Глава IV

Именно в XVI в. началось падение современного мира. Весь интеллектуальный порядок оказался разбитым. Современный мир (я здесь имею в виду мир, который уже уходит на наших глазах) предстал не миром гармоничной мудрости, а миром столкновения мудрости со знанием и победы знания над мудростью.

Средневековый строй мысли был обретен не без борьбы и раздоров, не без разногласий и противоречий. Постоянно раздираемый изнутри, он исторически неполно реализовал себя. Начиная с XIII в. его сотрясает жестокий аверроистский кризис[XXIV] (продолжающийся и до сих пор): Заметим, что аверроизм стремился отделить мудрость философскую от мудрости теологической, вырвать её из данного свыше единства, о чем мы уже говорили, радикально изолировать её, разделяя человека на две части: здесь человек чисто природный со своей философской мудростью, там человек благодати и веры со своей богословской, то есть мистической мудростью. Миф (ибо это миф) о двойственной истине - символ, соответствующий этому раздвоению.

Попытка разделения была нацелена на метафизику. Она, как мы знаем, не удалась - временно - благодаря св. Фоме. Но эта драма была более жестокой, а влияние Сигера Брабантского[XXV] - более глубоким, чем можно было себе представить. Г-н Жильсон недавно высказался о богословско-политическом аверроизме в работе Данте[XXVI]. «О монархии» («De Monarchia»). Аверроизм, доказывающий свою жизнеспособность с XIV в., проявит себя как побудительная причина совсем другой революции.

Это - картезианская революция. Я об этом так часто говорил, что позволю себе сейчас высказаться совсем кратко.

Революция была также порождена попыткой отделить философскую мудрость от мудрости богословской. Но эта попытка была нацелена на физику, а не на метафизику, и она удалась.

Как я стремился показать в другом месте[5], творчество Декарта, каковы бы ни были его личные намерения, состояло здесь - и отделение, о котором идет речь, было бы невозможно без этого - в отрицании возможностей богословия как науки и как знания. Собственно говоря, именно здесь свержение мудрости дало результат, который, если наши исследования динамизма христианской мысли были правильными, не мог не оказать огромного влияния на саму философию.

Философия отныне ограждалась от притока истины и духовности, которые нисходили в нее с наибольших высот души.

И ее собственная ориентация также изменилась. Она становится «практической», как говорит Декарт, и ее цель - сделать нас «хозяевами и властелинами природы». Метафизика становится началом, а вовсе не вершиной, что обязывало её следовать ангельским путем, исходя от Бога и мысли: а почему? с какой целью? Чтобы основать физику как науку и тем подчинить природу математике.

Вот так все сразу было разрушено, разбито вдребезги. Отношения между тремя типами мудрости стали более упорядоченными с точки зрения жизненного восхождения, но как было двум из них, более возвышенным, утратив статус знания, сохранить за собой статус мудрости? Отныне слово «мудрость» подходит лишь философии. Ее внутренний порядок тоже разрушается. Возрастают амбиции метафизики, она занимает место святыни, она априори водворяется на небесах чистого умопостижения, я бы сказал, умопостижения в чистом акте, но ее силы убывают, она ориентируется на науку и, не признаваясь в этом, строит обширные произвольные системы в зависимости от позитивных знаний текущего момента и от сиюминутных состояний науки. Наука, действительно, побеждает. А мудрость, мнящая себя верховной, уже побеждена.

К тому же, успех картезианской революции явился результатом мощного движения не только человеческой мысли, но, главным образом и прежде всего, желания. Вот почему мир классического гуманизма был вообще ориентирован на богатства, созидаемые в качестве его конечной и высшей цели, так что наука смогла обогнать мудрость, что было для истории цивилизованного человечества абсолютно новым явлением. Все то же желание, то же таинственное притязание побуждает человеческое сердце к обладанию вещами посредством материального и интеллектуального господства. Бедные средства, стремление к бедности как знак наиболее высокого знания и наиболее мудрого экономического строя заменяются богатыми средствами и всеобщей прожорливостью. Весьма знаменательно, что царство обожествленной науки и господство денег вместе стали провозвестниками нового мира.

Эта история имела продолжение. Канту ничего не оставалось, как сделать выводы из картезианской революции. Подобно Декарту, отделившему философию от богословия, Кант отделил науку от метафизики. Как Декарт отрицал возможность богословия в качестве пауки, так и Кант отрицал возможность метафизики как науки. В свою очередь, разве метафизика, переставшая быть знанием, могла оставаться мудростью? Она пытается защищаться, но безуспешно. После великого порыва немецкого романтизма и идеализма, окончившегося поражением, она сосредоточивается на психологической или нравственной рефлексии. Метафизической мудрости больше нет.

Но Кант еще верил в философию природы, которую он отождествлял с ньютоновой физикой. Будет ли это мудростью, по крайней мере, для нас?

Традиция учит, что философия природы - это все еще мудрость, или один из аспектов мудрости, мудрость secundum quid[XXVII], в данном порядке вещей. Для современников классического периода Новой истории философия природы смешивается с математическим знанием природы, с картезианской или ньютоновской наукой. В конце XVIII в. и до последней четверти XIX в. верили, что мудрость - это и есть сама наука, наука о явлениях и отдельных фактах, наука, считающая камни в потоке. Время Огюста Конта и Ренана требовало мудрости от науки.

Но эта иллюзия быстро рассеялась. В структуре науки математика поглотила все то, что могло еще остаться на долю философии. Математика и эмпирические науки изгнали онтологию. Наука (поскольку она отличается от философии) все более и более бесповоротно тяготеет, таким образом, к своему чистому виду, что по существу подразумевает невозможность признать ее мудростью, но - в той самой мере, в какой она образует мир, поддающийся её собственному суверенному объяснению, - она предстает концептуальной символизацией, сохраняющей мир внешних явлений и целиком направленной на постижение реальности, но таинственным образом и в тени разумного существа, основанного in re[XXVIII]. Но тогда мудрости вообще больше нет, а это дурной знак и для науки, и для мира.

Не забудем, однако, что наука сама по себе является благом. Как все, что поднимает духовную энергию в поиске истины, она есть некая естественная сакральность. И горе тому, кто не понимает этого ее высокого достоинства! Каждый раз, когда во имя самой высокой истины неустойчивые представители мудрости дают настроить себя на презрение или пренебрежение к науке и ее скромным, простым истинам, они бывают жестоко наказаны, и поделом. Но наука подобна искусству: они хороши сами по себе, а человек может извлечь из них зло и использовать их во зло; но пока он обращается к мудрости[6] как к добродетели, он может использовать её только во благо.

Разумеется, речь не идет о возвращении в Средние века, об отказе от мощного и чудодейственного развития наук в течение последних веков.

Напротив, собственная проблема века, в который мы вступаем, будет состоять в примирении знания и мудрости, в гармонии жизни и духа. И разве не кажется, что науки сами зовут разум к этой работе? Вот они освобождаются от остатков материалистической метафизики, которая скрывала их подлинное лицо, вот обращаются к натурфилософии, и замечательные открытия современной физики возвращают ученым чувство тайны, явленное через атомы и вселенную. Но с помощью одной лишь науки ученый не в силах достичь онтологического знания природы.

Условия примирения, о котором мы говорили, состоят, на наш взгляд, в том, чтобы создать, в совершенно новом, я хотел сказать, в подлинно реалистическом и метафизическом духе, критику знания. Тогда можно будет в глубинах духа выделить уровни знания, различаемые по их особенностям и значимости, и показать, как они соотносятся с изначальными типами объяснения, которые не могут быть заменены одни другими. Мы увидим, как один и тот же порыв, как бы он ни менялся, всегда остается порывом духа в поисках бытия, пронизывает разнообразные типы познания, от самого скромного лабораторного исследования до метафизического или богословского умозрения и даже вплоть до сверхрационального опыта и мистической мудрости благодати.

Науки и философия более не будут, как это довольно часто бывало в Средние века, в положении служанок богословия; полное и реальное признание их самостоятельности - это драгоценный плод исторических усилий на протяжении истекших столетий, и этот плод принят. Но в то же время, пусть самостоятельность науки, ее законное место в ряду ценностей будут признаны также и по отношению к наивысшим формам знания, формам, образующим мудрость.

(1935)