"Геноцид карпаторусских москвофилов – замолчанная трагедия ХХ века" - читать интересную книгу автора (Ваврик Василий Романович)

Терезин

Город Терезин на Огре Terezinstadt an der Eger лежит в роскошной долине Северной Чехии напротив Рудогор: входит в состав уезда Литомерице. За городом притаилась, будто вросла в землю, крепость времен Марии Терезии (Mala Pevnost), обнесенная кирпичными валами и рвами полными воды.

Это и есть Терезинская крепость, в которой лучшие помещения служили до первой мировой войны казармами для солдат, похуже были тюрмами и темницами для наибольших преступников австрийской монархии; некоторые стояли совершенно пустыми. И вот, 3 сентября 1914 года все казематы, тюремные вязницы и темницы, все конюшни с лошадиным гноем, все коридоры и сырые подвалы наполнились изгнанниками, уроженцами Карпатской Руси. Тысячи галицких невольников загнали немцы в холодные стены, закрыли железными дверьми. Лютые, как тигры, ключники и профосы надзирали за ними. Вооруженные солдаты стояли на сторожевых местах, у ворот, дверей и решеток. Началась тяжелая неволя.

Интеллигентные и простые люди должны были совершенно бесплатно весь день отрабатывать всякие черные работы не только в самой крепости, но и в городе, чистить улицы, каналы, уборные в заразных лазаретах, трудиться в огородах и в поле. В крепость было два входа. На каждом шагу стояли заставы. Бежать было немыслимо. В гнездах вшей, в гное бесчисленных ран и болячек необходимо было вести непрерывную борьбу с болезнями, которые путем проникновения в здоровый организм болезнетворных микроорганизмов могли охватить всю крепость. Все же тысячная громада узников, почти наполовину перемешенная с интеллигенцией, при деятельной поддержке чехов, особенно двух чешек, Анны Лаубе и Юлии Куглер, в скором времени завела в своих тюрьмах лад и порядок, справилась с насекомыми, установила часы для мойки и стирки белья, заготовила из досок нары, короче говоря старалась всячески завести образцовую чистоту.

Но тюрьма оставалась тюрьмою. Не приведи Бог коротать жизнь на чужбине! Чем дольше день, чем тяжелее гнет, тем тяжелее тоска, которая словно сверло насквозь сверлит сердце, словно долото колет грудь на части. Вспомнишь только, что Родину пришлось бросать против своей воли, так и зальешься горячими слезами, зарыдаешь, как малое дитя. Когда же в голову залетит мысль, что не дай Бог, на чужбине постигнет смерть, то сам не знаешь как успокоить раздраженное чувство.

Не месяц, не два пребывала эта тысяча русских галичан на чужбине. Как когда-то казаки в турецкой неволе, плакали-рыдали выброшенные из родных мест несчастные невольники в крепостной тюрьме, в объятиях сильного кордона постов. Сквозь решетки смотрели на камни и красные кирпичи, на мутную воду во рвах, на город и Рудогоры, и трудно им было задержать слезы, забыть каменные дороги, когда у них перед глазами мелькали штыки озверевшей солдатни.

Дальше тюремных стен унылый стон не вылетал. Никто их не слышал. Никто не обращал внимания на вопли арестантов. Они ждали спасения от фронта, но как на зло, война затянулась, и казалось, что конца ей не будет.

Прошло первое Рождество в арестах. С трудом минула зима. Пришла весна — новая надежда на возвращение в родной край, надежда на свободу и волю. Забилось сердце в каждой угнетенной груди исключительно ему одному понятным биением. Между тем все краше одевалась чешская земля в новую зелень. За Огрою в вербах и лозах отозвались грачи. В воздухе потеплело. На лугах и полях зазеленели хлеба, зацвели цветы. Душа так и рвалась на широкий вольный простор, но об этом можно было только мечтать.

Дни шли за днями, ночи за ночами. Наконец пришел Велик-день, т. е. Пасха, первая в немецкой тюрьме. Ранешеньким утром поднялись из своих берлог пахари-крестьяне, чтобы по завету Родины исполнить на далекой чужбине родной, православный обычай и обряд своих предков. Не могли спать спокойно и священники, даже преклонные старики. Наскоро помывшись и одевшись, они высматривали зи железных окон, не идет ли с ключами цуге-фюрер Зальманн?

Какое совпадение! Когда-то нашим предкам жид Зальман открывал в Пасху ключами церковь; и его ждали, а увидев его пели: едет, едет Зальман. Теперь в неволе, в тюрьме, тираном над русским народом стал новый Зельманн, словно родной брат старого Зельмана. Уже взошло солнышко, а Зельманн ходит себе по двору, заложив руки назад, и побрякивает ключами. Наконец, открываются черные, тяжелые двери, завизжав пронзительным скрипом. Густой толпой, один за другим, изо всех подвалов, конюшен и казематов высыпаются, как пчелы из улья, высохшие, нищие люди, с затаенными стонами и слезами бросаются друг другу в объятия.