"Падение царского режима. Том 2" - читать интересную книгу автора (Щёголев Павел Елисеевич)
XIII. Допрос кн. М. М. Андроникова. 8 апреля 1917 г.
Содержание: О военном министре Беляеве и его связях. Личные средства Андроникова, его общественное положение и профессия. Подношение икон и букетов министрам и их женам. Записка Сухомлиновой «Черные и желтые». Подношение Сухомлиновой денег Распутину и пожертвование на лазарет Вырубовой. Освобождение Сухомлинова от ареста. Адмирал Нилов. Мещерский. Бурдуков и ипотечные банки в Царстве Польском. Горемыкин и Распутин. Волжин. Донос Курлову на Андроникова. О назначении Протопопова. Генерал Горбатовский; генерал Беляев. Пропуск Андроникову в действующую армию. Донос Андроникова на Лукомского и Поливанова. Заграничные поездки Андроникова. Дружба с Шараповым.
* * *
Председатель. — Каковы были ваши отношения к военному министру Беляеву?
Андроников. — Министра Беляева я давно знал, еще когда он был в генеральном штабе при генерале Редигере. Я знал генерала Беляева за очень серьезного и прекрасного труженика… Дел у меня с ним не было никаких.
Председатель. — Вы знали, при каких обстоятельствах он получил портфель военного министра?
Андроников. — Нет… Эти обстоятельства мне не ясны. Но я знаю, что он давно уже намечался в военные министры, т.-е. это был один из кандидатов на пост военного министра, и когда ушел генерал Поливанов, тогда говорили, что будет назначен именно Беляев.
Председатель. — Что значит: «говорили»? Вы, как петербуржец, я, как россиянин, — мы знаем, как надо расшифровать это: какие силы, главным образом, провели Беляева?
Андроников. — Он был очень дружен, т.-е. не дружен, а знал хорошо Танеева. К Беляеву хорошо относился Воейков, который мне говорил, что это хороший работник… Затем, кто его провел в последнее время? — я достоверно не знаю, но знаю только, что я лично о нем очень часто говорил Воейкову… Очень много про него говорил и другим, писал в Ставку про него — генералу Кондзеровскому… И затем, даже не помню, писал ли я генералу Алексееву… Но, во всяком случае, я о Беляеве сам лично много говорил и, так сказать, его очень пропагандировал, как знающего человека; всюду, где было возможно, я о нем старался говорить! Он был назначен, кажется, в декабре 1916 г., и вот о назначении его я все же совершенно ничего не знал заранее… Он отсутствовал, и сразу его вызвали из Румынии и затем назначили… Так что уход генерала Шуваева был для меня новостью…
Председатель. — Маленький вопрос, который интересует комиссию и касается вас лично. Скажите, пожалуйста, каковы были ваши денежные средства?
Андроников. — Я имел от родственников… так сказать получал… А затем, впоследствии, у меня было несколько хороших, больших государственных дел… Последнее мое большое дело, это — дело оросительное предприятие, которое возникло по моей собственной инициативе, когда я просил еще министра Редигера… У меня от родственников кое-что оставалось. Эти средства были ограничены, но они все-таки были… И на них я жил…
Председатель. — Значит, эти государственные дела не имели отношения к вашим личным средствам?
Андроников. — Несомненно они, так сказать, все эти дела давали мне возможность жить гораздо лучше, чем я жил бы на свои скромные средства… Вот это оросительное предприятие, — если разрешите о нем, — оно было в самом начале; но это — многомиллионное дело в будущем! Я имел по этому делу соглашение с банком и кредиты…
Руднев. — А за то, что вели это дело, вы ничего не имели?
Андроников. — Оно еще не было организовано, но я участвовал в нем…
Руднев. — Не вносили никакого капитала?
Андроников. — Я внес свой труд… Я ездил, я вступил с банком в такое соглашение, что я в этом деле участвую и получаю.
Председатель. — На вашей записке значится, что вы чиновник особых поручений при святейшем Синоде…
Андроников. — Я хочу сказать, как это состоялось… Когда, при министерстве Маклакова, я был отчислен за то, что ничего не делал в течение 18 лет (я приписываю это Палеологу), я обратился к Саблеру или, вернее, я показал Горемыкину бумагу и сказал: «Что мне делать?» Он сказал: «Хотите, я вас причислю к себе?». Я просил этого не делать. Мы догадались, что лучше всего Саблеру причислить меня к святейшему Синоду… Саблер мне ответил, что — с удовольствием. Я поставил только условие, чтобы это не было ограничением моей деятельности, чтобы это меня ничем не связывало…
Председатель. — Скажите, пожалуйста, в чем же заключалась основная ваша деятельность? Кем вы сами себя считали или хотели, чтобы вас считали? И какой именно вашей деятельности могло мешать состояние чиновником особых поручений при Синоде?
Андроников. — Во-первых, у меня в голове было издание журнала… Я хотел посещать всех министров, которых, как чиновнику, не совсем удобно бы посещать…
Председатель. — Позвольте вам прямо поставить вопрос: в чем заключалась ваша деятельность? Кто вы?
Андроников. — Я ответил бы: человек, гражданин, желающий как можно больше принести пользы…
Председатель. — Это в сфере субъективной, в сфере идеалов. А конкретно, — кто вы? Какова ваша деятельность?
Андроников. — Это очень трудно… Я себе задавал часто этот вопрос и отвечал: «Благодатью божиею, я есть то, что есть: человек, в настоящем смысле этого слова, но интересующийся всеми вопросами государственной жизни, близко принимающий все и желающий принести как можно больше пользы!»
Руднев. — Когда вы журнал начали издавать?
Андроников. — Только в прошлом году. Но желание было уже давно!
Руднев. — Скажите, чем занимались вы, кроме журнала, до 1916 года?
Андроников. — Я занимался… меня интересовали все вопросы, касающиеся, так сказать…
Руднев. — Но как вы реализировали свой интерес к различным вопросам? Вы помещали свои статьи в журналы — корреспондентом были? Вы имели средства только от родственников — на что же вы жили? Ваша квартира была велика?
Андроников. — Я жил очень скромно в гостинице Бельвю 18 лет, в очень скромном номере…
Руднев. — Сколько вы платили?
Андроников. — Я не знаю: 3 рубля — 90 рублей в месяц — в этом роде… 100 рублей с чем-то в месяц… Я очень скромно жил…
Иванов. — Вы изволили сказать, что вы поставили условие, когда вы просили место чиновника особых поручений при святейшем Синоде, чтобы это не мешало вашим занятиям, чтобы не мешало вам посещать министров… Что это за занятие: посещение министров? Я не понимаю, что это значит: посещение министров? Может быть, вы немного это поясните?…
Андроников. — Вообще, был целый ряд государственных деятелей и министров, которые меня интересовали и у которых я бывал…
Иванов. — С какой точки зрения они вас интересовали?
Андроников. — Исключительно, как люди, поставленные у власти, могущие принести огромную пользу или большой вред!… И мне хотелось, в большинстве случаев, открывать им глаза на целый ряд неправильностей, которые, может быть, так или иначе до них не доходили, но о которых я слышал…
Иванов. — Т.-е. помогать им в управлении?
Андроников. — Это слишком широко — в управлении!… Но, во всяком случае, по целому ряду разговоров и ходатайств, которые у меня были, я иногда открывал глаза на целый ряд неурядиц… Словом, я чувствительно относился ко всем язвам общественной жизни…
Иванов. — Не содействовали ли вы в той или иной мере назначениям?
Андроников. — Нет.
Иванов. — В прошлом показании вы изволили говорить, что указывали: можно назначить такого-то и такого-то…
Андроников. — Т.-е. хороших, серьезных людей, которые мне такими казались… Я позволял себе часто говорить о них… Но очень часто это не принималось совершенно!…
Смиттен. — Будьте добры сказать: как вы определяете сейчас ваше материальное положение?
Андроников. — Это очень трудно сказать… Это все зависит от одного дела. Оно может быть очень большое, если будет реализовано, но оно может быть и очень скромное…
Смиттен. — А сейчас, до реализации, какими вы располагаете денежными средствами?
Андроников. — У меня есть банковские кредиты…
Смиттен. — Значит, вы живете в кредит?
Андроников. — Отчасти, да…
Смиттен. — Есть ли у вас денежные фонды, капитал или же определенные годовые доходы?
Андроников. — Капитала у меня определенного нет. Те десятки тысяч, которые я имел, я получал от банковских кредитов…
Смиттен. — Вы получали какие-нибудь денежные вознаграждения от тех лиц, за которых вы ходатайствовали перед министрами?
Андроников. — Нет. Это было принципиально.
Смиттен. — Какая сумма денег проходила через ваши руки в течение года?
Андроников. — Тысяч двадцать.
Смиттен. — Скажите, пожалуйста, вы делали подношения ценного характера должностным лицам?
Андроников. — Ценные… нет. Мои подношения состояли из образов: образ стоил рублей 50…
Смиттен. — Кому вы подносили: каждому вновь назначенному министру?
Андроников. — Нет! Только тем, с которыми я имел какие-нибудь личные отношения…
Смиттен. — А букеты цветов вы подносили женам министров?
Андроников. — Только тем, которых я знал.
Смиттен. — Другого рода подношений вы не делали?
Андроников. — Нет, другого рода — нет… А вот Сухомлиновой — да.
Председатель. — Это тогда, когда ваши отношения были хорошими?
Андроников. — Да, когда были хорошими.
Руднев. — В настоящее время капитал у вас в банке?
Андроников. — В Русско-Азиатском банке; там несколько тысяч… Я хотел добавить к моим показаниям следующее. Когда, в 1916 году, изменились мои отношения к Распутину и я совершенно с ним не виделся, тогда госпожа Сухомлинова вошла с ним в известные отношения и воспользовалась, так сказать, им, чтобы пройти к Вырубовой. Впоследствии, в мае, у нее было свидание с бывшей императрицей, и она передала тогда записку, под заглавием «Черные и Желтые». В этой записке она ругала почти все правительство, думу, и по моему адресу там тоже был ряд инсинуаций…
Председатель. — У вас не сохранилась эта записка или вы не могли бы ее получить?
Андроников. — Она была у меня временно в руках…
Председатель. — Откуда вы ее получили?
Андроников. — От кого-то из журнального мира… Сухомлинова эту записку пустила в газеты и просила, чтобы она была напечатана за хорошее вознаграждение, но ни одна газета ее не приняла. А потом она мне была дана на очень короткий срок для прочтения…
Председатель. — Вы не заметили ли, что к концу 1916 года фонды Сухомлинова в Царском Селе значительно поднялись?
Андроников. — Как же! несомненно…
Председатель. — В связи с какими обстоятельствами?
Андроников. — Говорят, благодаря Вырубовой и Распутину, — я не смею этого утверждать, у меня данных нет, но ходили упорные слухи, что Сухомлинова сделала крупное денежное подношение Распутину и затем дала много денег Вырубовой на ее лазареты…
Председатель. — Когда?
Андроников. — В период между февралем и маем 1916 г. Это укрепило отношения, и к осени 1916 года Сухомлинов был выпущен. Он был выпущен при Макарове, кажется, к 5-му октября. Я помню, что ранее у Макарова был доклад государю, и во время этого доклада было сказано, что мера пресечения остается та же самая по отношению к Сухомлинову…
Председатель. — Вам не известно, чтобы к концу 1916 года было предположение о назначении Сухомлинова членом государственного совета?
Андроников. — Нет, этого я не слышал…
Председатель. — На чем базировалась Сухомлинова, реабилитируя себя и своего мужа?
Андроников. — Она всем доказывала, что они честнейшие и порядочнейшие люди, а все остальные — никуда не годятся!…
Председатель. — А как же объяснялось обвинение, против них возникшее.
Андроников. — Обвинение возникло благодаря некоторым скверным личностям, которые там были. Из них первый был я и целый ряд других… Об этом было в записке: «Черные и Желтые»…
Председатель. — Но конкретный материал, который имеется в их деле, — как же с ним разделались?
Андроников. — Это очень просто аннулировать! Самый главный конек у нее был — Распутин, который говорил, как мне потом передавали, что нельзя ни с кем ссориться, что время такое, что нужно жить в мире со всеми… Тот же самый Распутин, который год тому назад, по целому ряду моих сообщений делал одно и ругал, главным образом, ее, Сухомлинову, — через год — какая-то совершилась метаморфоза! — и он сразу делается защитником Сухомлиновых, до того, что Сухомлинова выпускают из крепости и чуть ли не хотят аннулировать дело… А всех тех, кто был против него, чуть ли не предают анафеме…
Председатель. — Что вы хотели еще сообщить комиссии?
Андроников. — Относительно того, что меня не пускали… Это было совершенно не в интересах окружающих лиц, как Воейкова и других, меня пускать повыше, потому что они знали мой независимый язык: я мог бы наговорить гораздо больше, чем полагалось, и открыть глаза там, где этого вовсе не следовало…
Председатель. — Вы упоминали как-то о вашем письме на имя бывшей государыни. Почему вы писали бывшей государыне, а не бывшему императору?
Андроников. — Тогда как-то обстоятельства так сложились… Во-первых, я до того поднес бывшей государыне образ и даже не один, а, кажется, два, если не ошибаюсь… И Вырубова мне прямо говорила: если вы имеете что-нибудь, — напишите, я это передам. Это было гораздо проще…
Председатель. — Скажите, пожалуйста, вам не казалось, что для достижения известной цели лучше обращаться к Александре Федоровне, чем к императору?
Андроников. — Несомненно. Я знал, что она властолюбива, что она взяла бразды правления, что она, если чего-нибудь пожелает, то тут отказа не будет… А бывший император мог к этому отнестись более равнодушно… Перехожу к моим отношениям к адмиралу Нилову, которые были совершенно кратковременны. Я к нему не лез, а совершенно случайно вышло так, что я как-то осенью послал через Воейкова мой журнал бывшему государю. Впоследствии он сам, через Вольфа, официально абонировался на него. Но до того я посылал журнал через Воейкова. Воейкова не было в Ставке, он уезжал к себе и сказал мне, чтобы я посылал Нилову. Я тогда написал Нилову письмо и послал мой журнал. Тогда у нас с ним установились отношения. Когда бывший император приехал в Царское, то я счел своим долгом просить у Нилова разрешения приехать. И тут я с ним познакомился. Это было осенью 1916 года. Из разговора с ним я вынес впечатление, что он безусловно не пользуется, так сказать, симпатиями, не пользуется никаким влиянием, потому что к нему немилостива бывшая императрица и Вырубова, так как он отрицал какое бы то ни было значение Распутина. Он всегда был злейшим врагом Распутина. Это чрезвычайно характерно. Он, только Христа ради, держался на волоске!… Как он мне сам говорил: «В любой момент меня могут попросить вон…» По целым дням даже с ним не разговаривали…
Председатель. — Т.-е. кто не разговаривал?
Андроников. — Бывший государь, — в Ставке… Нилов, между прочим, чрезвычайно серьезно настаивал на ответственном министерстве (это он мне сам рассказывал). Но его слова не имели тогда никакого значения: дамская половина его совершенно не терпела и старалась его всячески оттуда устранить…
Председатель. — Он представлялся вам во время вашего знакомства с ним серьезным, понимающим государственные дела человеком?
Андроников. — Безусловно, он понимал… Потому что он много жил, постоянно находился при дворе, имел общение!… Он слыл за доброго пьяницу: очень любил вино… Но когда он не вкушал его, то в эти часы он был безусловно приятным, и насколько я понимал, если бы влияние его не было парализовано, то, несомненно, этот человек вреда никакого бы не принес… На мои некоторые статьи обращалось внимание. Там их подчеркивали… И в особенности — на последнюю статью, где я писал против Штюрмера, в декабре, после его отставки… Ранее была статья о нем, когда он еще был министром иностранных дел. Та была написана не мной, а одним из моих сотрудников — и очень ядовито! — о том, что он неправильно ведет министерство иностранных дел, что он не понимает истинного значения момента…
Председатель. — В чем заключалось, по мнению автора, это непонимание?
Андроников. — Тогда писали по вопросу о проливах, а у него были неправильные взгляды.
Председатель. — Какие у вас были отношения с Бурдуковым?
Андроников. — Всегда самые нехорошие… Я Бурдукову причинил много неприятностей, лишив его очень жирного и хорошего куша… Это было до войны — в 1914 г. Я узнал, что Бурдуков был всегда приживальщиком у князя Мещерского… А князя Мещерского я совершенно не знал прежде; я узнал его только в 1912 году, когда он меня прохватил в своем «Гражданине», написав, что есть «титулованные молодчики, которые подносят министрам конфеты, провожают их на вокзалы»… Злую статью написал! Я себя в ней узнал. И узнал, что это дело рук г. Палеолога и Бурдукова. Я этого так не оставил!… Палеолог очень испугался… Тогда Мещерский написал мне по-французски письмо, в котором пишет: «Vous vous sentez piqu#233;? — ce n'est pas vous»[*] т.-е. что это совершенно не обо мне… Это письмо дало мне возможность поехать к Мещерскому и лично с ним объясниться. После этого я начал у него бывать, и там же я встречал Бурдукова. Он был шталмейстером, состоя при министерстве внутренних дел, и был чрезвычайно жадный на все должности, которые дают как можно больше денег, всякие комиссии и т. д., так что он изрядно получал, благодаря влиянию князя Мещерского!…
Председатель. — Что же, он состоял при нескольких министрах внутренних дел?
Андроников. — Да, при целом ряде!… Один министр только не имел с ним ничего общего — Макаров, который к Мещерскому относился отрицательно, который его не принимал… А Маклаков был его друг и приятель! В 1914 году, еще до войны я узнал, что Бурдуков хочет сделать, по моему мнению, величайшее преступление по отношению к порядку: он подал в кредитную канцелярию заявление, с просьбой выдать ему концессии на ипотечные банки в царстве Польском… Это право поляков иметь свой польский банк, это поляки свято хранили, как свое право, привилегию!… Вопрос этот разбирался в кредитной канцелярии и оттуда пошел за подписью министра финансов (или его товарища — не знаю) с запросом к варшавскому генерал-губернатору… Когда я об этом узнал, я позволил себе написать Горемыкину, зная, что он бывший большой деятель по польским делам, служил в царстве Польском и знает все эти отношения. Я обращал его благосклонное внимание на то, что в министерстве финансов находится такого рода прошение, что это идет несомненно вразрез с интересами поляков и испортит наши отношения с поляками… Горемыкин согласился со мной и послал министру финансов письмо. После этого Бурдуков не мог меня выносить!…
Председатель. — Каково было отношение Горемыкина к закулисным темным силам, к Распутину и Ко?
Андроников. — Я считаю, что у него было очень отрицательное отношение: он Мануйлова не пускал к себе, Распутин был у него раз, и то (мне пришлось присутствовать) разговор был ни к чему…
Председатель. — По чьей инициативе произошла эта встреча?
Андроников. — Это, кажется, было желание сверху, чтобы он побывал у Горемыкина, желание бывшей императрицы. Ему посоветовали… По крайней мере, Распутин мне заявил: «Как же мне сделать? Я желаю видеть Горемыкина… Мне посоветовали со старче божиим поговорить». Горемыкин тогда заявил: «Пусть обратится к секретарю». Тогда я вызвался: «Разрешите мне на этом знаменательном разговоре присутствовать?» Горемыкин улыбнулся и сказал: «Хорошо». Вот тут я и приехал к нему вместе с Распутиным. Встретил нас тогда секретарь Юрьев и состоящий при нем жандармский подполковник. Мы вошли вдвоем с Распутиным, Горемыкин попросил его сесть: «Ну, что скажете, Григорий Ефимович?» Распутин посмотрел на него долгим взглядом. Горемыкин ему отвечает: «Я вашего взора не боюсь! Говорите в чем дело?» Тогда он его — хлоп-с по ноге! — и говорит: «Старче божий, скажи мне: говоришь ли ты всю правду царю?» Тот опешил, посмотрел на меня вопросительным взглядом и говорит: «Да. Все то, что меня спрашивают, об этом я говорю»… Затем, Распутин говорил ему относительно подвоза хлеба из Сибири… Я не помню, что-то о железных дорогах. Это был в тот момент какой-то жгучий вопрос, — о нем много писали. Распутин, интересуясь этим, находил, что совершенно неправильно подвозят хлеб, что надо его подвести из Сибири, из какого-то уезда… Горемыкин отнесся чрезвычайно скептически: удивлялся, смотрел на Распутина. Оба смотрели друг другу в глаза. Горемыкин молчал. Наконец, Распутин сказал: «Ну, старче божий, на сегодня довольно!». Тем и кончилось. Мне чувствовалось, что это была рекогносцировка: посмотреть, что это за личность, и узнать, примет ли его Горемыкин или нет… Был целый ряд министров, которые Распутина не принимали, а другие принимали. Так вот у тех, у которых он не бывал, попробовали позондировать почву… Перехожу к дальнейшим знакомствам. С Волжиным я был в известном отношении, и он на меня смотрел как на чиновника особых поручений. Раева я совершенно не знал и ему даже не являлся. И когда я был в ссылке в Рязани, я в газетах прочел, что я был отчислен из чиновников особых поручений. Я был отчислен без всяких запросов!… Я забыл прошлый раз сказать, что был составлен протокол. Я как-то заехал в департамент общих дел, в ноябре: там среди некоторых моих знакомых чиновников был разговор на злобу дня… Я очень резко отозвался о Распутине, резко говорил о том, что в Царском Селе терпится это безобразие и что все это может кончиться тем, что царя за ноги стащат с престола. Я помню это мое выражение… Кем-то из присутствующих (я не знаю кем) было сейчас же донесено генералу Курлову, что я позволил говорить себе такие вещи… В ноябрьском свидании с Протопоповым и кн. Мышецкой Протопопов говорил мне: «У вас есть недоброжелатели в министерстве внутренних дел, мне про вас говорили, но я никакого внимания на это не обратил»… На самом же деле был составлен протокол, вызывали чиновников подтвердить, что я позволил себе резко порицать действия Распутина и покровительственное к нему отношение на верхах. Это показание, конечно, было доложено и усугубило мою высылку… Затем, я хотел добавить, что, как я понимал, Протопопов являлся чрезвычайно желанным кандидатом на пост министра внутренних дел, благодаря тому, что он был вице-президентом в государственной думе: он должен был оказаться trait d'union,[*] так сказать, мостиком между г. думой и правительством… Чего впоследствии, конечно, совершенно не оказалось…
Руднев. — Скажите, пожалуйста, с графиней Игнатьевой вы знакомы?
Андроников. — Нет, т.-е. встретил однажды у покойной Е. П. Соколовой,[*] у которой она крестила детей.
Руднев. — А она имела большое влияние на назначения?
Андроников. — Нет, никакого!
Руднев. — Но она близка была к Царскому Селу?
Андроников. — Она была близка — в прежние годы — к Марии Федоровне… Муж ее был кавалергардом… Насколько я помню, к ней даже несколько отрицательно относились в Царском Селе.
Завадский. — По какой причине вы ездили в Ригу во время войны?
Андроников. — Я ни разу не был в Риге… Но у меня был пропуск. Это в связи с приглашением генерала Беляева. Должен сказать, что генерала Беляева я знал, когда он был редактором «Русского Инвалида», и после того долго с ним не видался. Затем, он был начальником штаба у генерала Горбатовского. Генерала Горбатовского я знал еще, когда он был начальником Алексеевского училища, но мало. Когда он был начальником 12-ой армии, я его не видел, потому что он был в Риге. А когда он был назначен сюда, в Петроград, он здесь жил, и мне приходилось неоднократно видеть его. Я ведь с ним был в хороших отношениях, и он мне хвалил своего начальника штаба. У меня было несколько просьб к генералу Горбатовскому, — он их исполнил. Адъютанты генерала Горбатовского также ко мне обращались с маленькими пустячными просьбами, которые я старался исполнять: я просил, ходатайствовал… Когда генерал Горбатовский был назначен начальником 10-ой армии, приехал сюда, в Петроград, генерал Беляев и был у меня. Мы с ним неоднократно говорили: он мне рассказывал о своей деятельности, — как ему тяжело и как он ссорится с тамошним губернатором (не помню, кто тогда был губернатором). Он говорил о том, что у них там распри, говорил о целом ряде вопросов… Он мне говорит: «Не хотите ли приехать в Ригу и посмотреть, как я там дело наладил и как там хорошо?». Нужно сказать, что я воспитывался в Лифляндской губернии, у графа Берга, знал Ригу и мне было интересно посмотреть Ригу во время войны. Кроме того, недалеко от Риги стоял полк офицерской школы, в котором было много знакомых. Беляев и прислал мне пропуск. Но я пропуском этим не воспользовался, потому что фактически не было времени, не было возможности!… Затем, второй раз, он мне прислал пропуск после 10 января, когда я уже был в ссылке, так что я уже не мог воспользоваться…
Завадский. — Как это странно: пропуск штатскому человеку в расположение войск, во время войны, для простого любопытства!
Андроников. — Это было основано чисто на личных отношениях и решительно никакой задней мысли у меня не было… А у него, может быть, было желание видеть меня, так как я ему обещал приехать в Ригу, и он меня усиленно звал…
Председатель. — Как могли эти личные отношения привести к некоторому, так сказать, общественному или даже государственному шагу: во время войны дать частному человеку пропуск в армию?
Андроников. — Т.-е. не в армию, а в город… А чем он руководствовался? — я не знаю…
Председатель. — А чем вы руководствовались?
Андроников. — Просто любопытством…
Председатель. — Каким образом вы, частное лицо, получали в обмен на ваш журнал «Известия 12 армии»?
Андроников. — Я получил раз: генерал Горбатовский мне привез…
Председатель. — Нет не раз, а несколько раз вы получали: значит, вам высылались эти «Известия 12 армии»?
Андроников. — Несколько раз мне было прислано, потому что редактор этих известий был мой знакомый, подполковник Тулузаков,[*] который их издавал…
Председатель. — Ведь это вне правила, вероятно, чтобы «Известия 12 армии» присылались частному лицу?
Андроников. — Г. председатель! это — журнал совершенно безвредный!… Те номера, которые были у меня, ничего решительно не стоили… В этих номерах был помещен портрет Горбатовского и несколько стихотворений…
Завадский. — С бывшим военным министром у вас сначала были хорошие отношения, а потом испортились?
Андроников. — Да. Видите ли, эти отношения, конечно, всячески портил мне Сухомлинов… У меня отношения к генералу Поливанову были очень хорошие. Он был преподавателем в пажеском корпусе, так что я его давно знал и очень уважал. Затем, когда Сухомлинов начал выживать своего помощника Поливанова, он всячески натравливал, так сказать, меня против него. У нас были мелкие столкновения, которые впоследствии, однако, сгладились…
Завадский. — Был такой случай, что вы грозили Поливанову пожаловаться на него Сухомлинову за то, что он недостаточно почтительно поздоровался с вами?
Андроников. — Ох! это было… Не то — что «грозил», а это было так: приезжает Сухомлинов; я поехал его встречать на вокзал. Вижу, стоит А. Д. Поливанов;[*] я подхожу к нему, с ним здороваюсь, он мне еле отвечает: — палец, и никакого внимания!… Затем я к нему подхожу и что-то спрашиваю, — он мне резко что-то такое ответил… Я счел себя обиженным и написал ему письмо: «Чем я заслужил ваше такое недоброжелательное, так сказать, отношение, — я совершенно не знаю, и, конечно, об этом вашем таком нехорошем ко мне отношении я рассказал Сухомлинову»… Это я написал, — совершенно верно.
Завадский. — Я не могу понять, на каком основании частный человек, нигде не служащий, позволяет себе требовать от помощника военного министра почтительного к себе отношения?
Андроников. — Нет! Не то — что он был «непочтителен», но, одним словом, это было, — как вам сказать? была… этакая ошибка… Как человека, так сказать, независимого и благожелательно всегда относящегося к генералу Поливанову, меня, так сказать, обидело такое отношение, и я чистосердечно ему написал…
Завадский. — Это как раз было перед тем, когда Поливанов был устранен от должности помощника военного министра?
Андроников. — Нет, он ушел, если не ошибаюсь, весной, а этот инцидент был зимой… Это было за много месяцев до того!
Завадский. — Вы писали кому-нибудь письмо о том, что генерал Поливанов и генерал Лукомский — кадетствующие, что их нужно выгнать и заменить генералом Беляевым?
Андроников. — Что Лукомский — кадетствующий? Да.
Завадский. — Писали, что надо было уволить военного министра, помощника военного министра и заменить Поливанова ген. Беляевым?
Андроников. — Я написал, если не ошибаюсь, генералу Воейкову.
Завадский. — Вы сказали, что вы хорошо относились к генералу Поливанову…
Андроников. — А потом мы с ним разошлись…
Завадский. — По той причине, что он недостаточно хорошо вам кланялся?
Андроников. — Нет, нет! У меня серьезного ничего не было… А с его стороны был целый ряд проявлений недоброжелательного отношения. Я должен сказать, что в январе 1915 года я о том же самом генерале Поливанове писал в Ставку в. к. Николаю Николаевичу, что он — единственное лицо, которое может, по моему мнению, быть несомненно популярным… Затем, после этого, зная доброе отношение к генералу Поливанову со стороны В. Н. Коковцева, я просил, во что бы то ни стало, свидания с генералом Поливановым и звонил к нему по телефону… Он сам подошел к телефону, и было условлено, что я должен был через несколько дней к нему позвонить, — опять для того, чтобы назначить свидание. Тут он был очень любезен, много говорил о том, что В. Н. Коковцев ему передавал и что В. Н. Коковцев продолжает ворчать на то, что он продолжает бездействовать… Когда меня Коковцев спросил, говорил ли я с Поливановым, — я говорю: «Он, между прочим, сказал, что вы продолжаете ворчать на его бездействие»… Коковцев сейчас же передал Поливанову в обиженном виде, и произошло то, что когда я позвонил (как было условлено через несколько дней) — мне не пришлось с ним видеться… Затем, когда Поливанов был назначен министром, я ему написал: «Осеним себя крестным знамением! От всей души приветствую ваше назначение. Никогда еще правда не существовала так, как с назначением вашим. Вас Сухомлинов ел, а теперь же вы, слава богу! назначены»…
Завадский. — Значит, сначала вы его приветствуете, а потом пишете, что он должен быть заменен человеком, который знаком с Распутиным и кланяется ему, — генералом Беляевым?
Андроников. — Относительно того, что ген. Беляев был знаком с Распутиным, я не знал… Я только узнал в декабре, — единственный раз, когда я его видел после назначения, — что он знаком с Вырубовой, что он знаком с Танеевым, — это я знал. Но не знал, что он знаком с Распутиным… Затем, когда на мои неоднократные просьбы повидать генерала Поливанова, я никогда ответа не получал, а слышал, напротив, что он там обо мне недоброжелательно отзывается, у меня к нему совершенно переменилось отношение…
Завадский. — Мне интересно знать, как вы понимаете вашу задачу служения родине и ваши отношения к министрам. По частному, личному вопросу вы поссорились с генералом Поливановым, и ваша совесть была совершенно спокойна, когда вы пишете о том, что надо убрать из военных министров этого человека, вам лично неугодного?
Андроников. — Нет!… Конечно, это не было руководящим мотивом, безусловно нет!… Мне казалось, что генерал Поливанов неправильно ведет свое дело, — это было мне ясно… И, во всяком случае, не потому, что он меня не принимает, я посоветовал его убрать!… Потому что я не имел этой силы, меня бы и не послушались… Но мне было, конечно, досадно, что, так сказать, я не имею с ним никакого общения… Я, может быть, скорее в раздражении и написал о Лукомском… Я его совсем не знал, но Поливанов с ним был в добрых отношениях, и потому я и его приплел… Вот, я был грешен — и должен сказать, что дал слишком много свободы личному чувству!
Завадский. — У вас не было разговора с генералом Величко, которому вы указывали на то, как опасно быть недостаточно к вам внимательным?
Андроников. — Я генерала Величко очень давно видел, я у него был только раз или два, — и то по указанию полковника Ермолаева, который его очень хорошо знает… Но такого разговора я не припоминаю…
Завадский. — Отрицать не можете?
Андроников. — Я даже не могу себе представить, как я мог, явившись с какой-то просьбой к генералу Величко, указывать ему на что-нибудь подобное?
Завадский. — Однако, это иными так делается: когда желают, чтобы просьба была исполнена, показывают, что опасно ее не исполнить…
Андроников. — Г. сенатор!… Нет!… Этого у меня в характере нет!… Возвеличился я или нет, — но я не из чванливых…
Смиттен. — Вы указывали на то, что некоторые государственные дела вас интересовали, между прочим, вы указали на оросительное дело в Хиве.
Андроников. — В Хиве и Бухаре… Затем марганцевое предприятие на Кавказе, в Чиатурах. Это было одно из моих первых дел, но из него ничего не вышло!… Тут было очень много хлопот… Это было частное предприятие…
Смиттен. — Почему же вы придаете ему государственное значение?
Андроников. — Нет, я не придаю ему государственного значения. Государственное значение я придаю оросительному предприятию в Хиве и Бухаре…
Смиттен. — Где вы получили образование?
Андроников. — Я окончил пажеский корпус. Из старшего специального курса был по болезни уволен. Поступил в департамент духовных дел, где я служил недолго; затем поступил в департамент общих дел, где и состоял причисленным.
Смиттен. — В бытность военным министром Сухомлинова, вы никакого официального отношения к военному министру не имели?
Андроников. — Нет, никакого…
Смиттен. — Будьте добры осветить ваши поездки заграницу в бытность Сухомлинова военным министром.
Андроников. — Это были частные поездки, вместе с Шараповым…
Смиттен. — Какие же дела вас связывали с Шараповым?
Андроников. — С Шараповым у нас были очень дружеские, хорошие отношения, — чуть ли не с пажеских дней!… Он был моим учителем и, фактически, закончил мое образование. С Шараповым у нас было оросительное дело полковника Ермолаева, тоже в Туркестане: Шарапов принимал в нем участие… Шарапов и к моему делу хотел примкнуть, но оно было реализовано уже после его смерти.
Смиттен. — В бытность вашу вместе с Шараповым заграницей, в Париже, помещали ли вы в печати какие-нибудь статьи, благожелательные политике военного министра, — по вопросу о дислокации войск, о границах и т. д.?…
Андроников. — В бытность мою с Шараповым в Париже, мы посетили вместе с ним несколько государственных деятелей: Ганото, Делькассэ (Ганото был министром иностранных дел, а Делькассэ был тогда только депутатом)… Может быть, вы припомните?— это было как раз в то время, когда бывший император поехал в Потсдам перед назначением Сазонова… Тогда вся французская пресса чрезвычайно возмущалась тем, что министр иностранных дел сделал первый визит не Франции, а Германии… Словом, было по этому поводу масса криков и шуму! Шарапов, как политический деятель, принимавший близкое участие, завел на эту тему разговор. Оба они, и министр иностранных дел и Делькассэ, серьезно заявили, что угасают франко-русские симпатии… Делькассэ — в особенности: чуть ли не поколотил нас в палате, заявив: «Les imbecilit#233;s, que fait le Ministre de la Guerre!»…[*] Он сообщил, что у них во Франции было известно о том, что у нас в России уничтожают крепости… Шарапову стоило больших усилий доказать, что это не совсем так, и тогда, при помощи военного инженера, полковника Ермолаева, который объяснил Шарапову, Шарапов написал в «Temps» или — я не помню, в какой газете…
Смиттен. — Он писал по собственной инициативе или имел какое-нибудь поручение от военного министра Сухомлинова?
Андроников. — Боже упаси! Никакого поручения не было… Напротив, когда я послал вырезку Сухомлинову, он, при свидании со мной, сказал мне: «Совершенно напрасно! — я нисколько не нуждаюсь в услугах Шарапова»… Он был даже недоволен…