"Падальщик" - читать интересную книгу автора (Гали Ник)

Глава I Встреча

Бангкок пылал огнями, трещал, галдел, поливал себя конфетти и липким пластиковым серпантином из баллончиков; повсюду на уличных подмостках играла музыка, ее заглушал визг жестяных труб, трубы глохли в вое сирен полицейских машин… Вверху по небоскребам гуляли лучи прожекторов; внизу в садах крутились желтые Будды — усыпанные цветами, уставленные свечками, они празднично мерцали, и люди, проходя мимо них, смеялись, обнимались, целовались, пели и поздравляли друг друга…

Огонь был везде. Он плясал в электрических гирляндах, свисавших с морд каменных драконов на фасадах правительственных зданий и дворцов на севере города; в парке Дусит — качался в волшебных матовых фонарях, разгоняя туманный сон в листве; южнее, в Чайна-Тауне трещал яростными фейерверками, вспугивал занавески на открытых окнах квартир и лавок, озарял наросшие друг на друга, словно кораллы, вывески… Потом перепрыгивал на набережную широкой, спокойной Чао Прайи, на стены вечно ждущего зарю Ват Аруна, грелся отражением света цветных прожекторов на гладких боках ступы Преславного, — и вновь взлетал из-за стен Ват Пра Кэу в украшенное цветными камнями небо и прыгал оттуда с грохотом на город, — и дрожал, и скатывался вниз россыпью салютов в стеклах небоскребов гостиниц…

В Таиланде любят огонь — его здесь дарят духам. Вор в Таиланде, вынеся из квартиры ценные вещи, оставляет на разоренном месте горящую свечу, — духи дома не должны гневаться на него за вторжение, ведь он лишь исполняет их волю. Духи наказывают хозяина квартиры, за то, что тот недостаточно их почитал.

И Бангкок пылал.

В восторженной, освещенной огнями толпе никто не замечал щуплого монаха, одиноко бредущего зигзагами; у монаха были опущены плечи, лицо скорбно-сосредоточенное, как у человека, который забыл какое-то важное для себя дело и никак не может его вспомнить. То и дело монах останавливался, его толкали сзади, он вздрагивал, снова проходил несколько шагов вперед — и снова замедлялся. Иногда он нагибал голову, будто хотел отыскать что-то на заваленной ярким праздничным хламом мостовой, но, так ничего для себя не найдя, шел дальше и снова бесцельно кружил в толпе, словно в море парусник со сломанным рулем.

Наконец, толпа вытолкала потерянного монаха к дому с подмигивающей розовым неоном вывеской. Из открытых окон ресторана, с балконов и террасы, словно поднявшееся и перелившееся через край кастрюли тесто, лезла разбухшая от жары и веселья людская масса — руки с бокалами и бутылками, обгоревшие женские плечи с бретельками, болтающиеся босоножки, закатанные брюки, соломенные шляпы, блестящие лысины, бритые подмышки, открытые рты…

Словно внезапно что-то вспомнив, щуплый монах решительно затерся в толпу у входа в ресторан; после некоторых усилий он протиснулся к двери, потянул ее на себя и вошел внутрь.

В ресторане было неожиданно свободно — из-за духоты люди рассаживались ближе к окнам. Под потолком неслышно и плавно, словно лопасти винтов корабля под водой, вращались вентиляторы; по тягучей янтарной реке сигаретного дыма плыл стук стаканов, звон посуды, смех…

Монах на секунду остановился, огляделся, потом увидел то, что ему было нужно. Пожилой тайский мужчина, сидевший за столиком напротив своей дамы, поднял голову и приветливо улыбнулся худому мальчику в оранжевой тоге. В следующую секунду улыбка на лице мужчины растаяла: не сказав ни слова, молоденький монах взял лежащие перед мужчиной на столе завернутые в салфетку приборы — вилку и нож, — запихнул их себе за складку тоги и повернулся к выходу.

Мужчина развел руками и, в недоумении подняв брови, посмотрел на свою даму.

— Эй-ка!

Кто-то догнал монаха и грубо рванул его сзади за тогу.

Крепкий мужчина, с зализанными назад волосами, с широкой шеей и выпирающими из-под футболки плитками грудных мышц, легко развернул оранжевого человечка, перехватил рукой складки одежды на его груди — и, мрачно хмурясь, нагнулся, чтобы разглядеть пойманного получше. Прошла секунда другая, ярлык был наклеен: мелкий вредитель.

Вышибала вынул из складки тоги монаха завернутые в салфетку вилку и нож и положил их себе в карман пиджака, — другой рукой он решительно потянул монаха за собой в сторону двери, противоположной от входа.

Ударяясь ступнями о свинцовые ноги вышибалы, схватившись тонкими пальцами за его огромный волосатый кулак, монах засеменил следом. У самой двери он сделал последнюю слабую попытку освободиться.

— Ну, уж нет, пра обманщик[3], — вышибала играл зубочисткой в сантиметре от впалых ланьих глаз, — Я научу тебя тому, как правильно собирать пожертвования. А заодно и тому, что это очень плохо — выдавать себя за монаха, если на самом деле ты всего лишь гнусный, мелкий воришка.

За исключением пожилой пары, ставшей участниками инцидента, никто в зале не обратил на происшествие внимания. Вышибала был профессионалом, со стороны могло показаться, что он сопровождает молодого монаха к туалетной комнате, на ходу что-то заботливо объясняя ему на ухо. Здоровяк уже открывал обитую крест-накрест зеленым бамбуком дверь, когда кто-то неожиданно вмешался в ход ресторанного правосудия.

— Отпустите его…

Вышибала недовольно скривив рот, обернулся и посмотрел на человека, посмевшего вступиться за вора. К своей досаде он увидел перед собой бритого старика в оранжевой тоге.

Еще один! Вот расплодились…

Досаднее всего было то, что новый монах, похоже, действительно, был настоящий, — низенький, пожилой, в круглых очках, — а лицо спокойное, благообразное. А главное, этот не был ни взволнован, ни потерян, — не то, что заморыш, от того за версту разило подлогом.

— Отпустите его, пожалуйста, — твердо повторил появившийся неизвестно откуда старик.

Голос его звучал вежливо, но вместе с тем уверенно:

— Брат не часто бывает в городе, он не знает порядков. В ресторанах, — повернулся он к Ли-Ваню, — с чужих столиков вилки и ножи брать нельзя, их приносят официанты.

Сказав это, старик поклонился накачанному мужчине.

Вышибала с недоверием посмотрел на двух оранжевых цыплят — он не верил в сказку про их знакомство, но избивать одного из них на глазах у другого, — учитывая, что второй монах был, скорее всего, настоящий, — не стоило.

Он засопел, бросил Ли-Ваню на прощанье свирепый взгляд и нехотя отпустил его. В следующий момент, передернув плечами, он отступил; его широкая спина закачалась в направлении выхода.

Обретя свободу, Ли-Вань поправил съехавшую с плеча тогу, двумя руками нервно разгладил ее на груди, посмотрел — не на, а словно сквозь — старика, затем повернулся и, не поблагодарив, шатаясь, двинулся к выходу. Вслед он услышал спокойный голос:

— Столовым ножом тебе будет сложно перерезать себе вены.

Ли-Вань вздрогнул, обернулся, дико взглянул на монаха, пересохшим ртом прошептал:

— С чего вы…?

— Все так, как тому надлежит быть, — спокойно глядя на него, сказал незнакомец, — ты пришел, как ждали.

Со стороны окна раздался пронзительный женский визг — Ли-Вань вздрогнул и обернулся, — одной из посетительниц собутыльники лили на голые плечи пиво.

— Пойдем со мной, — старик положил ему на плечо руку.

Рука была похожа на сделанную из воска, прикосновение ее было удивительно легкое и теплое. Сам не понимая зачем, Ли-Вань вслед за стариком поднялся по узкой лестнице на второй этаж.

Здесь была широкая терраса, край ее выступал из-под крыши под открытое звездное небо. Та часть террасы, что выходила на основную улицу, кипела народом; другая сторона, куда привел его старик, смотрела в темный боковой переулок; несколько столиков здесь стояли пустые.

На веранде было тепло, в воздухе, вокруг пламени зажженных свечей кружились мотыльки.

Монах подвел Ли-Ваня к столу. На коричневой исцарапанной поверхности стояли пузатый глиняный чайник и две круглые чашки без ручек. Ли-Вань боком, — так, словно собирался присесть лишь на минутку, опустился на стул. Незнакомец сел напротив.

— Меня зовут Суон Айрин, — сказал он, взял чайник и начал разливать чай. — Я ученик Будды, такой же, как и ты.

Ли-Вань почувствовал жажду. Он взял в руки чашку, отхлебнул чай. Вместе с чайным теплом выдохнул из себя ответ:

— Я больше не учусь у Будды.

— У кого же тогда?

— Ни у кого, у меня нет веры. Вы угадали про нож, но пусть вас это не заботит. Так или иначе, я найду способ убить себя сегодня.

Благообразного маленького монаха сказанное не только не удивило, но даже как будто обрадовало. Глядя на Ли-Ваня сквозь блестящие стекла маленьких очков, он улыбнулся:

— Все так, как я ждал. И именно тот, в кого ты больше не веришь, послал тебя ко мне.

Ли-Вань передернул плечами и отвернулся. Старик как ни в чем не бывало продолжил:

— Знаешь ли ты, что много лет назад, я, так же, как и ты сейчас, разочаровался в Будде и хотел броситься в море, привязав каменную статую Преславного себе к ногам?

Ли-Вань искоса посмотрел на него.

— Но, как видишь, — невозмутимо заключил странный монах, — я до сих пор жив, сижу перед тобой и пью этот ароматный чай.

Словно в доказательство своих слов он снова отхлебнул из чашки.

Над столом желтоватый мотылек налетел на пламя свечи и упал, обжегшись, на мерцающий бликами стол.

— Ты пережил много горя, но испытания были посланы лишь для того, чтобы подготовить тебя…

Лицо старого монаха было маленькое, словно у фарфоровой куклы — очки, бородка узкой полоской, морщинки вокруг глаз… Но сами глаза за стеклами круглых очков были свежие, молодые.

— Будда не спасет меня, — горько покачал головой Ли-Вань. — Зло внутри меня слишком велико для того, чтобы кому-то было под силу победить его.

— Слышал ли ты когда-нибудь про монастырь Бань-Тао? — наклонившись вперед, тихо спросил старик.

Ли-Вань подумал, что плохо расслышал. Монах увидел в его глазах вопрос и отчетливо повторил:

— Да, Бань-Тао.

Ли-Вань сухо и безвкусно засмеялся.

Корабль дураков. Достойное завершение его круга на земле.

О Бань-Тао в спальнях молодых монахов ходило немало легенд. Говорили, что когда-то очень давно монастырь этот основали в Индии несколько сошедших с ума послушников Будды, — безумцы будто бы убедили и некоторых других в сангхе исповедовать придуманную ими самими дхарму и ввели невиданные дотоле среди учеников Бессмертного обычаи. Безумство их было, как зараза. «И вот, — шептались перед сном бритые мальчики в кельях, — даже если попадал вдруг в этот монастырь человек нормальный, то эти монахи заставляли его есть землю, так что он тоже очень скоро сходил с ума». И будто бы Большая Сангха неоднократно посылала в Бань-Тао своих эмиссаров, с тем, чтобы проверить, насколько далеко зашла ересь сумасшедших монахов. Но каждый раз безумцы умудрялись одурачить проверяющих, предстать перед ними вполне здоровыми людьми и даже весьма поразить инспекторов знанием учения Будды, — так что и окрестные жители оказывались ими довольны. На самом же деле монахи Бань-Тао по ночам колдовали, вызывая на море бури. Еще они воровали в селениях маленьких детей и приносили их в жертвы своему идолу, сделанному из камня; а еще — варили в кипятке черных червей и ели их, и оттого сами становились черны лицами. С каждым новым поколением послушников детский фольклор про сказочный монастырь пополнялся все новыми ужасами.

Ли-Вань давно перестал верить в эти сказки — его собственная жизнь по мере взросления наполнялась куда большим безумием. Он с невеселой усмешкой посмотрел на монаха:

— Что же, того самого Бань-Тао?

— Бань-Тао на земле один.

— Он и вправду существует?

На отливающей светом свечи поверхности стола все дергал лапками, кружась на спине, обжегший крылья мотылек.

— Он существует со времени прихода на землю принца Гаутамы. И он был создан для таких, как ты.

— Таких, как я? — Ли-Вань откинулся на стуле и горько покачал головой. — Таких, как я, на земле единицы. Таких, как я, не спасают. Их убивают, как бешеных псов.

Монах наклонился вперед:

— Ты ошибаешься. Такие, как ты, в нынешнее время все люди на земле.

Ли-Вань удивленно посмотрел на старика, потом болезненно повел ртом:

— Ты не знаешь, о чем говоришь.

— Я не знаю твое горе, — спокойно возразил старик, — земля страданий широка и глубока, но ныне все живущие на земле люди так или иначе — и незаметно для себя — оказались ее пленниками. Бань-Тао существует именно для того, чтобы открыть людям последний путь из тьмы к свету. Последний доступный им путь от горя к счастью.

— Путь от горя к счастью? — снова покачал головой Ли-Вань, — Верится с трудом. Чем отличается ваш путь от других?

Монах откинулся на плетеную спинку стула; держа в ладони чашку с чаем, хитро посмотрел на Ли-Ваня.

— В начале расскажи мне ты, что заставило тебя забыть Преславного.

Над балконом, поверх темной листвы, торжественно сияли звезды. В мире вдруг стало тихо, и Ли-Вань внезапно ощутил страшное желание вылить из себя все то, что мучило его столько лет. Тишина как будто понизила давление в пространстве вокруг и теперь поднимала в нем, словно тошноту, накопившуюся внутри горечь и боль.

Ли-Вань начал рассказывать — сначала медленно, еще сомневаясь, стоит ли, — потом быстрее, увереннее, с жаром — о своем детстве, о погибшей маме, о монастыре; о том, как он поверил учению Будды; и о том, что ему удалось победить свою ненависть к англичанам; и о последовавшем за этим страшном для себя взрослении; и о том, как обманул его ночью голос, который он принял за голос Будды; и как, желая избавиться от наваждения, он сделал так, как сказал ему голос; и как в результате убил невинного человека; и как понял после этого, что зло в его душе неисправимо.

Ли-Вань чувствовал, как по мере рассказа душа его становилась пуста, словно дорога, на которую пролился дождь. Но вот дождь кончился, и дорога заблестела лужами, и стала расправляться по ее обочинам трава, но не видно было на дороге еще ни одного путника…

Ли-Вань провел ладонью по щеке — она была мокрая от слез.

— Я должен убить себя, — повторил он несколько раз, вытирая лицо краем тоги, — я должен…

Маленький монах протянул руку и дотронулся до его плеча:

— Послушай меня. Есть способ червю проползти под домом…

Ли-Вань поднял на него полные слез глаза.

Одна часть его еще протестовала внутри — что ты делаешь здесь, Ли-Вань, с этим сумасшедшим? Иди и убей себя, как задумал! — но другая часть, просыпаясь, уже прочно держала его за столом против монаха: словно собака лечебную траву, чуял он в старике из странного монастыря шанс выздоровления для себя.

Мерно, словно шелест набегающих на берег волн, зазвучал голос монаха.

— И солнце вставало и садилось множество раз, и подданные многих царств, как созревшие плоды манго, отпускали ветви мира и ложились в ладонь сборщика, великого Шакьямуни…

На улице пошел ливень, внизу по темному асфальту, кружа и подталкивая перед собой кучи цветного мусора, побежали потоки воды. Часы на стене пробили первый час третьего тысячелетия.