Ольга Черенцова Портрет

Ветер колол пылью глаза. Трепал техасский флаг на столбе, смахивая с синего прямоугольника белую звезду. Разбрасывал по пустыни шары перекати-поле.

«Ну и местечко», — подумал Олег, оглядываясь. Торчать в этом захолустье несколько дней совсем не прельщало.

— Подвезти? — обратился к нему мексиканец-таксист.

— Да нет, спасибо, — отклонил Олег. Снял пиджак, промокнул носовым платком капли пота на лбу и, проклиная жару, направился к ряду прокатных автомобилей. Разыскал «ниссан» — лимонного цвета, под стать солнцу — и недовольно поморщился. Ведь просил же служащую аэропорта подобрать машину потемнее! Одарив его улыбкой, та пообещала: «Будет сделано, сэр». Подобная халатность вызывала раздражение. Впрочем настроение было подпорчено с утра. Перед отъездом он не успел помириться с женой и знал, что будет за это расплачиваться, когда вернётся из командировки. Рита обычно подолгу дулась, вынуждая его просить прощение, даже если он не был виноват.

Он включил до отказа кондиционер и покатил по пустынному шоссе, разбивая носом «ниссана» летящий навстречу песок. Впереди плёлся грузовик. За ним тянулась дорожка из сена, падавшего клочками из переполненного кузова. Олег резко набрал скорость и, обгоняя, поймал краем глаза приветливую улыбку водителя. «Народ там на редкость душевный», — припомнил он слова стюардессы, решившей, что он переселяется в Западный Техас.

Вдоль дороги бежали песчаные холмы и уносились вдаль к горизонту, где вырисовывался смутным очертанием городишко — кучка низкорослых зданий. На засохших кустарниках висели обрывки газет, пустые пакеты из-под чипсов и драные рубашки, махавшие вслед рукавами. Солнце било в глаза, стирало названия на дорожных знаках, и Олег чуть не проскочил нужный поворот.

В гостинице было безлюдно, пахло затхлостью.

— С приездом, сэр! — поприветствовал его сахарной улыбкой клерк. Пока он оформлял все бумаги, Олег глазел через окно на круг бассейна, рассечённого пополам оконной рамой, и на загоравшую на топчане девушку. Она неподвижно лежала с раскинутыми в стороны руками, напоминая Риту. Та также обожала жариться на солнце, не слушая пугавших раком врачей. «Если суждено, так суждено», — упиралась она, когда Олег, замечал, что не следует рисковать. Прочитывая в каждом совете скрытую критику, его жена делала всё наоборот.

В номере попахивало хлоркой. Было душно. Он включил телевизор, и белокурая дикторша радостно известила, что осадков в ближайшие дни не ожидается. «То ещё местечко», — повторил Олег, глядя на безликую картину на стене. На ней — рыжая пустыня, перерезанная лентой дороги, по которой он пилил из аэропорта.

До совещания оставалось три часа. Чтобы скоротать как-то время, он решил прокатиться по городку. Полистал брошюрку, рекламирующую местные достопримечательности, и с удивлением наткнулся на объявление: «Выставка русских авангардистов».

«Ну-ну, — скептически усомнился Олег, — в этой-то дыре».

Он отодвинул штору на окне. Солнечные лучи, ворвавшись в комнату, обнажили тропинку на ковре, протоптанную подошвами посетителей, пятна на байковом одеяле и царапины на ручках кресла, прильнувшего велюром к его спине, когда он опустился в него, чтобы позвонить Рите. «Слушаю», — протянула та. Изучив все её повадки, поведение, мысли за двадцать лет жизни вместе, он знал, что она сидит в халате на кухне, и, поцеживая крепкий кофе, мрачно пытается разрешить проблему, как убить долгий, ничем не заполненный день. Те годы, когда они оба трудились на износ (он вкалывал по ночам на заводе, а она стояла за кассой в супермаркете), канули в прошлое вместе с Ритиным хорошим настроением. Одновременно с его продвижением по службе, с приобретением большого дома и «мерседеса», о которых Рита мечтала ещё в России, в его жизнь вошло хроническое раздражение жены по любому поводу. От её нападок он заслонялся шутками, выводившими её из себя ещё больше. Или скрывался в кабинете, где подолгу сидел у компьютера, с которым она соперничала, обвиняя Олега в том, что все его помыслы сосредоточены на любимом «ящике». Пока она брюзжала, раздосадованная его нежеланием раздувать скандал, он с грустью думал о том, что навсегда потерял ту Риту, какую знал много лет назад.

«Ты, как всегда, не слушаешь! — кипела она. — Моя жизнь тебя совершенно не колышет! Ты даже понятия не имеешь, как мне тошно!»

«Может, тебе устроиться на работу? А то целый день сидишь одна», — говорил он, зная, что она отвергнет.

«Зачем? Ты что, мало зарабатываешь?!»

«Дело не в деньгах, ты была бы занята. Ну, если не хочешь работать, пойди в колледж, на курсы».

«Почему ты постоянно меня куда-то гонишь?! У меня и так предостаточно дел! Кто здесь готовит, убирает?» — сердилась она. И он не подчёркивал, что она давно уже не приближается к плите, что они часто ходят в рестораны и что их дом убирает пожилая эмигрантка.

— Слушаю! — резко повторила она в трубку.

— Это я, — сказал он, притворяясь, что забыл о вчерашней ссоре. — Ну как ты?

— Нормально, — сухо ответила она.

— Соня звонила? — спросил он.

— Звонила.

— На праздники приедет?

Дочь он боготворил, баловал к неудовольствию жены. А после того, как та поступила в университет и уехала от них, изнывал от тоски по ней и, привязывая к себе заботой, регулярно посылал ей в поддержку деньги.

— Приедет, конечно.

Смягчившись, она поинтересовалась, как он добрался.

— Добрался без проблем. Жарища здесь страшная, прямо, как в духовке.

— Что ты хочешь, это же Техас, — сказала она и с подозрением спросила, что он собирается делать вечером.

— Пойду поужинаю. Что ещё здесь делать? А чем ты займёшься?

— Поеду по магазинам… впрочем, не знаю, удастся ли. Ты же не проверил машину, там что-то стучит, — проворчала она.

— Не волнуйся, всё в порядке, я проверял на прошлой неделе. Но, если беспокоишься, поезжай в мастерскую, она же за углом, — посоветовал он. И с горечью отметил, что каждый раз, когда он отправлялся в командировку, они, как актёры на сцене, повторяли слово в слово один и тот же диалог.

— Ну вот ещё! Деньги на ветер кидать!

— Тогда подожди, когда я вернусь. Ну пока, вечером позвоню.

По городу сонно плелись друг за другом автомобили. Обогнать их не было никакой возможности, и Олег потащился за ними, удивляясь изобилию светофоров, вынуждавших тормозить каждую минуту. Остановившись у одного из них, он рассеянно стал глазеть на расставленные на углу улицы картины — безликие, как и пейзаж в номере гостиницы.

— Не купите? — подскочил к нему усатый ковбой в остроносых сапогах. — Всего-то двадцать долларов за штуку. Дешевле нигде не найдёте.

И вспыхнул спасением зелёный свет, избавляя Олега от ненужной покупки.

Он поплутал по переулкам, безуспешно разыскивая музей, и, повернув в досаде назад, очутился на том же месте, где стоял длинноусый ковбой. Пришлось обратиться к нему за помощью. Оказалось, что серая одноэтажная коробка, которую Олег принял издалека за учреждение, была музеем.

— Натюрмортик не нужен? Для гостиной. Так уж и быть, уступлю за десять долларов, — расщедрился ковбой и протянул картинку размером с обложку журнала, на которой повисла над кактусом миниатюрная колибри. «Рите понравится», — решил Олег. Та была помешана на птицах и заполонила их изображениями весь дом. Они летали на дешёвых картинках, наподобие той, которую навязал ему ковбой, украшали узором посуду, лежали вышитые на одеялах и подушках или сидели статуэтками на шкафах. Птиц этих он не выносил, считал их полной безвкусицей, но терпел, зная, какую они приносят жене радость.

Расплатившись с ковбоем, он подъехал к музею. Перед входом стояла, застыв в вечном танце, скульптура балерины. Рядом, покрыв её разводами теней, торчала одинокая акация. Она же посадила несколько теневых пятен на рубашку Олега, когда тот проходил мимо. Олег толкнул дверь, вошёл внутрь, огляделся и… замер на месте, как и балерина на улице.

— Добрый день, — улыбнулась ему дама с гирляндой стеклянных бус на шее. Представившись директоршей музея, она затараторила о том, как рада, что он пришёл и каким успехом пользуется их выставка. Пока она трещала, он озирался в изумлении по сторонам.

— Не каждый музей может похвастаться такой изумительной экспозицией! — провозгласила она и с гордостью сообщила, что выставленные работы принадлежат местному бизнесмену, жившему много лет назад в России.

— Вы не представляете, какому он подвергал себя риску, когда вывозил из Союза эти бесценные полотна! В то время оттуда практически невозможно было что-либо вывезти! — воскликнула она.

— А как его зовут?

— Он — наша местная знаменитость! — с восторгом доложила она и назвала знакомое имя.

«Джим Грэйли!» — вспомнил Олег, когда тот пророкотал раскатистым голосом, переступая порог их квартиры в Москве. «Это ваши работы?» — спросил он тогда, вперившись цепким взглядом в акварели на стене, и сказал, что готов их все купить. «Я очень извиняюсь, но они не продаются», — отклонила мама Олега. И объяснила, что это работы её покойного отца — живописца, театрального художника.

«А, может, передумаете?» — настаивал Джим, с восхищением глядя на маму. Он зачастил к ним в дом. Бесстрашно, наравне с мамиными друзьями-художниками хлестал водку. Скупал их холсты. Ухаживал за мамой. «Я разведусь, — клялся он, когда пил. — Жена меня совершенно не понимает».

Он был высок, сухощав, с длинными паукообразными руками и ногами, с каменно-крепким подбородком, с бежевой крупой веснушек на загорелом, красиво-некрасивом лице. Олегу он не нравился. Любовь к маме обострила его чутье, и он видел в Джиме то, что предпочитали не замечать мамины друзья, стремившиеся продать свои работы — человеком он был ненадёжным. Для тех же он был благодетелем, переправлявшим их труды на Запад. Их также покоряло его умение залихватски пить водку и гулять все ночи напролёт, будто не надо было ему спозаранку вставать и мчаться на службу. Хотя ни для кого не было секретом, что, как только он оказывался в объятиях родной страны, он мгновенно перевоплощался в консерватора и добропорядочного семьянина, далёкого от искушений и грехов, каким его знали жена, дети, сослуживцы.

В Москву он ещё наведывался несколько раз. Скупал живопись, веселился, также ухаживал за мамой Олега. А в один прекрасный день без предупреждения пропал, навсегда вернувшись в свой благоустроенный мир, идеально скроенный для него, как и его элегантные костюмы.

«Должно быть, он уже глубокий старик», — подумал Олег, но спрашивать не стал.

— Он уже довольно пожилой человек, — прочла его мысли директорша музея. — Родился он здесь, потом уехал в Нью-Йорк, а вот сейчас вернулся назад. К нам все возвращаются. Есть что-то такое притягивающее в нашем городке. Его никто не может забыть. Вы не находите?

— Да-да, — из вежливости кивнул Олег. Довольная, она сказала, что, хотя их городок не может похвастаться Метрополитеном, искусство в их краях ценится ничуть не меньше.

— Мы постоянно организовываем туры, лекции. Не хотите стать членом нашего местного союза художников? Будете получать скидку на всякие мероприятия, — начала она агитировать и, вдруг обратив внимание на его акцент, спросила: — А вы сами откуда будете?

— Из России.

— Надо же! Из какого города?

— Из Москвы.

— Ну и как вам у нас? Нравится? Не скучаете по родине? — посыпался град знакомых вопросов.

Удовлетворяя её любопытство, он рассказал, что осел в Калифорнии, работает программистом и часто ездит в командировки по стране.

— В Техасе впервые? — не унималась она.

— Впервые… жарковато у вас здесь.

— Да, жарковато, но в нашем городке не так как в Далласе или Хьюстоне. Нет этой жуткой влажности и нет этого движения. Там вообще невозможно по улицам ездить, сплошные пробки. Вообще вам ужасно повезло очутиться у нас именно в то самое время, когда открылась выставка. Пойдёмте, я вам покажу все работы!

Она повела его по залу, забрасывая подробностями о жизни тех, кого он знал — искривлёнными временем, слухами и её воображением.

— Если бы вы только знали, в каких невыносимых условиях им приходилось создавать свои шедевры! Господи, сколько всего им пришлось пережить! Посмотрите на эти лица! — указала она на снимок на стене. Он взглянул на фотографию, с которой смотрели на него те, кто пил и веселился все ночи напролёт в квартире, где он жил в ту пору с мамой. И тотчас заныла старая рана, дававшая о себе знать при малейшем воспоминании. Будь то подброшенный ветром запах маминых духов. Выпавший из книги её снимок. Звук её любимой мелодии. Сон о ней. И «Страна Шутов».

«К нам, к нам в страну Шутов!» — прозвучал в его памяти хор карнавальных масок, зазывавший из окна хмурую толпу на остановке троллейбуса. Накатил поток воспоминаний. Как одно за другим подкатывало к их подъезду такси с гостями. Как мама — улыбчивая, гостеприимная, сияющая синевой глаз — распахивала дверь. Как из-за фанерной стены шипела соседка: «Хулиганьё! Управы на вас нету!». Как на пороге вырастал участковый — полный мужчина с багровым, круглым лицом. «Нельзя же так, товарищи», — отчитывал он, шаря с восторгом выпуклыми глазами по маминой фигуре. И не совсем убедительно отнекивался, когда ему всовывали в руку стакан, певуче обыгрывая его музыкальное имя:

«Сулико, Сулико,

Ну-ка выпей. Хорошо?»

«Ну что вы, право, товарищи, — не поддавался он соблазну, — я ж при исполнении».

«Ну почему мы не можем жить, как все нормальные люди?!» — сердился на маму Олег. Хотя в глубине души ему намного милее была бурлившая в их квартире жизнь, чем постное существование, которое он наблюдал в домах своих одноклассников.

«Обещаю, это в последний раз, — каялась мама. — Ты прав… что-то совсем мне плохо…. купи мне пожалуйста нарзану».

Он спускался во двор с авоськой пустых бутылок. Встраивался в очередь из мужиков с сизыми лицами перед окошком, из которого вышвыривали в обмен на бутылки несколько рублей. «Ни стыда, ни совести, детей присылают. Скажи матери, что б в следующий раз сама приходила», — сердилась женщина в окошке. На полученные деньги он покупал в гастрономе сыр, масло, хлеб и минеральную воду, чтобы накормить маму. Маму он боготворил, жалел и не осуждал за шквал гостей по ночам, за постоянное отсутствие денег, уплывавших неизвестно куда, за всё то, о чём судачили на лавочке стучавшие на них соседи. Хотя порой он завидовал налаженной, спокойной, до скуки предсказуемой жизни своих друзей.

Вот так и жили, отстраняясь вечным праздником в «стране Шутов» от того, что протекало за стенами их квартиры.

— Ну вот, здесь мы вроде всё посмотрели, — сказала директорша и, воодушевлённая вниманием Олега, повела его в следующий зал, где висели знакомые холсты. Пейзажи, увековечившие московские дворы и переулки с невидимыми следами его ног на асфальте. Сюрреалистические натюрморты с кувшинами-людьми и портреты.

Он пробежал взглядом по всем работам и замер.

— Вам нравится этот портрет? — обрадовано заметила директорша. — Какие глаза у этой женщины! Как живые! Это работа Григория Вишницкого. Редкостный талант. Это портрет его жены.

— Жены? Этого никак не может быть! — вырвалось у Олега. — Вы ошибаетесь.

— Ну что вы, это точно его жена, — удивилась она.

— Это какая-то ошибка, — повторил Олег.

— Почему вы так думаете? — с недоумением спросила она.

Он не ответил, и она ткнула пальцем в сторону таблички с названием.

— Вот, убедитесь сами… Григорий Вишницкий «Портрет жены», — прочла она вслух.

Утром солнце прытко взобралось на прозрачное небо, накатывая жару на не успевший остыть за ночь город.

Округлая, добродушного вида мексиканка принесла поднос с завтраком. Пока она аккуратно расставляла посуду на столе, Олег рассеянно следил через окно за двумя детьми, стрелявшими друг в друга в бассейне из водяных пистолетов. Неподалёку от них раскинулась на топчане красивым манекеном та же девушка, успевшая за один день покрыться шоколадным загаром.

— Приятного аппетита, — пожелала мексиканка и затопталась на месте, ожидая чаевых. Он протянул ей несколько долларов, и она сдержанно улыбнулась.

Завтрак на удивление оказался вкусным, и даже недурно был заварен кофе. Он залпом выпил две чашки и, хрустя поджаренными ломтиками бекона, уставился на пейзаж на стене, на котором пыльная, однообразная дорога, проползавшая змеёй через пустыню, привела его в невидимый на карте городок. Протянутая его воображением за пределы позолоченной рамы, она закинула назад — в Москву, в страну Шутов.

«Однако, каков негодяй! Так нагло записаться в чужие мужья!» — возмутился он. Тонкий, изящный с иконописно-отрешённым лицом Гриша ему всегда нравился. Поэтому никак не укладывалось в голове, что тот обернулся самозванцем и, самоуверенно воткнув себя в историю их семьи, назвался мужем никогда не принадлежавшей ему женщины. Вообразить его рядом с мамой, которая к тому же была на лет двенадцать его старше, было совершенно немыслимо. В ту пору Грише было не больше двадцати пяти, а того и меньше. Он был стеснителен, молчалив и боязлив в отличие от граждан страны Шутов, нисколько не озабоченных тем, что могут быть посажены на пятнадцать суток за свои безумства.

На тумбочке рядом с брошюркой лежала визитка с номером его телефона.

— Приходите завтра в это же время. Он здесь будет, — сказала директорша.

— А нельзя ему позвонить? — спросил он.

— У вас к нему какое-то личное дело? — полюбопытствовала она. И пришлось прибегнуть с фальшивому предлогу, будто он разыскивает их общих, потерянных в вихре эмиграции друзей и надеется, что Григорий в курсе, где они находятся.

— Стольких людей разлучила жизнь, — сочувственно вздохнула та и, поверив, вручила номер телефона…

Он повертел визитку в руке и отбросил в сторону, так и не решив, имеет ли смысл звонить, да и хочет ли звонить. Терзала мысль: а что если это правда? Хотя правдой этого не могло быть — мама в то время была замужем за его отцом. Развелась она намного позже, когда развалилась страна Шутов, и Гриша укатил за океан на противоположное полушарие. Мучил вопрос, был ли он её тайным любовником, беспардонно обнародовавшим их связь спустя много лет. Или всего лишь безответно вздыхал о ней, позволяя в своих фантазиях занять не принадлежавшее ему место супруга? Вокруг мамы в ту пору крутилось множество поклонников. Невзирая на присутствие отца Олега, они настойчиво добивались её внимания, соревнуясь между собой.

«До чего ж хороша она была в то время», — вспомнил он с печальной улыбкой. Стройная, с синющими глазами, всегда приветливая и жизнерадостная. И сколько вилось вокруг неё мужчин: молодых, пожилых, совсем юных!

Не такого мужчину, как Григорий, представлял себе Олег рядом с мамой. Впрочем, никто в его сознании её не стоил. И сдавило горло от слёз, когда он вспомнил, как болезнь, беспощадно уничтожившая мамин облик, отняла у неё одного за другим всех тех, кто когда-то завоёвывал её любовь. Успех притягивает. Несчастье отталкивает.

Ему самому было неясно, отчего его так задело появление портрета, вылезшего секретом из прошлого. Его родители в итоге разошлись. А, если даже и был у мамы любовник, то её вполне можно было понять — у отца была своя, отдельная от них жизнь. Может, не так уж и плохо, что всплыл это портрет? Не дань ли это маме?

До очередного совещания был в запасе час с лишним. Вполне хватало времени добраться до музея и постараться получить ответы на все вопросы. Звонить Григорию Олег не стал, отрезая ему таким образом путь к отступлению. Самым верным было застать его врасплох.

Около музея стояло несколько машин. Одна из них, судя по всему, принадлежала тому, кто самовольно втиснул себя в мамину биографию. Та же скульптура балерины, танцуя, вскинула вверх руки. Над ней висело одинокое облако. Оно медленно таяло, отнимая надежду, что будет дождь.

По залу, ритмично постукивая тростью по полу, прохаживался сухопарый старик. Он угрюмо разглядывал висевшие холсты, явно не одобряя ничего из того, что видел. Из глубины зала доносилось щебетание женских голосов.

— Как я рада, что вы пришли! — воскликнула директорша, увидев Олега, и с гордостью доложила стоявшей рядом даме в шляпке: — К нам приезжают русские со всех концов страны. Вот этот господин… простите, запамятовала ваше имя… приехал из Калифорнии.

— Очень приятно, — расплылась та в улыбке.

— Он лично знаком со многими художниками, чьи работы здесь висят, — продолжила директорша, — с Григорием Вишницким, например.

— А он, кстати, здесь? — спросил Олег.

— Ах, да-да, вы собирались с ним поговорить. Сейчас позову, — и крикнула в глубину зала: — Мистер Вишницкий, к вам пришли!

Он появился в проёме двери — грузный, рыхлый, с обвисшим, дряблым лицом, в складках которого прятались полуприкрытые, безразличные глаза. И показалось, что произошло недоразумение. Трудно было поверить, что этот тучный, пожилой человек имеет что-либо общее с тонким, красивым Гришей — даже если принять в расчёт, как годы коверкают внешность людей.

— Чем обязан? — глухо спросил он и протянул руку. Рукопожатие было таким же вялым и безрадостным, как и его облик.

— Вы Григорий Вишницкий? — уточнил Олег.

— Да, — кивнул тот.

— Вы жили раньше в Москве, на Трубной? — ещё не веря, что это Гриша, спросил Олег. Вглядываясь в его лицо, он попытался найти хоть какое-то сходство с тем, кого он когда-то знал.

— Да. А в чём, собственно говоря, дело? — насторожился тот.

Пришлось, притупляя его бдительность, выдать версию о пропавших без вести знакомых. Раскрывать все карты пока не хотелось.

— Понятия не имею, где они, — покачал он головой, когда Олег назвал первые подвернувшиеся имена. — Они уехали после меня, а вот куда не знаю. Я вообще мало с кем из эмигрантов общаюсь. Они ваши близкие друзья?

— Не совсем, — увернулся Олег и быстро переключил его внимание на выставку. — Великолепная коллекция. Никак не предполагал, что Джим Грэйли умудрится вывести такое количество работ, да ещё каких работ.

— Да, губа у него не дура, — согласился Григорий, — скупил лучшее. И слава богу, по крайней мере всё это сохранилось.

— Он, должно быть, уже глубокий старик.

— Да нет, ему лет семьдесят пять. По нынешним понятиям далеко ещё не глубокий старик. Да вы бы на него посмотрели. Подвижен, моложав. Вы с ним знакомы?

— Когда-то встречал в Москве, — не стал объяснять Олег и, оттягивая момент, спросил: — Не тяжело вам после России жить в такой жаре?

— Привык, уже давно в Техасе. Мы с женой осели в Остоне.

— Давно женаты? — вырвалось у Олега.

— Давно, — не уточнил тот.

— Вместе выехали?

Хотя брак и судьба этого человека мало его интересовали и не имели уже никакого отношения к маме, отчего-то кольнуло, что у того мирная, налаженная жизнь, семья, а мамы, кому он трепетно, не побоявшись оповестить о своей любви весь мир, посвятил портрет, нет в живых. «Вряд ли он вообще о ней помнит», — заключил он.

— Выехал я один, — ответил Григорий. — Вначале жил в Филадельфии, там у меня были родственники, там же и женился. Жена моя — американка. А как давно вы здесь?

— Почти шестнадцать лет.

— Приехали один или с семьёй?

— С женой и маленькой дочкой.

— Насколько я понял, вы тоже из Москвы?

— Да, — сказал Олег, досадуя на себя за то, что не решается спросить напрямик о маме, а перебрасывается вместо этого пустыми фразами.

— В России часто бываете? — спросил Гриша. По его глазам, повторявшим сонным выражением полудремотное состояние города, было ясно, что он продолжает беседу из чистой вежливости.

— Ни разу с тех пор не был, — сказал Олег. — Похоронил маму и через несколько лет уехал.

— Печально, очень сочувствую, — сделал тот скорбное лицо. — А меня вот постоянно туда тянет. Каждый год туда езжу. Хотя Россия уже не та… Мы все так мечтали о свободе, а вот теперь тоскуем по той, старой России.

— Не думаю, чтоб все тосковали, — возразил Олег, но не стал развивать эту тему. Не хотелось рассуждать о безвозвратном прошлом, стоя перед маминым портретом, наблюдавшим за ними неправдоподобно живыми глазами. «Художник он, бесспорно, хороший», — мысленно похвалил Олег.

— Что вас забросило в этакую глушь? — поинтересовался Гриша.

— Командировка.

— А я вот на выставку приехал. Джим попросил посидеть здесь пару дней, — и усмехнулся: — думает, что кто-то захочет поговорить с живым свидетелем тех лет. Смешно! Кому нужны эти работы в этакой глухомани?

— Почему же? В Нью-Йорке они, возможно, будут иметь успех, — припомнил Олег восторженное замечание директорши о том, что выставка будто бы отправляется прямиком в Метрополитен.

— Кто знает. Джим, конечно, в восторге, спит и видит, что благодаря его коллекции этот городишко прославится на весь мир. Прямо патриот.

— Вы в основном портреты делаете? — подобрался, наконец, Олег к главному.

— Сейчас я вообще мало что делаю.

Пожаловавшись на здоровье, он сказал, что у него нет уже прежних сил, нет вдохновения и что работа не клеится.

— Выдохся я, — с неожиданной откровенностью признался он. Горько усмехнувшись, он поделился, что в ту пору, когда ютился с инвалидом отцом в коммунальной квартире на Трубной, жизнь была намного плодотворней и ярче, чем сейчас, когда есть всё то, о чём мечтает любой измученный невзгодами человек — надёжная, обеспеченная старость.

— Обеспеченная старость — это тоже немаловажно, — изрёк Олег. «Сколько ж ему сейчас лет… в конце семидесятых родилась страна Шутов… да, да, именно тогда… ему должно быть примерно пятьдесят пять», — подумал он.

— Вы правы, нет никакой радости остаться на старости лет без кола без двора, — сказал Григорий и, внезапно проявив любопытство, спросил, чем Олег занимается.

— Я — программист.

— Это хорошо. С голоду не помрёте, — одобрил он.

— Как же это замечательно, что вы, наконец, встретились! — подскочила к ним директорша. Бесцеремонно разрушая план Олега осторожно коснуться того, ради чего он пришёл, она ткнула пальцем в сторону портрета.

— Этого господина просто невозможно убедить, что это ваша жена. Скажите же ему! — потребовала она.

— Да, это моя жена, — не сразу подтвердил тот, недоумённо воззрившись на Олега.

— Вот видите, я же говорила! — победно воскликнула она и ринулась навстречу входившей в музей паре.

Повисла неуютная пауза. Пока Олег размышлял, как из неё выбраться — попрощаться и уйти или честно объявить, кто он такой, и жёстко потребовать разъяснений, Гриша спросил, не встречались ли они где-то раньше.

— Да, встречались. В Москве. В стране Шутов.

— Я так и подумал, что встречались, раз вы в курсе, что это не моя вторая жена.

Его потускневшие, подёрнутые скукой глаза оживились при воспоминании о прошлом и вернули на миг того Гришу, который навечно остался призраком в комнатушке на Трубной.

— Значит, это портрет вашей первой жены? — резко бросил Олег.

— В общем да, — неопределённо ответил тот и спросил, почему это вызывает у Олега такой интерес.

— Почему? — он замялся, не зная, стоит ли докапываться до истины, не имевшей уже никакого значения, и всё-таки сказал: — Потому что я — сын этой женщины. Той самой, которую вы записали в свои жёны!

— Вы Олег? — удивил он тем, что его память сохранила ненужное ему имя.

— Да.

— До чего ж быстро летит время! Кто бы мог подумать… Вам тогда было лет восемь?

— Двенадцать.

— Боже мой, боже мой, кто бы мог подумать, — повторил он и замолчал.

Было похоже, что он не собирался выдавать свой секрет. Ругая себя за то, что вспугнул его излишней горячностью, Олег сказал, что ему было очень приятно увидеть портрет, о существовании которого он не подозревал.

— Единственное, что мне непонятно, так это почему вы утверждаете, что моя мама была вашей женой.

Григорий устало посмотрел на него, едва коснувшись взглядом. Обвёл потускневшими, будто потерявшими фокус глазами холсты на стене и произнёс:

— Потому что она была моей женой… Вы знаете, мы не были расписаны, но она была моей женой.

— Как вы могли после стольких лет всё это разгласить! — рассердился Олег. — Хотя бы из уважения к ней надо было всё это оставить в тайне.

— Я выполнил её просьбу.

— Какую просьбу? — не понял Олег.

— Она попросила выставить её портрет здесь в Америке, когда её не станет, и вот именно под этим названием.

— О чём вы говорите? Вы же продали этот портрет Джиму. Он мог выставить его в любое время при её жизни. Мама тогда была абсолютно здорова. У неё не было причин беспокоиться о смерти.

— Джиму я не продавал. Он помог мне вывести портрет. Посмотрите, — указал он на табличку с названием, — Там же сказано — это из коллекции художника. А ваша мама уже тогда предчувствовала, что долго не проживёт. Я ей не верил, считал, что всё это суеверные страхи… — Его голос дрогнул, и он смолк.

— Значит, про этот портрет никто раньше не знал?

— Никто. Я дал ей слово, что выставлю его только в Америке и только после её смерти. Она не хотела, чтобы знали, ведь она была тогда замужем за вашим отцом. А что будет после смерти, она говорила, ей всё равно. Она считала, что со смертью приходит конец… я тоже тогда так считал… все мы считали… — он запнулся.

— Если вы называли её своей женой, как вы могли её бросить и уехать из России! — взорвался Олег.

Боль — так и не прошедшая, с того самого момента, когда он, окоченев от скорби, закрыл рукой мамины ясные глаза и погрузил их комнату во мрак — вынудила его выплеснуть незаслуженный упрёк. С того чёрного дня, обведённого незримым кружком каждый год в календаре, прошло два десятилетия, но рана, зарубцевавшись, так и не зажила до конца. И он нередко прятал слёзы от Риты, стесняясь своего горя. «Мои родители тоже когда-нибудь умрут. Мы все умрём в итоге. Нельзя изводить себя всю жизнь», — говорила она.

— Ваша мама сама не хотела уезжать, она не могла вас бросить, а с вами ехать не хотела, боялась, что вы будете для меня обузой… Она не хотела отрывать вас от отца, говорила, что так будет лучше для всех, если я уеду один.

— Мало ли что она говорила! Если вы её любили, вы не должны были её покидать.

— Вы многого не знаете. Она на самом деле хотела, чтобы я уехал, мечтала, что здесь на Западе я найду то, чего не нашёл в России… В Западе нам всем тогда виделось спасение… В те времена мы не знали, что спасение не в этом… — он замолчал, не закончив.

— Ну а потом, когда вы узнали, что она заболела, что же вы не приехали к ней? — спросил Олег.

— Я ничего не знал о её болезни. Она скрывала, а, когда я ей звонил, она не хотела со мной разговаривать и всё твердила, что мне будет лучше без неё… Вы знаете, я так надеялся перетащить её сюда, но она наотрез отказывалась, а потом вообще перестала отвечать на мои звонки… Она постоянно меня гнала, ещё в Москве.

— Она вас щадила, — сказал Олег. — Она всех щадила и поэтому всех гнала.

Его мама тоже гнала, не желая обременять своей болезнью. Прячась, как раненый зверёк в норке, лечила себя доморощенными средствами. Врачей она панически боялась. «Я сама справлюсь, — упрямо настаивала она, — и вообще ты зря беспокоишься, я абсолютно здорова. Что ты всё время со мной сидишь? Пошёл бы куда-нибудь в гости, у тебя же куча друзей». Гнала даже тогда, когда ей полностью отказали силы, и он носил её на руках в ванную — лёгкую, почти невесомую, озарённую какой-то иной небесной красотой, сосредоточенной в её солнечных глазах. «Я сама, я могу сама… оставь меня», — просила она, когда он мыл её как младенца, бережно касаясь губкой её хрупкого тела. И он знал, что самое страшное для неё были не болезнь, не умирание, а мучения, оттого что он видит её в таком беспомощном состоянии.

— Вы именно поэтому меня разыскивали? — спросил Гриша.

Он смотрел куда-то мимо Олега, и показалось, что его дряблое лицо, ещё больше постарело, покрылось сетью новых морщин. «Кому всё это нужно? Мамы уже всё равно нет», — подумал Олег и повторил про себя её слова. «Не горюй, — сказала она незадолго до смерти, чему-то улыбаясь, — всё пройдёт».

— Я вас не разыскивал, — ответил Олег, — это чистая случайность, что я оказался в этом музее.

Выяснять уже было абсолютно нечего. Отчего-то даже пропало желание что-либо выяснять. Единственное, что оставалось сделать — это отдать должное Гришиному таланту. Помедлив мгновение, Олег сказал, что портрет получился замечательным.

— Спасибо, — поблагодарил тот.

Они стояли, огибая друг друга неловкими взглядами, и мама на портрете, наблюдая за ними, будто говорила, что не надо выискивать виновников, рыться в прошлом. Надо жить, двигаться вперёд, всегда вперёд навстречу длинной, хотя и секундной, как вздох, жизни.

— Ну, мне пора, куча всяких дел, — пробормотал Гриша, — вы уж меня извините.

Он замешкался, словно собираясь что-то ещё добавить. Протянул на прощание руку и направился к дверям, в которых сказочно возник полчаса назад. Олег смотрел ему вслед, размышляя, стоит ли его задержать и обменяться номерами телефонов. И, пока взвешивал все «за» и «против», не особенно горя желанием продлевать знакомство, Гриша вдруг остановился и, обернувшись, глухо сказал:

— Маму вашу я любил.

В день отъезда та же добродушного вида мексиканка принесла на подносе завтрак. Она приветливо улыбнулась, предвидя, что опять получит щедрые чаевые, и пожелала Олегу удачного полёта.

В этот раз кофе был жидковат, и не внушала аппетит обветренная яичница на тарелке. Олег быстро собрался, решив перекусить в аэропорте. Не терпелось побыстрее оказаться дома, где не было пекла, рыжей пыли, покрывшей весь городок, и где ждала его Рита. По жене он всегда скучал в командировках, несмотря на её постоянное ворчанье и ревность. «Небось, приударял там за кем-то?» — набрасывалась она на него, как только он появлялся на пороге. Та безграничная преданность, какую он испытывал к маме, вдвойне усилившаяся во время её болезни, переродилась в привязанность к жене. Он знал, что, несмотря на брюзжание и придирки Риты, питавшие её веру в свою независимость от него, она срослась с ним, как срастаются стволами деревья, и что, если он уйдёт от неё, она не справится. Также, как не справилась бы мама, если бы он слепо её послушался и оставил одну наедине с болезнью. Хотя он также знал, что обманывает себя и хочет верить в то, что давно уже не существует. И боялся ответить себе на вопрос: что именно приковывало их с Ритой друг к другу? Не привычка ли и страх что-то изменить — часто принимаемые за любовь? А, может, привычка — это тоже любовь?

Шоссе повело серой полосой мимо нефтяных насосов, похожих на клюющих что-то птиц, мимо гигантских кактусов, подцепивших иглами шары перекати-поля, мимо выцветших песчаных холмов. Глядя на распластанных по переднему стеклу стрекоз, он с грустью думал о гражданах страны Шутов. Как и эти стрекозы, влетавшие в отражение неба в окне, те неслись навстречу иллюзорным развлечениям, пытаясь стереть ими скуку и обыденность.

«С Новым годом!» — кричали они, прыгая вокруг полысевшей ёлки, которую держали в доме до апреля. На улице лил весенний дождь. Пассажиры на остановке троллейбуса также осуждающе взирали на толпу масок в окне. А он постоянно волновался, не арестует ли маму доведённый доносами соседей Сулико, не случится ли какой-нибудь катастрофы, вернётся ли мама домой, когда увозила её компания друзей в неизвестном направлении. «Из них мало кто остался жив», — скорбно поведала директорша музея, не исказив только этого единственного факта. Одного за другим уводили из страны Шутов то неизлечимая болезнь, то отчаяние, то перелёт за океан, то что-то иное. Но все они по-прежнему радовались, пили, хулиганили на фотографиях, бережно хранившихся в его доме в Калифорнии. «Вечный праздник!» — провозглашала мама, смывая словами тоску, фоном окружавшую стены их квартиры.

И его вдруг осенило, что мама была счастлива — то, что он отказывался увидеть раньше. Все эти годы мучило, что у неё не было, несмотря на толпу поклонников, любившего, боготворившего её человека. Поэтому особенно несправедливым казался конец её жизни. Но теперь он знал, что был кусок счастья. Пусть недолгого, но счастья. И то, о чём Гриша смело оповестил весь мир, уже не виделось постыдной тайной, нетактично брошенной Олегу в лицо. Наоборот, казалось подарком и данью маме.

Стало легче. Боль притихла, будто он услышал, как мама прошептала, что с ней всё в порядке, что она радуется той, другой жизни, как он должен радоваться — этой.

Он подъехал к аэропорту, бетонной коробкой замыкавшему шоссе, и подумал, как сейчас самолёт унесёт его в спокойное, размеренное существование — то самое, о котором мечтал в детстве, когда веселились граждане страны Шутов, восстававшие против серости этого существования. Как засосёт его та же рутина: карьера, стычки с Ритой, ссоры, обиды, дни, похожие в точности на все предыдущие.

«Однако, — подумал он с облегчением, — как всё-таки хорошо, что всё это уже позади». Несмотря на тоску по прошлому, занозой навсегда засевшей в сердце, он был рад, что нет уже страны Шутов и что невозможно её вернуть.

Вернуть он хотел другое. Город, по которому они с мамой бродили по вечерам, прижавшись друг к другу локтями. Булочную, около дома, куда, нагулявшись, забегали купить вкуснейший, воздушный хлеб. Их вечера вдвоём, когда не налетала разлучавшая их толпа гостей. И их комнату, где незримо висел на стене, улыбаясь солнечными глазами, мамин портрет.