кафельный пол в коридоре после отбоя, когда все спят. Но Анатоль Франс совсем другое дело, Анатоль Франс открывает старшине необозримый и ничем не ограниченный простор для утверждения своего превосходства над всем окружающим миром.

Он пришел на занятия сияющий, как начищенный сапог, книгу нес торжественно перед грудью, как полковое знамя.

— Ну-ка, Анатоль Франс разбери и собери затвор, а мы засечем время.

За то время, пока я собирал тот проклятый затвор, можно было прочесть всего Анатоля Франса.

Но не понадобилось. В течение трех секунд ко мне навечно приклеилось прозвище — Анатоль Франс.

— Анатоль Франс, два шага вперед! Будешь выполнять команды, а мы посмотрим. Смирр-рно! Напррраво ррравняйсь!.. Что у тебя с головой?

— С головой все в порядке, товарищ старшина! А у вас?

— Отставить разговорчики! Где у тебя правое ухо?

— Справа, товарищ старшина! А что, должно быть слева?

— Умный нашелся, Анатоль Франс. По команде «равняйсь» правое ухо должно быть выше левого. Не знаешь, а еще Анатоль Франс. Учишь вас, учишь…

Думаю некоторые из моих товарищей, если уцелели в войне, при звуках этого имени мигом вспоминали:

— А как же? Знаем! Анатоль Франс! Мы с ним служили в одной роте. Большого ума человек. Никто по команде шагом марш не начинал движения с левой ноги. А ему хоть кол на голове теши. Зато никого столько не гоняли бегом и по-пластунски, сколько этого Анатоля Франса.

Так вот, ребята. Навыки собирать затвор допотопной трехлинейки, хождения с левой ноги и даже держания правого уха выше левого, на фронте как-то вроде и не понадобились. А вот ползанье по-пластунски стало даже не средством передвижения, а образом жизни.

«Мы пол Европы по-пластунски пропахали» — из песни слова не выкинешь.

Я видел войну сквозь сетку травы, беззащитная земляника на ниточке стебелька висела у рта моего, и я боялся пошевелить губами… А больше было голой земли, ржавой «колючки» над головой, снега, смешанного с кровью и соляркой…

…Но все это предстояло там, в цивилизованной Европе, а здесь была Азия. В промежутках между приступами тропической малярии, кровавым поносом и гарнизонной гауптвахтой я ползал, как серо-зеленый варан по предгорной равнине на краю пустыни Кара-кум, и поднимая голову, мог увидеть на горизонте Туркмено-Хоросанские горы — великий и ужасный Копетдаг.

Но головы поднимать не хотелось, потому что в спину, между лопатками, где поседела от соли гимнастерка, скалился желтый зверь с огнедышащей пастью — ашхабадское солнце. И, ей богу не вру, мне казалось, оно рычало, пожирая мое иссохшее существо.

Я стал плоским, втиснутым в серый прах, среди иссохшей травы, верблюжьего помета и редких скелетов саксаула. Земля, по которой я полз, была, как засохший сыр в дырках просверленных мышами, тарантулами, землеройками. Скорпионов я уже и не замечал, и даже о змеях не думал. Хотя мне говорили не раз:

— Опасайся гюрзы. Гюрзы боятся даже змееловы. Гюрза способна прокусить себе нижнюю челюсть, лишь бы вонзить ядовитый зуб в руку человека. А от яда гюрзы кровь останавливается в теле…

Но кто кого боялся больше? Вся живность, которой кишела эта дырчатая земля, шарахалась от меня, потому что во всем Ахалском оазисе не было других таких больших ящериц, как мы, ползающие солдаты.

Интересно: думал ли Господь Бог, создавая человека, что станет венец его творения «гадом, ползающим по земле»?

Нет, кое в чем Создатель не прошиб: вечен лишь Он один, остальное кончается когда-нибудь. Наши гонители сами уставали лютовать, и даже солнце к концу дня сваливалось за Саандак, ближайший хребет Копетдага. И тогда начиналось пиршество света. Горы загорались изнутри, будто вставили в них лампочку, и, вместо гор, на краю неба теплились малахитовые ночники. Цвета светящихся громад менялись, как будто там угасает костер: багровые угли начинают подергиваться сиреневым пеплом, между ними проскакивают язычки зеленого пламени — сгорает последнее облачко в небе, фиолетовая ночь окружает нас, и вся земля становится косточкой внутри черной вишни…

Через несколько лет, то есть через вечность, отделяющую жизнь от смерти, в Москве открыли музей Николая Рериха, все увидели светящиеся горы, и экскурсовод сказал:

— Это сказочный взгляд художника.

Бред. Ничего сказочного. Святая правда.

К тому времени, когда загорались горы, наши кости, оторванные от остывающей жаровни поля, мы могли уже перегрузить на солдатские койки.

Портянки, вынутые из английских ботинок «улыбка Черчилля» можно было выстроить стоймя у двери — солдатский пот превращал их в соляные столбы.

И однажды, я так натер ноги, что старшина «через не хочу» направил меня в санчасть.

И вот тогда это произошло.

Я хромал мимо низенького дувала, за которым виднелись зеленые кудряшки виноградника. Дувал, сложенный из саманных кирпичей, помесь глины с навозом, во многих местах осыпался — заходи, пожалуйста, спелые ягодки — «дамские пальчики» манят тебя, дурака: ешь-не хочу, виноградник ничей, колхозный.

У меня кружилось голова от солнца, пот стекал на лицо из-под пилотки, а грозди были наполнены влагой, влага светилась сквозь кожуру каждой ягоды, прильнувшей к сестре своей, такой же соблазнительно прекрасной.

Я протянул руку, мои пальцы уже обнимали гроздь, бережно, чтобы ни одна ягодка не упала, и вдруг обмер, словно во мне остановилась кровь… Два глаза смотрели мне в душу из виноградной листвы, два осторожных глаза с вертикальными прорезями зрачков. Почудилось на мгновенье — глаза эти выросли у лозы, обвивающей подпорку. Но, чего я уж никак не ожидал — не лоза оказалась с глазами, а голова змеи, скуластая с раскосым прищуром азиата, смотрела на меня, свесившись с ветки. Гюрза, она самая! Вот где довелось встретиться… Вернее, самец гюрзы, он был мощней и толще лозы виноградной, и длиной, когда сполз, метра полтора не меньше, в чешуйчатом панцире цвета серозема и боевой бурой раскраски. Но рассмотреть эту линию смерти во всей красе ее мне еще предстояло…

Говорят, удав гипнотизирует кролика. Мура! Просто кролик еще надеется: если сделать вид, что тебя нет, удав не бросится. Вот и я застыл, как в детстве по команде «замри».

— Не смущайся, — прошелестела гюрза, — присаживайся, в ногах правды нет.

Что она знает про ноги? У змей их нет.

Я сел покорно на остатки дувала.

Можешь переобуться, — разрешила змея.

Я и сам понял, что не ступлю и шага, пока не перемотаю портянки.

— Довести свои ноги до такого состояния может только начитанный мальчик, — сказала она. — Жаль лишь, что вы, теперешние, не читаете Библии.

— Кто вам сказал, что я не читал?

— О! В таком случае, разговор становится интересным. Тебе наша встреча ни о чем не напоминает?

Я вспомнил, где видел такую картинку. С дерева свешивается Змей, под деревом голая дама.

— Так это были вы?!

— Положим, тогда у меня были ноги, и не было необходимости лазать по деревьям. Это сейчас я охочусь на птичек. Воробушки повадились расклевывать виноград. Нехорошо. Их надо кушать за это, воробушков.

Выходит, змей охотился на воробьев, затаившись среди зеленых звезд виноградных листьев. И, хотя он разговаривал со мной гораздо приветливей сержантов, старшины и даже офицеров, я предпочел предпринять отступление за дувал…

— Пос-с-стой, — просвистело мне вслед. — Давай побеседуем всласть, как пресмыкающийся с пресмыкающимся.

Мой собеседник стал сползать на землю, освобождая виноградную лозу от своих холодных объятий.

— Бог с ними, с воробушками, пусть еще попрыгают… А ты скажи, кто, по-вашему, первый человек на Земле?

— Товарищ Сталин, Верховный Главнокомандующий…

— Не морочь мне голову, я тебе не старшина. Отвечай не по уставу, а по Библии. Кто венец творения?

— Адам.

— Дался вам этот ваш Адам. Кого не спросишь Адам. Сколько я уже перекусал таких умников!

— Там так написано, я не виноват. Но, может, вы подскажете, вам виднее?

— Подсказывать нехорошо. Учить надо. Сказано в писании: «Змей был мудрее всех зверей». Утром шестого дня творения, когда Адама еще и в помине не было, я уже ходил на двух ногах и умел говорить, чего другие звери не умели. Короче, я был тогда венцом творения. — Змей вдруг ударил в меня лучом из вертикальных прорезей глазниц. — Утро мира, ах, какое оно было это утро мира! Горы, тогда еще мягкие и горячие, сияли остывая, и твердели под солнцем, пока Бог вертел Землю на гончарном круге.

— Говорят, она до сих пор еще вертится.

— Возможно. А воздух можно было пить из небесной чаши. Все зверьки и звери стояли столбиками, дыша утренним, сладким воздухом., и никто не отравлял нам питье, ни один дымок, пока не было человека — «И увидел Бог, что это хорошо» — записано в Книге Книг, и тут бы Ему остановиться: от добра добра не ищут, — а Он: «Создадим человека по образу и подобию нашему»… Взял и все испортил. Он создал их мужчиной и женщиной, но это были довольно бессмысленные существа, если разобраться, «они были оба наги, Адам и жена его, и не замечали наготы своей». Не заметили, что на них нет штанов. Чем они, в таком случае отличались от животных?

Змей разлегся пожарным рукавом в винограднике и продолжал разглагольствовать.

— Ничего, что ты со мной на вы, а я с тобой на «ты», мой мальчик? Все же я старше на пять тысяч семьсот с хвостиком. Я, можно сказать, живой свидетель зари человечества. Все было так, как написано: «…посадил Господь Бог сад в Эйдане с востока, и поселил там человека, которого создал. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево приятное на вид и годное в пищу. И заповедал Бог человеку, сказав: «от всякого дерева сада ты можешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь»… Я правильно излагаю?

— Вам виднее…

— А теперь вопрос на засыпку: зачем сажать в раю ядовитые деревья?

— Вы спрашиваете у меня?

— А что, в вашей роте есть еще один такой скептик, Анатоль Франс в обмотках?

— Я бы спросил, а вся рота — нет.

— И тебя бы заставили ползать по-пластунски «от забора до обеда» за разговорчики в строю. И меня Господь Бог вот уж пять тысяч семьсот лет гоняет ползком по-пластунски за то, что я шепнул бабе: «Ешь, дура, ничего с тобою не сделается». Он сказал: «:Проклят будешь! На чреве твоем будешь ползать, вражду положу между тобою и женою, и между потомством твоим и потомством ее: она будет разить тебя в голову, а ты будешь язвить ее в пяту".

— А как вы узнали, что плоды не ядовитые?

— Попробовал.

— И не побоялись умереть?

— Что я, дурак? Я подобрал одно червивое, которое уже валялось на земле. Если червь не сдох, так чем я хуже червя?

И, правда, гюрзу с червем не спутаешь никак. У червя ни головы, ни глаз А у этой бдительная физиономия начальника милиции города Геок-Тепе, только у того глаза вдоль, а у этой — поперек.

— Он бы не стал ни с кем делиться, — сказал я. — Поставил бы у дерева постового и никого не подпускал, пока все не обобрал.

— О ком это ты?

— О начальнике милиции.

— Нашел с кем сравнивать… Кто мудрее всех зверей? Кому известны все замыслы и помыслы Божьи? Мне — или его голым пупсам, вроде тех целлулоидных, что продаются в магазинах? Как они у вас называются?

— Потребительская кукла..

— Вот вы и были бы все потребительскими куклами, если бы я не уговорил тогда Еву откусить от плода добра и зла… Кто открыл глаза людям? Кто им дал понять, почему Бог наложил запрет на это дерево? Кто сказал «Знает Бог, что в день, в который поедите от того дерева, откроются глаза ваши, и вы станете подобными Ему самому, познаете добро и зло».

— А вы откуда все это знали? Вы у Бога под стулом сидели?

— Ты что, еврей?

— Как вы догадались?

— Для этого ни в паспорт не надо заглядывать, ни в штаны. Кто еще столько вопросов задает?

— Так ну?

— Я бы не хотел вдаваться. Дело сугубо личное.

— Почему личное, если пострадало все человечество?

— Тебе мало, что ты еврей, так ты еще интеллигент. Не сдохнешь, пока не узнаешь, чего тебе знать не положено… — вертикальные зрачки сузились и остановились. — Ну ладно, сначала расскажу, а потом ужалю. Есть вещи, которые живым знать не положено.

Мне говорили, что когда-нибудь этим кончится, но чтобы так сразу…

… Ерзая задом, я стал сползать за дувал. Гюрза из пожарного рукава превратилась в пружину.

— Сиди! Теперь я буду спрашивать, а ты отвечать.

— Что такое Древо Познания Добра и Зла?

— Ну, …познания добра и зла.

— Старшина тебе кланялся. Любовь — вот что такое древо познания! Как только я откусил, так сразу и понял. Недаром в библии так и пишут: «и познал он ее». Хотя, ты еще пацан, что ты можешь знать? Вот еще вопрос на засыпку: любовь — это добро или зло?

— Если судить по литературе…

— Давай хотя бы по литературе.

— Вообще-то — добро, но может обернуться злом. Ромео и Джульетта отравились. Отелло убил Дездемону…

— Вот ты и допер своим умом: и то, и другое! Бог разрешил людям плодиться и размножаться, как скотам, но запретил и на пол лаптя приближаться к тому, что называется Любовью! Потому что после этого для них не станет Бога. Мужик будет молиться на бабу, баба — на мужика.

— А вам жалко? Пусть молятся.

А мне не обидно, по-твоему? Бог создал каждой твари по паре. И только я был единственный холостяк, один одинешенек на всей земле. Человеку Бог сказал: «Оставит человек отца своего и мать свою, — (это притом, что ни отца, ни матери у Адама и в помине не было, Он его сам только что слепил из грязи) — и прилепится к жене своей, и станут они одной плотью». А мне разве не хотелось прилепиться к плоти… Я виноват что ли, что она ходит голая?..

— Минуточку. Вы же соблазняли Еву не для себя, а для Адама!

— Замнем для ясности.

— Как «замнем»? Библию читают миллиарды людей.

— Начитанные… А ты ее видел? Когда бродит по саду соблазн, изваянный, самым искусным скульптором из плоти и крови так, что жилка на шее трепещет, а розовые соски стреляют в тебя, и никуда ты от них не убежишь…

Змей, как бы это сказать, разлимонился и стал расползаться на солнце, которое лужицей ртути скопилось к тому времени в центре небосвода и парализовало все живое на земле. Самое время уносить ноги…

Но гюрза мигом превратилась в пружину…

— Сиди

— Сижу, а что?

— Сколько было сыновей у Адама?

— Двое: Каин и Авель.

— Плохо читал. «И познал Адам еще жену свою, и она родила сына, и нарекла ему имя Шейт».

— Значит, трое.

— А у Евы?

— Тоже трое.

— Четверо.

— Как это? От кого еще один?

Мне почудилось, что змея смеется. Но это она лишь показывала ядовитый зуб.

— А ты не заметил, сколько среди людей потомков Змея? Им не обязательно иметь вертикальные зрачки и ходить на чреве. Даже совсем наоборот: законные сыны Адама ползают по-пластунски. Прощай, ты слишком много спрашивал…

От меня до гюрзы было всего пол шага, а гюрза прыгает на длину своего туловища и летит, как копье…

Но тонкий, чуть слышный звон уловили уши. Гюрза, скользнув к дувалу, спрятала голову.

Прямо на нас шла молодая туркменка в длинном красном платье с нагрудником из множества желтых монет, словно стайка золотых рыбок, пикирующих от ее шеи к талии… В руке у женщины была палка, тяжелая, потолще самой руки. Сторож или жена сторожа.

— Думаешь, пронесло? — прошипела гюрза. — Уже эшелон подают для маршевой роты. А там уж «летай, иль ползай — конец известен».

Она всосалась в едва заметную щель… Я даже не успел удивиться тому, что гюрза цитирует Горького. Всего человеку не узнать никогда, так чему удивляться?