"Падение царского режима. Том 2" - читать интересную книгу автора (Щёголев Павел Елисеевич)

XXVI. Допрос И. Г. Щегловитова. 24 апреля 1917 г.

Содержание: Политические взгляды Щегловитова. Характеристика кабинета Горемыкина 1906 г. Программа Щегловитова при назначении его министром юстиции. Восторг Щегловитова от 17-го октября и разочарование. Щегловитов и правосудие. Отношение к процессу «выборжцев» и к введению полевых судов. Об уставах 1864 года. Политика и личный состав судебных учреждений. Основная идея Щегловитова — синтез законности и охранительной политики. Отношение к народному представительству. О политической целесообразности и законности. Министр юстиции — лишь передаточная инстанция. О процессе с.-д. фракции 2-й государственной думы. О подложности документов. О провокаторе Шорниковой. Щегловитов и несменяемость судей. О некотором давлении на принцип несменяемости. Эпизод с увольнением Николича (товарища прокурора в Симбирске). Прекращение дел, начатых судом. Политические соображения. Признание опасности для правосудия. Мотивы прекращения дела Дашнакцутюн и Дубровина. Отношение к правым группам. О политическом течении того времени. Председательствование на съезде правых. Характеристика этих правых. Одна из больших ошибок Щегловитова. О помиловании лиц, преступления коих «сделаны по вражде к евреям». Эпизод с выборами в 4-ю государственную думу от Нижнего-Новгорода. О циркулярных письмах к правым организациям на местах. Дело об убийстве Герценштейна. Дело об убийстве Караваева. Испрашивание помилования для полицейских, осужденных за истязание и убийство. Политика и правосудие. О прокурорах Благовещенском и Крестьянове. Министр юстиции и администрация на местах. Об истязаниях в сыскном отделении в Риге. Причина перемещения Максимовича (старш. председ. петербургской суд. палаты). Вопрос о ревизорах, назначаемых министром юстиции для наблюдения за ходом политических процессов. Личные указания министра. О закономерности посылки ревизоров. Строгость приговоров. О контроле над судьями и их приговорами со стороны ревизоров. Закон в широком смысле. Повышение судебной санкции. О переводе прокурора Войткевича из Кашина. Кондуитные списки судей. Неблагонадежность лиц польского происхождения, католического исповедания. О «засорении суда поляками». Увольнение Шаланина (прокурора владим. суда). «Евреям судебная деятельность не по плечу». Перевод из Митавы прокурора Шабловсксго. О следователе Золотницком. О следователе Бувайлове. Изменение устава военно-медицинской академии. Щегловитов и сенат. Отношение к уголовному кассационному департаменту сената. О С. М. Зарудном. Систематическое назначение новых сенаторов в 4-е отделение кассационного департамента. Назначение Бахтиарова[*] по просьбе Крашенинникова. Откладывание дел до нового состава присутствия. Дело о сенаторе Иванове. Удаление из Москвы старшего председателя палаты Арнольда. Дело Бейлиса. Всеподданейшая записка Щегловитова по делу Бейлиса. Признание «смелыми» утверждения всеподданнейшей записки. Признание незакономерности в дознании. Сношения с департаментом полиции. Обращение за содействием в министерство внутренних дел. Выдача денег Пранайтису и Косоротову. Об эксперте Пранайтисе. Беседы с Замысловским. Выбор обвинителя. Наблюдение за присяжными. Награждение судей. Приветственная телеграмма «героям процесса». Отношение Щегловитова к постановке обвинения и к экспертизе Пранайтиса. Случаи нарушения несменяемости судей. Дело Кочубея. Дело члена виленской палаты Зегница.

Председатель. — Комиссия в настоящем заседании находится не в полном составе, вследствие отсутствия товарища председателя Комиссии, сенатора Иванова, от которого поступило отношение, где он заявляет о следующем: «В 1909 году последовал высочайший указ об освобождении меня от присутствования как в департаменте правительствующего сената, так и в общих его собраниях. Принимая во внимание, что в устранении меня принимал ближайшее участие бывший в то время министром юстиции Щегловитов, я не считаю возможным участвовать в расследовании противозаконных по должности действий г-на Щегловитова и, в частности, на его допросе. Товарищ председателя сенатор Иванов». Это заявление товарища председателя принимается к сведению Комиссией. Иван Григорьевич, прежде чем приступить к соответствующим действиям, Комиссия хотела бы услышать ваши объяснения по некоторым обстоятельствам, которые Комиссию интересуют. У нас есть несколько намеченных вопросов. Вы совершенно свободны в ваших объяснениях и можете давать их по собственному плану. Но может быть вам будет удобнее по намеченным нами вопросам давать ваши объяснения?

Щегловитов. — Я думаю, что это, конечно, было бы лучше.

Председатель. — Вы назначены были министром юстиции 24-го апреля 1906 года, при этом вы вошли министром юстиции как в кабинет Горемыкина, так и в сменивший его кабинет Столыпина.

Щегловитов. — Совершенно верно.

Председатель. — Так вот, может быть, вы будете добры сообщить вкратце, при каких условиях вы вступили как в тот, так и в другой кабинет? Повидимому, по своему направлению эта были два весьма отличных один от другого кабинета, как отличны были в некоторых отношениях и председатели этих кабинетов, между тем, министр юстиции оставался один и тот же… Что вы можете сказать относительно тех условий, при которых вы вступили в первый кабинет Горемыкина, а затем нашли возможным оставаться и в следующем кабинете — Столыпина?

Щегловитов. — Я затруднился бы характеризовать кабинет Горемыкина, потому что это был кабинет, который, мне помнится, образовался совершенно случайно. Я потому употребляю это выражение «случайно», что, как мне известно, от покойного министра юстиции, моего предместника, Акимова, собственно ему было предложено быть председателем совета министров, именно в тот период, который, может быть, неделей-двумя не более того, отделял правительство от созыва первой государственно думы. Слышал я это от покойного Акимова и потому позволю себе это удостоверить. Акимов категорически отверг предложение, сославшись, как он мне передавал, на то, что он считает себя совершенно неподготовленным к такого рода обязанностям и не сочувствует тем переговорам (с партией к.-д.), которые в то время происходили. В конце концов ему был предложен вопрос, кого же он мог бы рекомендовать на эту должность, — и он назвал Горемыкина, который, затем, и выразил согласие принять назначение. И вот, помнится мне, приблизительно за неделю перед датой созыва думы, т.-е. перед 24 апреля, ко мне в один прекрасный день, совершенно неожиданно, утром приехал А. А. Хвостов, который впоследствии, в 1915 г., меня заменил. А. А. Хвостов тогда занимал, подобно мне, должность товарища министра юстиции. Хвостов передал мне, что он только что от Горемыкина. Нужно сказать, что с Горемыкиным он был связан очень хорошими, давними отношениями. На мой вопрос: что же? Почему он ссылается на Горемыкина? Он говорит, что имеет от него полномочие передать мне желание Горемыкина в тот же день, около 5–6 часов вечера повидаться со мной. На мой вопрос: для какой цели? — он мне сказал, что это должно составлять пока большой секрет, но от меня он этого скрывать не будет: суть была в том, что речь шла о назначении меня министром юстиции.

Председатель. — Это внешняя сторона. А нас больше интересует внутренняя сторона дела. К вашему рассказу будьте добры присовокупить объяснения о вашей первоначальной программе, как министра юстиции, и тех последующих переменах, которые в этой программе произошли: когда произошли эти перемены и почему?

Щегловитов. — Внешняя сторона события, о которой я не буду дальше распространяться, закончилась моим назначением. Было объяснение с Горемыкиным, которое, собственно говоря, существа вопроса совершенно не касалось. На мой вопрос: что же мы должны делать? — он сказал: мы это обсудим, об этом потолкуем… Но, так это и осталось совершенно открытым. Очутившись в положении человека, намеченного на должность министра юстиции, я себе задал вопрос: какова же должна быть дальнейшая деятельность министра юстиции? — и здесь оказалось, что министр юстиции должен будет посвятить все свои силы выработке тех законопроектов, которые уже, так сказать, самой жизнью были намечены. Вот в этом я, прежде всего, видел задание, которому должна была соответствовать предстоящая мне деятельность; затем, в отношении судебной деятельности, — поддержание ее на той высоте, которая требуется судебными Уставами 1864 г. Вот те главные основания, какими определялась, с моей точки зрения, предстоявшая мне деятельность. Что касается вопросов широкой политики, то они оставались вне моего ведения.

Председатель. — Как же понять ваше утверждение: вы считаете, что ваша программа была одинакова как при первой думе, так и в период реакции, которая шла под знаменем Столыпина?

Щегловитов. — Я считаю, что, в сущности говоря, это было так.

Председатель. — А ваши общие политические взгляды претерпели некоторые изменения или нет?

Щегловитов. — Я бы сказал, что до известной степени — да. Изменение произошло в период существования первой думы. Я принадлежал к числу людей, которые, могу сказать, не только радовались, но приходили в восторг от последовавших 17-го октября изменений государственного устройства и, затем, от осуществления этих изменений, в виде созыва первой думы 27-го апреля. Но затем, не скрою, некоторое разочарование пришлось испытать, потому что те ожидания, которые у меня были, оказались не вполне оправдавшимися, а работа законодательная, как известно, не налаживалась. Это обстоятельство возбудило во мне известного рода разочарование.

Председатель. — Вы были в восторге от созыва первой думы, т.-е. вообще от акта 17-го октября и от обновления строя. Но первая дума открылась требованием амнистии. Какое же было ваше отношение к этому требованию?

Щегловитов. — К этому мое личное отношение было крайне сдержанным. Я находил, что это было преждевременно, именно потому, что я был непосредственный автор того указа, который последовал 21-го октября 1905 года относительно дарования облегчения всем государственным преступникам, как они назывались в то время (пострадавшим за их деятельность в предшествующий период). Надежды на то, что этот указ 21 октября внесет значительное успокоение, не оправдались. Напротив, получился как будто противоположный результат. Это тоже было источником значительного, с моей стороны, разочарования и заставило меня к вопросу об амнистии не относиться с тем сочувствием, которое я первоначально проявил.

Председатель. — Так что эта перемена вашего взгляда произошла в период, предшествовавший открытию первой государственной думы?

Щегловитов. — Я говорю по частному вопросу — об амнистии.

Председатель. — Затем, значит, наступили дальнейшие события — после роспуска первой думы? Какова была позиция министра юстиции по отношению к создавшимся тогда процессам, затем, в дальнейшее время, — к введению полевых судов?

Щегловитов. — Я принимал участие во всех этих действиях правительства.

Председатель. — И относились положительно как к постановке процесса членов первой думы, так и к введению полевого суда?

Щегловитов. — Это — да.

Председатель. — Как вязалось это с поддержанием судебной жизни в стране на той высоте, которая требуется Уставами 1864 года?

Щегловитов. — Эта идея полевых судов принадлежала Столыпину и признавалась как бы государственной необходимостью: жизнь настолько оказалась взбаломученной, что пока не будет достигнуто, как выражался покойный, известного успокоения в этой области, нельзя…

Председатель. — Значит, поддержание правосудия в стране на той высоте, которая требовалась Уставами 1864 года, — это мыслилось министерству юстиции, как программа, которая годна только в некоторые периоды жизни, а в другие должна быть отброшена?

Щегловитов. — Жизнь в тех условиях, в которых она протекала, на мой взгляд, давала такие указания.

Председатель. — Но что же делало министерство юстиции для проведения в жизнь начал 1864 года, для поддержания на высоте судебных Уставов?

Щегловитов. — Прежде всего, министерство юстиции, по крайней мере в моем лице выступало в первой государственной думе с заявлением, которое коротко может быть выражено, в смысле своего содержания, так: нужно, прежде всего, заботиться об устройстве местного суда. Никаких свобод не касались, о них не могло быть и речи, ибо не было тех органов на местах, которые были бы ближайшими хранителями всех народных свобод. Вот что было заявлено, и это для меня представлялось совершенно непреложным положением.

Председатель. — Это — мысль о некотором распространении суда. Но в тех областях, в которых суд уже существовал, какие меры принимались, чтобы поддержать его на высоте Уставов 1864 года, а не свести его, наоборот, с этой высоты, даже в тех случаях, когда он на этой высоте оставался?

Щегловитов. — В этом отношении какие же меры могли приниматься? — только подбор личного состава…

Председатель. — Какой же был критерий в подборе личного состава?

Щегловитов. — В подборе личного состава критерий был один — подбирать людей более твердых, более монархически настроенных, которые являлись бы хранителями того строя, который тогда существовал.

Председатель. — Но мне кажется, твердость монархических начал и охранение строя, это — задача политики, между тем, задача судьи должна быть определена, как охранение законности. — Не правда ли?

Щегловитов. — Несомненно.

Председатель. — Так что критерий при выборе судей был, как вы говорите, — твердость, монархическое настроение и охранение строя… Ведь вы не раз выступали в государственной думе, как в первой, так и второй и в последующих. И что же, во время этих выступлений ваше внимание обращалось на необходимость не делать в своих речах утверждений, расходящихся с истиной?

Щегловитов. — Само собой разумеется.

Председатель. — Вы не помните случаев, когда бы ваши выступления не соответствовали таким заданиям, т.-е. когда ваши речи противоречили бы действительности? Позвольте вам поставить конкретный вопрос: вы помните вашу речь относительно перевода черниговского прокурора Ющенко?

Щегловитов. — Насколько помнится, я вероятно сказал, что нелады с губернатором были причиной этому…

Председатель. — Нас интересует не вопрос о неладах с губернатором, а ваши объяснения по вопросу о том, насколько этот перевод черниговского прокурора Ющенко был вынужден и насколько он зависел от доброй воли самого прокурора. Вы не помните этого вашего выступления?

Щегловитов. — Нет.

Завадский. — Насколько мне припоминается стенограмма вашей речи, вы утверждали, что сам Ющенко желал перевода в Харьков, но ему можно было предоставить пост товарища прокурора палаты, а вы предоставили пост товарища прокурора суда, т.-е. понизили его, хотя и дали желательный ему город: по крайней мере, так в отчете государственной думы была изложена ваша речь…

Щегловитов. — Если это было изложено так, то я должен сказать, что это не совсем верно…

Завадский. — Может быть, вы тогда скажете, как было в действительности, — почему он был переведен?

Щегловитов. — Он был переведен вследствие письма губернатора Маклакова, который указывал на совершенную для него невозможность действий после того, как (кажется, в заседании одного из губернских присутствий, в котором участвовал прокурор в качестве члена) вышло между ними разногласие: прокурор суда был против мнения, которое отстаивал губернатор. Затем дело было решено, кажется, согласно мнению прокурора, и прокурор всюду в городе об этом рассказывал, что чрезвычайно дискредитировало, по заявлению губернатора, его положение и делало это положение крайне затруднительным… При этом он ссылался на то, что это уже не первый случай такого рода выступлений со стороны прокурора против губернатора, и просил меня возможно скорее устранить Ющенко из Чернигова. Вот, собственно говоря, насколько мне помнится, тот повод, который послужил основанием для моих думских объяснений. Но я не позволил бы себе утверждать перед Комиссией, что перевод в Харьков был сделан согласно желанию Ющенко…

Завадский. — Значит, вы считали вполне достаточным основанием для этого перевода разногласие между прокурором и губернатором; в случае такого разногласия, прокурор был уже немыслим в качестве такового?

Щегловитов. — Нет, дело было в том, что он разъезжал по городу и рассказывал разным лицам, что он одержал верх над губернатором.

Завадский. — Чем же это доказано, кроме голословного заявления Маклакова?

Щегловитов. — Это не отвергалось и самим Ющенко, что он держится отрицательного отношения к Маклакову.

Завадский. — Значит, Ющенко сам признавал, что он высказывал отрицательное отношение?

Щегловитов. — Да, вообще, что он относился отрицательно…

Завадский. — И это вы признавали недопустимым?

Щегловитов. — Во всяком случае, на мой взгляд, чрезвычайно трудное создается положение, когда между губернатором и прокурором происходят серьезные нелады.

Завадский. — Независимо от того, кто из них нарушал и кто не нарушал закон?

Щегловитов. — Насколько помнится, прокурор не оказался до такой степени прав, чтобы можно было утверждать виновность губернатора…

Завадский. — Значит, вы считали по существу прокурора неправым?

Щегловитов. — Не в такой степени правым, чтобы я мог его горячо защищать.

Завадский. — Но от горячей защиты до смещения на низшую должность — расстояние большое.

Щегловитов. — Это объяснялось тем, что подходящих вакансий в это время не было, и пришлось тогда прибегнуть к этой мере, при чем впоследствии это было исправлено.

Завадский. — Ведь к чинам судебного ведомства, даже не пользующимся несменяемостью, так называемый 3-й пункт (сомнительный вообще) неприменим. Они не могут быть смещаемы в порядке дисциплинарного производства.[*] В законе об Учреждении судебных установлений указывается порядок дисциплинарного производства, в результате которого министр может сместить прокурора. Мне интересно знать, почему вы не считали нужным сообразоваться с этим порядком (т.-е. истребование письменных заявлений, конкретизирование факта, чтобы обвиняющий чин администрации сказал: вот такой-то факт, в том-то нарушение закона со стороны прокурора; а чтобы прокурор, со своей стороны, возражал…)? По крайней мере, в делах министра юстиции теперь ничего Комиссией не найдено…

Щегловитов. — Дисциплинарного производства не было.

Завадский. — Вы считали возможным применять пункт 3-й?

Щегловитов. — Т.-е. не пункт 3-й был здесь применен; мне казалось, что это мое постановление вытекает из общих полномочий министра юстиции по учреждению судебных установлений…

Председатель. — Из каких полномочий?

Щегловитов. — Ведь лица, пользующиеся несменяемостью, они точно перечислены в статье 243 Учр., а следовательно все остальные — сменяемы.

Завадский. — Итак, смещение на низшую должность указано в качестве дисциплинарного наказания для лиц, которые вообще служат в судебном ведомстве. Следовательно, Ющенко, когда он был назначен из прокуроров в товарищи прокурора харьковского суда, фактически был смещен, и, таким образом, это было дисциплинарное наказание?

Щегловитов. — Мне помнится, практика министерства была такая и до моего назначения.

Завадский. — Значит, и до вас так делалось?

Председатель. — Позвольте мне вернуться к основному вопросу. Может быть, потому, что я не привык к подобного рода течению мыслей, я не могу их понять. Когда я вас спросил о том, что было написано на знамени вашего министерства, вы сказали: «Поддержание суда на той высоте, которая требуется Уставами 1864 года». — А затем, когда я вас спросил, какой критерий у вас был при назначении судей, вы сказали: «Твердость монархических начал и охранение существующего строя»… Я хотел бы примирить эти два начала. Вы выбирали по критерию твердости, а идея Уставов, это — «правда и милость». Вы выбирали людей по преданности монархическим началам и по их годности охранять существующий строй, — между тем, на знамени судебных уставов написано: «законность». Как это примирить?

Щегловитов. — Мне кажется, в понятие законности входит идея охранения существующего порядка.

Председатель. — Но вы все-таки согласитесь, что это не две тождественные идеи: ведь мыслимы же такие защитники монархических начал и такие защитники существующего строя, которые нарушают закон? — а тогда, лицо и ведомство, стоящее на точке зрения Уставов 1864 года, защищают закон и идут против носителей монархического начала и против охранителей существующего строя. Таким образом, по собственному вашему признанию, вы вводили в принцип вашего ведомства, как безусловное, такое начало, которое может не совпадать с законностью.

Щегловитов. — Мне казалось, что они должны сочетаться — эти понятия, всецело вкладываться одно и другое…

Родичев. — Я позволю себе задать один вопрос: каково ваше отношение к роспуску 2-й государственной думы и к акту 3-го июня?

Щегловитов. — К роспуску 2-й думы и к акту 3-го июня?

Родичев. — Да, с точки зрения охранения законности…

Щегловитов. — Изволите ли видеть: это был акт, которому я лично не сочувствовал. Я помню многократные совещания, которые у нас происходили по этому предмету. Там я держался мнения, которое меня совершенно обособляло: я находил, что этого акта издавать вообще не следует. Таково было мое личное мнение…

Председатель. — Почему не следует издавать?

Щегловитов. — Я считал, что те основания, которые выдвигались, — чисто фактические, потому что юридические ведь могли быть только слабыми… Известно, что 87 ст. Основных Законов воспрещала изменение закона о выборах вне общего законодательного порядка. Следовательно, могли быть выдвигаемы только основания фактические — для того, чтобы, так сказать, доказывать необходимость нового выборного закона, притом не проведенного тем порядком, который до этого был крепко установлен.

Председатель. — По-моему, вы говорите несколько мягко. Если поставить точку над i, придется сказать: были мотивы политической целесообразности.

Щегловитов. — Совершенно верно.

Председатель. — И эти мотивы противоречили, так сказать, принципам законности, т.-е. акт известной политической целесообразности был противозаконным. И вот, министр юстиции стоял перед таким актом?

Щегловитов. — Да.

Председатель. — Ну, слушаю-с… Что же сделал министр юстиции?

Щегловитов. — Министр юстиции доказывал, что если для роспуска наступило время, то возможность роспуска законом предусматривается. Доказывал, что можно прибегнуть еще раз к роспуску и к новой попытке созыва государственной думы по прежним правилам о выборах (кажется, декабря 1905 года). Но это мнение так и осталось единичным и даже признавалось довольно курьезным.

Председатель. — Признавалось? Так?

Щегловитов. — Да.

Председатель. — Т.-е. по его политической нецелесообразности?

Щегловитов. — Именно — по политической нецелесообразности.

Председатель. — Что же министр юстиции сделал, когда, в частности, председатель совета министров и министры вообще стали на точку зрения беззакония?

Щегловитов. — Министр юстиции был оставлен на своем месте. Я возбуждал вопрос о своем уходе, но…

Председатель. — Он оставлен был на своем месте: это был определенный результат его действий… Вы говорите, что не сочувствовали акту 3-го июня. — Что же, спрашиваю я, вы, как министр юстиции, сделали по отношению к этому акту?

Щегловитов. — Акт, который последовал, был внесен в правительствующий сенат для обнародования.

Председатель. — Так. И внесен в правительствующий сенат министром юстиции?

Щегловитов. — Министром юстиции.

Председатель. — При чем вы говорите, что, как для всякого юриста, вам было ясно, что этот акт противоречит, так сказать, основным законам?

Щегловитов. — Это никакому сомнению не подлежало.

Председатель. — Тогда позволительно спросить, почему же так поступил министр юстиции?

Щегловитов. — Т.-е. какой же у него был другой выход? Он должен был внести подобный акт в сенат. Сенат является, по нашим законам, учреждением, которое рассматривает порядок опубликования законодательных актов. Ведь в основных законах есть статья, которая на правительствующий сенат возлагает обязанности проверять формальную правильность издания того или другого акта, предполагаемого для обнародования…

Председатель. — Т.-е. вы полагаете, что министр юстиции был здесь совершенно не при чем?

Щегловитов. — Да, по-моему, лишь передаточная инстанция: в этом случае он передает…

Председатель. — Но вы не находите, что столь большое лицо в государстве, как министр юстиции, принимая участие в предварительном обсуждении этого акта, в последующей его передаче в сенат, тем самым становится участником этого беззакония?

Щегловитов. — Да, это я признаю.

Родичев. — Я просил бы вас пояснить следующее. В целях создания акта 3-го июня было инсценировано преследование партии социал-демократов во 2-й государственной думе. Если вы припомните, Столыпин относился к этому делу следующим образом: «Я знаю, что партия эта опасна для государства, а та обстановка, в которой они должны быть преданы суду, это — дело Щегловитова…» Это его слова, сказанные им, когда члены думы Маклаков, Струве и Челноков ездили и уговаривали отступиться от требования о выдаче членов думы — социал-демократов. А как вы относились к этому процессу? Ведь вам, если не тогда, то впоследствии, сделалось известным, что тут был со стороны власти употреблен способ беззаконный, что документы были подложены каким-то агентом охранного отделения… Или это вам не сделалось известным? Вы не помните ли речь Тесленко по этому поводу?

Щегловитов. — Нет, я знаю это дело из докладов покойного прокурора Камышанского, который непосредственно этим делом ведал.

Родичев. — И больше не интересовались?

Щегловитов. — Нет. Ничего подобного я не слышал. Он же и в комиссии государственной думы 2-го созыва, кажется, давал объяснения.

Родичев. — Камышанский? — Да. И комиссия эта относилась с большим подозрением к этим документам, которые впоследствии оказались актами подлога.

Щегловитов. — Мне это известно не было.

Председатель. — Вы помните определение сената, прекращающее преследование Шорниковой?

Щегловитов. — Не помню.

Председатель. — Это — агент-провокатор, создавший факт, положенный в основание этого процесса, затем скрывшийся и впоследствии явившийся к властям, на что власти ответили определением сената о прекращении его дела.

Щегловитов. — Вероятно, по заключению прокурорского надзора было прекращено это преследование…

Председатель. — По выслушании заключения… Вы не припомните?

Щегловитов. — Этого я не помню.

Родичев. — Я еще на тему об отношении к государственной думе предложу вопрос. Вы говорите, что относились с уважением к судебным Уставам 64 года. А нарушение основных законов не мешало вам остаться в составе министерства Столыпина, и оставаться министром и продолжать нарушение этих законов?

Щегловитов. — (не отвечает).

Родичев. — Скажите, пожалуйста, как вы относились к другому заявлению Столыпина — к его угрозе принципу несменяемости? Кажется, если мне память не изменяет, подлинное выражение было: «раздвинуть рамки несменяемости». Эта фраза, эта угроза были произнесены в вашем присутствии. Вы являлись ответственными за них…

Щегловитов. — Мне помнится, подобная фраза была… может быть, не в такой именно редакции, как вы изволите говорить…

Родичев. — Я не настаиваю…

Щегловитов. — Мне казалось, что им было сказано так: что он надеется, что правительство не будет вынуждено по отношению к судебному ведомству прибегать к той мере, которая была выдвинута в 80-х годах, после французской революции.

Родичев. — Все равно какая форма: сущность та же самая. Как же вы относились к этому?

Щегловитов.— Ну что же? Это, мне кажется, положение вполне приемлемое: упование на то, что не придется ломать несменяемость, каковая во Франции в указанную эпоху была на время приостановлена…

Председатель. — Желание этого избежать — вполне, конечно, правильное желание, но вопрос-то в том, было ли это в вашем министерстве избегнуто или нет?

Щегловитов. — Принцип несменяемости… Мне казалось, что в общем — да: мы его поддерживали…

Председатель. — Но, вероятно, были исключения, если вы говорите «в общем»?

Щегловитов. — Я потому так выразился, что, вероятно, некоторые исключительные случаи вызывали необходимость некоторого давления с моей стороны, при изменении служебного положения тех или других судей…

Председатель. — Но как же это вяжется с принципом несменяемости? Если допустить «некоторые случаи», то ведь, бог его знает, сколько их будет, этих случаев!… И затем, если допустить некоторое давление, так кто же определит предел этого?

Щегловитов. — Конечно, это почва очень скользкая… Но обстоятельства вынуждали, поневоле приходилось…

Председатель. — Вы, следовательно, признаете нужным нам сказать: «я действовал не по Уставам 64 года, а по обстоятельствам; когда меня обстоятельства вынуждали, в виду ли дефекта твердости в судье или в виду недостаточной с его стороны поддержки строя, или в виду недостаточности в нем крепких монархических начал, — я от принципа несменяемости отступал»… Хотелось бы установить общее положение: если вы это признаете, тогда это нужно считать установленным, и тогда целый ряд вопросов отпадает.

Щегловитов. — Да, признаю, что были отдельные случаи, в которых я, так сказать, старался воздействовать на судей, чтобы они наблюдали, согласно своему положению… Это я признаю.

Председатель. — При назначении или смещении вы руководились соображениями о политической твердости данного лица, о преданности монархической идее, о твердости и строгости. Это — выражения, которые нам приходилось повторять уже не раз. А не приходилось ли вам руководиться при назначении судей или при устранении судей отдельными личными мнениями — отдельных частных лиц.

Щегловитов. — Я не помню…

Председатель. — Вы не помните. А при каких обстоятельствах вы назначили председателя гражданского департамента в Москве П. А. Буханова, и кому он обязан своим назначением?

Щегловитов. — П. А. Буханов пользовался хорошей репутацией. Он был, как помнится, товарищем председателя московского окружного суда…

Председатель. — Так. Но ведь мало ли товарищей председателя пользуются хорошей репутацией, а их не делают председателями департаментов… Кажется, это даже в смысле иерархии не допускается?

Щегловитов. — Это, несомненно, исключение.

Председатель. — Но вы не помните, при каких обстоятельствах произошло это исключение и кто то лицо, которое настояло на этом исключении или ради кого исключение было сделано?

Щегловитов. — Могла быть просьба члена думы Шубинского.

Председатель. — «Могла быть»? — Нет, она и была.

Щегловитов. — Она была несомненно, но не была, так сказать, исключительна…

Председатель. — Вы знаете, что председатель департамента Буханов должен был впоследствии уйти из председателей по личным, не особенно-таки благовидным причинам, если не ошибаюсь, уже в министерство вашего преемника?

Щегловитов. — Этого я не знаю.

Председатель. — Он при Хвостове ушел (в декабре 1915 г.).

Щегловитов. — Мне помнится, его здоровье сильно пошатнулось…

Председатель. — Т.-е. Буханова?

Щегловитов. — Да.

Председатель. — Вы не помните случая увольнения товарища прокурора Николича в Симбирске?

Щегловитов. — Если бы вы мне немного помогли вспомнить…

Председатель. — Его судьба связана с делом некоего Степанова, брата жены Рудина (ныне сенатора, землевладельца Симбирской губ.). Степанов обвинялся в том, что нанес тяжкое увечье матросу волжского парохода. Присяжные его обвинили. Кассационную жалобу подавал присяжный поверенный Шубинский. И после того, как сенатом был отменен вердикт присяжных заседателей, по вашему распоряжению, прокурору палаты было предложено Николичу уйти в отставку.

Щегловитов. — Вероятно, здесь были серьезные основания… Сейчас не могу вспомнить. Вероятно, в переписке министерской есть…

Завадский. — В переписке министерской ничего нет, кроме того, что прокурор палаты и прокурор суда не считали это справедливым и считали даже невозможным, так как не было оснований для такого распоряжения. Тогда это приписывалось влиянию члена думы Шубинского. Не помните ли: разговаривали вы с ним по этому поводу?…

Председатель. — Поводом для удаления Николича было выступление его в деле противником присяжного поверенного Шубинского.

Щегловитов. — А где раньше был Николич?

Завадский. — Он в Симбирске был товарищем прокурора.

Щегловитов. — А до этого?

Завадский. — Я не знаю. Это можно будет посмотреть в деле (наводит справку). Он был в Симбирске.

Щегловитов. — Мне помнится, что тут были какие-то совершенно другие основания…

Завадский. — Во всяком случае, ни прокурор симбирского суда Кондратович, ни прокурор палаты Бальц никаких оснований не могли выставить для удаления Николича.

Щегловитов. — К какому году относится этот вопрос?

Завадский. — По всей вероятности, к 1910–1911 г.г.

Щегловитов. — С этой фамилией у меня связано представление, что удаление состоялось на основании серьезного судебного нарушения…

Завадский. — Это, вероятно, другое дело: был еще Николич, екатеринодарский прокурор суда. Это другое лицо…

Щегловитов — молчит.

Председатель. — Скажите, в качестве министра юстиции, вам приходилось представлять на усмотрение бывшего носителя верховной власти о прекращении уже начавшего свое течение судебного дела?

Щегловитов. — Было, вероятно… Да, несколько случаев…

Председатель. — Такие случаи были. Какими же законами руководился министр юстиции, когда преподносил на высочайшее усмотрение эти случаи?

Щегловитов. — Думаю, статьей 23-й Основных Законов.

Завадский. — 23 ст. Основных Законов предоставляет право помилования.

Щегловитов. — И прекращения дела, насколько мне помнится. Хотя редакция и могла возбудить сомнения: я помню, что в литературе даже высказывались по этому поводу различные толкования… И вот, покойный профессор Сергиевский[*] держался того мнения, что при издании в 1906 году новых Основных Законов, в этом отношении прерогативы монарха остались неизменившимися.

Председатель. — Во всяком случае, вы сами признаете, что этот вопрос считался спорным. Почему же вы находили нужным, так сказать, решать этот спорный вопрос в указанном смысле?

Щегловитов. — Это делалось, вероятно, исключительно по политическим соображениям. Здесь юридические, конечно, отпадали.

Председатель. — Нет, простите: в каком же отношении у вас были политические соображения с соображениями юридическими, т.-е. с законными; в постоянном подчинении были у вас законы, принцип законности, по отношению к принципам политики?

Щегловитов. — Нет, я бы сказал: в редких случаях.

Председатель. — Значит, вы, в интересах политических, делали исключение, непредусмотренное законом?

Щегловитов. — Да. И прекращением судебных дел, о которых вы изволите говорить, уж, конечно, делались по политическим соображениям…

Председатель. — Вы не представляли себе ту громадную угрозу, которая таилась в делании этих исключений (а их могло быть очень много) для законности вообще, и в частности — для ведомства, которое должно было олицетворять закон, — для ведомства юстиции?

Щегловитов. — Конечно, тут опасность есть. Это я признаю.

Председатель. — Как же вы смотрели на это?

Щегловитов. — Я смотрел так, что, по возможности, все эти случаи должны быть сводимы до последнего минимума.

Председатель. — Итак, министр юстиции все же признает, что до последнего минимума должны быть доведены случаи отступления от законности… Теперь, позвольте вам задать такой вопрос: как вам известно, в Российском государстве существует, вероятно, более 100 судов. Каждый председатель суда должен стоять на точке зрения министра юстиции, — не правда ли? — и проводить в жизнь эту точку зрения… Затем, в Российском государстве есть еще товарищи председателя, уездные члены и бесчисленное количество властей… Вам не кажется, что если все они будут разделять взгляд главы ведомства, то малое превратится уже в нечто громадное, — и такое, что совершенно нетерпимо для русского народа и для идеи правосудия в стране? Я позволяю себе задавать этот вопрос потому, что я знаю ваши печатные работы, затем вы были профессором… Так что мы, юристы, можем вам задать этот вопрос, потому что мы друг друга должны понимать…

Щегловитов. — Я опасность эту признаю вполне. Это путь опасный.

Председатель. — Почему же вы вели ваше ведомство по этому опасному пути?

Щегловитов. — Да, приходилось!… Потому что время, которое переживалось, — время все-таки необычайно трудное… Это время нормальным никоим образом назвать нельзя. В особенности первые годы моей деятельности…

Председатель. — Ведь вы понимаете: признание такого принципа ведет к признанию постановки таких процессов, которые ставить нельзя. Ведь тут нет пределов… Раз исходишь из подобного принципа, нет пределов того зла, которое вносится этим в страну. Каков же ваш взгляд, как занимавшего пост министра юстиции?

Щегловитов. — Я считаю этот путь ненормальным, — это безусловно. Я его защищать никоим образом не берусь…

Председатель. — Вы не помните, например, почему вы прекратили через поднесение на высочайшее усмотрение дело Дашнакцутюн, т.-е. дело членов этой партии Дарочиана и Аратюна, по тифлисской палате, в 1914 году?

Щегловитов. — Совершенно не помню.

Председатель. — Не помните?

Щегловитов. — Молчит.

Родичев. — Вы не помните, по каким мотивам последовало прекращение дела о Дубровине?

Щегловитов. — О Дубровине?… Нет.

Родичев. — Дубровин должен был быть выдан финляндским властям в связи с делом об убийстве Герценштейна. Дубровин скрылся из Петрограда в Крым, не явился по требованию властей… А засим дело о нем было по высочайшему повелению прекращено. Вы высказывались за это прекращение, т.-е. министр юстиции испрашивал соответствующее повеление?

Щегловитов. — Кажется, высочайшего повеления не испрашивалось…

Завадский. — Было высочайшее повеление.

Родичев. — Вы говорите, что вы не испрашивали его?

Председатель. — Или вы полагаете, что и не было высочайшего повеления?

Щегловитов. — Не было… Не было.

Председатель. — Позвольте теперь задать более общий вопрос — о вашем отношении к крайним правым партиям.

Щегловитов. — О моем отношении к крайним правым партиям… Я сам ведь принадлежал к крайним правым партиям. Я сказал «партиям» потому, что правых партий ведь много… Известно, что существуют разветвления, и я бы сказал: большая разрозненность. Я, лично, считал себя представителем консервативного направления России и в среде правых я, в сущности, возбуждал не мало всякого рода нареканий и сетований против себя, в особенности, в прежнее время моей деятельности… К концу установились более миролюбивые отношения, и затем, я бы сказал, что, собственно, ни одна из существовавших партий не соответствовала моим взглядам. Я принадлежал, повторяю, к консервативному течению. И что же? Когда я перестал быть министром юстиции, я попал в правую группу членов государственного совета, а затем мои бывшие сотоварищи пожелали сделать меня как бы своим представителем, своим лидером после ухода Бобринского… Вот, собственно говоря, мое отношение к правым. Но мы в государственном совете, в нашей правой группе, вовсе не следовали неприменимым лозунгам тех или других правых групп или организаций… У нас были, так сказать, свои воззрения на вопросы…

Председатель. — Позвольте исключить из рассмотрения вопрос о вашем консервативном направлении: это — ваше личное дело. Позвольте также исключить вопрос о принадлежности вашей к правой группе государственного совета, — это также Комиссии не касается. Мы ставим вопрос, как я его именно и ставил, о вашем отношении к правым организациям. Что вы можете сказать относительно этого?

Щегловитов. — Какое у меня было отношение? — Отдельным лицам я сочувствовал, но вообще к этим организациям не принадлежал…

Председатель. — Значит, вы не принадлежали к правым организациям?

Щегловитов. — Нет.

Председатель. — Скажите, чем же объясняется, что вы, не принадлежа к правым организациям, тем не менее находили возможным представлять на высочайшее усмотрение о помиловании целого ряда деятелей правых организаций, которые обвинялись и были обвинены в самых различных преступлениях, вплоть до пролития крови и убийства?

Щегловитов. — Собственно говоря, это было такое политическое течение того времени: к правым организациям установилось такое отношение, что они могут служить опорой… Вот, я думаю, этим, главным образом, и объясняется отмеченное вами явление.

Председатель. — Но каким образом министр юстиции, приводя в движение такое право носителя верховной власти, каким является право помилования, каким образом министр юстиции вводит сюда опять-таки политические начала, т.-е. возбуждает это право носителя верховной власти, по преимуществу, по отношению к деятелям одной определенной политической группы? Ведь статья 23 Основных Законов имеет в виду акт правосудия, т.-е. приведение в соответствие формы с известным правосознанием: человек совершил формальное преступление, и вот помилование является актом справедливости со стороны верховной власти, если форма находится как бы в конфликте с содержанием… Верховная власть, в таком случае, делает то, что делает и суд. Вы сами понимаете, что в этической жизни страны это такое дорогое право… Каким образом министр юстиции допускает, чтобы, осуществляя такое право, высшая власть руководилась политическими соображениями, применяла его лишь для деятелей определенной — правой — политической группы?

Щегловитов. — Я вам объяснил: это происходило именно оттого, что такова была общая политическая точка зрения, которой служило правительство того времени, а я к нему принадлежал. Правительство возлагало на правые организации величайшие надежды, усматривая в них опору существующего порядка…

Председатель. — Следовательно, мы здесь опять имеем дело с одним из тех исключительных случаев, когда министр юстиции действует не по принципу закономерности, а по принципу политической целесообразности, т.-е. делает политику. Вы говорите, что таково было направление ваших товарищей по совету министров, значит, и вы руководились в ваших действиях в подобных случаях, как министр правосудия, этим же направлением?

Щегловитов. — Совершенно верно.

Председатель. — А после того, как вы оставили пост министра юстиции, вы вступили в организацию правых?

Щегловитов. — Нет.

Председатель. — Чем объясняется в таком случае ваше председательствование на их съезде?

Щегловитов. — Усиленной просьбой, с которой ко мне обратилось несколько членов государственной думы, которые были инициаторами этого съезда. Я даже не подозревал, что открывается этот съезд. За три дня до его открытия они усиленно просили меня принять председательствование, которое будет мне предложено в видах объединения этих чрезвычайно раздробившихся организаций. И у них была мысль, что, может быть, мое участие в качестве председателя даст возможность несколько объединить эти группы; а на мой взгляд это могло сделать их сколько-нибудь жизненными, потому что они, в сущности говоря, совершенно не понимали, чего они хотели, и в государственном отношении большой цены (как свидетельствовало ближайшее знакомство с их программой) не представляли… Это и побудило меня согласиться принять на себя председательствование. Председательствование это возбудило во мне глубочайшее разочарование: я увидел, что достигнуть объединения, по крайней мере, в пределах, для меня желательных, нет никакой возможности. Вот почему я и отказался потом председательствовать в сохранившемся после съезда совете из лиц, выбранных на этом съезде.

Председатель. — Скажите, вам известно, что часть этих организаций имела на своей совести некоторые кровавые преступления, например, убийства? Вам известно, что в числе этих патриотических организаций была организация Орлова (московского), на котором тяготело подозрение во всяких вымогательствах и других проделках? Как это сочеталось, мы не будем говорить, с членством в государственном совете, но с тем обстоятельством, что вы ведь только что оставили пост министра юстиции? Вы председательствуете на съезде таких организаций, которые, по вашему собственному признанию, не имели в государственном отношении никакого значения или имели очень мало значения и которые при этом не очистились от обвинения в целом ряде уголовных преступлений?

Щегловитов. — Да, я вполне признавал, что эти организации имеют в своем составе лиц, которым не место было в каких-нибудь политических организациях…

Председатель. — Это совершенно верно. Но вопрос заключается в следующем: почему, если не член государственного совета, то, по крайней мере, министр юстиции остается пассивным в данном случае? Это нам кажется несовместимым…

Щегловитов. — Это, вероятно, одна из больших ошибок, которые я в своей жизни сделал.

Председатель. — Перехожу к другому вопросу. Скажите, пожалуйста, как вы находили возможным, следуя своим политическим убеждениям, представлять о высочайшем помиловании отдельных лиц, т.-е. значит, в сущности говоря, склоняли ваш слух к голосам, которые шли из определенной партии, и на-ряду и параллельно с этим от судей ведомства юстиции вы требовали, чтобы они ни в какие политические партии не вступали (по крайней мере формально требовали, потому что были, судьи, которые находились в сношениях с крайними правыми партиями). Вам не казалось, что здесь было некоторое противоречие?

Щегловитов. — Я за время своей деятельности этого противоречия не усматривал.

Председатель. — Каким образом в некоторых ваших представлениях верховной власти, в качестве одного из оснований для помилования, выдвигается такой, например, мотив: «они сделали это по вражде к евреям». Разве вражда к евреям является в числе обстоятельств, которые должны вызывать со стороны верховной власти акт помилования?

Щегловитов. — Это, вероятно, объясняется тем, что в известных слоях нашего населения эта вражда существует и она могла приводить к таким эксцессам, в которых страсть и известное чувство ненависти играют преобладающую роль, где разум и ясное соображение уже уходят на задний план… Вероятно, этим и объясняется, что я допускал во всеподданнейших докладах такие выражения.

Председатель. — Вы помните вашу переписку с нижегородским губернатором?

Щегловитов. — Я помню, что он обращался ко мне во время выборов в 4-ю государственную думу.

Председатель. — А вы помните, что он беседовал с вами по этому же вопросу?

Щегловитов. — Я помню, что решительно не находил возможным исполнить его желание. Мне помнится, он меня просил о том, чтобы я устранял председательствование отдельных лиц судебного ведомства таким путем, чтобы председатель суда их вызывал в тот день, когда они должны были председательствовать в выборных комиссиях.

Председатель. — Не вполне так это было, но приблизительно так. Но вы не припомните, что до этого письма к вам Хвостова у вас была беседа с нижегородским губернатором, и в этой беседе вы согласились пойти навстречу его просьбе о некоторых назначениях по вашему ведомству, дабы таким путем затруднить этим лицам участие в предвыборной агитации в пользу к.-д. партии: таким образом, аппарат власти министра юстиции, по отношению к лицам судебного ведомства, был двинут с целью дать преобладание в Нижнем-Новгороде правым во время выборов и не дать пройти к.-д. или каким-нибудь другим партиям?

Щегловитов. — Этого, кажется, не было…

Председатель. — Вы не помните такого разговора с Хвостовым?

Щегловитов. — Нет.

Председатель. — Я напомню вам, что это письмо имеет очень конспиративный характер: так, губернатор самолично писал его на машинке. По содержанию же оно являлось иллюстрацией того, что вами было принято во время личной беседы. В беседе вы выработали некоторый общий план, а письмо давало к нему иллюстрацию.

Щегловитов. — Лучшим доказательством, что, вероятно, беседы такой не было, служит то, что по этому письму, я помню, я ровно ничего не предпринимал.

Председатель. — Так что письмо-то это осталось у вас в памяти?

Щегловитов. — Это письмо осталось в моей памяти: его внешность несколько необычна, потому что писавший сам удостоверял, что он сам писал его на машинке и что он придавал сообщению особо конспиративный характер.

Завадский. — Я в письме отмечаю такую фразу (читает): «в виду согласия, полученного при разговоре…».

Соколов. — Вы упоминали о вашем председательствовании среди крайних правых и сказали, что эти группы значения общегосударственного не имели. Вы не вспомните, что после этого съезда ряд монархических организаций и организаций крайних правых в провинции получили письма циркулярного характера: их приглашали мобилизовать свои силы и быть готовыми на случай выступлений, предлагали наметить в провинции всяких представителей либеральных и радикальных взглядов на предмет их арестования в случае надобности?

Щегловитов. — Это совершенно верно.

Соколов. — Вам не известно, какое отношение к правым организациям имел барон Фредерикс?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Вам не известно, что после съезда, за подписью барона Фредерикса, провинциальным губернаторам и провинциальным организациям был разослан циркуляр, чтобы они мобилизовали свои силы на случай выступления левого элемента?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Вы не пользовались списками, составленными правыми организациями при назначении или увольнении лиц судебного ведомства?

Щегловитов. — Нет, таких списков не было.

Соколов. — Вы указали, что, по вашим сведениям, в эти организации входили лица, которым не место в рядах политических организаций. Какие это лица и какие поступки они делали во время пребывания в своих организациях?

Щегловитов. — Здесь председателем комиссии был назван Орлов, а я бы прибавил еще и Дубровина.

Соколов. — Какие действия этих людей вызвали с вашей стороны такое отношение к ним, какое было вами здесь выражено?

Щегловитов. — О них ходили слухи самые невероятные…

Соколов. — Какие сведения до вас доходили.

Щегловитов. — Дубровину приписывалось участие в убийстве Герценштейна, а Орлову — ряд вымогательств и ряд других действий.

Соколов. — Вы, в качестве генерал-прокурора, принимали участие в раскрытии действий Дубровина и Орлова?

Щегловитов. — Нет, потому что у меня материала не было.

Соколов. — Но те сведения, которые до вас доходили, разве не давали вам основания поручить прокурорскому надзору произвести дознание?

Щегловитов. — Относительно убийства Герценштейна, сколько мне помнится, два члена государственной думы 2-го созыва явились с заявлением о том, что у них имеются фактические данные, по которым на отдельных членов союза русского народа падает обвинение или подозрение в этом убийстве… Я тогда немедленно их заявление передал прокурорскому надзору с поручением, сколько мне помнится, товарищу прокурора Гвоздановичу, заняться расследованием, и это поручение было препровождено в Финляндию.

Соколов. — А по поводу вымогательств Орлова?

Щегловитов. — У меня никаких определенных указаний не было.

Соколов. — Так что по поводу этих сведении вы прокурорскому надзору поручений не давали… А какие меры были приняты вами по вопросу об убийстве Караваева в Екатеринославе?

Щегловитов. — Там производилось следствие.

Соколов. — Когда был запрос членов государственной думы об убийстве Караваева, в основание которого было положено письмо, вы не возобновили следствия, не давали поручений прокурорском у надзору?

Щегловитов. — Не помню.

Соколов. — Значит, с вашей стороны действий не было?

Щегловитов. — Во всяком случае я их не помню…

Председатель. — Позвольте вернуться к делу Дубровина. Здесь, из имеющихся у нас материалов как будто выясняется, что не было актов высочайшей власти по поводу выдачи Дубровина. Что вы помните о вашем участии в вопросе о передаче Дубровина в руки финляндского суда?

Щегловитов. — Сколько мне помнится, дело происходило следующим образом: поступило требование от кивенепского суда о том, чтобы подвергнуть Дубровина приводу на его собственный счет. Как мне помнится, так было постановлено судом, и приходилось, таким образом, осуществлять совершенно неукладывающийся в наше законодательство порядок привода, вследствие чего мне и пришлось отказать в исполнении требования… Вот как это дело происходило.

Председатель. — Так что финляндский суд не имел возможности реализовать эту свою меру?

Щегловитов. — Я указал финляндскому суду на то несоответствие, которое сейчас мною было установлено, так что от суда уже зависело устранить это несоответствие. Но этого сделано не было.

Председатель. — Вы сообщили нам, что использовали право доклада о помиловании отдельных лиц по отношению к деятелям некоторых политических партий, — в пользу правых партий, потому что существовало такое мнение среди министров, что эти правые полезны, в видах охранения существующего строя, монархических начал. А чем объясняются частые случаи испрошения вами помилования полицейским чинам, осужденным за истязания и даже за убийство при исполнении служебных обязанностей?

Щегловитов. — Не было ли тут ходатайств со стороны министерства внутренних дел в каждом отдельном случае?

Председатель. — В этих случаях вы только удовлетворяли ходатайство министра внутренних дел или же и вы сами находили нужным делать представления, может быть, по основаниям, близким к тем, которые заставляли вас представлять о помиловании людей из крайних правых партий?

Щегловитов. — Что касается полиции, я не помню, чтобы я по собственному побуждению делал…

Председатель. — Значит, относительно членов политических партий вы делали по собственному побуждению?

Щегловитов. — Потому что, я говорю, такова была политика, которой держался глава правительства…

Председатель. — Но может быть та же политика говорила, что и к полицейским чинам, которые обвинялись в истязательстве и убийстве, надо проявить снисходительное отношение, в виду того, что они также, может быть, преданы монархическим началам и твердо охраняли строй?

Щегловитов. — Нет, такого вопроса не было…

Председатель. — Я хотел бы еще несколько иллюстрировать те общие разъяснения, которые вы дали относительно политики и правосудия. Вы не помните ли судьбу прокуроров Благовещенского и Крестьянова из Либавы?

Щегловитов. — Если бы вы немного помогли мне вспомнить…

Завадский. — Благовещенский и Крестьянов были назначены вами в прокуроры либавского окружного суда. Тогдашний генерал-губернатор Меллер-Закомельский требовал их смещения, как недостаточно твердых в области репрессий. Мне лично известен, между прочим, такой факт: Благовещенский обнаружил, что один из уездных начальников, какой-то барон (фамилию я забыл), занимался тем, что в то время, когда арестанты препровождались из одной тюрьмы в другую, их заставляли бежать, а затем, под этим предлогом, пристреливали… Благовещенский, между прочим, указал на то, что одна мать плакала, прося спасти сына, а он ей отказал, говоря, что это сплетни, слухи. Но на другой день ее сын, действительно, был убит. Когда прокурор вызвал начальника уезда и потребовал объяснений, то начальник сказал: «Что же вас тут удивляет? Мы так всегда устраняем революционеров, это такой прием»… И в результате оказалось, что он прокурор слабый, и по требованию Меллер-Закомельского, его сделали товарищем прокурора петроградского окружного суда, даже не испрашивая никаких объяснений!…

Щегловитов. — Значит, это так и было. Я отрицать не могу.

Председатель. — Вы не припоминаете этого случая?

Щегловитов. — Я думаю, что то, что было здесь сказано, соответствует действительности.

Председатель. — Если это соответствует действительности, ведь это значит, что центральное ведомство, до известной степени, поощряло беззаконные убийства арестованных, безоружных и беззащитных лиц.

Щегловитов. — Виноват, в этой части мне это известно не было. Мне было известно указание Меллер-Закомельского, что эти прокуроры не соответствуют (своему назначению), по мнению его, как генерал-губернатора…

Завадский. — Я думал, что министр юстиции о подобных фактах знал. Мне интересно ваше отношение к администрации, т.-е. проверка поступающих от нее сведений: если прокурор оказывается слабым в глазах Меллер-Закомельского…

Щегловитов (прерывает). — Приходилось с этим считаться…

Председатель. — Почему приходилось? Что вас заставляло это делать?

Щегловитов. — Так сказать, стремление к тому, чтобы порядок был поскорее водворен в этой местности. Это относилось к 1907 году.

Председатель. — Почему этим водворялся порядок? Вы видите, к каким ужасам это приводило!… Ведь порядок не мог быть восстановлен от того, что полицейские стражники перестреляли ночью безоружных и беззащитных политических арестованных?

Щегловитов. — Я допускать не мог, чтобы такие вопиющие безобразия творились…

Председатель. — Вы изволили сослаться на то, что в министерстве юстиции дело обстояло так же и до вас… Но вам, вероятно, известно, что один из ваших предшественников (который стоял тоже не на точке зрения законности) в подобных случаях умел, по крайней мере, становиться на точку зрения ведомственности — защищать лиц своего ведомства. И Меллер-Закомельский, человек другого ведомства, своим заявлением, вероятно, заставил бы его несколько насторожиться в пользу Благовещенского, как лица, принадлежащего к ведомству министерства юстиции: я говорю о министре юстиции Муравьеве. Но при вас, в данном случае, даже и этого не было. Вы не пришли, хотя бы окольным путем, хотя бы во имя подобного мотива, к отстаиванию законности; вы как бы целиком отдали ваше ведомство в распоряжение ведомства политического, — скажем, министерства внутренних дел!… По крайней мере, эпизод с Благовещенским уполномачивает сделать такой вывод. Может быть, вы разъясните это обстоятельство?

Щегловитов. — Самому мне очень трудно делать выводы… Но в отношении фактов я бы сказал так: если рассмотреть всю обширную деятельность за 9 лет, что я был министром юстиции, переписку, которая возникла почти исключительно с ведомством министерства внутренних дел, потому что это ведомство получало сведения и обращалось в министерство юстиции с указаниями на суд и на его деятелей, — я воздерживался бы от вывода, — но полагаю, что в этой переписке вы найдете некоторый материал в том направлении, которое вы отмечали, т.-е. по вопросу о защите и заступничестве (представителей судебного ведомства).

Председатель. — В этом отношении вы держались практики 80-х годов и 90-х годов?

Щегловитов. — На деле, я думаю, я защищал свое ведомство.

Соколов. — Я желал бы задать вопрос, находящийся в связи с прибалтийскими делами: до вас доходили сообщения или жалобы лиц, истязуемых в сыскном отделении Грегусом?

Щегловитов. — До меня? — Нет. Собственно, известные запросы делались… И тогда, я помню, я командировал товарища обер-прокурора для производства расследования.

Соколов. — Шарко?

Щегловитов. — Нет, мне кажется, не Шарко. Не был ли это Руадзе? Специально командированное лицо, мне помнится, не подтвердило поступавшие ранее сведения.

Соколов. — До вас не доходили постановления военных судов, которые в протоколах своих заседаний записывали показания официальных лиц, лично присутствовавших на истязаниях и заверявших своими свидетельскими показаниями, что они видели, как Грегус истязал лиц, судившихся военным судом?

Щегловитов. — Не помню…

Соколов. — Скажите, вам известно, что шли нарекания не только на Грегуса, но и на лиц рижского прокурорского надзора, наблюдавших за следствием, которые наталкивались на жалобы и заявления привлеченных лиц — об истязаниях, чинимых Грегусом?

Щегловитов. — Мне помнится, в запросе было имя одного из товарищей прокурора.

Соколов. — И вы действия этого товарища прокурора расследовали и тоже ничего неправильного в его действиях не нашли?

Щегловитов. — Расследование, которое было произведено, не принесло никаких результатов…

Соколов. — Не было ли так, что после расследования вновь возникали жалобы на Грегуса? Не останавливало ли ваше внимание, что военные суды массами оправдывали лиц, привлеченных по обвинению в убийстве и других серьезных преступлениях на основании дознания, произведенного Грегусом, — оправдывали, потому что на суде обнаруживалось, что Грегус вымогал у них сознание путем истязания?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Ваше внимание не останавливало на себе большое количество оправдательных приговоров в военных судах?

Щегловитов. — Эти сведения ко мне не поступали.

Соколов. — Какие имелись основания для перемещения прокурора Благовещенского?

Щегловитов — не отвечает.

Соколов. — С вашей стороны было оказано давление, чтобы старший председатель петроградской судебной палаты, Максимович, оставил свою должность и перешел в сенат; что собственно было вами поставлено ему в вину?

Щегловитов. — Мне кажется, то обстоятельство, что он не мог восстановить порядок при приступе к рассмотрению дела о Совете Рабочих Депутатов в 1905 году (судились они в 1906 г.). Вот, кажется, эти обстоятельства и были поводом для его перемещения.

Соколов. — А в чем собственно был беспорядок?

Щегловитов. — Беспорядок начался пением в суде, которое совершенно лишило возможности открыть заседание. Председатель был в этом случае совершенно бессилен…

Соколов. — Это обстоятельство было поставлено ему в вину? А не ставились ему в вину мягкие, по вашему мнению, приговоры по политическим делам?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Не указывали вы в том разговоре или письме, где ему рекомендовалось перейти в сенат, что его приговоры не соответствуют опасности момента, что требуются более серьезные судебные репрессии?

Щегловитов. — В вашем распоряжении нет указаний, хотя бы приблизительных, относительно времени, когда Максимович ушел?

Завадский. — Он ушел летом 1906 года.

Соколов. — Процесс Совета Рабочих Депутатов был назначен к слушанию весной 1906 года, а летом сенатор Максимович получил перевод в судебный департамент сената. Это было непосредственно после первоначального назначения к слушанию дела о Совете.

Щегловитов. — Я потому и просил указать…

Соколов. — Не было ли поставлено в вину Максимовичу и то, что он многих отпустил на поруки, что значительное количество лиц из Совета Рабочих Депутатов, привлекаемых по делу совета, было освобождено из заключения?…

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — При различного рода перемещениях вы не руководились данными, сообщаемыми вашими ревизорами? Вы не назначали на дела, рассматриваемые судебными палатами, особенно на политические дела, ваших ревизоров?

Щегловитов. — Да, назначал.

Соколов. — Какие поручения давались этим ревизорам? Что они должны были выяснять? — правильное и неправильное в действиях судей?

Щегловитов. — Во - первых, конечно, ставилось, как требование, — проверка степени быстроты деятельности, отсутствие каких-либо беспорядков, а затем — рассмотрение дела по существу.

Соколов. — Вот меня и интересует характер тех указаний, которые вы давали ревизорам по существу политических дел, рассматриваемых членами судебных палат, и затем — вопрос о том, какого характера отчеты они представляли?

Щегловитов. — Насколько постановленный приговор соответствовал материалам следственного производства и протоколам судебного следствия…

Соколов. — Как же ревизоры могли убеждаться в том, что приговор не соответствует обстоятельствам дела? Ведь в протоколы не вносятся мотивы, которыми в том или ином случае руководится суд. В них значится лишь: допрошен такой-то свидетель и только…

Щегловитов. — Здесь, конечно, могли иметься в виду только резкие случаи несоответствия.

Соколов. — В каком направлении обнаруживалось это несоответствие приговоров суда — приговоров не мотивированных — с обстоятельствами дела?

Щегловитов. — Как мне вам ответить?… Я очень затрудняюсь на этот вопрос ответить… Какие материалы обнаруживали указанное несоответствие?

Председатель. — По каким признакам ваши ревизоры могли и должны были судить?

Соколов. — И какими признаками они в действительности руководились? Что они сообщали в докладах о ревизии?

Щегловитов. — Они характеризовали деятельность отдельных судебных установлений и судебных палат.

Соколов. — И отдельных судей, значит?

Щегловитов. — И отдельных судей.

Соколов. — Какие же данные они проводили? «Судья такой-то по существу своих приговоров проявил»… Но что же именно проявил?

Щегловитов. — Достаточную обстоятельность, строгость…

Соколов. — Строгость была одним из тех качеств, идущих на-ряду с обстоятельностью, которые отмечались вами, как положительные качества?

Щегловитов. — То-есть, как сказать?… Очень трудно на это ответить… Да, как применение закона карательного, который был…

Соколов. — Как применение закона… Из чего же извлекали ваши ревизоры материал, чтобы судить: «данный судья строг, данный не строг»? Ведь новое уголовное уложение, которым они руководствовались, не указывало на то, чтобы судьи для смягчения наказания, приводили какие бы то ни было мотивы. Из чего же ревизоры могли умозаключить, что данный судья действовал недостаточно строго применительно к обстоятельствам данного конкретного дела?

Щегловитов. — Очевидно, из рассмотрения всего производства.

Соколов. — Значит, предварительного следствия? Так что отмечалось несоответствие судебного приговора с данными, которые установлены предварительным следствием, т.-е. в большинстве случаев, жандармским дознанием…

Щегловитов. — Очевидно, так.

Соколов. — Скажите, пожалуйста, эти ваши ревизоры делали так, что, приезжая в тот или иной палатский город, они ревизовали дела палаты: не произносили ли они при этом речей и не делали ли общих указаний, согласно вашим директивам, о том, как судьи должны выносить приговоры по политическим делам и чего вы ждете от судей при вынесении таковых приговоров?

Щегловитов. — Этого я уже не знаю, как они поступали…

Соколов. — А не было такой инструкции, что они должны преподать ваши указания судьям, членам судебных палат?

Щегловитов. — Мои общие указания, это те, которые я в самом начале докладывал Комиссии.

Соколов. — Не было ли указаний, что если судьи не будут следовать вашим указаниям, они будут подвергаться репрессиям, переводу или удалению?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Вам самим не приходилось при объезде судебных округов лично давать указания?

Щегловитов. — Самые общие…

Соколов. — Не преподавали ли вы нарочитой строгости применения карательных норм по политическим делам?

Щегловитов. — Возможно.

Соколов. — Возможно? Не вспомните ли вы, в частности, что в Тифлисе, принимая членов тифлисской судебной палаты, выделили деятельность члена тифлисской судебной палаты Богородского, отметивши, что, по общей российской статистике, его приговоры отличаются наибольшей строгостью?

Щегловитов. — Может быть.

Соколов. — Вы не отрицаете возможности этого?

Председатель. — Разрешите попросить у вас разъяснений еще по такому вопросу. Член Комиссии Н. Д. Соколов интересовался узнать, по каким, собственно говоря, данным ревизующие лица проверяли соответствие приговора с обстоятельствами дела… Меня интересует еще и другое: по какому праву вы посылали людей ревизовать судей и требовать у них отчета относительно приговоров? Где тот закон, который уполномачивает министра юстиции, при действии судебных уставов, требовать у судей отчета в постановленных ими приговорах, в большинстве или в значительном числе случаев немотивированных?

Щегловитов. — Ведь это не требование отчета: это — поручение обозрения делопроизводства…

Председатель. — Когда вы упомянули о скорости судебного рассмотрения — я вас с волнением слушал, и сказал себе: слава богу! — потому что у нас должен быть суд скорый, не правда ли? То же сказал я себе, когда вы затем говорили о порядке… Но когда вы говорите: пусть ревизующий проверит, насколько приговор соответствует обстоятельствам дела, я хотел бы спросить, на каком законе основывается подобное задание?

Щегловитов. — На том, в котором изложены общие права по надзору: это — 250 ст. и последующие статьи Учреждения судебных установлений, уполномачивающие производить лично или через членов консультаций ревизию членам палат, а кроме того поручать им обозрение делопроизводства.

Председатель. — Да, да! Но на какой предмет выработана статья 249? Ясно, что это надзор лишь за законностью. Министр юстиции может только велеть проверить, все ли там у них, у судей, в законном порядке. Но каким образом министр юстиции посылает ревизовать судей с точки зрения соответствия приговора с обстоятельствами дела? На это 250 статья, насколько могу судить, не уполномачивает министра юстиции…

Щегловитов. — Мне казалось, все-таки характеристика должна быть дана… Это не есть, конечно, основание требовать отчета, — с этим я совершенно согласен. Требовать отчета нельзя… Но во всяком случае можно пользоваться ревизией для характеристики деятельности того или другого судьи и материала, который получается из обозрения делопроизводства…

Председатель. — Простите! Будем юристами: закон не знает слова «характеристика»… Закон уполномачивает вас, как генерал-прокурора, при посредстве известных судебных коллегий, преследовать цели законности: отнюдь не характеристики, а — законности. А вы посылаете людей, чтобы они рассматривали приговор, и как член Комиссии уже обратил ваше внимание, в ряде случаев было с вашей стороны указание проверить немотивированный приговор. Таким образом, министр юстиции посылает ревизора сопоставить результаты судейского убеждения — этот приговор, который не мотивирован, с данными предварительного следствия.

Щегловитов. — Ведь эти приговоры по политическим делам с сословными представителями постановляются немотивированными в части, касающейся фактической оценки обстоятельств дела; а в отношении юридическом, в отношении применимости того или иного закона карательного, по разъяснению сената, мотивировка требуется…

Председатель. — Вы ранее изволили утверждать нечто другое. Мы, как юристы, говорили языком юристов. Когда мы говорим о соответствии приговоров обстоятельствам дела, то мы знаем, что такое обстоятельства дела, и знаем, что в понятие обстоятельства дела не входят нормы закона. Не правда ли?

Щегловитов. — Да.

Соколов. — Г. Щегловитов, были ли с вашей стороны какие-нибудь распоряжения, основанные на подобных ревизиях? Какая судьба постигла членов палаты, которые были вашими чиновниками обревизованы?

Щегловитов. — Если бы вы могли назвать отдельных лиц, я мог бы ответить определенно.

Соколов. — Не было ли случаев переводов, удаления, устранения судей?

Щегловитов. — С их согласия…

Соколов. — Конечно! Вы по закону не могли иначе действовать… Но весьма часто, как мы могли видеть в случае с Максимовичем, это согласие вынуждалось. Чину судебного ведомства указывалось на известные неприятные последствия, если он не выразит своего согласия. Вы не можете в вашей памяти восстановить подобные случаи? Я думаю, что их не так уже много было — этих случаев перемещения или удаления членов судебных палат, вызванных недостаточной их строгостью по политическим делам.

Щегловитов. — В самом начале я объяснил, когда мне был предложен общий вопрос, касающийся несменяемости судей, что были исключительные совершенно случаи, когда мне приходилось, так сказать, путем личных уговоров, склонять того или другого судью на изменение его служебного положения…

Соколов. — Я теперь спрашиваю, в какой связи это склонение находилось с отчетами ревизоров?

Щегловитов. — Могло быть…

Соколов. — Ну вот! Не вспоминаете ли вы случаев определенных, когда именно члены судебных палат подвергались этому склонению с вашей стороны после отчетов ваших чиновников?

Щегловитов. — Сейчас я затрудняюсь припомнить…

Соколов. — Эти чиновники были товарищи министра или директора и вице-директора департаментов?

Щегловитов. — Были директора или вице-директора…

Соколов. — Деятельность членов судебной палаты ставилась в зависимость от взглядов и отчетов вице-директора или директора?

Щегловитов. — Члена консультации.

Соколов. — Так.

Председатель. — Разрешите вам поставить такой вопрос. Вы изволили сказать, что вы заботились о том, чтобы судьи постановляли строгие приговоры. Мне хочется спросить вас, как преподавателя права, как лицо, выступавшее в литературе: как представляете вы себе строгость приговора судьи? Ведь мы с вами, я думаю, оба стоим на той точке зрения, что приговор судьи есть дело его непосредственного убеждения: — результат проверки всех данных, результат выводов, к которым он пришел из развернутого перед ним непосредственно на суде жизненного случая… Как же могут контролировать судью министр юстиции, лицо, стоящее бесконечно далеко от всей сложности этого жизненного случая, — или посланный им заезжий человек-ревизор, не присутствовавший при развертывании этой жизненной картины? Как может он, ваш ревизор, и как можете вы, в качестве юриста, считать мыслимым контролировать: строгий ли постановлен приговор или мягкий?

Щегловитов. — Мне казалось, что в резких случаях это возможно…

Председатель. — То-есть?

Щегловитов. — Т.-е., когда при данных, более или менее не подлежащих сомнению, выносится тем не менее оправдательный приговор. Вот я и говорю: в таких резких случаях расценка возможна и допустима…

Председатель. — Но позвольте: что такое для юриста — не подлежащие сомнению данные? — для юриста, который не присутствовал на суде, не провел судебного следствия, который не просидел за судейским столом? Я еще понимаю, вы едете на процесс Павловских сектантов: перед вами развертывается вся картина; вы не разделяете мнения суда, который жестоко карает. — Здесь вы можете говорить о том, что этот приговор строг, что вы бы другой вынесли… Но чиновник или даже сенатор, post factum посланный в разъезды по Российскому государству, — не причиняет ли такой ревизор громадного вреда делу правосудия, отваживаясь судить судью? Мы просим вашего объяснения, как министра юстиции: интересно выслушать, как вы себе представляете этот вопрос?

Щегловитов. — Мне кажется, все-таки, о каждом судье, и не участвуя и не присутствуя при судебном рассмотрении тех дел, которые протекали в деятельности этого судьи, все-таки всегда можно составить себе представление, что это — мягкий судья, что это — строгий судья, или — нечто, так сказать, индиферентно относящееся, не поддающееся определенной характеристике, лицо… Ведь понимание возможно: мы такие оценки постоянно встречаем. Вот мне и думается, что в этих уловимых рамках характеристика возможна…

Председатель. — Но вы не находите, что эта характеристика, во всяком случае, не дозволена лицу, стоящему на точке зрения законности и наблюдения за законностью?

Щегловитов. — Да ведь для министра юстиции нужна же характеристика? Ведь он должен же знать своих судей…

Председатель. — С точки зрения того, законно ли они судят?

Щегловитов. — Да, если хотите: в широком смысле — закон обнимает собой правильную расценку обстоятельств дела…

Председатель. — Вы чувствуете себя в состоянии проверить правильность этой расценки?

Щегловитов. — Я указывал, что только в грубых случаях это уловимо, а не в случаях, где дело сводится к оценке более тонких, филигранных обстоятельств дела…

Председатель. — Что же при этом вы считаете грубыми случаями?

Щегловитов. — Когда совершенно установлен состав преступления.

Председатель. — А может быть факты пролетели на судебном следствии и исчезли?… Может быть, бесследно исчезли именно те факты, на основании которых правильно предположены юридические нормы и установлена степень виновности?

Щегловитов. — Все-таки в протоколе есть отметки: они представляют данные, согласные или несогласные с предварительным следствием…

Председатель. — В протоколах суда с сословными представителями и таких данных нет.

Соколов. — Вы уже сообщили нам, что вы следили за строгостью судей… Вам известно, что за время вашего министерства судебные санкции повысили свою строгость? Что по целому ряду статей, где раньше выносились приговоры со ссылкой на поселение, стали применяться, в особенности в провинциальных палатах, каторжные работы? Что по 102 статье раньше никогда не выносились каторжные работы, а за время вашего министерства каторжные работы все чаще и чаще применялись?

Щегловитов. — Я думаю, что за время моей деятельности изменение последовало в смысле увеличения числа обвинительных актов; но в отношении усиления строгости — я думаю, что статистика едва ли подтвердит этот факт…

Соколов. — А чем вы объясняете увеличение числа обвинительных приговоров?

Щегловитов. — Во-первых, изменением личного состава, о котором была уже речь раньше, а затем количеством возникавших дел. Ведь, собственно, идея судебного рассмотрения политических дел начинается только с 1904 года, а в 1906 году истекло всего два года моей деятельности, как министра юстиции.[*]

Соколов. — Увеличение числа обвинительных приговоров я понимаю в том смысле, что увеличился процент обвинительных приговоров. Вы установили, что за время вашего министерства увеличился процент. Это вы объясняете изменением личного состава судей, в результате вашего наблюдения и вашего воздействия. Позвольте мне, продолжая иллюстрацию некоторых общих положений, спросить вас: вы помните дело прокурора кашинского окружного суда — Войткевича?

Щегловитов. — Я просил бы напомнить…

Завадский. — Он переведен из Кашина в Великие Луки по настоянию тверского губернатора Бюнтинга, ныне покойного, который указывал, во-первых, на его кадетские симпатии, польские симпатии и на его католическое вероисповедание, которое неудобно для предстоящего прославления мощей Анны Кашинской, а затем ссылался на неодобрительное заявление о нем видного землевладельца Калязинского уезда. Произведено было расследование прокурором Хрулевым, который защищал Войткевича и говорил, что, может быть, он несколько вял, по его выражению, но никаких заслуженных нареканий его деятельность не вызывает. После этого Войткевич был переведен в Великие Луки.

Щегловитов. — Есть письменное сообщение? В деле осталось письменное сообщение?

Завадский. — Да, есть сообщение Хрулева… И этот случай, очевидно, объясняется опять тем же соображением: как неугодный губернатору прокурор, он должен был потерять свое место?

Щегловитов. — Да.

Завадский. — Почему католик мешал прославлению мощей Анны Кашинской?

Щегловитов. — Там другие основания выдвигались…

Завадский. — Там никаких фактов нет, ничего нет, кроме того, что он имеет симпатии кадетские и симпатии польские!… Это все только выводы, так же как и у Маклакова по делу Ющенко: он писал, что Ющенко занимается пустыми разглагольствованиями. Ведь это вывод, неизвестно на чем основанный… Хотя бы один факт! Направляли дело, руководствуясь тем, что обвиняемый — поляк или к.-д.

Щегловитов. — Общая характеристика его была, я думаю, скорее неблагоприятная для него, по сведениям министерства…

Председатель. — В министерстве имелись кондуитные списки?

Щегловитов. — Да. В отношении каждого лица судебного ведомства заносились отзывы, которые поступали от старших членов магистратуры или прокуратуры.

Председатель. — Это не резало ваш слух? Я непривычен к этому: мне казалось, что кондуитные списки ведутся относительно учеников. Оказывается, относительно несменяемых судей тоже велись эти списки!…

Щегловитов. — Это не я сделал. Это до меня существовало…

Председатель. — Сейчас был затронут один вопрос. Вы признаете факт, что в ваше министерство в исключительно неблагоприятное положение были систематически поставляемы лица польского происхождения, католического вероисповедания?

Щегловитов. — Это было в губерниях Царства Польского. Там я этому придавал огромное значение.

Председатель. — А в русских губерниях?

Щегловитов. — А в русских губерниях — нет.

Председатель. — Вы этому придавали большое значение, — но на каком законе вы основывали соответственные мероприятия?

Щегловитов. — Конечно, закона я бы вам не указал…

Соколов. — Вам известно, что в петроградской судебной палате поляков совсем не принимали на должность судебных кандидатов? Таково было распоряжение старшего председателя судебной палаты Крашенинникова.

Щегловитов. — Жалоб я, по крайней мере, не получал…

Соколов. — Но, может быть, и без жалоб со стороны отвергаемых, вы могли наблюдать это явление, что они совсем не принимались?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Вам известно, что после издания манифеста великого князя о польской автономии, когда поляки, кандидаты петроградского университета, думали, что отныне их будут принимать в судебное ведомство, — сенатор Крашенинников отдал распоряжение, чтобы поляки не принимались?

Щегловитов. — Мне это было не известно.

Председатель. — Какое у вас было основание для утверждения, которое вы сделали в вашей речи в государственной думе в 1909 году относительно службы в вашем ведомстве лиц польского происхождения, что эти лица «засорят это дело» (т.-е. дело суда) своим сепаратистским направлением?

Щегловитов. — Это касалось губерний Царства Польского, потому что, я помню, я в этой речи говорил: «двери суда в других местностях им открыты…».

Председатель. — Но вам не казалось, что упрек в сепаратистском направлении, обращенный к лицам вашего ведомства, — что такой упрек должен иметь твердые, реальные, фактические основания? — Потому что без этих оснований этот упрек несправедлив и, вероятно, обиден…

Щегловитов. — Я готов признать это горячими словами, которые у меня вырвались… Это не подлежит сомнению.

Председатель. — Вы утверждали, что двери суда в других частях Российской империи полякам открыты.

Щегловитов. — Это есть в стенограмме.

Председатель. — Да, в стенограмме это есть. Но, вы не знаете, насколько этот великолепный принцип равноправия реализовался? Не приходилось ли вам, как вы изволили говорить, в других частях России допускать в своей деятельности значительные отступления от этого принципа?

Щегловитов. — Поляки допускались в судебные палаты.

Председатель. — Вы помните судьбу владимирского прокурора В. М. Шаланина?

Щегловитов. — Здесь, кажется, политические основания были.

Завадский. — Шаланин, это — владимирский прокурор, о котором у меня сведения такие: он, чтобы прекратить беспорядки в тюрьме, где были политические заключенные, вошел туда, позволил им при себе курить, руку подавал, а в результате прекратил голодовку и беспорядки. После этого ему было указано, чтобы он подал прошение об отставке и уходил, хотя прокурор палаты, Александров-Дольник, применение такой суровой меры к нему не признавал справедливым.

Щегловитов. — Это было единственное основание?

Завадский. — Я не знаю. Факт тот, что после этого он должен был уйти из прокуроров суда.

Председатель. — Вы не помните в деталях этого случая?

Щегловитов. — Я могу только сослаться на материал. Это в котором году было?

Завадский. — В 1907 году. Владимирским губернатором был Сазонов. Он указывал на противоправительственный образ мыслей Шаланина, а Александров-Дольник опровергал это в своем рапорте. Шаланин был, однако, уволен от должности владимирского прокурора.

Председатель. — Вам не казалось, что хотя бы даже единичные, подобные случаи должны были страшно деморализовать судей и прокуроров и вообще лиц вашего ведомства. Ибо такая общая характеристика: «противоправительственный образ действий», как причина для увольнения прокурора суда, ведь это же страшно по-моему?

Щегловитов. — Как мне ответить?…

Председатель. — Но ведь вы приняли меры к увольнению Шаланина? — безразлично без 3-го пункта или по 3-му пункту. Ведь вы стояли во главе ведомства: должны вы были заботиться о том, чтобы ведомство давало нам правосудие?

Щегловитов. — Конечно.

Председатель. — Теперь происходит такой случай, как с прокурором Шаланиным. Вы знаете, что такие случаи становятся известными, в особенности в судейских кругах и в кругах адвокатуры. Это деморализует ведомство. Допущение одного случая ведет за собой тысячи последствий. Вы не сознавали этого?

Щегловитов. — Мне не казалось, что будут такие тяжкие последствия.

Соколов. — Скажите, пожалуйста, за время вашего министерства, вы принимали кандидатами на судебные должности евреев?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Чем вы при этом руководились?

Щегловитов. — Тем, что им, в виду их религиозных особенностей, не по плечу была бы судебная деятельность.

Соколов. — В чем религиозные особенности могли препятствовать судебной деятельности?

Щегловитов. — В этом отношении, я, чтобы пространно не разъяснять этого вопроса, сошлюсь на особое мнение Ф. Н. Плевако, представленное им статс-секретарю Муравьеву по вопросу о допущении лиц иудейского вероисповедания в адвокатуру.

Соколов. — Вы сочли возможным включить в число основ вашей деятельности этот взгляд на иудейское вероисповедание, как на препятствие правильному отправлению судебных функций?

Щегловитов. — Относительно занятия судебной должности даже в законе о местном суде 15 июня 1912 года включена была оговорка в отношении мировых судей…

Председатель. — Чтобы исчерпать список примеров, иллюстрирующих некоторые свойства управляемого вами ведомства, перейдем к эпизоду с товарищем прокурора в Митаве — Шабловским.

Завадский. — Вот справка: Шабловский был переведен в Петроград раньше, чем на его деятельность в Митаве поступила жалоба в министерство юстиции; но затем, в качестве товарища прокурора петроградского суда, он не был никуда вами двинут, и вы ссылались, когда прокурор палаты представлял его в прокуроры, на неодобрительный отзыв администрации. Вы не припомните этого? Потом Шабловский был сделан вами начальником судебной экспертизы в Москве, потому что движение по прокуратуре вы признали невозможным, в виду отзыва курляндской администрации.

Щегловитов. — Отзыва, который не препятствовал его переводу в Петроград?

Завадский. — Он был переведен раньше, чем эти отзывы поступили. Он оказался в Петрограде. Но дальнейшему движению из Петрограда эти отзывы администрации препятствовали: вы ссылались на его недостаточно твердое направление. И в этом случае местная прокуратура стояла на том, что курляндская администрация ошибается в своих отзывах о Шабловском, но вы, тем не менее, приняли на веру отзывы администрации.

Щегловитов. — Я затрудняюсь на это ответить…

Председатель. — Затем, случай со следователем Золотницким в Варшаве.

Завадский. — Он был вами переведен из Варшавы в Тифлис после того, как составил протокол допроса свидетелей по делу Маршевского, который обвинялся в злоупотреблениях при постройке моста. Он составил несколько протоколов допроса свидетелей, содержавших указания, что на генерал-губернатора Скалона падает подозрение в денежной неотчетности, — выражаясь вежливо, — в смысле преимущественного благоволения к одной подрядной фирме перед другой…

Щегловитов. — Эти действия (Золотницкого) были неправильны, насколько мне помнится… Варшавский прокурор мне представлял об этом.

Завадский. — В этом деле Золотницкого особенно остановило мое внимание следующее обстоятельство. Правильны или неправильны были действия Золотницкого, но они были, приблизительно, за год до его перевода из Варшавы. Перевод же Золотницкого, как видно из дела, состоялся по вашему распоряжению тогда, когда на ваше имя от генерал-губернатора Скалона поступило письмо, в котором он говорит: «Вот сколько времени проходит, и лицо, которое позволило себе составить протокол обо мне, до сих пор еще в Варшаве»… Если действия Золотницкого были неправильны, естественно, было бы тогда же, тотчас по обнаружении их, перевести его в Тифлис. Но я высчитал: оказывается, месяцев 10–11 прошло со времени составления им протокола…

Щегловитов. — Это объясняется тем, что хотелось, так сказать, не менять его служебное положение, пока не оказалось, что, в виду генерал-губернаторского заявления, это сделать невозможно.

Завадский. — Я к этому и подхожу: значит, жалоба генер-губернатора заставила?

Щегловитов. — Приходилось и с этим считаться…

Председатель. — Теперь еще один случай, это — судебный следователь Бувайлов в Коврове.

Завадский. — Бувайлов был переведен в Старый Оскол, а владимирский губернатор Сазонов писал о том, что Бувайлов принадлежит к левым партиям, входит в партию к.-д. и вообще неблагонамеренный человек. Из дела же видно, что председатель владимирского суда и тогдашний прокурор владимирского суда удостоверяли, что Бувайлов пользуется уважением и что он, действительно, был в к.-д. партии, но как только сенат воспретил, моментально из нее вышел. Председатель суда добавляет, что ему лично ничего неизвестно об образе мыслей Бувайлова. Вместе с прокурором они подтверждают только одно: что Бувайлов прошел выборщиком во 2-ю государственную думу при поддержке местной ковровской газеты, которая считалась к.-д.

Щегловитов. — Он был переведен из Коврова в Старый Оскол?

Завадский. — Да, без прошения.

Щегловитов. — Как исправляющий должность?

Завадский. — Да… Губернатор пишет, — и хотя прокурор и председатель возражают, тем не менее, следователь переводится!

Щегловитов. — Его принадлежность все-таки устанавливалась…

Завадский. — Он до тех пор принадлежал, пока было можно, но потом ушел. Вы не припомните этого случая?

Щегловитов. — Раз удостоверено это письмами, я, конечно, возражать не могу.

Председатель. — Скажите, вы помните обстоятельства, при которых был изменен устав военно-медицинской академии?

Щегловитов. — Да, более или менее помню…

Председатель. — Будьте добры, во-первых, изложить факты: т.-е. какие действия вами были совершены по этому поводу, а затем указать закон, положенный в основу этих ваших действий.

Щегловитов. — Первоначально, как, вероятно, известно Комиссии, в сенате возникло сомнение относительно возможности обнародования этого положения о военно-медицинской академии, в виду того, что издание не последовало в общем законодательном порядке; но, затем, я получил указание на необходимость осуществить это обнародование, в виду того, что чуть ли не за год перед фактом внесения в сенат военным министром этого положения для обнародования оно было уже в действительности осуществлено. Обер-прокурор 1-го департамента просил меня ознакомиться ближайшим образом с этим делом и теми сомнениями, которые в сенате возникли. Оказалось, что сомнения эти сводились к нескольким статьям этого положения, которые требовали прохождения общим законодательным порядком. Тогда я просил военного министра дать мне тех лиц, которые ближайшим образом в составлении этого положения участвовали, для того, чтобы обсудить, нельзя ли достигнуть какого-либо изменения этих статей, в виду того, что самое прохождение этого положения последовало по 96 ст. Основных Законов, т.-е. вне общего законодательного порядка, а по пути специально военного — что ли? — законодательства… Были по этому поводу переговоры с несколькими сенаторами, которые были присланы ко мне. Они доказывали, что они правы, но что все-таки сомнение возникало… И тогда я, в конце концов, пригласил несколько сенаторов 1-го департамента для частных переговоров: возможно ли в том виде, как это положение вносилось в сенат, его обнародование? Соглашение было достигнуто, после чего и состоялось обнародование этого положения.

Завадский. — Я не ясно себе представляю, что это за частное совещание сенаторов с министром?

Щегловитов. — Я не видел в этом беззакония.

Завадский. — Вы своего мнения не высказывали в этом собеседовании?

Щегловитов. — Я выслушивал и спрашивал сенаторов, можно ли принять ту точку зрения, которую проводили представители военного ведомства, — вот, собственно говоря, какая была цель этого совещания.

Председатель. — Перехожу к другому вопросу. Скажите, как общие принципы вашей деятельности, как министра юстиции, прилагались по отношению к уголовному кассационному департаменту? Вы и тут проводили требование твердости, требование наклона к монархическим идеям: уголовный кассационный департамент не представлял в этом отношении исключения?

Щегловитов. — Нет.

Председатель. — В чем же заключалось ваше руководство и какие были ваши действия в этом направлении по отношению к уголовному кассационному департаменту, к его деятельности и к личному составу?

Щегловитов. — Прежде всего, в подборе сенаторов. Затем, в известных указаниях, которые приходилось давать прокурорам уголовного кассационного департамента по вопросам, по которым они встречали сомнения. Я ежедневно принимал обер-прокуроров, выслушивал все наиболее серьезные вопросы, которые у них возникали, и предполагаемые возражения, которые они думали излагать в своих заключениях.

Председатель. — Позвольте иллюстрировать одним примером, по отношению к которому хотелось бы слышать ваше разъяснение: вы не помните обстоятельств, при которых был перемещен товарищ обер-прокурора С. М. Зарудный?

Щегловитов. — С назначением его куда?

Председатель. — В другое отделение, где слушаются акцизные дела.

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Это перемещение было в связи с делом Маргулиеса, редактора газеты: «Радикал», — в связи с тем, что товарищ обер-прокурора Зарудный дал заключение по поводу приговора судебной палаты, что дело подлежит прекращению за отсутствием состава преступления.

Щегловитов. — Я в эти вопросы не вмешивался. Это дело, в котором разбирается прокурорский надзор.

Соколов. — Кто мог содействовать тому, что товарищ обер-прокурора Зарудный был переведен из того отделения, где рассматривались политические дела, в то отделение, куда они попасть не могли?

Щегловитов. — Вероятно, было соглашение между товарищем и обер-прокурором, потому что, в частности, это — лицо, к которому я относился с особой сердечностью…

Соколов. — Так что, с вашей стороны, не было желания, выраженного обер-прокурору, чтобы этот перевод состоялся?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — А с вашей стороны не было указания обер-прокурору на то, как должно было решиться дело Маргулиеса? Вы не были ближайшим образом ознакомлены с этим делом, не давали указаний, чтобы приговор остался в силе?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — У вас не было разговоров с председателем петроградской судебной палаты Крашенинниковым, который вынес этот приговор и который был очень изумлен, что его приговор почти целиком кассирован?

Щегловитов. — Не помню…

Соколов. — Вы не вспоминаете, что сенатор Крашенинников указывал, что некоторые решения департамента ставят судей, рассматривающих дело по существу, в большое затруднение, что требования политического момента — одни, а сенатская практика заставляет эти требования не выполнять?

Щегловитов. — Если Крашенинников это удостоверяет, то я, конечно, не отрицаю.

Соколов. — Не отрицаете?… Не находился ли подбор сенаторов, о котором вы сейчас говорили, в связи именно с указаниями судей на то, что если сенатская практика будет продолжаться в том же направлении, им очень трудно выполнять ту политическую служебную миссию, к которой они считали себя призванными?

Щегловитов. — Этого я не знаю…

Соколов. — Не знаете? Не можете сказать или не вспоминаете?

Щегловитов. — Чтобы на выборе лиц, попадавших в сенат, отражалось это обстоятельство?… Видите, тут очень трудно в вопросах разобраться… Собственно говоря, мне казалось всегда правильным стремиться к достижению чего-либо осуществимого… Жалобы на сенат из низших судебных мест постоянно и непрерывно раздавались, и не только вот на тему, которая вас заинтересовала, но и вообще на тему о чрезвычайном осложнении и — как бы сказать? — затруднительности для суда отправлять свои обязанности при тех требованиях, которые выдвигаются сенатом. Даже вот уже за последнее время моей деятельности мне приходилось слышать жалобы от председателей мировых съездов, что сенат давал такие разъяснения известной 159 статье Устава уголовного судопроизводства, которые прямо ставили мировые съезды в крайне затруднительное положение. Этим жалобам, повторяю, конца не было, и я всегда их выслушивал, и могу сказать, что, служа сам в судебном ведомстве, я точно так же всегда, пока не был обер-прокурором в сенате, переживал все эти нарекания сам… Так что, когда они раздались предо мной, как министром юстиции, они меня уже не изумляли. Я просто видел, так сказать, в свойствах самой кассационной деятельности многое такое, что невольно создавало не мало затруднений, без всякого, конечно, намерения со стороны г.г. сенаторов. Так что ответить на поставленный вами вопрос в этом смысле, что эти затруднения отражались на выборах личного состава, очень трудно…

Соколов. — Меня интересует область приговоров по политическим делам: какого рода жалобы вы вспоминаете? Откуда они шли в этой области и какого были содержания? Не указывалось ли в них, что сенат, своими сенатскими решениями и разъяснениями (относящимися к началу вашей деятельности, как министра), мешает судам осуществлять требования политического момента, в смысле ли кары или в смысле доказательств?

Щегловитов. — Нет, я таких не вспоминаю.

Соколов. — Вы сейчас упоминали о жалобах на толкование сенатом 159 статьи. А не поступали ли в начале вашей деятельности, как министра, жалобы от старших председателей судебных палат, что сенат своими решениями в области толкования 126, 102 и 129 ст.ст. уголовного уложения также препятствует осуществлять требования политического момента?

Щегловитов. — Нет, так я не могу сказать…

Соколов. — Не можете ли вы нам удостоверить, что именно в том отделении кассационного департамента сената, который просматривал все эти статьи, за вашу бытность все сенаторы переменились? Так что через несколько лет вашей деятельности все до одного сенаторы были назначены уже вами?

Щегловитов. — Вот в том отделении, 4-м?

Соколов. — Сенатор Бахтиаров[*] назначен вами, сенатор Гредингер, Глищинский… А на-ряду с этим, все — до одного — сенаторы, назначенные при прежних министрах, ушли из этого отделения…

Щегловитов. — Мне кажется, что это случилось естественно, уже в силу обстоятельств…

Соколов. — В силу чего же это случилось?

Щегловитов. — Мне казалось, в силу того, что 4-е отделение, очень тяжелое по свойству своей работы… Я, как бывший обер-прокурор, могу вам доложить, что всегда считалось самым тяжелым то отделение, куда дела поступали из палат с сословными представителями.

Председатель. — В то время, когда вы были обер-прокурором — до 1904 года, были мотивированные приговоры?

Щегловитов. — Я в отношении одного сенатора могу безусловно удостоверить. Это — Фененко, с которым я был связан близкими, дружескими отношениями. Он был в 4-м отделении, а я в 4-м отделении работал, как товарищ обер-прокурора. Я знаю, что он должен перейти в, так называемое, акцизное отделение, первое — для того, чтобы получить некоторое облегчение…

Соколов. — Могу я понять ваше разъяснение в таком смысле, что все сенаторы 4-го отделения ушли по собственному желанию и без вашего желания заменить их другими сенаторами, которые бы больше отвечали вашим взглядам?

Щегловитов. — В эти вопросы я, по крайней мере, никогда не вмешивался. Всегда сенаторы устанавливают между собою взаимное распределение себя по департаментам.

Соколов. — Но за время вашего министерства двое из директоров вашего министерства: Глищинский и Храбро-Василевский, были назначены сенаторами по вашему личному выбору?…

Щегловитов. — Выбор принадлежал мне, но в какое отделение они попадают, это совершенно от меня не зависело, и в этот вопрос я не вмешивался…

Соколов. — И сенатор Бахтиаров[*] был сделан сенатором из членов палаты по вашему выбору?

Щегловитов. — Да.

Соколов. — Такой переход из членов палаты в сенаторы есть обычное явление или экстраординарное, — ведь здесь минуются все иерархические ступени?

Щегловитов. — Это случаи, конечно, экстраординарные… Но и в прошлом я могу указать такой же случай относительно очень уважаемого сенатора П. К. Геракова.

Соколов. — Не была ли вызвана экстраординарная мера особой деятельностью члена палаты Бахтиарова[*] в петербургской судебной палате?

Щегловитов. — Это было усиленное ходатайство старшего председателя Крашенинникова, который рекомендовал его, указывая, что лицо это заслуживает исключительного, так сказать, служебного поощрения.

Соколов. — Так что председатель палаты Крашенинников, подведомственный по своей деятельности сенату, мог влиять на состав своих кассационных судей?…

Щегловитов. — Во всяком случае, ходатайствовал…

Соколов. — И ходатайство это было вами удовлетворено.

Председатель. — Скажите, проведение, по отношению к сенату, вот этих начал, о которых вы говорили, — не приводило ли в иных случаях к замедлению в постановке дел — в тех видах, чтобы за это время произошли или были произведены некоторые перемены в составе того самого присутствия, которому предстояло решить определенное дело?

Щегловитов. — От меня же не зависело задерживать постановку дел! От меня зависело только внесение, например, общих вопросов для разъяснения…

Председатель. — Да, но ведь обер-прокурор стоит в подчиненном отношении к генерал-прокурору с одной стороны, а с другой — канцелярия сената находилась до самого последнего времени в распоряжении обер-прокурора.

Щегловитов. — Совершенно верно, но назначение делалось независимо от обер-прокурора кассационного департамента.

Председатель. — Я говорю не о кассационном департаменте: я имею в виду дисциплинарные проступки членов судебного ведомства.

Щегловитов. — Чтобы тут создавалось…

Председатель. — Чтобы тут создавалась некоторая медленность, некоторое откладывание — в том предположении, что состав департамента изменится, или даже в том предположении, что за известный промежуток времени можно будет изменить этот состав… Я иллюстрирую это положение одним частным случаем. Вы не помните случая со Скарятиным, членом виленской судебной палаты?

Щегловитов. — Это дело задержано…

Председатель. — Или отложено, — скажем.

Щегловитов. — Оно отлагалось высшим дисциплинарным присутствием, а не министром юстиции и прямо post factum докладывалось министру.

Председатель. — Может быть, один из господ сенаторов будет добр напомнить обстоятельства дела.

Завадский. — Насколько мне известно, бывшему члену виленской палаты Скарятину стало известно, что предыдущий состав дисциплинарного суда высказался в большинстве за него, а потом, к 1-му января, оказался другой состав, который в большинстве высказался против него. Таким образом, рубеж года дал другой исход делу.

Щегловитов. — Я здесь никакого влияния не имел…

Завадский. — Мы именно об этом и ставим вопрос.

Щегловитов. — Я? — Нет…

Председатель. — Еще несколько отдельных случаев. Вы помните случай сенатора С. В. Иванова, в связи с подписанием протеста против смертной казни?

Щегловитов. — Это я помню.

Председатель. — Какие были ваши действия в этом случае? Ваше участие к чему сводилось?

Щегловитов. — К представлению всеподданнейшего доклада.

Председатель. — Который клонился к тому, чтобы…

Щегловитов. — Чтобы было предоставлено сенатору С. В. Иванову дать объяснение по поводу этого факта. Высочайшее соизволение на это последовало, но затем сенатор Иванов дал объяснения, которые были признаны неуважительными, и вот последовало то высочайшее повеление, которое перед допросом вы изволили огласить.

Председатель. — Значит, вы были инициатором этого дела или, во всяком случае, лицом, которое возбудило, так сказать, этот вопрос в двух всеподданнейших докладах. Скажите, на каком законе основывалось это ходатайство перед высочайшей властью об истребовании объяснений от сенатора?

Щегловитов. — Это — вот как. Я помню, было заседание совета министров, где впервые я увидел это воззвание (против смертной казни). Это было председателем совета министров предоставлено нам всем… И там, между прочим, оказался в числе лиц, подписавших, Иванов, с отметкой — «сенатор». Это привлекло общее внимание: каким образом лицо подчеркивает свое звание сенатора в воззвании, которое, собственно говоря, вовсе с сенаторским званием никакого соотношения иметь не могло? Вот тут высказывались разные мнения о том, как надлежало поступить… И, в конце концов, восторжествовало то мнение, которое сводилось к тому, что я, как генерал-прокурор, обязан донести об этом случае государю и испросить указаний.

Председатель. — Но с какой точки зрения? Что инкриминировалось сенатору Иванову?

Щегловитов. — Инкриминировалось то обстоятельство, что он в воззвании, которое свидетельствовало об определенном отношении к смертной казни, выделил свое сенаторское звание. В суждениях по вопросу о смертной казни, конечно, каждый волен думать все, что ему угодно, и точно так же в воззваниях, если считает нужным подписывать, никто не стеснен; но вот именно подчеркивание своего сенаторского звания это, так сказать, придавало уже совершенно иной характер этому воззванию…

Председатель. — То, что вы сейчас говорите, вы говорите не как законник: я бы сказал, что то, что вы сейчас сказали, есть рассуждение обывателя. Но меня интересует вопрос: почему всякий волен подписывать, а сенатор Иванов не волен? И почему сенатор Иванов не волен высказывать свое отношение к смертной казни?

Щегловитов. — Он волен его подписывать, как Иванов.

Председатель. — А почему не волен, как сенатор Иванов?

Щегловитов. — Потому что он не призван к составлению этого воззвания, как сенатор.

Председатель. — Это что же, превышение власти?

Щегловитов. — Во всяком случае, поступок, не соответствующий сенаторскому званию.

Председатель. — Т.-е. поступок предосудительный?

Щегловитов. — Во всяком случае, поступок, который не входит в круг предметов, на который, собственно, призываются сенаторы в своей деятельности. — Вот с какой точки зрения…

Председатель. — Тем не менее, С. В. Иванов, когда подписывал эту бумагу, был сенатором Ивановым, значит, это звание ему было присуще. Почему он не мог подписаться «сенатор Иванов»? С какой точки зрения не мог?

Щегловитов. — Так казалось, что это одно с другим, так сказать, никакого соотношения не имеет.

Председатель. — Какой закон лежал под этим «казалось»?

Щегловитов. — Именно тот закон, который был выработан учреждением правительствующего сената, что каждый сенатор находится в непосредственной зависимости от верховной власти.

Председатель. — Вы точно цитируете эту статью?

Щегловитов. — Нет, не точно; я смысл передаю.

Председатель. — Что же? Значит, он нарушил этим самым свою зависимость от верховной власти?

Щегловитов. — Нет, не зависимость, но, во всяком случае, о таком поступке сенатора должно быть доводимо до высочайшего сведения.

Председатель. — Позвольте: мы тут вертимся в логически неправильном кругу: мы просто неправильно рассуждаем. Вы говорите: о таком поступке должно быть доведено до сведения высочайшей власти. Но почему должно быть доведено? Под какую категорию подходит этот поступок? Какой закон нарушен тем, что сенатор Иванов дал свою подпись?

Щегловитов. — На закон, конечно, нельзя было бы указать, но вопрос в том, совместимо ли это с сенаторством, со званием сенатора… Вот, собственно, в какой плоскости могла итти речь.

Председатель. — С какой же точки зрения этот поступок несовместим со званием сенатора: он порочит человека?

Щегловитов. — Я бы не сказал: «порочит», — это неподходящее в данном случае выражение… Но мне казалось бы, в данном случае, подпись со званием сенатора не должна находиться под таким воззванием.

Председатель. — По какому закону?

Щегловитов. — Может быть, вы будете добры дать мне Свод Законов (ищет в Св. Зак.): «Статья 251».

Председатель (читает). — «Если бы паче чаяния, кто-либо из сенаторов, при исполнении его деятельности, преступил пределы установленного порядка, то министр юстиции обязан донести о сем его императорскому величеству…» Так что вы предполагаете, что, когда он подписывал эту бумагу, он был при исполнении своей деятельности?

Щегловитов. — Во всяком случае, он на свое звание ссылался.

Председатель. — Ссылаться на свое звание не значит быть «при исполнении своей деятельности».

Щегловитов. — Сенатор призывается для определенной деятельности в сенате. Во всяком случае, не для участия в воззваниях, которые получают то или другое назначение…

Председатель. — Если сенатор исполнил свою деятельность, он затем волен делать все, что ему угодно, если это не порочит его доброго имени, если это не есть акт, запрещенный законом и добрыми нравами.

Щегловитов. — Но вот оказалось, что этот вопрос…

Председатель. — Что же было в результате второго высочайшего рассмотрения этого дела?

Щегловитов. — Уменьшение содержания, после представления о том…

Председатель. — Представитель верховной власти является лицом безответственным, ответственным является тот министр, который докладывал ему; на каком же законе основывалось такое действие министра, этого вы нам все-таки сказать не можете?

Щегловитов. — Я доложил последние соображения.

Председатель. — Вот еще случай с сенатором, покойным Арнольдом, — случай, который много шума сделал в судебном ведомстве. Говорилось о нем неоднократно и с трибуны государственной думы.

Щегловитов. — По отношению к покойному Федору Федоровичу, при самом вступлении в министерство, я застал такое положение. За разрешение митинга в Кремлевском здании судебных установлений в Москве, о нем последовала высочайшая резолюция в том смысле, чтобы его удалить из Москвы. Но эта резолюция, по ходатайству Акимова, была отложена, и я старался к этой резолюции не возвращаться и, так сказать, не напоминать… Но оттуда-то исходили постоянные напоминания…

Председатель. — Откуда и кому?

Щегловитов. — От верховной власти… Напоминания, которые я слышал в виде вопросов такого рода: «А что же? Все еще продолжает в Москве действовать такой-то?» На что я говорил: «да», и при этом, так как меня с Арнольдом связывали прежние мои добрые отношения, я всегда аттестовывал Арнольда с самой лучшей стороны и никогда против этого человека не позволил бы себе ни одного намека, сколько-нибудь могущего затемнить добрую память этого, на мой взгляд, действительно хорошего судебного деятеля… Так тянулось, если не ошибаюсь, года полтора. Его управление, как старшего председателя, относится ко времени 1907 года.[*] И вот этот видный процесс… Я с ним много раз говорил лично, потому что, повторяю, нас связывали добрые отношения, — я говорил, что вот такое, собственно говоря, печальное положение: к такому уважаемому человеку создалось такое предвзятое отношение!… И его это самого огорчало, потому что, я должен сказать, этому человеку совершенно напрасно приписывали даже какой-то чрезмерный либерализм… Конечно, он не был человеком консервативного направления: я себя считал более консервативным, чем он. Он был более отзывчив, так сказать, к явлениям либерального порядка и к их оценке… Но, во всяком случае, это был глубокий монархист. Это я могу, ссылаясь на мои, прямо дружеские разговоры с ним, удостоверить. И вот, наступило, наконец, время, когда я получил прямое указание, во что бы то ни стало, заменить его другим лицом… Я ходатайствовал, тем более, что я знал, что Федора Федоровича Петроград совершенно не устраивал, а Москва им дорожила. К Москве, так сказать, и его симпатии тяготели… Но, тем не менее, это приказание было категорическое. И вот тогда я пригласил Ф. Ф. и сказал ему об этом. Он мне сказал: «Ну, что же делать, Иван Григорьевич! Ведь как видно было и раньше, — этот вопрос неустраним. Я вас покорнейше прошу только об одном — позаботьтесь о возможно лучшем материальном моем обеспечении…» Тогда я просил министра финансов того времени, Коковцова, в этом случае помочь моему приятелю, дать размер содержания, который превосходил обычную норму. Ему было испрошено тысяч девять, — если память не изменяет. Вот, собственно говоря, как это происходило. Теперь вопрос о нарушении несменяемости. Не желая Комиссию затруднять какими-нибудь разъяснениями, я признаю, что здесь нарушение несменяемости допущено было. Существует, однако, иное мнение, которое я слышал, — и оно мне казалось правильным: достаточно взглянуть на труды московского юридического общества, касающиеся устройства сената. Там встречается вопрос о сенаторской несменяемости: оказывается, сенаторы кассационного департамента не пользуются несменяемостью до нового закона по учреждению сената, который, вероятно, скоро войдет в жизнь. И вот, в силу этого, существовало такое мнение: если старший председатель имеет звание сенатора, то, как сенатор, есть должность 3-го класса, а старший председатель — 4-го, его служебное положение должно, так сказать, учитываться по этому высшему рангу…

Председатель. — Он был сенатор.

Щегловитов. — Я все-таки хочу сказать, что я здесь в таком отношении…

Председатель. — Почему вы не ответили non possumus, — ибо деспотии нет? Почему министр юстиции не ответил представителю верховной власти: мы не можем?…

Щегловитов. — За это, я повторяю, я заслуживаю осуждения, — не только потому, что нарушение было допущено, что я не умел остановить верховную власть (потому что, как вы правильно изволили сказать: верховная власть безответственна, ответственны мы, министры, — это никакому сомнению не подлежит)… Но, кроме того, мне это еще обидно, по чувству того отношения, которое, простите, я несколько подробно характеризовал, потому что это обстоятельство у меня осталось, как обстоятельство очень тяжелое…

Председатель. — Обстоятельство тяжелое — не только в виду вашего отношения к Арнольду, а принимая во внимание личность этого человека: это совершенно бескорыстный человек и судья.

Щегловитов. — Для меня — человек, которого я очень высоко ценю…

Председатель. — Какое участие вы принимали в деле Бейлиса.

Щегловитов. — Обычное, которое вообще я проявлял к возникающим уголовным делам…

Председатель. — Разве это дело было обычное?

Щегловитов. — Нет, это дело было исключительное.

Председатель. — Может быть, и внимание, которое вы уделяли этому делу, было также необычное?

Щегловитов. — Нет, особого внимания не было… Это дело в судебном порядке велось.

Председатель. — Во всяком случае, вы хорошо были осведомлены о ходе этого дела?

Щегловитов. — Донесения поступали все время.

Председатель. — Чем была вызвана командировка в Киев по делу Бейлиса вице-директора Лядова!

Щегловитов. — Очевидно, для более подробного ознакомления с предварительным следствием.

Председатель. — Но ведь не по каждому делу командируется вице-директор. Это первый факт, на который я натыкаюсь при рассмотрении этого дела, и он говорит, что дело это было чрезвычайное и отношение к нему министерства было тоже несколько необычное.

Щегловитов. — Газеты очень шумно к нему относились, и невольно министру юстиции приходилось несколько более вооружать свои способы осведомления этим делом. Этим и объясняется командирование Лядова.

Председатель. — Вы командировали, т.-е. это было по вашему распоряжению?

Щегловитов. — Конечно.

Председатель. — Какое же поручение было дано Лядову?

Щегловитов. — Ознакомиться со всеми подробностями дела.

Председатель. — Он вам представил доклад?

Щегловитов. — Очевидно.

Председатель. — То-есть вы говорите предположительно?

Щегловитов. — Я сейчас не помню, есть письменный доклад или нет. Может быть, ограничилось и устным докладом…

Председатель. — Разве обычно такие исключительные командировки кончаются устным докладом.

Щегловитов. — Да, возможно…

Председатель. — Вами делались по этому поводу доклады представителю верховной власти того времени?

Щегловитов. — Нет… кроме, может быть, самого общего по этому делу.

Председатель. — Вы не помните, чтобы вам, по возвращении Лядова, было предоставлено в письменной форме содержание дела? Список был представлен?

Щегловитов. — Этого я не помню.

Председатель. — Вы не помните о том моменте дела Бейлиса, когда следователь Фененко не хотел его привлекать?

Щегловитов. — Это я помню, что он встречал затруднение…

Председатель. — Вы помните, чем разрешилось это затруднение следователя?

Щегловитов. — Не последовало ли передачи Машкевичу этого дела?…

Председатель. — Это произошло несколько позже. А тогда, вы помните, прокурор киевской палаты предложил привлечь Фененко к ответственности… Каково же было ваше участие в этом эпизоде?

Щегловитов. — Тут я не помню… А было мое участие здесь?

Председатель. — Значит, вы этого не помните?

Щегловитов. — Я не помню.

Председатель. — Вы помните рапорт прокурора киевской палаты по делу Бейлиса от 29-го июня 1911 года, с изложением имеющихся или добытых против Бейлиса улик, с донесением о том, что Бейлис привлечен к делу на основании изложенных в этом рапорте данных и заключен под стражу?

Щегловитов. — Я этого в своей деятельности не помню… Может быть, я был в отпуску…

Председатель. — Мне бы хотелось поставить вопрос: не обратили ли вы, как генерал-прокурор, внимания на ничтожность данных, имеющихся против человека, подвергнутого тюремному заключению, в качестве меры пресечения, против него принятой?

Щегловитов. — Во всяком случае, такого распоряжения в этом направлении не было…

Председатель. — Об этом вам доносил формально прокурор киевской судебной палаты.

Щегловитов. — С моей стороны не было предписания об освобождении…

Председатель. — Предписание вами не было дано… Вы говорите, что не помните, докладывали ли вы бывшему императору о деле Бейлиса или нет. Но есть сведения, что 21-го декабря 1911 года вы представили бывшему императору всеподданнейшую записку по этому делу.

Щегловитов. — Раз записка эта существует, очевидно, это было…

Председатель. — Вы не помните, что в этой записке говорится о том, что следователем были добыты прямые указания на то, что одним из участников убийства Ющинского был еврей Мендель Бейлис?

Щегловитов. — Это в докладе выражено? — Значит, это так было.

Председатель. — Вы как бы доверяете моему утверждению, а память вам ничего не сохранила?

Щегловитов. — Нет.

Председатель. — Вы в общих чертах дело Бейлиса знаете, знаете улики. Можно было, говоря об этих уликах, назвать их прямыми указаниями на его участие?

Щегловитов. — Я бы сказал, это — смелое утверждение, потому что там косвенные улики…

Председатель. — Тем не менее, вы, донося об этом деле носителю тогдашней верховной власти, утверждали это. Вы не помните, чтобы вы по делу Бейлиса сносились с прокурором киевской палаты, кроме официальных бумаг, еще и частными письмами?

Щегловитов. — Нет, этого я не помню.

Председатель. — Не известно ли вам, что прокурором киевской судебной палаты по этому делу было допущено, параллельно с предварительным следствием, еще и дознание полицейское и другие акты, принятые в порядке дознания, к заарестованию Веры Чеберяк и т. д.?

Щегловитов. — Этого я хорошо сейчас не припомню… Но сведения об этом в министерство поступали.

Председатель. — Вы считаете такой порядок незакономерным?

Щегловитов. — Да, я думаю, что это неправильный порядок.

Председатель. — Вы приняли какие-нибудь меры, чтобы восстановить действия закона в данном случае?

Щегловитов. — Мне помнится, что было отдельное дознание относительно Мищука, относительно вещественных доказательств, которые возбуждали сомнение… Это я помню.

Председатель. — Но кроме того были арестованы и содержались под стражей Лука и Николай Приходько и Вера Чеберяк?

Щегловитов. — Очевидно, это было параллельное дознание.

Председатель. — Интересно, на каком основании генерал-прокурор не принял мер к тому, чтобы действие закона было восстановлено? Вам доносил об этом прокурор Чаплинский в своем рапорте?

Щегловитов. — Мне кажется, по закону следователь может отменять все распоряжения.

Председатель. — Следователь может; но независимо от того, отменил или не отменил следователь известные распоряжения, он должен принять меры к тому, чтобы они полицией не нарушались.

Щегловитов. — Я не отрицаю этого.

Председатель. — То-есть вы не отрицаете, что вами не были приняты меры?

Щегловитов. — Во всяком случае следа такого нет, и я этого не удостоверяю.

Председатель. — Скажите, пожалуйста, вы помните историю с выставлением обвинительных актов по делу Бейлиса? В частности, вы помните, что было два проекта обвинительного акта: один отвергнутый и другой, позднейший, — принятый?

Щегловитов. — Их было два до обращения дела к доследованию: я эти два обвинительных акта видел.

Председатель. — Чем объясняется, чем могло аргументироваться, что в первый обвинительный акт был внесен признак мучительности: «согласившись мучительным способом лишить жизни мальчика Ющинского», — а после доследования редакция была изменена, и этот признак мучительности превратился уже в признак ритуальности, который составом преступления не вызывался и ничего не прибавлял в данном случае?

Щегловитов. — Это в зависимости от дополнительного следствия, которое и выяснило ритуальный характер… Мне кажется, этим и объясняется это различие…

Председатель. — Вы были в контакте по поводу этого дела с департаментом полиции, органом министерства внутренних дел?

Щегловитов. — Я просил, кажется, департамент полиции относительно того, чтобы там были надлежащие розыскные органы…

Председатель. — То-есть на время производства предварительного следствия?

Щегловитов. — Да.

Председатель. — Вы не помните о сношениях министерства с департаментом полиции, в стадии поступления дела в суд и приготовительных распоряжений, т.-е. в стадии после предания суду Бейлиса?

Щегловитов. — Не было ли там содействия департамента полиции к явке экспертов?…

Председатель. — В чем заключалось это содействие? Почему оно было необходимо?

Щегловитов. — Ксендз Пранайтис находился в Ташкенте, и потому ему затруднительно было явиться, затем Косоротов — из Петрограда… Кажется, относительно двух этих лиц департамент полиции оказывал содействие к их явке.

Председатель. — По чьей инициативе он оказывал содействие?

Щегловитов. — Ко мне было обращено ходатайство киевского прокурора.

Председатель. — Вы удовлетворили это ходатайство?

Щегловитов. — Я обратился в департамент полиции.

Председатель. — Какое же содействие должно было быть оказано департаментом полиции?

Щегловитов. — Вероятно, материальное, насколько я помню… Потому что у министерства юстиции других источников нет. А вознаграждение, которое получают эксперты, — совершенно ничтожно…

Председатель. — Почему же министр юстиции по делу, несколько исключительному, обращается в департамент полиции? Какое имел отношение к процессу департамент полиции? У министерства юстиции — свои деньги, у департамента полиции — свои. Почему департамент полиции должен был тратить деньги на экспертизу по делу Бейлиса?

Щегловитов. — В виду исключительного характера дела, пришлось прибегнуть к этой мере.

Председатель. — Но почему вы обратились в департамент полиции?

Щегловитов. — Да потому, что министерство внутренних дел оказывало содействие в данном случае…

Председатель. — А почему министерство внутренних дел оказывало содействие? В какой мере дело Бейлиса могло интересовать министерство внутренних дел?

Щегловитов. — Я не могу сказать почему, но факт тот, что оно им интересовалось.

Председатель. — Вы говорите, что вы обратились за содействием в министерство внутренних дел. Почему вам пришло в голову обратиться именно в это министерство?

Щегловитов. — Потому, что оно все время изъявляло готовность в этом деле оказывать полную помощь правосудию. Вот единственно почему туда пришлось направиться.

Председатель. — Разве в министерстве юстиции нет никаких источников, из которых этот небольшой расход мог бы быть произведен?

Щегловитов. — Таких источников нет. Смета ведь очень ограниченная.

Председатель. — Что же сделало министерство внутренних дел или, в частности, департамент полиции, к которому вы обратились?

Щегловитов. — Насколько мне помнится, кажется, последовала выдача известных сумм этим лицам для того, чтобы они могли явиться и там прожить.

Председатель. — Кому именно?

Щегловитов. — Косоротову и Пранайтису.

Председатель. — Только этим лицам или еще и другим?

Щегловитов. — Насколько помню, — только этим.

Председатель. — Какие были суммы даны этим людям?

Щегловитов. — Это мне неизвестно.

Председатель. — Почему все-таки министерство юстиции может обращаться по судебному делу к содействию департамента полиции? Неужели момент материальных средств является здесь решающим и момент законности должен отступить перед моментом материальным?

Щегловитов. — Все дело розыска в руках департамента полиции.

Председатель. — Какое же может иметь отношение к делу розыска материальное содействие экспертам, чтобы они прибыли на суд? Вы в какой момент обратились к содействию департамента полиции?

Щегловитов. — В то время, когда делались приготовительные распоряжения.

Председатель. — Но не раньше?

Щегловитов. — Нет, не раньше.

Председатель. — Но у суда имеются законные средства для этого: послать повестку, настаивать на вызове?

Щегловитов. — А если проживает в другом округе, это — препятствие.

Председатель. — Наконец, через министерство суд мог снестись, чтобы в этом отношении было оказано содействие. Ведь постановка каждого дела стоит значительных денег: свидетелям выдаются некоторые суммы, экспертам также. Можно было авансировать из средств суда некоторые суммы. Почему департамент полиции усиливает по данному делу средства министерства юстиции, может быть, даже средства киевского окружного суда, где должно было слушаться дело?

Щегловитов. — Совершенно верно.

Председатель. — Вы не чувствуете в этом какое-то большое, я бы сказал, падение суда, — в этом обращении к департаменту полиции?

Щегловитов. — Готов это признать.

Председатель. — Вы вместе с департаментом полиции заботились об экспертах. А заботились вы о гражданских истцах?

Щегловитов — (молчит).

Председатель. — А департамент полиции?

Щегловитов. — Мне это неизвестно.

Председатель. — С кем в департаменте полиции вы были в сношениях по этому делу?

Щегловитов. — Вероятно, с Белецким, который стоял во главе… Одним словом, с тем директором, который тогда стоял во главе…

Председатель. — В какой форме вы сносились, — по телефону?

Щегловитов. — Да, по телефону.

Председатель. — Он у вас не бывал по этому вопросу?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Вы сказали, что вы обратились в департамент полиции, потому что министерство внутренних дел вообще сочувствовало розыскам по этому делу. Так что прежде, чем обратиться, вы знали, что министерство внутренних дел проявляет большой интерес к этому делу?

Щегловитов. — Оно командировало сыскных агентов.

Соколов. — Командирование агентов входит в область прямых обязанностей полиции. Когда судебная власть нуждается в сыскных действиях, то министерство внутренних дел обязано оказывать содействие. Так что из того факта, что департамент полиции командировал своих агентов, вы еще не могли вывести исключительного внимания к процессу со стороны органов министерства внутренних дел. А вот ассигновка из средств министерства внутренних дел на покрытие расходов экспертов — это уже не обычная форма внимания. Мне хочется знать, какие слова министра внутренних дел или директора департамента полиции или какие меры министерства внутренних дел создали у вас убеждение, что министерство внутренних дел особливо заинтересовано в этом деле и готово итти на особливые меры внимания?

Щегловитов. — Первое — обращение относительно органов розыска…

Соколов. — Что же такое Белецкий сказал вам в своем ответе на ваше обращение к нему, что у вас создалось убеждение, что министерство внутренних дел особенно заинтересовано в этом деле?

Щегловитов. — Он выразил полную готовность помочь в этом деле.

Соколов. — Но особая заинтересованность департамента полиции в чем выразилась?

Щегловитов. — Насколько я помню, характер всего разговора свидетельствовал о том.

Соколов. — Вы не можете, кроме общего характера разговора, привести отдельные мысли Белецкого: отчего он считал это дело делом чрезвычайной важности, почему министерство было заинтересовано в раскрытии этого преступления?

Щегловитов. — Я не могу сказать…

Соколов. — Прокурор палаты вам указал, что один из экспертов проживает в Ташкенте и что поэтому требуются большие расходы из государственного казначейства. Вы не ставили вопроса: почему нужен эксперт из Ташкента? Я понимаю: если из Петрограда или Москвы, вообще из культурных центров. Но ведь Ташкент среди таких центров не числится в нашем сознании…

Щегловитов. — Например, Пранайтис — как исключительный знаток.

Соколов. — Но разве прокурор киевской палаты был более компетентен, чем министр юстиции, который, имея местопребывание в Петрограде, мог бы спросить соответственные научные или ученые учреждения Петрограда или Москвы или даже самого Киева, вероятно, более и уж, конечно, не менее авторитетные в вопросах гебраизма, чем ксендз Пранайтис?

Щегловитов. — Это уже по делу так указывалось, из Киева…

Соколов. — Не остановил на себе вашего внимания вопрос: почему, собственно, кладезь учености находится в Ташкенте? Разве ксендз Пранайтис занимал какую-нибудь такую должность в государстве, такое место, которое говорило бы, что он, не в пример прочим, специалист по вопросу об еврейской религии и еврейской литературе, — настолько необыкновенный специалист, что для него требуется экстренный расход из государственного казначейства?

Щегловитов. — Кажется, какое-то исследование его приводилось, как доказательство…

Соколов. — Но в Петрограде, в Академии Наук, Петроградском университете, в Духовной академии, — вы не могли справиться, нет ли соответственных ученых, для которых не требовалось такого большого расхода из государственного казначейства?

Щегловитов. — От меня не могла зависеть замена лица.

Соколов. — Но указать же вы могли прокурору, что он, может быть, другого подыщет?

Председатель. — Кроме того, я нахожу, что ваше заявление вряд ли основывается на законе: генерал-прокурор может прокурору предписать.

Соколов. — Вам неизвестно было из дела, что защита, в качестве экспертов, вызвала крупных ученых, так что частные лица сумели найти ученых по вопросу еврейской литературы и еврейской религии в Европе, тут же в Петрограде, и им не пришлось в Ташкент обращаться?…

Щегловитов. — Я не считал себя в праве этим вопросом заниматься.

Председатель. — Не были ли вы в сношении с департаментом полиции по поводу гражданского истца, по этому делу?

Щегловитов. — Нет.

Председатель. — Ну, а сами вы или министерство не были ли в сношении с гражданским истцом по этому делу — с одним, по крайней мере, гражданским истцом — Замысловским?

Щегловитов. — Замысловский несколько раз заходил… беседовал со мной по этому делу.

Председатель. — Чем это вызывалось?

Щегловитов. — Ничем… Как это вообще бывало, — члены думы заходят по тем или иным судебным делам, их интересующим… Они рассказывают о том, что привлекает их внимание в этом отношении. Это бывало не с одним Замысловским…

Председатель. — Я имею в виду сношения министерства юстиции с Замысловским именно в связи с делом Бейлиса, и с ним, как с гражданским истцом.

Щегловитов. — Сношения министерства юстиции? О таких сношениях я не знаю.

Председатель. — Не знаете? Вы помните, что вы крайне подробно следили за делом Бейлиса. Вам известно, например, как рассматривали документы по делу? У вас в копиях даже были все прошения защитников Бейлиса о допросе дополнительных свидетелей. Вы помните, у вас были документы о вызове экспертов, были списки присяжных заседателей, даже копии особого мнения членов палаты, полагавших, при предании суду, при утверждении обвинительного акта, что не следует возбуждать преследования?

Щегловитов. — Кем это было представлено? Не прокурором палаты?

Председатель. — Прокурором палаты.

Щегловитов. — Прокурором палаты был представлен весь материал?

Председатель. — Вы, вероятно, припоминаете, — так как вы подробно интересовались этим делом…

Щегловитов. — Да, прокурор считал себя обязанным все сведения доносить…

Председатель. — Не знаете ли вы, что министерство юстиции выписывало копии следственного производства по этому делу для гражданского истца Замысловского?

Щегловитов. — Нет, этого я не знаю.

Председатель. — Вы не имели доклада Лядова по этому поводу? Вот относительно этого вы и сносились с департаментом полиции в связи с этим делом…

Соколов. — Скажите, пожалуйста, с Замысловским вы не сносились по вопросу о назначении того или другого обвинителя из состава прокурорского надзора?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Не было у вас совещаний, — кто бы из всероссийской прокуратуры явился наиболее достойным обвинителем обвиняемого Бейлиса?

Щегловитов. — Нет, это исключительно был мой выбор.

Соколов. — Почему вы не предоставили это местному прокурору, а сочли нужным командировать из Петрограда?

Щегловитов. — Потому, что киевский прокурор судебной палаты находил, что у него подходящих сил нет.

Соколов. — Так что вопрос о назначении прокурора вы сами решили, а по вопросу об экспертах вы никакого вмешательства не допускали?

Щегловитов. — Эксперт мог по закону не явиться, командированный же товарищ прокурора поехал — и был материальными средствами обставлен.

Соколов. — Скажите, у вас не было колебаний между Виппером и Ненарокомовым? И почему вы остановились на Виппере?

Щегловитов. — Это — два выдающихся обвинителя.

Соколов. — Именно между этими двумя лицами вы и колебались?

Щегловитов. — Нет, на Виппере все время мой выбор останавливался…

Соколов. — По вопросу об этом с Замысловским у вас совещания не было?

Щегловитов. — Нет, совещания не было.

Председатель. — Не сносились ли вы с директором департамента полиции по поводу наблюдения за присяжными заседателями по делу Бейлиса? Кто был командирован для наблюдения за всем процессом от министерства юстиции?

Щегловитов. — Лядов, вероятно…[*]

Председатель. — Вы помните, что командированный туда из министерства внутренних дел Дьяченко присылал сему министерству телеграммы по этому делу, которые в копиях сообщались вам?

Щегловитов.— Это я помню.

Председатель. — Вы интересовались этими телеграммами, — вероятно, их читали?

Щегловитов. — Да, читал.

Председатель. — Не остановили ли ваше внимание такие слова телеграммы, вам в копии сообщенной: «Наружное наблюдение за присяжными заседателями пока не провалено. Осуществляется осторожность, но результатов не дает и дать не может…»!?

Щегловитов. — Это я совершенно не помню… Была телеграмма? — значит, я читал…

Председатель. — Если вы это читали, то не можете ли припомнить течение ваших мыслей, которое привело вас к бездействию, к игнорированию таких вещей?

Щегловитов. — Ведь, мне кажется, по этому делу присяжные заседатели были оставлены все время слушания дела в здании суда… Кажется, это было так? Следовательно, какое же могло иметь значение наблюдение за ними?

Председатель. — Тем более, скажу я, что эта телеграмма относится к несколько более раннему времени. Но к какому бы времени она ни относилась, ведь ясно, что здесь чиновник, командированный министерством внутренних дел, совершает действия беззаконные?

Щегловитов. — Конечно, беззаконные.

Председатель. — И, как на зло, свой рапорт в телеграфной форме посылает не только министру внутренних дел, но и министру юстиции, т.-е. лицу, которое блюдет за законами!… «Наружное наблюдение за присяжными заседателями пока не провалено…» — это совсем сыщический язык. «Осуществляется осторожность, но результатов это наблюдение не дает…» 23 сентября 1913 года вам препровождена эта телеграмма… Скажите, почему при доследовании дела дело не дали судебному следователю Фененко, а дали судебному следователю Машкевичу?

Щегловитов. — Потому, что я считал его лучшим из следователей.

Председатель. — Машкевича?

Щегловитов. — Машкевича.

Председатель. — Позвольте вам поставить вопрос, который уже ставился перед вами в государственной думе: как вы вообще относитесь к вопросу о вознаграждении судей, служебном вознаграждении судей в форме их повышения, после какого-либо судебного процесса, в котором они принимали участие?

Щегловитов. — Т.-е. придавал ли я значение?

Председатель. — Нет, не придавали ли вы значение, — а ведь вся Россия знает и знаете вы, что после дела Бейлиса лица, принимавшие участие и не выделявшиеся отрицательным отношением к вопросу о виновности Бейлиса, были все вознаграждены. Вы помните, член государственной думы Маклаков в своей речи обращал на это внимание? Мне интересно: как вы относитесь или относились, в качестве министра юстиции, вот к такому явлению, к такому действию министра юстиции?

Щегловитов. — Мне казалось, что министр юстиции очевидно усматривал в этом случае выдающуюся деятельность этих лиц, и потому этим лицам давал дальнейшее движение…

Председатель. — Причем выдающимися характер этой деятельности определялся не только внешними признаками — энергичностью действий, но еще и внутренними признаками — деятельностью в известном направлении: т.-е. повышались судьи, которые не проявляли себя отношением отрицательным к обвинению, а напротив, проявляли себя положительно в отношении к такому направлению процесса…

Щегловитов. — Но ведь процесс закончился оправданием…

Председатель. — Но процесс закончился, вместе с тем, признанием факта — в известной постановке… Как вы знаете, при тогдашних условиях, добиться такого признания являлось уже некоторым результатом…

Щегловитов. — Во всяком случае, деятельность этих лиц не привела к торжеству обвинения.

Председатель. — Но они, по крайней мере, стремились к этому… Мне интересно знать точку зрения министра юстиции: как с интересами правосудия, с соблюдением интересов правосудия (которые обязан блюсти министр юстиции) вяжется такое отношение к делу, что судьи двигаются или не двигаются, т.-е. награждаются или не награждаются, в зависимости от того или другого отношения к разбирательству дела, не в смысле формального рвения, а в смысле отношения, по существу, к обвинению или оправданию?

Щегловитов. — Я думаю, что это обстоятельство собственно не играло роли, т.-е. отношение к обвинению или оправданию: в данном случае, этот процесс — громадный, проводить его было нелегко всем его участникам… Поэтому, я признавал справедливым этим участникам затем дать дальнейшее движение…

Председатель. — Ну, а те судьи, которые остались при особом мнении, при предании суду, — Каменцов и Рыжов, — получили какое-нибудь движение по службе?

Щегловитов. — Каменцов и Рыжов? — у меня справки нет.

Завадский. — Они до сих пор — члены палат.

Председатель. — Известно ли вам, что наблюдение за присяжными заседателями было установлено не только на время суда, но и до суда?

Щегловитов. — Нет… это мне не известно.

Председатель. — Не известно ли вам о тех мерах, которые были приняты департаментом полиции к тому, чтобы выяснить еще до суда отношение присяжных заседателей к существу обвинения?

Щегловитов. — Нет.

Председатель. — Не известно ли вам, что прокурору судебной палаты все это было известно и что органы местной администрации получили предписание содействовать в этом отношении местным судебным властям?

Щегловитов. — Это мне совершенно не известно.

Председатель. — Вы сами не просили о содействии — во всех отношениях — между прочим, Белецкого?

Щегловитов. — Белецкого? Нет, не просил.

Председатель. — Каким образом вы сочли совместимым с вашим достоинством или с вашим положением министра юстиции — помещение вашего имени под приветственной телеграммой некоторым действующим лицам процесса, которые в телеграмме именовались «героями этого процесса»?

Щегловитов. — Что я допускал помещение моего имени?…

Председатель. — Нет, вы сами приветствовали, как «героев этого процесса», лиц, которых департамент полиции на свои деньги туда посылал!…

Щегловитов. — Я не мог посылать таких телеграмм…

Председатель (читает). — Телеграмма 9-го ноября 1913 года: «Митрополит Флавиан, архиепископ Никон, София Ивановна Сазонова-Смирнова, Елена Адриановна Полубояринова, Иван Григорьевич Щегловитов, Николай Андреевич Зверев, директор училища правоведения генерал Мицкевич, академик Соболевский, доктор Дубровин, Оскар Юрьевич Виппер, Михаил Осипович Меньшиков, генерал Никольский, Григорий Григорьевич Елисеев, Сергей Владимирович Штюрмер, Николай Петрович Харламов, протоиерей Лохотский,[*] профессор Грибовский и Вячеслав Осипович Первольф, псевдоним — Иван Пересветов, к которым позвольте присоединиться мне с женой и сыновьями, собравшись вчера у нас за обеденным столом в честь героев киевского процесса, выразили единодушное желание приветствовать прокурора киевской судебной палаты Георгия Гавриловича Чаплинского, судебного следователя Ивана Акимовича Машкевича,[*] профессора Ивана Алексеевича Сикорского, члена государственной думы Замысловского, присяжного поверенного Алексея Семеновича Шмакова и отсутствовавшего по нездоровью Дмитрия Петровича Косоротова, за благородное гражданское мужество и высокое нравственное достоинство неподкупных независимых русских людей»… Вы знаете, что профессору Косоротову 4.000 руб. заплатили из департамента полиции, — вы знаете это?

Щегловитов. — Сам не помню… но это, вероятно, так и есть…

Председатель. — «Неподкупных и независимых русских людей»… это пишет группа людей, имея в своей среде Дубровина… (продолжает чтение):… «желая своим сочувствием, уважением и самым горячим сердечным расположением превысить и покрыть ту ненависть, клеветы и яростные нападки, которые расточают против наших доблестных сограждан все темные силы России со своими продажными, преступными и безумными приспешниками»… Как это случилось, что Россия в подобном сообществе, по такому поводу, участником приветствия такого содержания видела своего министра правосудия? Впрочем, тогда не видела — теперь видит…

Щегловитов. — Это — телеграмма Бориса Никольского, им подписанная…

Председатель. — Но с вашего, вероятно, ведома и согласия?

Щегловитов. — Я не помню, чтобы телеграмма… Он действительно устраивал обед, и вот некоторые из лиц, которых вы изволили прочитать, они были на этом обеде…

Председатель. — Но доктор Дубровин был?

Щегловитов. — Доктора Дубровина там не было.

Председатель. — Не было? А Михаил Осипович Меньшиков был?

Щегловитов. — Да.

Председатель. — Итак, вы утверждаете, что такой случай был, такой обед, хотя в несколько ином составе, был, но что вы не давали согласия своего на посылку этой телеграммы…

Щегловитов — (не отвечает).

Соколов. — Прокурор Виппер там был?

Щегловитов (вспоминает). — Если он не был, то должен был быть…

Соколов. — Косоротов тоже должен был быть?

Щегловитов. — О Косоротове был разговор…

Соколов. — Обед, без участия Виппера, Косоротова, был связан с процессом Бейлиса. Такой обед состоялся. Так что эта телеграмма соответствует фактическим обстоятельствам. Скажите, с Борисом Владимировичем Никольским вы знакомы?

Щегловитов. — Да.

Соколов. — Он профессор правоведения?

Щегловитов. — Да. С ним я был в хороших отношениях.

Соколов. — Из всех ваших ответов, а также из документов по делу видно, что вы находились в полном курсе всех сведений, так что в частности вам была известна та экспертиза Пранайтиса, которую он дал на предварительном следствии. В этой экспертизе проводилась полная связь между убийством мальчика Ющинского и рядом религиозных верований еврейского народа…

Щегловитов. — Особой секты.

Соколов. — Разве там, в экспертизе Пранайтиса, не приводилось указаний на библию? — Речь шла не о сектантском учении… Разве не выводилась в этой экспертизе возможность ритуальных убийств из самой основы библейского учения?

Щегловитов. — Выводилась.

Соколов. — Разве в обвинительном акте говорилось о Бейлисе, как о члене какой-нибудь секты?… Не считали ли вы, что этот обвинительный акт есть обвинительный акт против религиозных верований миллионов сограждан наших? Не считали ли вы вообще, что этот обвинительный акт позорит честь России, которая создает в XX веке процесс, приличествующий разве только средним векам?

Щегловитов. — Нет.

Соколов. — Документы в экспертизе Пранайтиса и свидетельских показаниях монаха были таковы, что каждый культурный человек, сколько-нибудь близко прикоснувшийся к этому делу, должен был с некоторым ужасом отпрянуть: это совершенно вздорное учение о том, будто иудеи обладают какими-то особенными свойствами телесными, что это особое племя, обладающее иными свойствами, чем все остальные люди, и т. д. Вы не считали нужным, как генерал-прокурор, дать указания, что подобные вещи неправильно попадают в судебное следствие, что обвинительный акт не может опираться на такие данные, что Пранайтис, который говорит такие дикие вещи, вообще не может быть приглашаем в качестве эксперта? Вы к такому решению не пришли?

Щегловитов. — Нет.

Председатель. — Разрешите мне закончить допрос постановкой вопросов еще о двух, трех случаях вашей деятельности… Скажите: в деле Кочубея, при вашем содействии, был нарушен принцип несменяемости?

Щегловитов. — Да, я готов признать, — потому что это один из тех случаев, который я вам вообще первоначально указал, где мне пришлось путем переговоров добиваться известного согласия. Я, как юрист, не могу признать такое согласие вполне добровольным.

Председатель. — Но что же в отношении Кочубея вас заставляло добиваться такого согласия?

Щегловитов. — Совершенно хаотическое положение, которое создалось при нем в тифлисской судебной палате, в межевом ее департаменте.

Председатель. — В котором он председательствовал?

Щегловитов. — Нет, в котором он должен был председательствовать, но фактически своего обещания не выполнил; а, между тем, назначенный, мне помнится, председателем департамента Рубинцов,[*] который предназначался для уголовного департамента с тем, что Кочубей займется межевым, оказался во главе межевого департамента, будучи совершенно некомпетентным. Поэтому, и без того создавшееся там накопление дел стало разрастаться до таких размеров, которые нетерпимы…

Завадский. — Ваш разговор с Кочубеем касался увольнения его из уголовного кассационного департамента?

Щегловитов. — Нет, виноват, — назначения его в уголовный кассационный, потому что он на это не соглашался…

Завадский. — Кочубей до сих пор стоит на том, что он никакого прошения об увольнении не подавал. В указе, поданном вами государю, было написано: «Согласно прошению», — а в деле никаких следов прошения нет.

Щегловитов. — Помню, что это было по соглашению… Но, повторяю, свое указание на то, какого характера было это соглашение… Оно было получено, вероятно, в сентябре 1910 года, а осуществлено было в самом конце 1910 года, именно по его настойчивой просьбе не предавать — во всяком случае, в отношении срока — решению этому уже очень спешный характер… Ревизию делопроизводства межевого департамента производил обер-прокурор Рейнеке.[*]

Завадский. — Значит, Кочубей просил на словах: в деле следа этого нет…

Щегловитов. — Мне кажется это было письменное прошение…

Председатель. — Еще один вопрос: относительно увольнения члена виленской палаты Зегница…

Завадский. — Я думаю, что это был результат посещения Вильны Глищинским?

Щегловитов. — Глищинский, это — тот, что был в Новочеркасске, если память мне не изменяет.[*]

Председатель. — Может быть, мы на этом сегодня и кончим.