"Падение царского режима. Том 2" - читать интересную книгу автора (Щёголев Павел Елисеевич)

XXIII. Допрос кн. Н. Д. Голицына. 21 апреля 1917 г.

Содержание: Арест Голицына. Обстоятельства назначения Голицына председателем совета министров. Вызов его в Царское Село к императрице. Беседа с б. государем. Отношения Голицына с Протопоповым и роль Протопопова в совете министров. Об отсрочке созыва государственной думы с 12 января на 14 февраля. Намерение Голицына обновить за это время состав совета министров. Указание императрице и государю на необходимость замены Протопопова другим министром. Назначение Добровольского заместителем председателя совета министров. Свидания Голицына со Щегловитовым в первые дни после назначения Голицына. Признание Голицына об отсутствии у него политической программы и неподготовленности его к государственной деятельности. Малый совет министров. Заседание по вопросу о созыве государственной думы 12-го января или 14-го. Мысль Протопопова, чтобы жить без думы. Вопросы государственного значения в течение февраля — продовольствие и транспорт. Ежедневные собрания министров в порядке частных совещаний. Отсутствие Протопопова на этих совещаниях. Закулисная линия Протопопова. О речи Керенского в думе 15 февраля. Отношение Голицына к политической атмосфере и фактам конца февраля. Действия совета министров за это время. Имевшиеся в распоряжении Голицына готовые неиспользованные бланки за подписью царя на случай перерыва или роспуска думы. Частное совещание совета министров 25 февраля на квартире Голицына. Доклад Хабалова о положении столицы. Заседание совета министров в Мариинском дворце в воскресенье 26 февраля. Приезд в. кн. Михаила Александровича и Родзянко. Телеграмма от министров б. государю. Сознанная необходимость ухода Протопопова и просьба к нему о том, чтобы он официально заявил себя больным. Предложение в. кн. Михаила Александровича б. государю принять на себя регентство. Роспуск думы. О пагубном влиянии Вырубовой на б. императрицу. О желательности ухода Добровольского.

Отчет комитета помощи военнопленным. О контракте комитета, заключенном с фирмою Блигкен и Робинзон на изготовление галет. Содействие предоставлению вагонов для отправки галет в лагери через шведский Красный Комитет в Стокгольме. Об удовлетворении просьбы Голицына о разрешении ему уехать.

Председатель. — Вы князь Н. Д. Голицын? Вы проживаете пока в городе Петрограде?

Голицын. — Да, Конногвардейский бульвар, 13.

Председатель. — Вы занимали пост председателя совета министров с 27 декабря?

Голицын. — С 27 декабря по 27 февраля.

Председатель. — Вы были арестованы?

Голицын. — Я скрывался. Затем пришел к себе на квартиру, которую оставил за собой на Конногвардейском бульваре, и написал М. В. Родзянко, что нахожусь у себя и предоставляю себя в его распоряжение, причем просил его, если он признает нужным, меня арестовать, применить ко мне домашний арест; это письмо было 1-го марта отправлено. Никакого ответа я не получил. Два дня, 1 и 2 марта, или 3 и 4-го, я спокойно жил у себя на квартире.

Председатель. — Так что вы были арестованы после отречения бывшего императора?

Голицын. — Я об отречении ничего не знал.

Председатель. — Значит вы были арестованы до 2-го марта?

Голицын. — Это было в пятницу, я помню. Приехали ко мне из думы с тем, чтобы меня арестовать. Кажется, это было в пятницу.

Председатель. — Позвольте внешние объяснения признать законченными. Нас интересуют некоторые другие вопросы. Вы были назначены 27 декабря. При каких обстоятельствах и собственно по чьему настоянию состоялось ваше назначение?

Голицын. — Для меня это совершеннейшая загадка до настоящего времени. Я должен сказать, что мое назначение, как мне было известно, состоялось по ходатайству лиц, которые не пользовались ни уважением, ни доверием. Я должен сказать, что Распутина я не видел в глаза и очень рад, что нигде с ним не встречался. Других тоже не знал. В 1915 году императрица Александра Федоровна поручила мне оказывать помощь русским военнопленным. И вот, по делам этого комитета, председателем которого я был назначен, я имел довольно частые доклады у императрицы. До того времени я три-четыре раза представлялся, как губернатор. Как вам известно, я человек больной, я не домогался этого назначения никогда, так что поручение заботы о военнопленных меня удивило, и для меня это тоже представляет загадку, кто императрице меня указал. Но, тем не менее, меня пригласили к императрице, и я думаю, что мысль была передана государю. Было так: 25 декабря, в день Рождества, в час дня, мне говорят, что меня вызывают по телефону из Царского и говорят, что императрица просит меня приехать в Царское в 8 ч. вечера. Меня нисколько это не удивило, так как меня довольно часто вызывали по делам о военнопленных. Я поехал в семь часов вечера в Царское. Меня там встречает швейцар и говорит: «вас приглашала императрица, а примет государь, пожалуйста». Указывает вход к государю, а не к императрице. Доложили государю. Государь меня сейчас же принял и говорит, что императрица занята, а я свободен, и вот побеседуем. И начал беседовать о посторонних предметах, о военнопленных, расспрашивал о деятельности нашего комитета. Затем говорит, что теперь Трепов уходит, и я очень озабочен, кого назначить. Я слушаю. Называет нескольких лиц, между прочим, Рухлова. Очень, говорит, хорошо было бы, но он не знает французского языка, а на-днях конференция собирается и потому назначение его представляется неудобным. Весь разговор в этом роде. Потом несколько минут молчания, и его фраза: «Я с вами хитрю. Я вас вызывал, не императрица, а я. Я долго думал, кого назначить председателем совета министров, и мой выбор пал на вас». Я поник головою, так был ошеломлен. Совершенно не ожидал. Никогда я не домогался, напротив, прослужив 47 лет, я мечтал об отдыхе. Я стал возражать. Указывал на свое болезненное состояние. Политикой я занимался всегда очень мало. Был я занят Красным Крестом и комитетом и мечтал только об отдыхе. Я прямо умолял его, чтобы чаша сия меня миновала, говоря, что это назначение будет неудачно. Совершенно искренно и убежденно говорил я, что уже устарел, что в такой трудный момент признаю себя совершенно неспособным. Переговорив об этом, я думал, что я убедил его и что он изменит свое решение. Я уходил совершенно успокоенный, думая, что чаша сия миновала меня. Понедельник и вторник прошли спокойно. В среду вернулся поздно вечером, после десяти часов, я нахожу у себя этот указ.

Председатель. — До этого вызова вашего в Царское вы видели императрицу Александру Федоровну?

Голицын. — Я довольно часто бывал у нее, два-три раза в месяц, иногда каждую неделю.

Председатель. — У вас были беседы только на тему о ваших делах по комитету?

Голицын. — С императрицей? Нет, она касалась также и посторонних предметов.

Председатель. — В том числе и государственных вопросов?

Голицын. — Отчасти да.

Председатель. — А когда вы видели в последний раз бывшего государя до этой беседы?

Голицын. — За три, четыре дня до его отъезда в Ставку.

Председатель. — А перед вашим назначением?

Голицын. — Перед моим назначением очень давно не видел. Раз — это было в 1916 году, в июле, во время моего доклада императрице. Я каждый раз возил письменный доклад на утверждение, и во время доклада вошел государь, он проходил через гостиную в сад. Это было в июле, и после того я его не видел.

Председатель. — Скажите, кого из окружающих бывшую государыню лиц вам приходилось видеть? Кого вы знаете?

Голицын. — Я знаю графа Ростовцева,[*] бывшего ее секретаря, который передал мне о ее желании, чтобы я принял на себя заботы о русских военнопленных. Затем я знал состоявшего при ней графа Апраксина. Он даже родственник моей сестре, так что я давно знал его. Потом Ордина, который был членом главного управления Красного Креста, членом которого состоял и я, и затем, когда я образовал комитет помощи военнопленным, то я Ордина пригласил в число членов этого комитета. Так что я с ним часто виделся.

Председатель. — А Вырубову?

Голицын. — Никогда не видел. Знал наверное, что ее влияние на императрицу было довольно пагубное, но никогда не видел. Я знаю ее отца, Танеева, с которым встречался по службе.

Председатель. — Вы говорите, что никогда не видели Распутина?

Голицын. — Никогда.

Председатель. — Распутин не делал попытки видеться с вами?

Голицын. — Никогда.

Председатель. — Так что вам ни разу не приходилось оказывать ему услуг?

Голицын. — Никогда. Я, как уже докладывал, никогда не занимал официального политического поста.

Председатель. — Итак, значит, вы заняли пост председателя совета министров. Я вас не предупредил, князь Николай Дмитриевич, — я должен вам сказать, что мы сейчас допрашиваем вас в порядке истребования, — так сказать, объяснений, не правда ли? Так что не только ваше право, но и ваша обязанность дать нам исчерпывающий в этом отношении материал. Если бы вы были обвиняемым, если бы вы были свидетелем, то имели бы право умолчать о некоторых обстоятельствах, но сейчас вы должны совершенно исчерпывающе давать объяснения.

Голицын. — Я при всяких обстоятельствах буду говорить искренно.

Председатель. — Когда вы вступили в должность председателя совета министров, какие отношения установились у вас с Протопоповым и какую роль в министерстве играл Протопопов? В совете министров, в общей коллегии?

Голицын. — Протопопова я раза два видел в английском клубе до моего назначения. Раза два всего, так что я совершенно его не знаю. Но потом до меня доходили слухи о его деятельности очень неприятные. Слухи совершенно разноречивые. Одни говорили — все спасение России в нем, а другие говорили наоборот. Я очень боялся в жизни подпасть под чье-либо влияние и впасть в ошибку, и мне хотелось его узнать самому. С этой целью, когда я был назначен, я сейчас же стал с ним стараться возможно чаще видеться. Приглашал его к себе раза два-три, а потом старался ездить к нему, вследствие того, что он настолько словоречив, что иногда засиживался у меня до поздней ночи и вследствие этого я являлся на следующий день совершенно усталым и неспособным работать. Он говорил о посторонних делах. Я старался его узнать и, узнавая его и рассматривая дела министерства внутренних дел, я пришел к заключению, что он совершенно не в курсе дела, что он совершенно не знает этой сложной машины министерства внутренних дел и поэтому, с этой точки зрения, я тоже признавал, что он является орудием нежелательным и может довести до весьма серьезных, неблагоприятных результатов, и, поэтому, признавал его совершенно неподходящим занимать этот пост.

Председатель. — Что значит орудием? В чьих руках орудием?

Голицын. — Разных лиц. Я не могу сказать каких, но во всяком случае, я думаю, что он мог подпасть под влияние и сделаться таким орудием, что имело бы в высшей степени неблагоприятные результаты.

Председатель. — Что он не только мог подпасть, но что он уже состоит под влиянием?

Голицын. — Вот этого я не знал. Но я составил себе понятие, что этот человек легко может подпасть под влияние. Затем у меня явилась мысль о необходимости, до созыва государственной думы, обновить состав совета министров, и с этой целью я испросил разрешение на отсрочку думы, которая, как вам известно, должна была собраться 12 января. Я испросил разрешение на созыв ее 14 февраля, предполагая, что в это время мне удастся обновить совет министров и что явятся такие лица, которые могли бы выступать в думе.

Председатель. — Перерыв с 12 января до 14 февраля?

Голицын. — Да, 14 февраля. И вот, когда мне удалось…

Председатель. — Вы сами лично пришли к этому заключению?

Голицын. — Безусловно, я сам лично. Я в этом направлении стал действовать.

Председатель. — Так что вы не пропускали этот вопрос через совет министров?

Голицын. — Относительно отсрочки думы — да, я не открывал своих карт, потому что должен был бы назвать некоторых членов совета министров и не хотел назвать, так что совет министров это утвердил. Но это не единогласное было решение. Некоторые члены совета возражали, желая отсрочить еще далее. Тогда, когда уже была отсрочка сделана, я в 20-х числах января признал нужным уже приступить к этому делу и доложить государю. Но прежде чем ему доложить, и зная, что государь находится под большим влиянием императрицы, я обратился к императрице. Я начал с Протопопова, говорил, что его нужно сменить и что, во всяком случае, он вреден и не сознает того положения, которое он создал, и что следует его заменить тем или другим, и просил в этом отношении ее содействия. Это, может быть, с моей стороны было политическое выступление, но, тем не менее, она мне ничего не обещала.

Председатель. — Ну, а как она отнеслась?

Голицын. — Выслушала очень внимательно, но, повидимому, ей не понравилось. Ничего не выразила по этому поводу и не обещала содействия перед государем. Через два дня я был с очередным докладом у государя и с этого начал. Повидимому, государь об этом был предуведомлен. Выслушал меня очень спокойно. Я ему очень долго говорил, приводил массу причин о необходимости увольнения Протопопова, и мне казалось, что я до некоторой степени на него повлиял, «Я вам теперь ничего по этому поводу не скажу, а скажу в следующий раз».

Председатель. — Какие мотивы вы выставили для отставки Протопопова?

Голицын. — Во-первых, полную его неосведомленность в делах министерства и незнакомство с очень сложной машиной министерства внутренних дел. Затем, я знал отношение его к членам думы, знал его отношение к М. В. Родзянко. Все это я доложил государю совершенно откровенно. Я говорил, что, во всяком случае, если он останется и будет открыта дума, то это будет поводом для того, чтобы в думе были нежелательные выступления против правительства. Но тогда государь сказал мне, что даст по поводу этого ответ в следующий раз. Через несколько дней я был с докладом, и, окончивши мой доклад очередной, он сам вспомнил и сказал: «Я вам хотел сказать по поводу Протопопова. Я долго думал и решил, что пока я его увольнять не буду». Я государю опять повторил все то, что говорил раньше относительно необходимости его увольнения, но так это и осталось. Я план такого рода поставил себе, что сначала Протопопова, а затем некоторых других лиц.

Председатель. — Кого же вы предназначали?

Голицын. — Потом думал Добровольского отставить.

Председатель. — Отставить или уволить?

Голицын. — Заменить кем-нибудь другим. Затем лиц, которых я очень мало знал, но о которых много говорили нехорошего, например, Раева.

Председатель. — Ну, а еще?

Голицын. — О Кульчицком я не мог говорить, потому что он был только что назначен. Вот Добровольского и Раева.

Смиттен. — Скажите, пожалуйста, князь, эта беседа как скоро состоялась после вашего назначения? У вас была первая и вторая беседа с государем о Протопопове.

Голицын. — Это было в 20-х числах января, потому что я мог сказать государю, что это мое личное наблюдение и убеждение и что я не нахожусь под влиянием тех слухов, которые были противоречивы и которые ходили в городе.

Председатель. — Вашим заместителем по должности председателя совета министров был назначен Добровольский?

Голицын. — Да.

Председатель. — Когда последовало это назначение?

Голицын. — Это вскоре после моего назначения. Мне хотелось назначить Покровского. Мне говорили, что установился такой обычай, что старший по чину назначается. Таковым являлся Добровольский.

Председатель. — Так что вы его представили?

Голицын. — Да, я его представил.

Председатель. — Вы говорили о заместительстве им вас предварительно с бывшей императрицей?

Голицын. — Нет.

Председатель. — Не говорили? Так. Какое же вы встретили у государя отношение к этому предположению?

Голицын. — Это был письменный доклад. Он утвердил. Написал: «Согласен».

Председатель. — Не осталось ли у вас впечатления, что еще кто-то поддерживает эту кандидатуру?

Голицын. — Нет, не было такого впечатления.

Председатель. — Какую вы заняли позицию по отношению к членам государственного совета, которые должны были бы быть назначены к 1 января, к вопросу о том, в каком составе в следующем году будет функционировать государственный совет?

Голицын. — Они были назначены помимо моего ведома, хотя это объясняется может быть тем, что назначение председателя государственного совета состоялось за несколько дней до моего назначения, и самые члены государственного совета были назначены в это же время. Так что я этим объясняю, что мне председатель совета, представляя доклад о назначении членов, ничего не говорил о том, кого именно назначают.

Председатель. — Какого числа состоялось назначение председателя государственного совета?

Голицын. — Я не помню. Но я знаю, что оно совпало с теми днями, когда было мое назначение. Тем не менее, я признавал это не совсем нормальным и просил Щегловитова на будущее время предварительно поставлять меня в известность, кого он предлагает назначить членами государственного совета. Но все те, которые были назначены, были назначены помимо моего участия.

Председатель. — Вы часто виделись с Щегловитовым в первые дни после вашего назначения?

Голицын. — В первые дни я был у него. Затем раза два был еще. Сделал визит его жене, которую раньше не знал. Одним словом, в порядке общежития.

Председатель. — Скажите, какие вопросы государственного характера обсуждались между председателем совета министров и председателем государственного совета в эти дни?

Голицын. — Ничего я не помню. Было раз, что в присутствии председателя государственной думы был у меня Щегловитов, в то же время и Григорович. Вот мы тут коснулись, — это было, кажется в феврале, — коснулись предстоящего созыва государственной думы.

Председатель. — К этому мы несколько позже перейдем. Так что вы утверждаете, что никаких вопросов государственной важности вы с председателем государственного совета не обсуждали?

Голицын. — Я, по крайней мере, не помню.

Председатель. — Какова была ваша политическая программа?

Голицын. — Откровенно говоря, у меня ее не было. Я был совершенно не подготовлен к политической деятельности, и это было одной из причин, почему я просил не назначать меня. Я по убеждениям был всегда монархист, был верноподданный, но никогда не выступал ни в государственном совете с речами, и никогда, так сказать, агитаций не вел.

Председатель. — Так что вы были далеки от политики?

Голицын. — Очень далек.

Председатель. — Вы были просто правым членом государственного совета?

Голицын. — Да.

Председатель. — Вы говорите, что вопрос об отсрочке заседаний государственной думы вы пропустили через заседание совета министров, не правда ли?

Голицын. — Да.

Председатель. — Это заседание совета министров было какого числа?

Голицын. — Я не знал, что вы будете задавать этот вопрос. У меня память довольно плохая.

Председатель. — Ну, я вам скажу. Это было 3 января 1917 г.

Голицын. — 3-го? Может быть. Хотя мне казалось, что это было позднее. Так как по продовольственным делам я и другие министры получали ежедневно с мест массу телеграмм и заявлений, и у нас возникала, поэтому, переписка, которая брала очень много времени и существенных результатов не давала, я признал нужным (это было в половине января), чтобы все министры, которые ведают это дело, ежедневно собирались у меня. Все они отнеслись к этому очень сочувственно, и каждый из них являлся.

Председатель. — Это совещание нескольких министров?

Голицын. — Да. Есть еще малый совет министров, как вам известно. Малый совет министров всегда собирался под председательством заместителя, т.-е. Добровольского, в данном случае.

Председатель. — Вы, как председатель совета министров, когда он заседает, мне кажется, между прочим, обязаны были позаботиться о том, чтобы был составлен журнал заседания этого совета министров. Не правда ли?

Голицын. — Да.

Председатель. — Почему не был составлен журнал заседания совета министров 3-го января?

Голицын. — Этого я не могу сказать.

Председатель. — Это то самое заседание, на котором вы поставили вопрос, созвать ли государственную думу 12 января или 14 февраля?

Голицын. — Я должен сказать, что никогда не бывало двух разных составов совета министров, но было так, что по тем вопросам, которые входят в программу и которые рассылались предварительно всем министрам, журнал уже был составлен, и я предварительно его читал; по окончании этих докладов удалялась канцелярия, оставались только министры и беседовали. Это были не постановления совета министров, а обмен мнений более частного характера. Тут возникали разнообразные вопросы. Это был обмен мнений и суждений, и никаких журналов по этому поводу не составлялось. Нужно вам сказать, что когда я поступил, я постарался удержать тот порядок, который существовал до меня. И вот, не зная его, я помню, в первое заседание, когда была исчерпана повестка дня, я поднимаюсь и закрываю заседание совета министров. Мне тогда управляющий делами совета министров Лодыженский докладывает, что по окончании заседания обыкновенно уходит канцелярия и выслушиваются заявления министров. Вот в таком порядке и прошел вопрос относительно отсрочки государственной думы.

Председатель. — Но ведь это вопрос громадного государственного значения, и результаты вашего решения должны были быть доложены государю. Каким же образом такой государственной важности вопрос, результаты обсуждения которого должны быть доложены, каким образом он решон в каком-то секретном заседании совета министров? Ведь совет министров ответствен и перед главой верховной власти и перед страной. Между тем, он обсуждает громадной важности вопрос почему-то тайно? Должен быть журнал.

Голицын. — Совершенно с вами согласен. Но так как это делалось всегда, то и при мне это осталось. Я, признаться сказать, даже об этом не подумал. А просил только, делайте так, как делали до меня. Когда состоялось решение, я письменный доклад повез государю от себя.

Председатель. — Вы, излагая заседание совета министров, говорили, что было два мнения. Одни предлагали отсрочить думу до 14-го февраля, а другие еще дальше. Не группировались ли мнения иначе, т.-е. не распался ли совет на две такие группы. Одни говорили собрать думу в срок, согласно указу 15 декабря, а другие говорили — собрать позже?

Голицын. — Говорили, но говорили неопределенно; они же ссылались на то, что, при настоящем составе думы, нельзя ее созвать. Это они же говорили.

Председатель. — А не высказывалась ли эта группа меньшинства все-таки, в конце концов, за то, чтобы собрать 12 января думу и произвести перемены в составе совета министров?

Голицын. — Об этом не высказывались прямо, потому что присутствовали те лица, которых это касалось, и это, я думаю, служило препятствием и мне, в том числе, говорить прямо и открыто.

Председатель. — Согласно порядка, который установился до вас и продолжался при вас, Лодыженский оставался в этом секретном совещании?

Голицын. — Он оставался всегда, уходит только канцелярия.

Председатель. — И большинством голосов, при чем в этом большинстве были и вы, вы решили отсрочить созыв думы до 14 февраля или, может быть, до 31-го января. Значит, князь, позвольте считать установленным, что одни стояли за думу 14 февраля, а другие отстаивали другую точку зрения. Две группы были такие — в срок ли созвать, 12-го января, или отсрочить до 14 февраля или 31 января?

Голицын. — Но, как я говорил, они, говоря о необходимости созыва думы в срок, говорили, что созвать думу при теперешних обстоятельствах нежелательно.

Председатель. — Но какие они выводы делали отсюда? Изменить ли теперешние обстоятельства, или отсрочить созыв думы?

Голицын. — Отсрочить созыв.

Председатель. — Позвольте мне сказать, что вы ошибаетесь. Именно группа меньшинства, из пяти членов, стояла на той точке зрения, что нужно созвать 12 января и подготовиться к думе, т.-е. путем, вероятно, выхода в отставку Протопопова и других. А вы с большинством, и вас было восемь, а может быть вы девятый, я не могу точно сказать, вы находили, что созыв думы нужно отсрочить.

Голицын. — Я теперь помню. Это было не 3-го января, а гораздо позже, потому что именно те, кто говорил о необходимости созыва 14-го февраля, те и указывали, что при теперешних обстоятельствах созвать нельзя, говорили, что в такой промежуток времени обстоятельства не изменятся. Значит, это было, если не ошибаюсь, дней за пять, за шесть до 14-го февраля.

Председатель. — Будьте добры указать в точности позицию, вспомнить мысли, которые высказал бывший министр Протопопов в том заседании, в котором шел вопрос о роспуске думы?

Голицын. — Он стоял за более продолжительную отсрочку; кажется, он был в числе тех, которые говорили за отсрочку до 31-го января, виноват, у меня память старческая, была речь о том, чтобы до 31 января или 14 февраля. Я был именно за 14 февраля, желая выиграть время.

Председатель. — Но все-таки теперь вы припоминаете, что пять министров стояли за созыв думы в срок?

Голицын. — Но говорили, что при теперешних обстоятельствах созвать нельзя, потому что она пройти благополучно не может.

Председатель. — Они стояли на точке зрения необходимости устранения этих обстоятельств, предполагая обстоятельства устранить, а думу собрать все-таки не 14-го?

Голицын. — Этого категорически не высказывали прямо, но все это понимали. Не было высказано потому, что тут сидели лица, против которых это должно было быть высказано.

Председатель. — Чем мотивировал Протопопов свое мнение а необходимости отсрочки?

Голицын. — Не помню. Вообще он был против думы. Я был за сохранение. Он высказывал, что эта дума будет распущена и, если следующая будет нехороша, то опять можно распустить, затем опять, т.-е. другими словами, жить без думы.

Председатель. — Значит, он стоял не только за отсрочку созыва думы, но и за роспуск и назначение новой?

Голицын. — Безусловно за роспуск.

Председатель. — Как он относился к вопросу о том, что выборы в стране будут произведены в момент величайшей в мире войны?

Голицын. — Я должен это говорить, хотя мне тяжело немножко выдавать.

Председатель. — Мы переживаем исключительное время. Перед вами совершенно исключительная Комиссия, так что эти маленькие вопросы, которые вы поднимаете, вопросы отношения к вашим бывшим товарищам по кабинету — выдавать или нет, должны отступить на задний план перед вопросами о том, что вы занимали пост министра в исторический момент. Вы сами имели некоторые тяжелые переживания, совершенно исключительного свойства; исторические задачи, которые стоят перед Россией, которым вы можете служить своим правдивым показанием, по-моему, они диктуют вам ответ.

Голицын. — Я скажу, что мысль Протопопова сводилась к тому, чтобы жить без думы. Когда я на это возражал и говорил, что «если бы был теперь роспуск, что же вы думаете, что новый состав будет лучший, чем бывший? Нет, он в десять раз будет хуже. Затем, выборы были бы даже незаконными, так как большинство выборщиков не находятся на месте и не могли бы принять участия». Он говорит: «Да, я уверен, что состав думы был бы еще хуже этого. Япония одиннадцать раз распускала парламент, и мы распустим». Вот был его взгляд на государственную думу. Но я думаю, он сам вам повторит то же самое.

Председатель. — Значит, князь, позвольте вас понять таким образом, — я возвращаюсь несколько назад, — что к переменам в составе государственного совета, к его укомплектованию на этот год, вы никакого отношения не имели?

Голицын. — Я участия никакого не принимал, я узнал post factum.

Председатель. — Скажите, пожалуйста, — я несколько передвину ваше внимание дальше, — мы переходим к февралю. Какие важные вопросы государственного значения в течение февраля стояли перед вами, как перед председателем совета министров, и перед отдельными министрами?

Голицын. — Я считал, что самый важный вопрос — продовольствие и транспорт. Как я докладывал, по этому поводу у нас ежедневно были собрания, которые продолжались очень долго.

Председатель. — То-есть в порядке частного совещания?

Голицын. — Каждый приносил с собой те сообщения, которые получались от разных учреждений, из провинции, и тут же обсуждались.

Председатель. — Протопопов принимал участие?

Голицын. — Никогда.

Председатель. — Вы придавали значение вопросу о продовольствии, но разве министр внутренних дел не был заинтересован в этом?

Голицын. — Он в совете министров на этих совещаниях не был. Каждый раз он отговаривался тем, что он очень занят. Так и тут он уклонялся от того, чтобы присутствовать. Обыкновенно тут бывали: военный министр, морской министр, министр земледелия, путей сообщения.

Иванов. — Князь, вам, вероятно, было известно, что Протопопов желал объединить дело продовольствия в руках министра внутренних дел. Значит, он был заинтересован?

Голицын. — На мой взгляд, министр внутренних дел не может быть не заинтересован в деле продовольствия, но откровенно скажу, что я нисколько не жалел об отсутствии Протопопова в совещаниях, потому что он всегда вносил некоторый разлад.

Олышев. — А вы не задавали вопроса Протопопову, почему он, в качестве министра внутренних дел, не участвует в этих частных совещаниях по поводу продовольствия?

Голицын. — Нет.

Олышев. — Значит, вам сразу была ясна личность Протопопова, и вам было все равно, будет он бывать или нет?

Голицын. — Я очень сочувствовал тому, что он не бывал.

Председатель. — Значит, в то время, которое тогда переживала страна, вы не отметили в своих докладах главе верховной власти, что этот министр внутренних дел ведет какую-то закулисную свою линию и, даже можно сказать, интригу?

Голицын. — Совершенно верно, совершенно верно. Я именно это имел в виду, у меня было такое чувство. Я так предполагал и потом даже узнал, что он часто ездил в Царское Село, но не к государю, а к Вырубовой, и через нее влиял на государыню. Когда я говорил государю, что необходимо Протопопова уволить, я указал, что у председателя совета министров должен быть такой министр внутренних дел, которому он мог бы верить, как самому себе, — Протопопову же, я сказал государю, я не доверяю.

Председатель. — У вас был какой-нибудь кандидат на этот пост?

Голицын. — Нет.

Председатель. — В каких же делах государственных вы, как председатель совета министров, видели и чувствовали, что некоторое противодействие есть?

Голицын. — Что противодействие — я не скажу, потому что совет министров в мое время рассматривал те представления, которые поступали от министра внутренних дел и, главным образом, мы занимались продовольственным делом. Но из разговоров с Протопоповым я заключил, что он далеко не все мне говорил. Некоторые факты освещал не с настоящей точки зрения.

Председатель. — В какой области?

Голицын. — В области министерства внутренних дел и состояния в России продовольствия. Одним словом, этому человеку я не вполне доверял.

Председатель. — Какие еще вопросы стояли перед вами, кроме продовольственного, в течение февраля?

Голицын. — Самый важный, это — созыв думы и желание совместно с нею работать и как-нибудь сделать эту работу возможной.

Председатель. — Значит, вы готовились к открытию думы 14 февраля, и у вас было совещание с Родзянко и Щегловитовым?

Голицын. — Это было не совещание, они съехались совершенно случайно, и вот тогда мы разговаривали, и я надеялся, что как-нибудь все наладится. Риттих выступал с докладом по поводу продовольственного дела. На меня доклад произвел хорошее впечатление.

Председатель. — Скажите, пожалуйста, вы помните, что в течение февраля одним из обсуждавшихся вопросов, был вопрос о произнесении речи в думе 15 февраля Керенским?

Голицын. — Да. По поводу этой речи мне кто-то из министров или служащих канцелярии говорил, будто Керенский сказал речь, чуть не призывавшую к убийству государя. Мне это показалось сомнительным. Я прочел стенограмму, пропущенную председателем государственной думы, — там ничего подобного не было. Тогда я обратился к председателю государственной думы Родзянко с просьбой прислать мне непроцензурованную стенограмму его речи. Но Родзянко мне в этом отказал. Этим дело и кончилось.

Председатель. — Так что вы по собственной инициативе написали ему?

Голицын. — По собственной инициативе. Я не допускал возможности, чтобы была произнесена именно такая речь и такие слова, как мне передавали. Очень многое хотели представить не в том виде, как на самом деле происходило.

Председатель. — Вы написали, встречая надобность в этой речи?

Голицын. — Да.

Председатель. — А какое употребление вы хотели сделать из этого?

Голицын. — Откровенно говоря, если бы Керенским было сказано то, что мне передавали, т.-е., что он сказал такие слова: «надо убить государя и царскую фамилию», — я считал бы своей обязанностью передать это судебной власти. Я очень был рад, что не подтвердилось это.

Председатель. — Относительно самого права обращаться с таким требованием к председателю государственной думы у вас не возникало сомнений?

Голицын. — Нет. Это не было требование, это была просьба: «Имею честь покорнейше просить», и когда он мне отказал, я не настаивал.

Председатель. — На вас никто в этом отношении не производил никакого давления?

Голицын. — Нет.

Председатель. — Скажите, вам известна фамилия Куманина? Это чиновник особых поручений V класса, заведующий министерским павильоном.

Голицын. — Да, я знаю его.

Председатель. — На него не было возложено обязанности давать справки о том, что делается в думе?

Голицын. — Безусловно. Он после каждого заседания представлял мне письменные доклады о том, что там делается, что там говорили.

Председатель. — Вы не из его доклада об этом узнали?

Голицын. — Нет. Может быть, это были просто городские слухи.

Председатель. — Позвольте перевести вас к третьему моменту — к двадцатым числам февраля. В двух словах скажите, как с точки зрения председателя совета министров вы представляли себе тогдашнюю политическую атмосферу и факты, сюда относящиеся? То-есть, что делали вы, что делал совет министров в то время, скажем, с четверга, 23-го февраля?

Голицын. — Сначала я думал, что это просто уличные беспорядки, которые могут сами собой прекратиться. Но затем, когда они стали принимать более серьезные размеры, когда было употреблено оружие, я увидел, что дело является более серьезным, и говорил, что, если министр внутренних дел и вообще правительство не в силах справиться с уличными беспорядками, то, конечно, такое правительство никуда не годно, и оно должно уйти. Затем, 27-го, в понедельник, у меня утром собрались некоторые министры. Было не заседание совета министров, а простое совещание; каждый говорил о своих наблюдениях, своих впечатлениях, и никто не предполагал, что это разыграется так быстро, так решительно.

Председатель. — Будьте добры остановиться несколько подробнее на этом. Значит, 23 февраля у вас было заседание совета министров, в четверг?

Голицын. — В четверг не было. Я помню, что в пятницу (обыкновенно заседания были по вторникам и пятницам), я утром к часу дня поехал в совет министров, поехал, как всегда, по Караванной, — на Невском совершенно спокойно, улицы были пусты. Затем, по окончании заседания совета министров, в 6 час., мне шоффер говорит, что ехать тем же путем нельзя, потому что на Невском много народа. Я поехал кругом.

Председатель. — А 23-го февраля не было ли у вас заседания совета министров в вашей квартире?

Голицын. — 23-го, в четверг? Кажется, нет.

Председатель. — Вы не помните, тут был Хабалов?

Голицын. — Нет, это было позже. Это было, кажется, в субботу или в воскресенье. Но до пятницы я не подозревал даже, что будут такие беспорядки. Как я говорю, я проехал совершенно спокойно в совет министров и назад.

Председатель. — Вы считаете, что это было в субботу. Будем говорить относительно пятницы. Вы сказали, как поехали и как уехали, но не сказали, что было в заседании совета министров?

Голицын. — Были обыкновенные дела. О беспорядках даже никто не говорил, и для меня был сюрприз, что я не мог проехать той же дорогой.

Председатель. — Протопопов был на этом заседании?

Голицын. — Нет.

Председатель. — Может быть, суббота вам более памятна?

Голицын. — В субботу был Хабалов. И тут зашла речь о том, что предполагается в государственной думе в понедельник ряд выступлений, который повлечет за собой со стороны правительства обязанность распустить думу. Как я вам докладывал, я был против этого. Многие мои коллеги были тоже против. Тогда я просил министра иностранных дел и земледелия, так как они знали большое количество членов думы, переговорить с членами думы о том, правда ли это и как из этого выйти. Они ко мне приехали, повидавшись с членами думы, кажется, с Маклаковым и Балашовым, и сказали мне, что, по их мнению, нужно сделать перерыв, дабы страсти улеглись. Это заставило меня на несколько дней сделать перерыв, боясь роспуска. Это было в субботу.

Председатель. — Т.-е. 25-го? Когда же вы получили от государя указание на перерыв? Когда у вас был последний доклад?

Голицын. — Я должен вам сказать, что у меня были готовые бланки, переданные государем, неиспользованные.

Председатель. — Приготовленные еще в декабре?

Голицын. — Да, когда был Трепов.

Председатель. — Разве вы не истратили их, когда отсрочивали думу с 12-го января по 14-е февраля?

Голицын. — Тогда был специальный доклад для этого.

Председатель. — Вы предложили бывшему императору два варианта относительно отсрочки с 12-го на 14-е?

Голицын. — Нет, на 31-е и на 14-е.

Председатель. — Раз мы вернулись к этой дате, вы может быть скажете, за что вы стояли и за что стоял бывший император?

Голицын. — Я стоял за более продолжительный срок, т.-е. не 31 января, а 14 февраля, мотивируя тем, что тут масленица, что 14 февраля на первой неделе поста. Государь ничего на это не сказал.

Председатель. — Теперь вернемся к роспуску думы в феврале. Значит, вы воспользовались декабрьским бланком. Что же, этот бланк был передан вам бывшим председателем совета министров на неопределенное время? Вы могли когда угодно им воспользоваться?

Голицын. — Да, я потом только поставил число и год.

Председатель. — Значит, вы в феврале воспользовались этим декабрьским бланком, не переговорив с бывшим государем?

Голицын. — Нет, я докладывал.

Председатель. — Когда же вы имели доклад и что вы докладывали?

Голицын. — Я не помню. Это было за несколько дней до поездки государя на фронт, последней поездки, после которой я его не видел. Я не помню, какого числа это было, у меня память слаба.

Председатель. — Что же вы доложили относительно политического положения и относительно вашего отношения к думе? Тогда дума была собрана?

Голицын. — Да, была собрана. Я доложил, что у меня есть бланки и что я использую их по своему усмотрению. Когда государь уезжал, он не предполагал, что будет то, что совершилось, и я не предполагал, что представится надобность делать перерыв, а напротив, будучи очень доволен первым заседанием, думал, что это так и пойдет. Затем было заседание по случаю смерти Алексеенко, члена государственной думы, на котором я был. Все шло хорошо и гладко. Я думал, что так и пойдет. Теперь я помню, что я об этом перерыве государю не докладывал, и он не знал, что у меня были бланки, которыми он разрешил мне воспользоваться.

Председатель. — Значит, ваш доклад о думе был докладом успокоительным?

Голицын. — Безусловно. Я даже доложил, что речь Родзянко, при открытии думы, производит хорошее впечатление, и настроение мне казалось хорошим.

Председатель. — Вы эти бланки и пустили в ход после решения совета министров?

Голицын. — Я должен сказать, что это не было решение совета министров. Это было совещание совершенно частное, даже журнал не составлялся.

Председатель. — Где это было?

Голицын. — У меня на квартире, 25-го, в субботу.

Председатель. — Будьте добры сказать, какая была ваша позиция и некоторых министров, в частности Протопопова?

Голицын. — Покровский был безусловно против роспуска, потому что сначала был вопрос о роспуске. Он говорил очень убедительно, некоторые возражали и настаивали на роспуске, а затем я присоединился к тем, которые говорили против роспуска за перерыв, опираясь на совет членов думы.

Председатель. — Редакция указа в случае роспуска и в случае перерыва должны быть различными?

Голицын. — Да.

Председатель. — У вас были бланки, на которых стояло имя Николай без текста?

Голицын. — Без текста. Я сам собственноручно вписал текст.

Председатель. — Значит, был текст и был оставлен пробел? Т.-е. два текста с пропусками и с подписью Николай, один о роспуске, другой об отсрочке?

Голицын. — Нужно было только вставить год и число. Написано 1 апреля.

Председатель. — Значит, вы могли воспользоваться, не спрося главу верховной власти?

Голицын. — У меня на это было разрешение от него словесное. Я ему доложил, что от Трепова получил бланки, он говорит: «держите у себя, а когда нужно будет, используйте».

Председатель. — Какая позиция была Протопопова в отношении отсрочки?

Голицын. — Он был за роспуск.

Председатель. — А большинство министров стояло за отсрочку?

Голицын. — За перерыв почти единогласно.

Председатель. — Против него?

Голицын. — Да, вообще он не пользовался симпатиями в совете министров; исключениями были Добровольский и Раев. Раев его поддерживал.

Председатель. — В этом заседании Хабалов сделал вам доклад о положении столицы?

Голицын. — Раньше я Хабалова не знал, никогда не видел и познакомился с ним, когда он был назначен. Он на меня произвел впечатление тяжелодума, очень не энергичного, мало даже сведущего. А тут он совершенно растерялся, и его доклад был такой, что даже нельзя было вынести впечатления, в каком положении находится дело, чего можно ожидать, какие меры он предполагает принять, — ничего. Это был какой-то сумбур.

Председатель. — Но все-таки в этот сумбур входило предположение стрелять в народ?

Голицын. — Я этого вопроса не касался.

Председатель. — Разве вы не интересовались, как организована охрана столицы?

Голицын. — Раньше интересовался. Мне говорили, что Петроград разделен на участки, в каждом участке есть свои войска, своя полиция и стоящий во главе этого участка. Этим я удовольствовался и думал, что всякие уличные беспорядки, без всякого кровопролития, во всякое время, могут быть подавлены.

Председатель. — Что вам известно о вооружении полиции пулеметами?

Голицын. — Ничего. Я узнал об этом уже после совершившегося факта.

Председатель. — Что стреляли из пулеметов с крыш?

Смиттен. — Кто?

Голицын. — Молва городская была, что полиция. Затем мой человек, остававшийся некоторое время в квартире на Моховой, мне рассказывал, что когда вошла толпа в дом, то сначала мирно была настроена, но в это время раздался выстрел с крыши, по его предположению, из пулемета; тогда толпа рассвирепела и стала грабить.

Иванов. — Вы требовали охраны своей квартиры от градоначальника?

Голицын. — В субботу вечером я потребовал охрану; пришли несколько человек солдат, которых я не видел.

Председатель. — А что в воскресенье делал совет министров?

Голицын. — Мы сидели в Мариинском дворце от семи с половиной до одиннадцати с половиной часов вечера.

Председатель. — Будьте добры рассказать.

Голицын. — Никаких суждений тут не было. Мы ходили растерянные. Мы видели, что дело принимает скверный оборот, и ожидали своего ареста. Приезжал председатель государственной думы и бывший великий князь Михаил Александрович. Они меня вызывали к себе, и мы вместе с М. В. Родзянко уговаривали Михаила Александровича принять регентство и сейчас же уволить нас, т.-е. министров. Я, с своей стороны, признавал, что нельзя самовольно уходить, тем более, что я назначен был помимо своей воли. Но, вместе с тем, это было моим постоянным желанием. Мы просили Михаила Александровича принять на себя регентство временно, так как государя нет, чтобы он принял хотя бы с превышением власти и чтобы нас сейчас же всех уволил и назначил новый совет министров. Но он на это не пошел. Это была последняя беседа в Мариинском дворце.

Председатель. — Вы телеграфировали в эти дни государю или говорили с ним по телеграфу?

Голицын. — По телеграфу с ним говорил великий князь Михаил Александрович. А советом министров в понедельник вечером в шесть часов или в семь была послана государю телеграмма, которая была составлена и проредактирована министрами Покровским и Барком; в ней сообщалось о тяжелом положении, о том, что войска переходят на сторону фабричных и толпы и что положение трудное. И просили нас сейчас же уволить и назначить лицо, облеченное доверием государя, которое не возбуждало бы недоверия со стороны широких слоев общества.

Председатель. — Вы не указывали никого?

Голицын. — Нет.

Председатель. — Широким доверием государя. Т.-е. вам представлялось, что именно — диктатура?

Голицын. — Мне лично не диктатура. Мне представлялось так, что мог бы быть таким лицом нынешний же председатель совета министров, что этот человек, известный широким кругам общества, и мог бы умиротворить.

Председатель. — При каких обстоятельствах в этот день явился к вам в Мариинский дворец Протопопов? Что он говорил?

Голицын. — Сначала приехал военный министр Беляев и говорит: «Единственно, что можно было бы сделать, хотя бы немного успокоить, это — Протопопова сейчас же уволить». Я на это ему говорю, что не имею права увольнять министра, но тем не менее тут же обратился к Протопопову и просил официально заявить, что он болен, что он уходит и чтобы его тут не было.

Председатель. — Что он болен или что уходит?

Голицын. — Что он болен и вследствие этого его заменяет товарищ. Он встал и ушел. После того мы его не видели. Это было в шесть часов вечера.

Председатель. — Что же, он согласился заболеть?

Голицын. — Да, да.

Председатель. — И должен был вступить кто?

Голицын. — Мне указал военный министр на генерала Макаренко, и я написал уже Макаренко предложение вступить временно в управление министерством, но потом оказалось, что этот человек тоже не был бы встречен общественным мнением радушно, и потому я бумагу разорвал.

Председатель. — Вы разорвали или все-таки послали отпечатать?

Голицын. — Она была уже напечатана на машинке и запечатана в конверт, но потом, когда я узнал, кто он и что он, я разорвал.

Председатель. — Я не понимаю, как при живом министре внутренних дел, только больном, вы назначаете со стороны, из другого ведомства.

Голицын. — Это было бы с моей стороны большим превышением власти, но если бы это было лицо такое, которое могло бы внести успокоение, я бы перед этим не остановился.

Председатель. — Скажите, вы выражали благодарность от имени совета Протопопову за то, что он принес себя в жертву?

Голицын. — Нет. Это было не так. Он ушел очень сконфуженный и, уходя, даже говорил: «Мне теперь остается только застрелиться». Я даже с ним не простился.

Председатель. — Вообще представление у министров было такое, что Протопопов это большое зло в их среде?

Голицын. — Да. Это эмблема.

Смиттен. — Князь, скажите, пожалуйста, какого содержания телеграмму посылал великий князь Михаил Александрович царю?

Голицын. — Кажется, он телеграммы не посылал: он поехал с военным министром на телеграф, где можно было переговариваться по прямому проводу. Как мне передавали, он предлагал принять на себя регентство. Государь с ним не говорил. Алексеев, кажется, ответил, что государь благодарит за участие, но приедет сам после-завтра, в среду.

Председатель. — Вам не приходилось говорить с Протопоповым относительно субсидий правым организациям?

Голицын. — Нет. Он мне отвечал только на вопросы, а сам со мной был очень неоткровенен.

Иванов. — Когда дума была распущена?

Голицын. — В понедельник.

Председатель. — 25-го, в субботу, был датирован указ.

Иванов. — В воскресенье, 26-го, объявлен, а подписан вами был этот указ 25-го?

Голицын. — Нет, он не был подписан. Он был заготовлен в декабре.

Иванов. — Но датировали?

Голицын. — Я не припомню, какого числа.

Смиттен. — Вы говорили, что Вырубова имела пагубное влияние на бывшую императрицу. Не можете ли объяснить, какое это влияние и в чем его пагубность заключалась.

Голицын. — Я очень затрудняюсь на это ответить. Всем нам известно, какое она имела влияние и какую нелюбовь заслужила императрица. Я именно объясняю себе так, что действия императрицы, которые заслужили нелюбовь, происходили под влиянием Вырубовой.

Смиттен. — Источников, которые осведомляли бы по этому поводу, у вас не было?

Голицын. — Нет.

Председатель. — Но это был вывод из всех ваших наблюдений и впечатлений?

Голицын. — Мне кажется очень показательным, что я Вырубову никогда не видал при докладах императрице, несмотря на то, что я бывал очень часто с докладами, и мне приходилось подолгу ожидать в гостиной. Тут приходили великие княжны, а ее я не видел.

Смиттен. — Каких влияний на Протопопова вы боялись?

Голицын. — Таких влияний, которые еще больше бы сделали его вредным в проведении той политики, которую он вел. Я себе представлял, что он был очень доволен положением, которого достиг, очень дорожил им и желал отличиться перед государем и императрицей. Когда я пришел к заключению о необходимости его увольнения, я потихоньку не хотел действовать и прямо сказал, что вам нужно уйти. Он возразил: «Я назначен его величеством, и только его величество может меня уволить».

Смиттен. — Почему вы хотели ухода в отставку Добровольского?

Голицын. — Добровольского я знаю давно. Я был сенатором 1-го департамента с 1903 до 1915 года, и тогда уже он во мне возбуждал некоторые сомнения. Во-первых, я скажу, что министр должен быть чист, как стеклышко, чтобы не было никаких пересудов и толков, а про него говорили, что он в долгу кругом, вследствие чего возникали знакомства, которые для министра юстиции казались неподходящими. Он занимал, перезанимал. В таком случае соблазнов является много. Конкретных случаев не было, но до меня дошел слух об одном нефтяном деле на Кавказе по поводу торгов на нефтяные участки. Я тогда просил сенатора Враского мне это дело прислать. Он мне прислал. Я его оставил непросмотренным в кабинете у себя. Я боюсь что оно было разорвано, когда был разгром моей квартиры. Я даже об этом деле вчера спрашивал обер-прокурора 1-го департамента.

Председатель. — Вы были председателем комитета помощи военнопленным?

Голицын. — Да.

Председатель. — Когда возник этот комитет?

Голицын. — В 1915 году, в мае.

Председатель. — Имеется отчет этого комитета?

Голицын. — Был. Я составил за известный период. Он был издан в прошлом году. Один экземпляр у меня есть. Если вас интересует, я могу представить. Это не отчет, а очерк и, признаться, немного рекламного свойства. Сначала, когда императрица учредила этот комитет, не было средств. Мы предполагали вести дело исключительно на добровольные пожертвования. Пожертвований поступило довольно много, но, сравнительно с той нуждой, которую испытывали наши военнопленные, это было немного. У меня память плохая, но несколько сот тысяч. До 500. У меня в очерке там есть.

Председатель. — До последнего времени не доведен этот отчет?

Голицын. — Нет.

Родичев. — Не припомните ли вы из дела этого комитета, какое количество муки давали торговому дому Блигкен и Робинсон для выделки галет?

Голицын. — Не припомню. Выдавал не комитет. Комитет заключал контракт с Блигкен и Робинсоном на такое-то количество пудов галет, а как он доставал муку, это комитета не касалось. Мы только иногда, когда встречали затруднение в транспорте, оказывали ему содействие, прося министерство путей сообщения разрешить ему такое-то количество вагонов оттуда-то провезти, — но сами муку ему не давали.

Родичев. — Вы заключили контракт, что он будет делать галеты из определенного количества муки, поступающей к нему каждый день?

Голицын. — Контракт был о том, чтобы он нам доставил известное количество пудов галет готовых, испеченных.

Родичев. — Кому он ставил? Вашему уполномоченному? Как происходила сдача?

Голицын. — Один из служащих в комитете ездил на фабрику. При нем запечатывались, при нем взвешивались эти галеты и отправлялись на Финляндский вокзал. Был контроль со стороны служащих в этом комитете.

Родичев. — Значит, в делах комитета теперь можно найти след и отчетность по этому делу?

Голицын. — Безусловно. Отчетность очень строго и правильно велась. И когда комитет стал получать довольно большие суммы из государственного казначейства (одно время было запрещено говорить что бы то ни было о военнопленных и о той помощи, которую им оказывали), то все это знали, а отчеты печатать не разрешалось; тогда я обратился к государственному контролеру, которым был Покровский, прося его назначить контрольную ревизию. Но он не успел этого сделать, и уже его преемник, Феодосьев, прислал проверить книги, которые контроль просмотрел и, вероятно, нашел, что все благополучно.

Родичев. — После сдачи этих вагонов на Финляндскую железную дорогу ваше отношение к ним прекращалось или вы следили?

Голицын. — Оно не прекращалось. Я все-таки следил за тем, чтобы доставлялось. Затем дело транспорта было передано особому комитету, который был при главном управлении Красного Креста, под председательством сенатора Арбузова. Этот комитет возник на основании Гаагской конференции и имеет значение большее, чем наш комитет, который возник на почве добровольных пожертвований и является, так сказать, частным учреждением. Транспорт зависел от того комитета. Я в каждый ящик вкладывал две открытки — посылается вам то и то, а на другой открытке комитеты лагерные, которые учреждены в Германии и Австрии, сообщали нам: получено то-то и то-то.

Родичев. — Эта отправка в лагери производилась где-нибудь в Швеции или Дании?

Голицын. — Да, через шведский Красный Крест в Стокгольме. Комитет Арбузова вошел в соглашение, и Красный Крест принял на себя это за большие деньги.

Родичев. — Шведский Красный Крест отчитывался перед Арбузовым или непосредственно перед вами?

Голицын. — Перед Арбузовым. Но и я, извините за выражение, тут свой нос совал, потому что иногда отчетность была не совсем правильной.

Родичев. — Так что они отчет посылали в двух экземплярах?

Голицын. — Арбузову и мне.

Родичев. — Государственный контроль просматривал?

Голицын. — Просматривал.

Смиттен. — Ваше содействие в предоставлении вагонов Блигкену и Робинсону сообразовалось в количественном отношении с размером заказов, которые вы делали, или же вы давали бланки?

Голицын. — Я еще не был председателем совета министров. Я был не в курсе этого дела. Я, как председатель этого комитета, когда ко мне обращались за содействием, просил надлежащего министра.

Смиттен. — Ваш отпуск не превышал потребности ваших заказов?

Голицын. — Нет.

Председатель. — Князь Николай Дмитриевич, вы подавали просьбу о разрешении вам уехать. По этому поводу Чрезвычайная Следственная Комиссия входила с представлением к министру юстиции, и министр юстиции сегодня, по моему докладу, не встретил препятствий к удовлетворению вашего ходатайства, при условиях, однако, которые мы ему изложили. Эти условия заключаются в том, что вы скажете нам о том, где будете жить, и постоянно будете уведомлять Комиссию о месте вашего жительства. Так что благоволите дать такую росписку в том, что вам это распоряжение министра объявлено, и, во-вторых, что вы будете жить там-то, и, в-третьих, что вы обязуетесь, в случае перемены жительства вашего, нас осведомлять. Вы уже дали подписку о подчинении временному правительству и о том, что вы не будете принимать участия ни в какой политической борьбе.

Голицын. — Мое самое сильное желание, чтоб оно укрепилось, ибо я вижу в нем спасение России.

Председатель. — Дополнительных вопросов не имеется.