"Солдатская сага" - читать интересную книгу автора (Бобров Глеб Леонидович)

Цезарь

Второму мотострелковому батальону крупно повезло: у него было сразу два патриарха, две живые легенды — майор Масловский и капитан Ильин. Первый комбат, второй — начальник штаба батальона.

Хороший тандем, хотя близкими друзьями они никогда не были, что, впрочем, и не удивительно: слишком уж разные, непохожие.

Мирослав Бориславович Масловский был хрестоматийным примером «белокурой бестии» и в прямом и в переносном смысле этого слова. Рост под метр девяносто, атлетическое сложение, блондин, красавец и неутомимый покоритель женских сердец, умен, бесстрашен и находчив. Прибыв в полк на должность начальника штаба батальона, он уже через несколько месяцев стал комбатом. Его блестящей афганской карьере, видимо, нет равных: за два с небольшим года три воинских звания — капитан, майор, подполковник; три должности начштаба, командир батальона, зам. командира полка по боевой части; три боевые награды — медаль «За отвагу», ордена Красной Звезды и Боевого Красного Знамени. Плюс ко всему любовь и уважение личного состава. И ни одного ранения, ни одного взыскания. Между собой мы его называли Масол.

Капитана Ильина уважали не меньше, а может быть, даже и больше (офицеры уж точно), но вот любить — не любили. Не та порода. Да в солдатской любви он особо и не нуждался. Внешне Ильин был полной противоположностью своего напарника. Чуть выше среднего роста, жилист, сух и педантичен до неприличия, не идущий ни на какой компромисс в делах которые касались службы.

Афганская война наложила на лица комбата и начальника штаба свои, особые, отпечатки. Комбат имел типичное лицо древнего германца (как я себе их представляю), Ильин же — классического римлянина. В полку его все так и называли — Цезарь.

Лет через пять после увольнения, навестив в Харькове своего сослуживца, я услышал фразу, которая очень точно охарактеризовала эту пару. Уже было немало выпито, много чего обговорено, и неожиданно разговор коснулся старой и избитой темы: а кто все-таки из них «круче»? И тогда мой близкий армейский друг и напарник Валера Доброхвалов выдал:

— Не знаю, не знаю… Но думаю, что если их двоих с разных сторон запустить в кишлак, то все, конечно, смотрели бы на Масла, но живым вышел бы Цезарь!

Валера, безусловно, прав — не повезло бы комбату.

В высокогорной провинции Бадахшан, где дислоцировалась наша часть, «советская власть» распространялась только на административный центр — город Файзабад. Вся остальная территория полностью находилась под контролем духов. Правда, не равномерно. Были районы, куда можно было «лазить» довольно спокойно, а были и такие, которые мы называли не иначе как «жопа». Такой «задницей» считался, например, трижды проклятый Карамугуль, откуда мы ни разу не возвращались без трупов, или Бахарак, где тоже погибло немало ребят и где я в первый раз близко встретился с капитаном Ильиным.

Неподалеку от кишлака Бахарак еще со времен борьбы против английских колонизаторов находилась старая афганская крепость. Теперь там расположилась наша «точка» — первый батальон. С этим местом в полку связана очень похожая на правду легенда.

Первый командир полка, Батя, вводивший часть в Афганистан, в свое время якобы учился в военной академии вместе с Ассадуло Басиром, который после апрельского переворота ушел в оппозицию и теперь возглавлял крупное (ориентировочно полторы-две тысячи бойцов) формирование. Оно контролировало территорию от Файзабада до пакистанской границы и едва ли не треть всего Бадахшана. О том, что 860-м особым мотострелковым полком командует именно Батя, Басир, говорят, узнал в январе 1980 года, когда полк еще стоял в советском городе Хорог и только собирался в Афганистан. Старой дружбы Басир не забыл и встретил бывшего однокашника по-братски. Полк прошел девственными дорогами высокогорья до самого Файзабада практически без потерь. А вот другая часть, направлявшаяся сюда чуть раньше, была почти полностью уничтожена, не дойдя и до Кишима.

Когда полк обосновался на новом месте, между старым подполковником и Басиром, как гласила легенда, якобы был установлен негласный нейтралитет, и они два года друг друга не трогали. И более того, за все это время ни разу 860-й не был обстрелян с северных и северо-восточных высот. То же самое было и в Бахараке — вотчине Басира. На «точку», а это сорок километров, с утра до вечера свободно гоняли не только практически не охраняемые мини-колонны, но даже и одиночные машины. Каждое лето восемьдесят первого и восемьдесят второго годов офицеры первого батальона ежеутрене мотались на полковой развод в обыкновенном «уазике».

Пятнадцатого декабря 1982 года на замену Бате приехал подполковник Рохлин, а семнадцатого вечером, то ли не зная о том, что старый друг еще не уехал, то ли в виде прощального салюта, Ассадуло напомнил всем, что он еще жив, и устроил грандиозный обстрел полка. Но, по всей видимости, знал, и ни одна мина, ни одна очередь крупнокалиберного пулемета не легла в районе штаба или офицерских модулей.

Вот с этой-то ночи и наступила для «точки» Бахарак «сладкая жизнь». Теперь ни одна машина под самым усиленным конвоем и близко не могла туда сунуться. «Точку» обстреливали чуть ли не ежесуточно. Командование, подумав, решило усилить ее одним танковым взводом, а заодно и провести колонну со всем накопившимся многочисленным барахлом, которое после отъезда Бати доставлялось туда только вертолетами. И вот в первых числах марта, когда дороги немного подсохли, мощная бронегруппировка двинулась в Бахарак.

Впереди шли саперы, несколько танков и первый взвод разведроты, за ними — возглавляемая комбатом шестая мотострелковая, потом — пятая вперемешку с «шилками» зенитной батареи, а замыкали колонну четвертая МСР и остатки разведроты. Там же шел и БТР Ильина. Пока рассветало, проскочили до Файзабада и с первыми лучами внезапно вынырнувшего из-за гор солнышка, по холодку ввалились в город. Бодренько прогромыхав по узким лабиринтам улочек и выйдя на прямую, гордо продефилировали по бесконечной центральной «улице дуканов». Несмотря на ранний час, людей было много, и, скажу откровенно, радостных улыбок я что-то не заметил.

Километрах в пяти от города прозвучал первый взрыв. Не сбавляя скорости, двинулись дальше. Метров через сто рвануло еще раз, да так, что даже нам в конце колонны и то стало дурно. Так и есть — фугас. Тут же встали. Раскуроченный противоминный трал полетел с обочины, на передний танк «кинули» новый и поехали дальше, но уже не так быстро — теперь впереди, ножками, шли саперы. Минут через двадцать передали по связи: «Есть одна», это сняли первую мину. Потом еще парочку. А через полчаса и второй трал разлетелся в клочья — фугас не мина, найди, попробуй.

К обеду прошли только треть бахаракской дороги, километров двенадцать. И еще два подрыва. Отделались по легкому: несколько разорванных траков и каток. Через час встали окончательно. Видя, что одними минами такую резвую толпу не остановишь, духи буквально на глазах у разведчиков взорвали древний каменный мост через Кокчу. С наскока его не восстановить, брода поблизости тоже не оказалось; делать нечего — пришлось разворачиваться.

Теперь наши машины шли следом за остатками разведроты в голове колонны, и БТР Ильина пылил сразу за сто сорок девятой БМП, на последнем «десанте» которой сидел будущий автор этих строк. В течении получаса я спокойно созерцал неподвижную фигуру капитана, его бесстрашное лицо. Но вот началось то, что в принципе и не могло не начаться — обстрел. И какой! Не возрадуешься…

К той весне я прослужил уже полгода, это была не первая моя операция, и как поступать в подобных ситуациях, я был научен хорошо. Быстренько нырнув в десант, так, что над броней осталась торчать одна голова, я напялил каску и, по привычке оглянувшись назад, вдруг пораженно замер… Цезарь! Капитан Ильин, свесив ноги в люк башни бронетранспортера, сидел все так же неподвижно; лицо его было все таким же бесстрастным и спокойным. Можно было подумать, что свинцовые птички над головой не по его душу чирикали. Вдруг грохот, треск, суета; кто длинными неприцельными очередями скалы над головой поливает, кто судорожно забивает отработанные магазины, кто яростно, как последний раз в жизни, матерится по внутренней связи; механики-водители совсем взбесились. А Ильину все нипочем: отдал несколько сухих команд по батальону — и все, военные действия для него закончились. Изредка повернется, проверит строй несущихся сломя голову машин, иногда рукой кому-то что-то покажет и опять выпрямится; лицо — тень не промелькнет; серые глаза — вдаль. Не летящий по бездорожью БТР под ним, а Форум. Император!

На подходе к городу духи сбили вертолет. «Восьмерка», как пьяная, раскачиваясь из стороны в сторону, на «аварийке» шлепнулась где-то в садах. По связи передали: удачно, несколько царапин, шишек, да НШ полка, находившийся на борту (а где начальнику штаба находиться, как не в самой гуще боя? Правда, сверху…), руку то ли сломал, то ли вывихнул. Разведка и четвертая мотострелковая быстренько соскочили с дороги и скрылись в лабиринты окраин. Делать нечего — либо мы заберем экипаж и НШ первыми, либо заберем вторыми, но уже не их, а то, что нам от них оставят.

Когда ведомая Ильиным группа из шестнадцати машин минут за десять добралась до места, вертолет уже догорал, а несколько штабистов и вертолетчики, засев в какой-то развалюхе, скупо отстреливались от одиночных бойцов товарища Басира. Духи при нашем появлении вежливо уступили дорогу. Но не отошли, а разобрались полукольцом по садам и чердакам и, не жалея патронов, начали охаживать уже всю бронегруппу. Разведчики, забрав погорельцев и рассчитывая пристроиться в хвост основной колонне, напрямую стремглав понеслись по полям, а капитан повел остатки машин через город перекрывать господствующую над мостом высоту.

В центральных кварталах духи наседали уже не так рьяно, но все равно нет-нет да прохаживались по броне длинными очередями в упор. Потом, у самого моста, два раза врезали из РПГ, а это уж и вовсе не шуточки. Первая граната прошла в нескольких метрах над торчащими из «десантов» головами, а вторая угодила как раз между бронетранспортером начальника штаба и сто сорок девятой БМП. Но и это не загнало Ильина в глубь «десанта»! Он остановил бронегруппу, машины развернули пушки, дали несколько залпов (это метров-то с десяти-пятнадцати!), разнесли вдребезги полдувала и дом, откуда сработал РПГ. После этого Ильин спокойно дал команду: «Вперед». Ну правильно — нечего стрелять, только руки с оружием выставляя над забором. Либо давай прицельно — лоб в лоб, либо вообще сиди дома и не высовывайся! Таким воякам Ильин не кланялся… Да и никаким другим тоже.

Вот так, ни с чем бронегруппа вернулась в полк. Погибли замполит танкового батальона (кумулятивная струя гранаты пробила башню и перерезала майора пополам) и один из бахаракских лейтенантов (сквозное пулевое ранение в грудь, через обе половинки бронежилета, навылет). Несколько солдат получили легкие раны. Второй батальон обошелся вообще без потерь, и на разборе операции комполка отметил четкие и слаженные действия его подразделений.

Через две недели после этого выхода я уехал в двухмесячную командировку, и дальнейшие перипетии бахаракской истории прошли без моего участия.

В штабе армии очень обиделись на нетактичное поведение товарища Басира и, видимо, решив примерно наказать, начали подготовку к крупномасштабному вторжению в его вотчину. В полк прибыло несколько полковников из отдела боевого планирования и начали готовить блестящую акцию по усмирению бывшего «нерадивого» ученика советской академии, а ныне непокорного и зарвавшегося главаря «крупного бандитского формирования мятежников». Поскольку эти штабные вояки получили свои полковничьи звездочки не за действительные боевые операции, а за своевременную окраску заборов и жухлой травы, натянутые по нитке койки и лихие «прогибы» перед вышестоящим начальством, то в итоге у них получилась самая бездарная и безмозглая операция, пожалуй, за всю историю афганских событий, которая, помимо всего прочего, обошлась батальону в две трети его личного состава.

Слава богу, меня там не было, как не было там и остальной пехоты четвертой мотострелковой, а вот механики-водители и операторы-наводчики поехали. От них-то мы и узнали, как это было.

А началось все до безумия тупо, с самого начала — сплошной идиотизм. Кабульские стратеги не рискнули вновь проводить колонну, а кинули батальон на «точку» вертолетами. Их меньше всего интересовало, что техника первого батальона, уже два года с лишним зарытая по самые башни в капонирах, стояла «на приколе». Видимо, в своих штабах они крепко выучили лишь одну-единственную военную доктрину: «В Советской Армии техника всегда на ходу!» Еще меньше их волновало, что на виду у всей провинции на «точку» высадили чуть ли не двести человек и два дня их там бессмысленно мариновали: «Перед кем прятаться? Подумаешь! Кучка полуграмотных отщепенцев!» А в этой «кучке» ровным счетом в десять (!) раз больше бойцов, чем во всем втором рейдовом батальоне с разведротой в придачу! О том, что «отщепенцами» командует бывший полковник, я уже не говорю. Одним словом, посадили солдат на старую, кое-как приведенную в чувство технику и двинули в глубь территории. Пройти успели целых одиннадцать километров. А на двенадцатом батальон уже ждали…

Сверху раскинулось просторное плато, а под ним, метрах в ста — ста пятидесяти по прямой — небольшая речушка, безымянный приток Кокчи. Через речушку брод — одной машине узко. На плато — несколько снайперов, под водой — мины; но о том еще никому не было известно. Кое-как прибыли, начали переправляться. Первая машина прошла, за ней вторая, а вот третьей не повезло. Попробовали обойти — не повезло еще одной. Разворачиваться — еще подрыв! А тут и снайпера взялись за дело.

Потом взрослые дяди, делая сокрушенные лица, совершенно серьезно говорили: «Да… По всей видимости, работали профессионалы. Может, даже наемники! Еще бы — такая результативность…» Слушать противно. Сам снайпер, знаю — с дистанции сто-двести метров, а тем более сверху вниз, нет проблемы «попасть — не попасть»; есть проблема «куда попасть» — в голову, живот или коленный сустав (если, конечно, нужен живым или в качестве приманки для тех, кто поедет его потом вытаскивать). В батальоне любой толковый снайпер с дистанции в 200 метров сбивал банку из-под сгущенного молока вообще без оптики!

И вот эти «наемники» на заранее тщательно продуманных и старательно подготовленных позициях сидят сверху, как в дотах. И не спеша, не суетясь, не пригибаясь, как в тире, отстреливают каждого, кто высунется из оставшихся машин. Это уже не война, не бой, не перестрелка, — это охота для престарелых членов Политбюро! Полтора десятка убитых и умерших от ран, более восьмидесяти раненых! А кто скажет, скольких потом отправили домой с инвалидностью? Впрочем, чему удивляться — профессионалы…

А вот наши кабульские «профи» сами с батальонами не пошли, они руководили непосредственно из «Крепости», да еще и комполка в колонну не пустили, — с собой оставили, дабы не скучно им «руководить» было. Ну, понятно: не царское это дело — под пулями ползать. Полководцы по карте воюют!

Мне не известно, какие они команды давали, когда батальоны уже влезли в засаду, но доподлинно известно, что выводили всю группу двое — майор Масловский и капитан Ильин. И еще известно, что оба они связь с «боевиками-штабистами» не поддерживали, а действовали по обстановке. Да это и понятно, — чтобы поддерживать связь, нужно находиться внутри машины, а Масловский и Ильин, как рассказывали очевидцы, во время всей операции в машины не разу не садились. И не столько потому, что они были такие уж герои или что десанты БМП были буквально завалены телами убитых и раненых, а по той простой причине, что оба они действительно выводили батальоны.

По свидетельству механика-водителя сто сорок шестой БМП ефрейтора Баранцова (заработавшего на той операции медаль «За боевые заслуги» и первую группу инвалидности пожизненно), комбат и начальник штаба поделили обязанности следующим образом: первый ликвидировал застрявшие машины, второй выводил людей. И оба за машинами не отсиживались. Масол, взяв с собой несколько бойцов, под огнем взорвал три БМП, одну удалось поджечь; правда, больше ничего сделать не смогли — еще три «брони» пришлось оставить вместе с оружием и полным боекомплектом. А Ильин тем временем в полный рост, не пригибаясь (свидетельство как минимум семи человек, трое из них офицеры), ходил от машины к машине, вместе с солдатами грузил погибших и раненых, помогал перевязывать и выводил, выводил, выводил людей из-под огня.

Если мне кто-то скажет, мол, это моральный долг офицера — быть примером для подчиненных, не прятаться под пулями, выполнять под огнем свои служебные обязанности и т. д., то я предлагаю для начала представить ситуацию, когда каждый, повторяю — каждый, кто высовывал голову из-за брони, получал пулю (все погибшие до единого и почти треть раненых имели черепно-мозговые огнестрельные травмы). На операции «Возмездие» были подсчитаны позиции, с которых духи вели огонь. Их набралось восемь. И еще одиннадцать временных окопов, в которых обнаружили два с половиной десятка отработанных гильз крупнокалиберной винтовки. Итого — от пяти до десяти снайперов. Скорострельность автоматической винтовки в боевом режиме где-то двадцать-тридцать выстрелов в минуту; о дистанции и эффективности стрельбы я уже говорил, дальше сами считайте…

И вот два офицера ведут обескровленный батальон под прикрытием постоянно глохнущих машин, все десанты которых забиты телами убитых и раненых вперемешку и на которых не работает две трети пушек (тогда еще на вооружении стояли устаревшие БМП-1, и духи первыми же выстрелами продырявливали им стволы). Оба, как угорелые, носятся под пулями. Ну, Масловскому хоть бы что — заговоренный! Ни одной царапины. А вот Ильину повезло меньше.

Вначале милостивое предупреждение Судьбы — красная карточка. Пуля попадает в центр груди, бронежилет не берет, но с ног сшибает, как городошной битой. Солдат, кинувшихся на помощь, Ильин останавливает взглядом (О! Это он умел) и поднимается сам. Но буквально через несколько минут очередная пуля пробивает ему мышцу плеча. И опять — никакой помощи, никаких перевязок! Время! С каждой секундой новые потери. А когда уже почти вырвались из западни, — еще одна пуля — в спину. Сквозь бронежилет! (К сведению, при прямом попадании, даже если пластины бронежилета не пробиты, на теле остается кровоподтек размером с десертную тарелочку, а кроме того лопаются кости и отскакивают органы, расположенные по направлению движения пули). Ильин поднялся сам. Никаких остановок; себе — поблажек нет. И в конце, когда вывели всех, последняя — в шею. Мягкие ткани, ничего не задето.

А значит — опять никаких остановок. Опять — время!

И только после того, как батальон полностью вышел из-под огня и Ильин убедился, что ни одного убитого, ни одного раненого на поле боя не забыли, он позволил себе, на ходу, приложить один тампон к шее, а другой засунул под плечо. Естественно — сам! А санинструктора, подлетевшего помочь командиру, коротко отшил: «К раненым!» Как потом рассказывал связист комендантского взвода второго батальона сержант Брывкин, у капитана по прибытии на «точку» даже портянки оказались пропитаны кровью. Но по возвращении в полк Цезарь не ложится в санчасть, а через неделю после трех ранений выходит на утреннюю зарядку.

Вскоре подвели итоги операции. «Виновным», естественно, оказался подполковник Рохлин. Его сняли с занимаемой должности и с понижением отправили куда-то под Газни. За своего командира пытались вступиться несколько офицеров, в том числе, конечно же, и Масловский с Ильиным. Но эта акция была обречена с самого начала — их даже толком и не выслушали. И это несмотря на то, что за полгода Рохлин сумел добиться небывалого авторитета у боевых офицеров и солдат. Его не просто уважали и любили. Подполковника боготворили в прямом смысле этого слова. По рассказам старослужащих — даже Батя не имел такого почета. И дело было не только в личном обаянии и редкой для армии человечности Рохлина (к слову, он нашел время лично познакомиться и переговорить с каждым новобранцем призывов 1982 и весны 1983 годов), но в первую очередь — в поистине блестящих и, главное, бескровных операциях, которые он провел за шесть месяцев командования полком. Только раз, в начале весны, в районе кишлака Фергамуш, часть понесла потери (разведрота напоролась в кишлаке на засаду и потеряла пять человек убитыми и несколько ранеными). Но тут уж ничего не поделаешь — Судьба. У Рохлина был свой, хорошо проверенный на боевом опыте почерк, свой конек: стремительный комбинированный десант с бронетехники и вертолетов одновременно как снег на голову.

И никаких длительных подготовок и маневров на виду у всего района. «Скрытная концентрация и внезапный удар — жуковский стиль!» — так оценил этот почерк Масловский на одном из разводов батальона. После Рохлина подобные операции уже не проводились. Его сменщик подполковник Сидоров предпочитал иную тактику ведения боевых действий — пускал пехоту в качестве приманки, подсадной утки. Чем заканчивается подобная тактика, все, кто побывал на афганской войне, прекрасно знают.

А подполковник Рохлин, по слухам, буквально через полгода после перевода в Газни вновь отличился, был поставлен на должность комполка и якобы даже получил звание Героя Советского Союза.

Как были наказаны «боевики» штаба армии, я не знаю. Уверен, что никак. Нас же, уцелевших солдат и офицеров части, наказали, и очень даже изощренно — прислали в полк нового командира, подполковника Сидорова, который, похоже, всех подчиненных считал своими персональными козами и поступал с нами в полном соответствии с собственной фамилией.

Были, правда, и поощрения. Убитых наградили посмертно: офицеров орденами Боевого Красного Знамени, солдат и сержантов — орденами Красной Звезды. Раненых тоже наградили в зависимости от тяжести ранения, но уже медалями. Всех раненых… Кроме офицеров. Ни Масловский, ни Ильин отмечены не были. Спасибо и на том: только обошли и даже не наказали!

Бывшего товарища Басира тоже не наказали, хотя и попытались еще раз. Собрали такую армию, что Ассадуло только ахнул, покрутил пальцем у виска и… увел своих людей в Пакистан.

Правда, ненадолго, всего на две недели — как раз на время проведения армейской операции «Возмездие». За ним ушли и все жители района Бахарак. Очень веселая была операция и результативная: как же — отбили у супостата (вообще без стрельбы) семь ржавых остовов от БМП.

На этой операции я в первый раз за службу побывал вместе с Ильиным на ночной рекогносцировке. Это была его невинная слабость, и он никогда и никому не разрешал проводить ее без своего участия.

Обычно все начиналось следующим образом. Цезарь улыбался и говорил: «Ну что — пойдем, погуляем?» Потом брал несколько ребят покрепче, и часа на два, а то и на три — вперед. В тот раз была моя первая и, слава богу, последняя ходка в паре с капитаном. Марафон для двужильных! Легче застрелиться перед началом, чем угнаться за Ильиным. Принцип первый — никаких поблажек себе. Принцип второй — непосильного с людей не требовать, только то, что положено. А выполнить все то, что положено, да еще в связке с Цезарем, и есть та самая почти непосильная для солдата задача.

Ильин взлетел на скалы — как по ступенькам взбежал, пока мы выползли следом, языки на плечи повываливались.

— Фамилия?

— Такой-то…

— Отлично! Вот на эту сопочку. Смотришь в прицел, прикидываешь, — и уже к следующему: — Твоя фамилия?

— Такой-то…

— Вот на эту скалу. То же самое. Все понятно? Вперед! А вы за мной!

Только вскарабкался — упал. Какой прицел?! Какой «прикрываешь»?! Язык бы втянуть да воздуха побольше, а он уже сигналит. Что делать? Встал, побежал… И попробуй не побежать! И быстро! Отстанешь — до конца рекогносцировки не нагонишь! Это только лоси да волки на таких скоростях передвигаются!

И в полку, кстати, было то же самое. Ни разу за полтора года совместной службы я не помню случая, чтобы Ильин не пришел проверить караул. А если батальон не на операции, то из семи пять дней в неделю он в карауле. И каждую ночь капитан не спит, два-три часа ходит, посты проверяет. Но он не был тем человеком, который никому не доверяет и поэтому все делает сам.

Чужой работы Ильин никогда и ни за кого не делал. А лишь проверял, как подчиненные выполняют свои служебные обязанности. Сам он выполнял их безукоризненно. Ни одного упущения, ни одной ошибки, пусть самой незначительной, за всю службу он так и не допустил.

А как Ильин умел постоять за себя и свое решение! И как мог за него ответить!

В середине лета 1983 года был отдан приказ по воинской части: в очередной раз пристрелять и перепроверить все оптические приборы и прицелы. Ротный взял пятерых снайперов, пару гранатометчиков; мы взвалили на себя АГС, три РПГ, все «СВДшки», собрали в вещмешки прицелы от остальных АГСов, патроны, гранаты и не спеша поплелись на полигон. Капитан, естественно, был уже там. Расположились между пятой и минбатом, так же не торопясь занялись делом. Людей немного, работа рутинная — тысячу раз деланная переделанная, настроение летнее, занимаемся… Дежурный по полигону иногда поднимает мишени, иногда нет, в общем, все работают.

Начало спора я пропустил, заинтересовался на фразе: «Да ладно, капитан, так никто не стреляет!»

Поворачиваюсь. Спиной ко мне стоит Пухов, мой командир роты, а рядом главный минометчик батальона добряк капитан, которого даже солдаты иногда в глаза называли Леша, улыбаясь, что-то доказывает Ильину. Подхожу поближе. Цезарь молчит, минометчик шутя горячится:

— Ну ладно, командир! Ну, под километр из СВД без прицела, может, и он, — тыкает в меня пальцем, — попадет! Но из АГСа — извини! Ну… допустим! Кто тебя знает?! Но вот из миномета! Ну уж нет! Из-ви-ни! Я, капитан, десять лет на «самоварах» сижу, «абортов» тысячу, наверное, сделал! Отвечаю! Без прицела никто и никогда не стреляет! Никто! Даже духи!

Ротный чуть ли не в голос смеется, Ильин, как всегда, бесстрастен. Спокойным голосом, без тени сомнения:

— Пари?

Порешили следующим образом: начштаба делает по три выстрела из винтовки, гранатомета и миномета. Оптики — нет, для СВД цель — ростовая фигура на вершине холма, где-то восемьсот-восемьсот пятьдесят метров, для АГС — кабина от «Урала», это метров девятьсот, и для миномета — остов «уазика» метрах в шестистах. Для победы достаточно было сделать хотя бы одно попадание из каждого вида оружия. Приз — десять банок югославского джема из военторга. Ильин стоял молча и отсутствующим взглядом смотрел на заснеженные перевалы, а все технические вопросы решали между собой наш ротный и Леха Белов. В роли рефери выступил начполигона. Пухов спросил — согласен ли тот на такие условия. Цезарь молча кивнул.

Начал без разминки. Я уже подсуетился, прицел снял. Протягиваю. Спокойно берет винтовку, не спрашивая, пристреляна ли, становится на линию и двумя выстрелами с колена укладывает крайнюю мишень. Солдатня радостно заорала, ротный просиял, а командир минбата выдал нечто шутливое, но не очень радостное. Кабину Ильин накрыл тоже со второго раза и третий раз стрелять из гранатомета, конечно же… не стал, — пошел к минометам.

Направился почему-то не к первому, а сразу ко второму, но и тот ему чем-то не понравился, выбрал третий. Примерно выставил, походил вокруг, посмотрел, еще подкрутил, еще отошел, посмотрел, чуть-чуть подправил и, уже не вставая… положил с колена мину. Пока она по траектории набирала высоту, пока со свистом падала, Ильин встал, отряхнул штанину и повернулся к Леше. По всему его виду было ясно — стрелять он больше не намерен. И правда — мина легла настолько рядом, что многострадальный ситообразный «уазик» крякнул, подскочил, и что-то там от него в очередной раз отвалилось. (А ну-ка — два года мишенью отработать!) Солдатики взвыли от восторга. Но Белов решил напоследок немного поломаться:

— Нет, извини, командир. Это не прямое попадание! Так что давай, еще два выстрела за тобой.

Ильин, конечно, вполне мог послать его подальше и вечером все равно получить свои законные десять банок, но какой Цезарь унизился бы до спора с плебеем?! Он молча развернулся, подошел к миномету, взял из ящика мину и… не притрагиваясь к миномету, небрежно положил ее в ствол. Выпрямился, чуть ли не по-уставному развернулся на месте и, не оборачиваясь, направился в расположение полка. Да и оборачиваться нужды уже не было. Толпа, окружившая спорщиков сплошным кольцом, не то что взвыла, а буквально завизжала от восторга, когда мина рванула точно посередине искореженной машины.

Леха, засмущавшись, побежал следом, то ли извиняться, то ли обговорить время подношения приза. Тем временем солдаты минометчики, как всегда, все опошлили своими комментариями. Как оказалось, после выстрела тренога (или как там она называется) «самовара» дает незначительную осадку на грунте, и следующая мина ложится всегда дальше предыдущей. Чем больше выстрелов, тем меньше осадка — грунт утрамбовывается. Обычно это несколько метров в начале стрельбы, и чем дольше стрельба, тем меньше разлет. Я тут же помчался за подтверждением. Так и есть! В ящиках первых двух минометов было полно мин, а в третьем всего одна. Такая жалость — как все банально!

Второй случай произошел через несколько месяцев. Проводили очередную колонну. Осень, жара неимоверная. И вот она — долгожданная ночевка на «точке» Второй мост.

До ночевки, впрочем, еще далеко, часа три только, но дальше сегодня уже точно не пойдем. И очень хорошо, «точка» эта, не считая Каракамара, самое благословенное место на всей дороге. Главное ее достоинство не в том, что район относительно спокойный и сама «точка» довольно просторная, а в том, что на ней заботливыми солдатскими руками (для себя же!) сделано маленькое озеро с проточной водой. Дно каменное, базальт, вода как стекло — ни песчинки, прогревается за день градусов до сорока — сауна!

В полусотне шагов, под самым мостом, в Кокчу вливается какой-то приток, именуемый всеми почему-то Пяндж. Туда не то что лезть — смотреть страшно. Кокча дикая, ледяная, мутная, а вот приток ее, не менее дикий и ледяной, чист и прозрачен — дно каменное, и галька по берегу.

Пока «молодняк» огромной толпой запрудил бассейн, мы, «старики», терпеливо стоим в боевом охранении — вечерком спокойно попаримся, и людей поменьше, и времени раз в десять побольше. Рядом стоит Ильин, разговаривает с седоусым капитаном, начальником точки. Ему, конечно, купаться некогда, ему вообще отдыхать некогда. Правда, и он себе послабление позволил — каску снял. Все-таки «точка» Второй мост, дальше сегодня не двинемся. А в горах Ильин каску ни за что бы ни снял. А как же?! Положено в боевых условиях иметь каску на голове? Положено! — какие еще тут могут быть вопросы? Это Масловский, уже будучи подполковником, в конце службы мог позволить себе роскошь выйти на операцию с одним болтавшимся где-то у колена пистолетом Стечкина (это, примерно, как выйти на Куликово поле, вооружившись спортивной рапирой, или на Бородинское сражение с резиновой дубинкой, а может, и еще хуже!)

Цезарь же, не дававший поблажек никому и ни в чем, не давал послаблений и себе. Но сейчас, коль уж прибыли, можно и расслабиться, каску снять, с капитаном парой слов переброситься. Начальнику «точки» эти колонны — как гвоздь в одном месте, стоит, материт все и вся. Принялся за реку, за Пяндж.

— Сколько раз я вашей босоте говорил: есть бассейн, там мойтесь! Так нет же, горячая! И лезут в Пяндж. А потом мне же и идти, задницу за них подставлять!

Судя по всему, он имел в виду вполне конкретный случай, когда несколько месяцев назад течением унесло санинструктора нашего батальона, который вздумал искупаться в этом притоке! Уже далеко за «точкой» духи его из Кокчи выловили. И замордовали. То, что от санинструктора осталось, через месяц нашел этот седоусый капитан вместе со своими гавриками. Он упаковал останки в полиэтиленовый мешок из-под «выстрелов» и на очередной «восьмерке» отправил в полк. И на том спасибо — убитый, не пропавший без вести, да и родителям есть, где поплакать.

Ильин смотрит на реку и неожиданно, как будто сам себе, говорит:

— Нормальная река.

Капитан устал, ему не до шуток, он раздраженно машет рукой:

— Ой! Ладно… Мне только мозги не пудри! — и как бы в подтверждение своих слов, зло сплевывает в воду.

Меня бы он, конечно, такими доводами сразу убедил, и я бы поверил, что река действительно — полное дерьмо. Я бы поверил. Но Цезарь?! Он смотрит еще раз на Кокчу, потом на капитана и уверенно, глаза в глаза, говорит ему:

— Здесь можно плыть.

Это уже почти оскорбление. Ну, как минимум, вызов. Капитан взвивается: «А-а-а! Ну, давай, давай!»

Те, кто хотя б чуть-чуть знают Ильина, замирают. А он спокойно направляется к реке, так же неторопливо раздевается… заходит в быстрину по пояс, ледяной водой аккуратно и тщательно смывает с себя грязь, копоть и пыль «колонны», а умывшись и потянувшись до хруста, резко бросается в середину потока! Абсолютно отчетливо помню, как в тот момент вздрогнул.

Неплохо зная Ильина, я все равно был почти уверен, что сейчас он обмоется, отшутится и вылезет на берег. Но, оказывается, знал я его очень даже плохо. Это Цезарь-то вылезет?! Цезарь от слова откажется?! Как же, ждите!

Вынырнул Ильин через мгновение. Но за это время его снесло течением метров на пять, а до Кокчи всего-то ничего — и тридцати не будет. И тут Ильин поплыл… Кролем. Против течения. Все, кто стоял рядом, только что рты не пораскрывали. В моем сознании капитан всегда ассоциировался с чем-то жестким, холодным и острым — как клинок кинжала, как кусок стекла в полете. Эта речушка была ему подстать — точно такая же. И вот схлестнулись две стихии — бешеные, непокорные, стремительные. Счет шел не на метры… а на сантиметры. Цезарь плыл с какой-то звериной мощью, яростью и остервенением. Лица видно не было, но тело буквально сотрясалось от напряжения. И не было ясно, кто выигрывает, а кто уступает: река или Цезарь — он стоял на месте! На доли секунды река отбрасывала Ильина на полметра ниже, потом он возвращался, вырывал свое.

Так продолжалось, может, минуту, может больше, но вот Ильин, как-то неуловимо крутнувшись на месте, пронесся метров пять вниз по течению и в два прыжка вылетел на берег. Какой стоял рев! Даже седоусый руками развел:

— Ну, мужик, бля! Ну, мужик! Извини…

Цезарю, понятно, все эти восторги побоку. Молча оделся, зашнуровался, накинул бронежилет, подцепил автомат и каску и потопал к себе на БТР. И даже отдышаться за это время успел незаметно — буркнул что-то ротному, а по голосу и не слышно, что устал. Цезарь! Ему-то тогда и тридцати, пожалуй, не было…

Последний раз я увидел капитана Ильина в конце мая или в начале июня 1984 года. Полк уже успел перейти на летнее время: ложились в двадцать три ноль-ноль, вставали в четыре утра, а недостающие три часа досыпали днем, как раз во время самого сильного солнцепека. В тот день рота заступила в наряд, мы, несколько «дедушек», завернувшись в мокрые простыни, отчаянно пытались уснуть. Но тщетно. Я выполз из палатки, опрокинул на себя бачок воды и уселся в «курилке».

Возле санчасти приземлился Ми-8. Помню, еще отметил про себя — к чему бы? Раненых в полку тогда не было, трупов тоже. Ну да ладно, мало ли чего. Минут через пять прилетает взводный, лейтенант Звонарев:

— Бобер! Накинь куртку и за мной… Бегом!

Делать нечего, пришлось вылезать из-под масксети на солнце. Через несколько секунд догнал лейтенанта, и почти бегом мы направились в палатку штаба батальона. По дороге спросил:

— Что за спешка?

— У Ильина дембель… Вертолет за ним пришел.

Вот оно что! Где-то с месяц назад, по слухам, получать полк ушел куда-то в Венгрию подполковник Масловский. Теперь пришла очередь и его бывшего напарника. Замена ему прибыла еще неделю назад, но хозяйство батальона, державшееся на Ильине (а кому бы он его доверил в отсутствие комбата?), было не маленьким, и только сегодня, видимо, передача была закончена.

Когда примчались в палатку штаба, капитан собирал последние вещи. Даже в этом проявился его характер: всю службу он прожил в расположении батальона, хотя имел право, как старший офицер, жить в офицерских модулях. Но соседство с майорами и подполковниками тыла и штаба полка его не привлекало, и он с первых дней службы, как все командиры взводов и рот, остался жить в палатке. Впрочем, популярности ему это не прибавило: «Жопу рвет!» — решило большинство офицеров.

Отправка была, судя по всему, неожиданна и для Ильина. Заранее у него оказались собранными только небольшой чемодан да спортивная сумка. Но капитан все равно не суетился, а спокойно собирал личные вещи в линялый, но чистый вещмешок.

Заметив нас, он повернулся, кивнул мне головой на книжную полку и сказал:

— В сумку, — а потом, обращаясь уже к Звонареву, добавил: — Сережа, разбери сухпай.

По имени! Вот это да! Оказывается, близостью дома даже Цезаря можно растопить… до определенных пределов, разумеется.

Целая книжная полка и еще два десятка книг двумя аккуратными стопочками сверху даже для читающих офицеров по афганским меркам — домашняя библиотека. Сейчас, десять лет спустя, я, к моему великому сожалению, не могу вспомнить, какие книги были на полке у Ильина. Помню только, что сверху, в стопочках, лежали те, что мы называли «Для служебного пользования» — уставы, тактико-технические характеристики стрелкового оружия стран НАТО, партийные материалы и прочее. Но это сверху, в стопочках, а на полках была иная литература — «штатская». Одну из этих книг я все же увидел и запомнил. Может быть потому, что она лежала чуть в стороне, отдельно от других.

Я взял ее последней. Среднего формата, темно-зеленая, скорее всего из серии «Литературные памятники» (а может, и из какой-либо иной, теперь уж не вспомнить), и на обложке имя автора: Гай Юлий Цезарь! То ли письма, то ли записки о какой-то давно минувшей войне. Так вот оно что! Повернувшись спиной к офицерам, я быстро открыл томик.

Этого я никак не ожидал увидеть… Весь текст, сверху донизу, был испещрен пометками, подчеркиваниями, карандашными бисерными надписями на полях и между строк. Ни одной чистой страницы! Пролистал до конца — то же самое. Даже комментарии, на треть книги, и те проработаны с карандашом в руках. И обложки внутри были усеяны номерами страниц, значками и пометками; и листочки, собранные из разных тетрадок, которые я обнаружил внутри книги, тоже были густо и убористо исписаны от руки.

Вот она — настольная книга Цезаря!

Интуитивно я почувствовал, что положить сейчас эту книгу вместе со всеми остальными будет почти что святотатством. Повернувшись к Ильину, я тихо сказал:

— Товарищ капитан, ваша книга…

Он оценил. Внимательно посмотрел мне в глаза, аккуратно взял томик. Поправил листочки и положил в планшет.

Наконец-то собрались. Ильин окинул взглядом палатку и направился к выходу. Тут вмешался Звонарев:

— А на дорожку посидеть, товарищ капитан?!

Улыбнувшись внутренне, я наклонился за сумкой и чуть ли не замер, как в немой сцене. Боже! Что дембель делает с человеком?! Несгибаемый Цезарь подчинился! Развернулся на месте и молча сел на краешек заправленной койки. Сели и мы. Посидели. Помолчали.

Я подцепил сумку с книгами и оказавшийся удивительно легким чемоданчик; взводный набросил на плечо вещмешок. Двинулись к санчасти. Пошли напрямик. Через расположение пятой роты. Под грибком — дневальный. Незнакомый, порядком опустившийся молодой солдатик. Видимо, только-только прибывший в полк. Молодой, а ситуацию оценил сразу. Глянул искоса, лениво зевнул, но так, чтобы мы заметили, и, отвернувшись, облокотился на столб. Ну понятно, это мы их, «молодых», никого не знаем, а они то, наоборот, — всех знают! Кто ему Ильин? Уже никто! И Звонарев всего лишь лейтенантик чужой роты. Это я понял сразу. Оценил, естественно. С-сучка! Посчитал ты быстро, гаденыш, но не учел, что есть еще и другая власть!

Оторвавшись на несколько метров, я притормозил возле грибка, поставил вещи на землю и дал секунду на то, чтобы дневальный успел как следует оценить и мои стоптанные, надетые на задники кеды, и мою непокрытую голову. И мой кожаный ремень, свисавший немного ниже последней пуговицы. Когда же дневальный оценил, я, сопровождая слова многообещающим взглядом, прошипел в побелевшее, вытянувшееся его лицо:

— Как стоишь… Душ-шара!

Подействовало моментально. Дневальный резво подобрался по стойке «смирно», подтянул автомат и высоким, осипшим голосом, что было сил, отчаянно заорал:

— Дежурный по роте, на выход!

Проходивший мимо него Ильин автоматически кинул на ходу: «Отставить» и как эхо, уже за спиной командиров, я тихим, но таким же выразительным шепотом остановил дневального:

— Молча-ать…

Он подчинился, отбой не продублировал, и через пару минут на переднюю линейку выполз заспанный дежурный по роте — сержант моего призыва Петенька Лиходеев. Тут уж ничего не скажешь — не повезло молодому! Сержант сладко зевнул, потянулся, посмотрел в спину удалявшимся офицерам и лениво протянул:

— М-м-м… Дембель у Цезаря?

— Угу. Объяснишь своему ублюдку, как стоять надо! — мрачно посоветовал я.

А Петенька широко улыбнулся, скосил глаз на невольно сжавшегося духа и, кивнув головой на чемодан, спросил: — Помочь?

Я отмахнулся и подался вслед за офицерами. Бывшего начальника штаба второго батальона уже ждали; при нашем приближении двигатель стал набирать обороты, и на многословные, слезливые прощания времени не оставалось. Да никто и не рассчитывал на долгое прощание. Я залез в вертолет, поставил вещи и выскочил наружу. Капитан Ильин пожал руку Звонареву, потом мне, быстро поднялся на борт, встал в полный рост в проеме люка и вдруг, устремив взгляд в сторону штаба полка отдал честь! Мы только что не вздрогнули. Вначале замерли, потом как-то тоже подобрались, подтянулись. И я краем глаза успел заметить, как у взводного еле заметно то ли дернулась, то ли просто сжалась рука. Но честь он Ильину не отдал! Да и не мудрено — голый пустырь, одинокая «восьмерка», двое одетых не по форме военных перед ней, и какая-то странная выходка капитана…

Возвращались мы молча. По лицу взводного было видно, что сейчас его лучше не трогать. Под грибком пятой роты стоял новый дневальный, а из палатки доносились ленивые команды: «Ра-а-аз… Два-а-а…» Я злорадно отметил: коль у нашего «дедушки» столь приторно-усталый, заунывный голос, то, значит, все — всерьез и надолго. Ну вот — даже его проняло! Заходить не стал.

Где-то через полгода, зимой, в колонне я выбрал время и откровенно спросил у Звонарева:

— Слышь, командир… А ведь хотели тогда честь отдать? — и сразу понял, что наступил на больную мозоль. Взводный сначала попытался сделать вид, что не понял:

— Когда это — тогда?

— Цезарю — честь отдать!

— Ты в дозоре? — жестко, но не глядя на меня, спросил Звонарев.

— Да!

— Ну так вот и занимайся своим делом!

Случались минуты, когда Сереге лучше было не перечить. Сейчас именно и была такая минута. Я развернулся и молча полез на броню.

Взводный прошелся из конца в конец колонны, взял из люка плащ-палатку, бегло проверил посты и полез под БМП спать. Через полчаса встал — опять проверил посты. Но больше спать не пошел, залез ко мне на башню и, угостив «цивильной», минут пять просидел молча. А потом, без предисловия, вдруг сказал:

— До сих пор себе простить не могу! — И опять замолчал. А через несколько минут далеко отшвырнул окурок и на прощание обронил фразу, под которой подписался бы и я:

— За таким мужиком — подсумки бы носил!